В безмолвном изумлении, почти в прострации, брел он по залитым разноцветным неоном вечерним улицам, широким многолюдным проспектам, со всех сторон обрамленным благоухающей зеленью; c трудом сдерживая восторг вперемешку с ужасом, взирал на безудержно льющийся в обе стороны поток машин, разрезающий невидимой бритвой громадины небоскребов, и понимал, что произошла чудовищная, непоправимая ошибка.
Снова и снова прокручивал он в памяти события того вечера, когда он в первый и единственный раз увидел этих странных людей в непонятной ему униформе. 'Ты что, и впрямь хочешь увидеть прошлое?' – участливо, с едва уловимой, как ему показалось, усмешкой поинтересовался один из них, словно прочитав его недавние мысли: 'Или, может, все-таки будущее? А, впрочем (незнакомец махнул рукой) для тебя это одно и тоже.'
И, не дожидаясь его ответа, произнес: 'То, что тебе предстоит увидеть, произошло сто лет назад.' И, на мгновение словно задумавшись, добавил: 'На этом самом месте.' После чего, прежде чем он успел осмыслить сказанное, они исчезли - также неожиданно, как появились.
Петляя по улицам великолепного незнакомого города, воплотившего, как ему казалось, самые дерзкие мечты человечества, он вспоминал то, что предшествовало той странной встрече. Все свои двадцать с лишним лет (почему-то он думал, что ему было именно столько) он только и делал, что боролся за выживание. Еда, кров, сиюминутная безопасность - ради этого он был готов на все. Но они доставались лишь немногим избранным – наиболее удачливым и отчаянным – одним из которых, по крайней мере до сих пор, был и он сам. Остальные его сородичи погибали, не успев даже опомниться. Трущобы, гниль, вонь, тьмы обезумевших человекоподобных, готовых растерзать любого ради куска хлеба - таким был мир, каким застал его он: мир не прошлого, будущего или настоящего, а мир в его неизменном, перманентном состоянии. Словом, такой мир, каким он только и должен был быть в его представлении.
Сколько он себя помнил, а помнил он себя плохо, его никогда не интересовало будущее - оно ограничивалось для него вечером ближайшего дня: еще одного дня, когда он, может быть, не умрет преждевременной смертью, будь то голодной или насильственной. Будущее его не интересовало по той простой причине, что его у него не было, как, впрочем, не было его и у всех остальных. А было ли прошлое, он не знал, хотя был бы и не прочь узнать при случае. И вот такой случай неожиданно представился.
Как он очутился там, где очутился, он не мог бы сказать при всем желании. Словно по щелчку невидимых пальцев внезапно сменились декорации, и он оказался в ином мире, по ту сторону неприглядной реальности, будто вошел в светлую прибранную горницу из мрачного смрадного подземелья - мире спокойно гуляющих и мирно беседующих о чем-то людей, беспечно смеющихся детей, царстве светящихся витрин и манящей рекламы, деловито дымящих фабричных труб, ухоженных аллей и парков с цветочными клумбами. Но больше всего его поразило другое – эти люди, прохожие, они… улыбались. Как необычно, думал он, видеть такое множество одновременно улыбающихся людей. Улыбающихся безо всякой на то причины.
Нет, это не прошлое и не будущее, думал он, и тем более не настоящее. Это или другая планета или, что скорее всего, дурной сон, который вот-вот закончится.
'Москва приветствует участников Олимпиады-1980!' - прочитал он торжественно крикливую надпись на огромном транспаранте, натянутом над гудящим ульем машин, прямо над широченным проспектом. Что означало прочитанное, он, к сожалению, сказать не мог. Попытался, напрягши ум, представить, что бы оно могло значить в принципе, но тщетно: ни сама фраза, ни последующие за ней цифры ни о чем ему не говорили. Зато он вспомнил слова того человека: 'Сто лет назад, на том же самом месте'. Слова, показавшиеся ему насколько кощунственными, настолько и невероятными. Убийственные слова.
'ВДНХ' - еще одна странная вывеска над нелепой громадиной из стекла и бетона. Вошел внутрь и обомлел: на огромном пространстве, размером с целое поле, стояли-лежали-висели причудливых форм конструкции. Если бы он знал эти слова, он бы сказал: комбайны, карьерные самосвалы, промышленные роботы, сельскохозяйственные аэропланы - но он таких слов не знал. В мире темного будущего, откуда он был родом, подобные слова были ему без надобности.
Еще один павильон, по размерам сопоставимый с предыдущим: какие-то совсем уж причудливые, конусовидной формы, устремленные ввысь устройства, которые люди прошлого именовали космическими аппаратами, серебристые орбитальные спутники, забавные луноходы, прочие чудеса техники, об истинном предназначении которых он не мог бы догадаться, даже если бы очень захотел.
Следующий павильон - города будущего в миниатюре: оазисы цветущей зелени среди технополисов грядущего века, этакий симбиоз последних достижений науки и техники и бережного отношения к колыбели цивилизации. И вы хотите сказать (обращался он не то к себе, не то к пославшим его сюда, не то ко всем сразу и ни к кому одновременно) что ЭТО, все вот это - прошлое?
Он шел, как в бреду, совершенно ничего не понимая и даже не пытаясь понять. Почему оно было так, как было, и как оно стало тем, чем стало - на этот вопрос ответ не предполагался по определению. Это, по крайней мере, он понимал очень хорошо. И вдруг ему стало безумно, до рези в сердце, жаль - нет, не себя – жалости к себе он не испытывал с рожденья. И даже не тех несчастных собратьев из его мира, кто не переживет ближайшую ночь. Их он тоже никогда не жалел, ибо сам был одним из них.
Ему стало жаль счастливых самоуверенных людей из этого фантастически нереального и в то же время такого удивительного прошлого. Ведь в отличие от них, пребывающих в блаженном неведении, он слишком хорошо знает, чем все в итоге закончится. Не будет ни дальних космических странствий, ни долгожданных прорывных открытий, ни продлевающих жизнь технологий, ни новых источников энергии, ни даже просто нормальной жизни. Нога человека так никогда и не ступит на Марс, а сам он навсегда перестанет мечтать о звездах.
'Печально, но факт,' - произнес он вслух, словно убеждая самого себя в неизбежности очевидного. Произнес и подумал, что, как ни странно, он благодарен тем таинственным, невесть откуда взявшимся незнакомцам, соизволившим показать ему мир, каким он был в далеком прошлом и каким он, по всей видимости, никогда уже не будет в будущем. Что-то освобождающее и правдивое было в этом безрадостном для него открытии. Некая правда жизни, которую невозможно скрыть за устремленными в небо свирепыми колоссами из стали и огня.
В то утро он впервые проснулся в своем убогом жилище – наспех сколоченной хибаре – в приподнятом настроении. Как будто он понял нечто такое, чего не знали величайшие умы, жившие до него, и не узнает никто после. Те, кто жил до, мечтали о будущем, те, кто живет теперь, ни о чем вообще не мечтают, те же, кто будет после… Да будет ли после вообще кто-нибудь, и если да, можно ли будет их считать людьми?
Рассуждая так, он бесцельно бродил меж развалин некогда великих городов прошлого, с улыбкой вспоминая их прежнюю стать и величие, и думая о тех наивных мечтателях, которые были свято уверены в том, что все будет совсем по-другому.
А он шел себе, не спеша, ибо спешить ему было ровным счетом некуда, шел не как повелитель и не как варвар, каковым он являлся на деле, а просто как самый обычный человек – последний человек на Земле, праздно шатающийся среди мертвых призраков прошлого, на руинах светлого будущего. Шел и безжалостно втаптывал в пыль их несбывшиеся мечты.