Разворот
Работы в старой столовой шли полным ходом, теперь нас уже было не десять человек, а тридцать. Становилось более или менее понятно, что здесь собираются сделать: мы строили ступенчатые трибуны. Возможно, здесь собирались сделать конференц-зал или что-то в этом роде. Возможно, наша тюрьма привлекала внимание прессы или каких-то организаций, я не вижу других объяснений тому, что они решили построить это помещение. Разумеется, мне не разрешили рисовать, но начальник тюрьмы заказал у меня роспись стен в его кабинете.
Сирена не попадалась мне на глаза уже несколько дней. После того, что с ней сделал Дэвид, её никто не трогал недели две, потом всё стало по-прежнему, но я уже не обращала на неё внимания и, если честно, даже не знаю, что с ней происходило и насиловали ли её снова. Я даже не замечала, что она участвовала в работах в старой столовой, пока она не устроила шоу.
Не знаю, кому пришло в голову отправить её работать. Девочки говорили, она занималась какой-то ерундой, подметала щепки и всякий мусор, ничего серьёзного. Самая грязная и, в то же время, лёгкая работа: ничего большего со своей хрупкостью она не могла себе позволить.
Я её заметила, только когда девочки устроили заварушку и чуть не сломали перегородку. Тогда я увидела Сирену: как всегда в центре событий. Кажется, её не били, только под конец очень сильно толкнули. Она упала и ударилась о перегородку, повалила её и пару других, и девочки ещё продолжали оскорблять её и сыпать угрозами, как вдруг она резко вскочила на сбитую перегородку и с неё прыгнула на нижний уровень трибун. Это смотрелось эффектно, потому что она, разумеется, начала петь. Я не знаю, что она пела, была ли это оперная ария или что. Как обычно. Может быть, снова какая-то часть из Реквиема, можно было спросить потом Мими, она неплохо разбирается в классической музыке, но мне это уже не было интересно.
Сирена пела, как всегда, прекрасно и завораживающе, но в этот раз она привлекла внимание не пением. Она прыгнула на трибуны. Она поднималась по трибунам. Она прекрасно понимала, что внизу её будут бить, и она сбегала от драки. Впервые. Впервые за всё время, которое она здесь провела, она подала признак того, что осознаёт, что происходит вокруг. И в то же время она бросала вызов: никто бы не стал её преследовать, если бы она молча заныкалась в какую-то щель. Как она это делала раньше. Но она запела. Она никогда так не делала, она никогда не добавляла никаких телодвижений к своему пению. Сейчас же мы наблюдали целое шоу.
Чем выше она поднималась, тем громче, сильнее и торжественнее становился её голос. Никто её ещё не видел такой. Это уже была не наша Сирена, которая постоянно прячет взгляд и жмётся по углам. Она изменилась, она раскрылась, она стала большой, сильной и торжественной, как будто действительно выступала на сцене, так гармонично её передвижения сочетались с арией. Может быть, это влияние на неё и оказала ария, которую она исполняла, может быть, её заразила величественность музыки. Трудно сказать. Но она смотрела на нас с таким высокомерием, что даже… не смотрела на нас. Её взгляд не опускался ни до кого из нас, но был полон такого глубокого презрения, такого глубокого торжества, как будто она была языческим божеством, разгневанным на своих последователей и возвещающим их о мучительной смерти, которую им уготовило. Она поднимала руки, подчёркивая драматичные эпизоды арии, она пела всем лицом, всем телом, и это производило очень глубокое впечатление. Она выбрала очень подходящую позицию: на самом верху конструкций, где она возвышалась над нами всеми и изливала своё величественное презрение.
Конечно же, никого это не остановило, и девочки уже рванули за ней. Но я заметила, что произошло за секунду до того, как её настигли. Не прекращая петь, Сирена опустила голову, прожигая взглядом приближающихся уголовниц, и… усмехнулась? Что-то очень странное скривило её лицо в наброске саркастичной улыбки. Я была внизу, я видела, как Сирену били, как её сбросили вниз с построек и как деревянные перегородки рухнули на неё. Я стояла очень близко к эпицентру событий, слышала крики… кажется, меня звала Кас. Но я уже снова уходила в себя. Я смотрела, как рушатся деревянные подпорки, падая одна за другой, одна на другую, выбивая всё новые и новые перекладины, и вспоминала лицо Сирены. Она меня напугала. Это не была пугающая улыбка безумца. Это была улыбка совершенно адекватного человека, который всё понимает, всё осознаёт и всё видит. Я думала, она сбросит их, а не они её, я думала, вот оно, настал час истины, и теперь мы все увидим её, увидим кровожадную убийцу, увидим обманщицу, увидим симулянта. Мы увидели симулянта. Но мы не увидели убийцу. Она была загнана в угол и там с каким-то злобным наслаждением встретила агрессию, направленную против неё, даже не попытавшись дать отпор. Зачем? Я этого не понимала. Может быть, она хотела, чтобы её убили, может быть, это была лишь маленькая ступень в лестнице её далеко идущего плана.
Но на этот раз она всё же попала в реанимацию.
Может быть, в этом и был план?
Касс кричала, чтобы я отошла. Помню, как оглянулась на неё: ко мне бежала Энди, но не успела. Последнее, что я увидела, отвернувшись обратно к разрушениям – огромную балку, падающую на меня. Видимо, я успела увернуться, раз всё ещё что-то вспоминаю, но и балка кое-что успела – задеть моё плечо и сломать мне ключицу.
Было предсказуемо оказаться в одной палате с Сиреной. Её привезли из реанимации через день после того, как я очнулась. Она снова выжила и выглядела не так плохо, как я предполагала. Она была в сознании, когда её вкатили в палату, она сразу увидела меня и зачем-то пристально смотрела мне в глаза, пока её не развернули так, что смотреть на меня уже было невозможно.
Нет, девочка, мы не будем подругами.
Не теперь.
Я старалась не подавать виду, что слежу за ней. Не подавать виду, что понимаю, что оказалась она здесь не случайно. Но уже в тот самый вечер, когда её вкатили в палату, я начала осознавать, что здесь всё… совсем иначе. Не думаю, что кто-то из пациенток (а их было около тринадцати) знал её, но персонал знал. Медсёстры знали. И я впервые видела, чтобы кто-то был с Сиреной мягок.
Ей очень скоро сняли кислородную маску, и она уже могла сидеть. Меньше чем через неделю. У неё было тяжёлое сотрясение мозга, разрыв сухожилия на ноге и перелом со смещением пары рёбер – все остальные травмы не были столь серьёзными. Насколько я поняла из общения доктора с медсестрой. Ей снова повезло. Удивительно.
Я чувствовала себя невероятно одинокой, потому что никого здесь не знала. Разве что медсестёр, но не все они были добры к нам. Большинство пациенток находилось здесь уже не первый месяц, были и те, кто уже никогда не стал бы ходить. Я старалась не смотреть на них и не думать о том, каким адом должна быть жизнь, если ты обречён провести её в тюремной больнице, не имея возможности даже с постели встать. Некоторые заговаривали со мной, но я была не в состоянии общаться. Я никогда не была в состоянии общаться. Они смотрели на меня с завистью и злобой, и мне было так больно, что я ничем не могу им помочь…
Одна из них – Мириам – однажды начала плакать. Позже я узнала, что у неё часто случаются нервные срывы – она была одной из тех, кто уже никогда не встал бы на ноги. Сначала она просто плакала, я даже не сразу обратила на неё внимание. Потом это стало громче, и девочки начали ворчать. Чем больше они призывали её заткнуться – по всей видимости, для всех её истерики стали уже привычным и до боли надоевшим явлением – тем громче она рыдала. Вскоре прибежали медсёстры, дали ей что-то выпить, но она только расплескала лекарство. Они стали готовить шприцы, что явно не понравилось Мириам, потому что она начала орать, как на скотобойне, пришёл доктор… жуткий шум, у меня у самой началась зарождаться паника, как вдруг…
Мы не сразу поняли, что Сирена поёт, но сквозь крики и брань начинал просачиваться нежный женский голос, такой спокойный и умиротворяющий, что невозможно было игнорировать его дальше. Он был похож на струю прохладной воды, которая течёт по окровавленной плоти, медленно омывая её и принося ей покой. Медсёстры так и стояли с шприцом, доктор, девочки – все замолчали. Постепенно притихла и Мириам, и все вокруг молчали, слушая, как поёт Сирена. Она сидела в постели и смотрела куда-то в стену над головой Мириам, и пока она пела, я вспоминала, как впервые увидела её, пока она была ещё красивой, пока её лицо не было изуродовано опухолями и гематомами, и мне казалось, что снова вижу её такой.
Теперь мне многое стало понятно. Каждый раз, когда Сирена оказывалась здесь, она пела для больных и персонала, поэтому её любили. Она не скандалила, не закатывала истерик, как другие, послушно делала всё, что от неё требовали доктор и сёстры. Молчала. Её знали даже лучше, чем я предполагала, потому что однажды, через пару недель после того, как Си успокоила Мириам, один из её докторов снова пришёл послушать её пение. Но он не просто пришёл послушать: он принёс старенький синтезатор. Нужно было видеть её лицо: я ещё никогда не видела её улыбки. Она была такой счастливой, когда дрожащими покалеченными пальцами коснулась клавиш и начала играть. Он сел рядом с ней, и тогда я заметила, что он принёс скрипку. Всё же, странно, что он стал играть на скрипке: ведь у Си сотрясение мозга, ей вообще музыка противопоказана, и уж тем более такой специфический звук, как скрипка. Даже спустя три недели. Я не знаю, что они вдвоём играли и что она пела, но это было очень красиво. Вся больница собралась у палаты послушать их концерт.
Я долго думала, почему это так. Она пела здесь не лучше и не хуже, чем у нас. Но ни на кого из девочек не действовал её голос так, как он действовал здесь. Почему? Здесь собраны ценители искусства? Почему они не заставляют её молчать и не беспокоить пациентов? Ведь ей и самой нужно молчать: у неё сотрясение мозга.
Я решилась поговорить об этом с Долорес, моей медсестрой, которая водила меня на перевязки. Помню, как мы шли по сырому коридору: я, Долорес и Кейт, наш охранник. Я смотрела на девочек, которые мыли пол, и долго собиралась с силами, чтобы вернуть взгляд к Ло и сказать:
– Так странно, что Аманду все ненавидят у нас, а у вас все любят.
– А за что её можно ненавидеть? Бедная девочка, как её можно ненавидеть? Её и так постоянно все избивают, не выживет она здесь…
– Она совершила ужасное преступление.
– Откуда тебе знать, совершила она его или нет.
– Я видела её лицо перед тем, как она упала с тех перегородок.
Долорес посмотрела на меня, но больше ничего не сказала. Она снова заговорила со мной о Сирене, только когда мы уже возвращались к палате.
– Мы здесь все считаем, что она невиновна. Я знаю, что суд постановил, что она вменяема. Но это не так. Когда она попала сюда в прошлый раз, психиатры провели с ней несколько сеансов.
– Почему же она тогда здесь?
– Постановление суда. У нас нет официального разрешения на повторную экспертизу, да и сеансов было недостаточно для выявления диагноза. Но я уверена, что её подставили.
Долорес замолчала, потому что мы уже подошли к палате, Кейт могла нас слышать, а сама она начинала болтать лишнее. Но она видела меня не первый день: все прекрасно знают, что я никогда никого не сдаю. Я только успела нудно повторить с хмурым упрямством:
– Я видела её лицо.
Я видела её лицо. И кто бы что мне ни сказал. Я не поверю. Я верю только в то, что я вижу. А я видела её лицо.
Наш с Ло разговор был как знак, потому что через день Си забрали, как я поняла, врачи из психиатрического. Я не знаю, что там делали. Но теперь я узнала, что доктор, курировавший её, не хирург-травматолог, как я полагала прежде. Он психиатр. Он был моложе остальных, лет 30-35 на вид, и относился к нам мягче, чем наши врачи. Мне это знакомо: психиатры, работавшие со мной, тоже будто бы вовсе и не знали, за что меня собираются судить.
Его звали доктор Адам О’Доннел, и он играл на скрипке в тот вечер. Я старалась не смотреть в его сторону, когда он приходил; точнее, делать вид, что не смотрю. Но от моего взгляда не ускользало, что он казался очарованным Сиреной. Да здесь почти все были ею очарованы. Я уже начинала задумываться, а не специально ли она постоянно кличет беду и провоцирует девочек? Ведь после каждых побоев она оказывается в госпитале, где о ней заботятся, где её не унижают, где есть приятный доктор О’Доннел, который копается в её мозгу и пытается доказать её невиновность. Даже если ему это не удастся, проводить время в больнице для неё намного приятнее, чем с нами.
Она однажды пронзительно посмотрела мне в глаза, как когда-то давно, когда Дэвид её насиловал. И тогда я подумала, может быть, в ней два человека? Как…
Нет.
Нет.
Я больше никогда не думаю об этом.
Мне оставалась всего неделя в госпитале, Си здесь осталась бы дольше. И это был первый и единственный раз в моей жизни, когда я с ней заговорила.
– Когда-то я тоже не могла говорить.
Она читала книгу, но, услышав мой голос, замерла. Должно быть, она помнила меня и также помнила, что я никогда не разговариваю. С ней.
– Но я познакомилась с одной девушкой. Она всё… изменила. Мы лежали в одной палате. Я не могла говорить, а она не могла…
Но потом я вспомнила, что обещала никогда и никому не говорить этого, и замолчала. Но я заметила, что Си подняла на меня взгляд.
Я начинала понимать, почему доктор играл на скрипке. Ведь она по-прежнему боялась людей и смотрела на всех одичалыми глазами. Даже здесь. Она покорно выполняла все указания персонала, но съеживалась, когда к ней подходили, и расслаблялась только тогда, когда в палате оставались только пациенты. Отношения с доктором были другие. Его она тоже опасалась, но у них было нечто общее – музыка. И ему она, казалось, доверяла больше, чем сёстрам. Потому что они вместе играли. И поскольку он психиатр, её душевное состояние, меняющееся от музыки, его интересовало куда больше, чем сотрясение мозга, при котором скрипка – как молоток по сломанной кости.
Сеансы в психиатрическом ни к чему не приводили. Они не могли вколоть ей дорогие психотропные препараты, которые повлияли бы на её поведение, потому что каждая колба была маркирована и за каждую нужно было отчитаться. Это мне сказала Ло. Сама же Сирена по-прежнему молчала, а её пение не означало совершенно ничего. Как бы мне хотелось разгадать эту тайну!