«Дикий человек не мог бы выразить ничего, кроме зверства, если бы не наблюдал
в природе прекрасные формы».
Леонардо да Винчи
Устав от долгой ходьбы сквозь еловую чащу, мы с товарищем пробираемся с ружьями к опушке леса. Впереди, где кончается чаща, должно быть поле, которое из года в год служит жителям местной деревушки сенокосом. На краю этого поля уже много лет стоит бревенчатый сарай, за которым начинается песчаный спуск к большому озеру, которое в ясную погоду с этого места видно во всю свою ширь далеко-далеко до горизонта. У сарая нет ни дверей, ни окон, а только широкий вход для выгрузки сена и узкий проем в стене, видимо, для лучшей вентиляции. К началу осени сарай всегда заполняется свежим сеном, и мы, зная это, стремимся сейчас, как всегда, заночевать именно тут, в обществе знакомого нам не первый год местного жителя Петровича. Традиция встречаться именно здесь сложилась еще с тех пор, когда Петрович был моложе, бодрей и работал в этих местах егерем. Теперь он уже давно пенсионер и живет постоянно в деревне. Владимир, так зовут нашего Петровича, больше года как стал вдовцом и впервые не участвовал в нашем охотничьем рейде по лесу, но по старой памяти согласился подъехать сюда на своей старенькой «Ниве» и скоротать с нами вечерок, о котором мы с ним договорились заранее.
– Ну, как тут у вас? – спросил я Петровича, здороваясь.
– У нас – как и у вас, – поглядывая то на небо, откуда еще недавно собирался дождь, то на костер, который он разложил и поддерживал к нашему приходу, ответил наш давний знакомый.
Сбросив с себя дождевики и развесив их кое-как по стене сарая, мы удобно разместились на сене, вдыхая его знакомый аромат. Выпили, закусили…
– Да, охотники… – начал Петрович – Если рассуждать по здравому уму, то охота ваша сегодня, как я вижу, ничтожная и нестоящая. Да и откуда ей взяться, дичи то совсем в лесу не стало.
– Это верно, дружище, – согласились мы с товарищем.
Петрович слегка улыбнулся и покачал головой.
– Удивляюсь! – сказал он. – И куда оно все подевалось? Еще лет пять назад, помню, тут и гуси были, и утки, и тетерева. Меньше стало и всякого зверья. Скоро заяц, пожалуй, станет в диковинку, а не то что волк, лиса или медведь. А ведь совсем недавно даже лоси были. Видать, всё к одному клонится.
– К чему? – спросил я.
– Надо думать, к апокалипсису, как сейчас говорят по телеку.
Петрович поднялся, подошел к костру, прикурил от него и стал глядеть на небо, где облака начали рассеиваться, а сквозь них солнце быстро катилось к закату.
– Жалко, конечно, – заметил мой товарищ. – Однако по одним птицам да зверью говорить о конце света еще рановато.
– Почему по одним птицам и зверью? – возразил Петрович. – И по зверью, и по пчёлам, и по рыбам тоже … Вот в других местах: и в реках, и в озерах, да и в морях рыбы из года в год всё меньше и меньше.
Он перестал курить и вернулся к нам на сено, продолжая свою мысль о наступающем апокалипсисе, приводя всё новые и новые аргументы и свои наблюдения. Мы внимательно его слушали…
Когда он высказал всё, что считал нужным, наступило молчание.
– Петрович, но зато народ стал жить цивилизованней, умней что ли, – решил возразить я.
– А на кой черт человеку такой ум, если от него одно горе? Пропадать и без него можно. Вот вы охотники, а вам ум зачем, если дичи, зверья нет? Цивилизация ум человеку дала – это точно, а силу забрала. Слаб мужик стал теперь, слаб... Вот мне восьмой десяток, а я могу спать здесь в сарае и не замерзну, кошу сено, держу корову, живность всякую. А сын мой умней меня, университет закончил, на хорошей должности в городе, а поставь его вместо меня, так и через пару дней городского комфорту запросит или, того хуже, лечиться пойдет. Он мой сын, но, с другой стороны, дитя этой самой цивилизации: с женой развелся, а мой внук его бывшей жене достался, которая теперь с другим, еще одним цивилизованным, живет. А до развода, бывало, приедут в деревню на импортной дорогой машине, целуются, обнимаются на людях – любовь друг к другу демонстрируют. И где теперь эта их любовь?
Петрович опять поднялся, подошел к костру, закурил в одиночестве и замолчал, как бы желая прекратить неприятную ему тему разговора. Мы с товарищем уже давно бросили курить, и он это знал.
– Петрович, может, ты зря обижаешься на сына? – прервал молчание мой товарищ. – Тут причина, по-моему, в другом.
– В чем другом? – неохотно спросил Петрович.
– В том, что любовь мужчины к женщине чаще всего – безответна. Я объясню тебе эту мысль на своем личном примере. Моя семейная жизнь только со стороны многим казалось благополучной. Я женился странно и, как многие из моего близкого окружения тогда говорили, глупо. До своей жены у меня были женщины, которым нравился я, и они даже признавались мне в любви. Но меня почему-то всегда притягивали другие, которые ко мне не испытывали такого глубокого чувства. Я трижды предлагал руку и сердце таким женщинам, и трижды получал отказ. И вот среди именно таких женщин я и встретил свою, впоследствии ставшую мне женой. Я попросил у нее руки и спросил, любит ли она меня. Она ответила шутливо: «Я тебя не не люблю, но буду тебе верна…» и – согласилась… Не не люблю. Каково? Я любил её и люблю до сих пор, а она, мне кажется, остается равнодушна и, должно быть, бывает рада, когда я ухожу на работу. Мы живем под одной крышей, спим вместе, воспитали совместно дочь и сына, имеем общую собственность. Оттого, что я в наших отношениях долгое время ничего не понимал, я ненавидел то её, то себя, то обоих вместе. А когда умерли родители и выросли дети, стал хандрить; всё, что давало надежду – мысли о счастливой семье, любви – всё это становилось одним тягостным воспоминанием. Дальнейшая жизнь представилась мне однообразной дорогой, где ни одной родственной души, понимающей меня, а там за горизонтом – тьма и мрак. Бывало, что от этого непонимания в семье, грустных мыслей и попивал крепко. Одним словом я любил по-настоящему единственную женщину, но как мне тогда показалось – безответно.
– Да… Нет повести печальнее на свете… – пошутил Петрович и быстро добавил: – но это же только твой личный опыт. А ты утверждаешь, что любовь у большинства мужчин к женщине безответна.
Товарищ, не обращая внимания на шутку Петровича, продолжал рассуждать.
– Однако чтобы навсегда избавиться от ненужных мыслей и обрести покой, я прочитал массу литературы и сделал для себя следующий вывод: женщины созданы для того, чтобы их любили, но они нас, мужчин, любить совсем даже не обязаны. И с этим, видимо, надо смириться большинству из нас, поскольку женщине может быть достаточно и обычной физической близости с мужчиной. Тот мужчина, который финансово и физически состоятелен, конечно, может захотеть, чтобы женщина его любила еще и платонически, но это, за редким исключением, невозможно. Все поэты, композиторы, художники и иные творческие личности именно потому и воспевали любовь к женщине в своих творениях, что она очень часто безответна, то есть платонически недостижима. Многие из них сами, а не только персонажи их произведений, чересчур увлекались в исканиях платонической любви, чем обрекали себя на одиночество всю оставшуюся жизнь. Взять хотя бы, для примера, того же Л. Н. Толстого, который под конец своей жизни, не вытерпев подобного одиночества, ушел из своей материально благополучной семьи, от отчаяния и… в никуда.
– Но ты же противоречишь тому, что известно всем, – настаивал Петрович. – Да и пример твой неудачный, поскольку Толстой по молодости был еще тот ходок. Это мужчинам свойственен поиск физической близости, и на стороне, в том числе. А женщина – хранительница домашнего очага, мать своих и её мужчины детей. А по твоему получается, что женщина стремится только сохранить этот очаг, живет с мужчиной, а свою любовь к нему имитирует.
– Петрович, ты совершенно прав. Мудрая женщина платоническую любовь к мужчине часто имитирует, порой изящно и талантливо, а глупая не делает и этого. Она же интуитивно понимает, что не может дать мужчине того, чего у нее нет. Раньше, возможно, и было, а теперь – нет, не осталось. Как только женщина становится матерью, её платоническая любовь к мужчине быстро угасает и сходит на нет. Платоническая любовь женщины к мужчине в своё время, и это естественно, перенаправляется к детям и становится поэтому качественно другой. Любовь женщины к детям бывает настолько сильной, что её часто и справедливо так и называют слепой и говорят – «слепая материнская любовь». Последствием такой любовной метаморфозы является появление у женщины собственной мифологии любви, где мужчине отведена, и это в лучшем случае, второстепенная роль. В этой мифологии все устроено так, что с мужчинами её связывает только влечение, любопытство, физическая близость, ну и материальное благополучие семьи, конечно. Для того и живет она со своим мужчиной, чтобы всё это продолжалось как можно дольше, и жалеет его в лучшем случае. Это в начале, в первый раз, женщина может влюбиться в мужчину из природного любопытства, платонически, а мужчина – ведомый страстью, и замечу, господа-охотники, порой – безумной. Удивительно, но эта безумная мужская страсть в чем-то сродни слепой материнской любви, которая, как библейское предание о рае, живет в памяти мужчины с детства.
– Послушай, – продолжал возражать Петрович, – у тебя собирательный образ женщины получился какой-то, мягко говоря, легкомысленный, порочный что ли.
– Не легкомысленный и не порочный, а самодостаточный, – поправил его мой товарищ. – Самодостаточность женщины идет от её природной способности упорядочивать жизнь среди наблюдаемого вокруг нее хаоса отношений мужчин и женщин. Упорядочивать так, как она считает нужным для того, чтобы гарантировать успешную реализацию своего основного предназначения в этом мире – материнства.
Мужчина, пока молод и в любви, извиняюсь, глуп, ищет свою любовь и там и сям. С годами, по мере обретения опыта общения с женщинами, он может осознать то, чего на самом деле ему не хватает для счастья – платонической любви женщины, а не только физической близости с ней. Однако найти эту недостающую часть любви между мужчиной и женщиной путем прежних и привычных ему метаний невозможно, а потом становится и поздно. Эти поиски со временем могут вырождаться у мужчины в навязчивую идею, поскольку всю свою жизнь он следует только собственной мифологии любви – мужской.
– Петрович, а наш общий друг, пожалуй, в чем-то прав, – не удержался и я от участия в разговоре на эту сложную тему. – Я согласен с тем, что действительно существует отдельно мифология любви женская и отдельно от нее – мужская. Это действительно так и есть. Но вот просто смириться с этим противоречием, как призывает наш общий друг, не следует. Однако понимать, осознавать это противоречие, для того чтобы в нашей жизни было поменьше кошмара непонимания, нужно обязательно. Каждая женщина и каждый мужчина создают свою мифологию любви самостоятельно и отдельно друг от друга. Достичь единого мифотворчества в любви, то есть объединить две эти качественно разные мифологии в единое целое им всегда крайне сложно. Для такого великого объединения нужен не только осознанный интерес и талант, а еще и благосклонная к подобному виду совместного творчества социальная среда. Ведь каждый из нас берёт на вооружение сложившийся столетиями социальный инструментарий, заточенный на разобщение не вообще людей, а прежде всего – женщин и мужчин. Национальные, исторические, умственные, психологические и иные способности культивируют и закрепляют в людях это противоречие. И хотя, если в целом, женская мифология любви, что тут лукавить, более совершенна, чем мужская, её недостаточно для достижения гармонии духа человека. Эту мысль гениально выразил Рембрандт на своём знаменитом полотне «Возвращение блудного сына», где изобразил то, что в реальности увидеть невозможно – возрождение гармонии духа человека. Это показано Рембрандтом через руки отца, на которые падает свет. Эти руки лежат на спине блудного сына и благодаря этому свету видно, что перед зрителями этой драмы – руки отца и матери одновременно.
– Да! – поддержал меня товарищ. – Эта картина Рембрандта вместе с полотном Рафаэля «Сикстинская мадонна» открывают нам самую суть сложной темы, которая является, на мой взгляд, основной в христианской религии. Ведь если вдуматься, бог в христианстве – это образ бесконечно могущественной сущности, которая гибнет от одиночества. Он умирает на кресте. Да, он воскрес, но страдал и умер от безответной любви к человеку там, где господствует только мужская мифология любви, где женская – извращена и подавлена, хотя именно она исходит из присутствия в мире того, что противоположно всякому разрушению, тленности – истины. На картине Рафаэля женщина, как образ материнства, несет на своих руках олицетворение этой истины, вечной жизни. История человечества, поведанная нам в христианстве, завершается апокалипсисом. И это не случайно, а закономерно, поскольку пытается убедить всех в том, что цивилизация, построенная только на мужской мифологии любви, нежизнеспособна. Однако из этого не следует, что цивилизация, устроенная на основе женской мифологии, или любой другой, которая исключает единство любви, красоты и истины, может получить иной результат. Без этого единства развитие цивилизации, в конечном счете неся людям, мужчинам, женщинам, их детям и потомкам страдания, является ущербным, неполноценным. Такой мир неизбежно, рано или поздно, скатится к апокалипсису. Из-за господства в таком мире безответной любви его спасти не под силу даже богу. Поэтому христианство и проповедует сотни лет истину в самом простом её обличии, что даже если и не удастся спасти мир от гибели, люди могут попытаться найти утешение хотя бы в любви друг к другу.
После минутного и всеобщего молчания Петрович негромко произнес:
– Как это верно сказано… «Найти утешение в любви». Именно так и есть – утешение в любви. Знаете, моя жена, светлая ей память, долго не хотела выходить за меня замуж. Больше года я с ней, можно сказать, бился, пока жил в Москве. Молодая, красивая, умная, веселая девчонка, а я сухарь под тридцать… Полюбил её – и словно очумел… Каждый выходной еду к ней с Курского вокзала на электричке, в которой народу всегда – как сельдей в бочке. Бывало, только туда, где она жила, добирался стоя в проходе электрички по четыре часа… Замучился. Друзья смеялись: «Тебе что, в Москве девок мало?» Ну, год промаялся и уже решил, что пора что-то решать. Если что – значит не судьба. Приехал в очередной раз и позвал её на природу погулять у красивой реки, среди полевых цветов. Таких мест в её городке тогда было много. И целый день там ей разные слова говорил… Полюбила! Больше года не любила, а за слова полюбила! До сих пор не могу понять, как мне это удалось тогда её уговорить.
– А какие слова, Петрович? – спросил я машинально.
– Слова? Не помню. Но после всех этих слов она согласилась стать моей женой. Тогда эти слова лились как вода потоком, а теперь ни одного слова не выговорю. Слов не помню, но запомнил, как рассказал я ей тогда зачем-то историю про то, как нашли и как вскрывали археологи гробницу Тутанхамона. Эта история её очень сильно поразила, но не потому, что я был умелым рассказчиком или её заинтересовала эта тема. Её, как и археологов, привело в изумление то, что среди ослепительного богатства был обнаружен веночек из полевых цветов, положенный туда, наверняка, любящей женщиной. Она обратила внимание только на это потому, что её женскому существу было близко то, что происходило в душе незнакомой ей женщины-египтянки, оставившей в гробнице этот простой знак её любви к фараону тысячи лет назад. Когда я уезжал назад, в Москву, из окна электрички была видна узкая полоска багрового заката и, глядя на эту полоску красивого света над горизонтом, я подумал, что события, происходившие тысячи лет назад, имеют отношение к настоящему, к обеим этим женщинам, ко мне, ко всем людям. Это нечто неведомое направляет человеческие жизни навстречу друг к другу и дарит людям, мужчинам, женщинам невыразимое словами ожидание ими таинственного счастья. Подобное ожидание, видимо, овладевало тогда и мной, и жизнь показалась мне чудесной и полной высокого смысла.
Впервые излив перед нами свою душу, Петрович присел у костра, задумался и стал глядеть на огонь, который как-то по-особому стал отражаться в его глазах.
– А теперь вот, – добавил он тихим голосом, – её нет со мной, а я без нее не могу ни дома сидеть, ни на охоту с вами ходить. Утешения нет ни в чем, а хозяйством занимаюсь так... Верите, нет… от тоски.
И мы, находясь рядом с ним, кажется, только теперь поняли, каким по-настоящему счастливым был этот человеком еще совсем недавно. Его краткая и неожиданная исповедь породила в нас ощущение того, что и нам, и всем людям просто необходимо, чтобы любовь была прочной, чтобы она была и сейчас, и завтра, и всю жизнь. Не столь важно, что мы стареем рядом с человеком, которого любим, – ведь стареют тела, но не чувства. Еще Платон справедливо утверждал, что люди перестанут придавать большого значения тому, что находятся на земле, во власти материи, её жестоких законов, если только сумеют найти лестницу к Небу. И Платон, и другие философы очень хотели объяснить, как этого можно достичь и в чем тут, по их мнению, заключается тайна. Они справедливо считали, что целью любви между мужчиной и женщиной является не только рождение новых человеческих тел, потомства, но и качественно новых, позитивных чувств между ними. Если считать, что они правы, то для выживания нашей цивилизации так называемая сексуальная революция, о которой много и навязчиво твердят СМИ, неизбежно должна утратить в будущем своё значение, поскольку последствия её разрушительны. Это крах брака, массовые разводы, сексуальные извращения, самые разные проявления тоски. И хотя никто в этом не признается, но всё хотят любить по-настоящему. Для будущего цивилизации важнее любой сексуальной революции обыкновенное понимание между мужчиной и женщиной, когда они стремятся совместно делить горе и радость, проявлять внимание, нежность, настоящую любовь друг к другу.
Наш костер затухал, и чем скорее он догорал, тем виднее становилось, что пришла осенняя, темная, звездная ночь. Вокруг было тихо, и только слышалось, как над нашими головами и костерком пролетает ночная птица, а рядом, на берегу озера, затихает набегающая волна. Мы выходим к воде втроем и, прикурив от сигареты Петровича, долго смотрим туда, где чуть виднеются очертания острова. На острове располагается мужской монастырь, откуда сквозь ночную мглу вдруг замигал тусклый огонек света. Рядом с ним неподвижно засветился другой, за ним – третий и еще другие огоньки. В огнях неподвижного и мигающего света на острове, на звездном небе, в обычной для этих мест тишине почувствовалось что-то таинственное. Показалось, что не темная ночь, а какая-то тайна приоткрывает здесь людям то, что и при ярком свете понять невозможно.
Наступало утро. Нас ждала дорога домой, в город, а Петровича – его дом, хозяйство и… одиночество. Вдоль острова, где ночью светились огни, в легком тумане показался лес и безлюдная пристань монастыря. Монастыря еще не видно, но сквозь утренний туман к нему уже пробивалось солнце.
При взгляде туда, где ночью светились загадочные огоньки, подумалось: «Как легко здесь отделяется свет от тьмы».