О свадьбе Маньки и Ивана Ефим знал давно. Ещё в день их венчания, вечером, его остановил один из дворников и полушепотом сказал: "Слышь, твоя-то сегодни с Ванькой обвенчалась. Да всё скрывают. У меня племянник в церкви той пономарит, так он сказывал, точно это так".
- Мне-то что, - с виду равнодушно пожал плечами Ефим. - Не жена она мне, да и не живём давно, - вдруг начал оправдываться он, презирая себя за такое оправдание.
Новость эта отчего-то показалась Ефиму гадкой, внутри жгло от обиды и презрения.
- Ладно Манька эта дура, а Иван-то, Иван... – предатель, гад, мог бы и сказать. Всё тишком, подленько так.
Неожиданно для себя Ефим обнаружил, что не так уж безразлична душе его Манька. То ли это было мужское тщеславие, то ли на самом деле в глубине его жило какое-то чувство к ней, но ревность к Маньке захлестнула его, ударила под дых, он ревновал тоскливо, мучительно, боясь обнаружить эту ревность не только ей или другим, а даже самому себе. В конце концов весь этот конгломерат чувств вылился в ненависть и к Маньке, и к Ивану. За Иваном он установил слежку, вскоре обнаружилось, что он – тайный агент охранки, потому как у товарищей был в охранке свой человек. На тайном заседании ячейки Иван был приговорён к смерти, исполнение приговора поручили Ефиму. Тот, не надеясь на свои силы, взял с собой ещё пару товарищей. И за пакгаузами они, сначала избив Ивана и вволю насладившись вымещением своей липкой, тяжелой ненависти, предоставили Ефиму нанести последний удар ножом в сердце.
- Маняшу не тронь, не знает она... - это был последний хрип умирающего Ивана прямо в злорадный оскал склонившегося над ним Ефима, желающего убедиться, что соперник помер.
- Глянь-ко, живучий, не издох ишшо, - заметил Ефимов товарищ по партии и плюнул в сторону.
Однако и после той расправы ревность и обида ничуть не стали меньше, а даже, похоже, разрастались внутри, своими корневищами душа и мучая сердце Ефима. Тот пробовал даже пить горькую, вечерами заходил в трактир кварталом выше. Но от этого становилось ещё хуже, по утрам изводило похмелье и возвращалась та же боль.
Ефим начал вынашивать план, как бы и Маньку прирезать. Эта навязчивая мысль глодала его всё больше и больше, сверлила мозг и мешала как следует выполнять свой партийный долг.
Ефим исхудал, оброс.
- Какой-то ты нервический, что ли, стал, - говорил ему Петрович, напарник по работе на фабрике, он-то и исполнял всю работу Ефима, пока тот ходил проводить агитационные собрания.
- Да неможется что-то, - врал Ефим, отводя глаза в сторону.
В последнее время Манька стала осторожнее, после того сна дурные мысли редко покидали её. Она интуитивно стала бояться Ефима и делала всё, чтобы случайно не столкнуться с ним где-нибудь в тёмном месте один на один. А Ефим только искал случая.
- Избави, Господи, от беды. Сохрани, спаси, Богородице, Царица Небесная, от преждевременной смерти. Максимушко у меня, сынок, да и матери с детишками без меня как, не выросли ещё, - горячо молилась Манька каждое утро и каждый вечер.
В тот день на душе у Маньки было очень спокойно, куда-то ушла тревога. Тёплое солнце заглядывало в окно, улыбаясь наставшему дню. И после утреннего чая Манька решила сама сходить на рынок, а Анну попросила присмотреть за Максимом.
В рыбных рядах Манька выбрала свежую щуку для котлет, в овощных - капусты для щей, заглянула за сладостями, купив шоколадных конфет развесных, и уже было направилась к дому, как вдруг спиной тревожно почувствовала чей-то пристальный взгляд. Страшась обернуться, она, вместо того, чтобы остаться в людном месте и найти себе провожатого, прибавила шагу и пошла вдоль мостовой к дому. От страха она почти бежала, чувствуя эхо тревожных шагов за спиной.
Уже почти зайдя в знакомую арку, она почувствовала что-то горячее под лопаткой, у неё закружилась голова, она осела, выпустив из рук корзину с покупками.
- Дура, ты, Манька. Дурой была, дурой и осталась, - равнодушно сказал Ефим, вытирая окровавленный нож полой ношенного сюртука, того самого сюртука, запах которого некогда вбирала в себя влюблённая Манька, млея от нежности к этому каторжанину.
Манька пролежала в арке недолго. Буквально через несколько минут её обнаружил жилец с третьего этажа.
- Сюда! Сюда! - орал он дворнику, который со всех ног мчался от дворницкой, тоже увидев лежащую Маньку.
Извозчика поймали сразу.
- Хорошо хоть вовремя довезти успели, - с облегчением говорил жилец озабоченному дворнику. Это был тот самый дворник, который некогда проговорился Ефиму о венчании Маньки.
- Спас Господь. Дохтур сказал, что теперь уж выправится. Надо бы гренадерше всё обсказать, да помочь чем. Хозяйка-то наша доброй души. Надоть и нам чем помочь тут.
- Хорошая мысль! - согласился жилец. - Только интересно, кто ж её так?
- Ефим, - коротко ответил дворник.
- Да Ефим ли?
- Ефим. Точно говорю.
По этому происшествию уголовной полицией было быстро проведено расследование. Ефима взяли в тот же вечер, когда он пришёл домой. При нём был нож, и одет он был в тот самый грубо застиранный сюртук.
Сам Ефим был какой-то вялый, опустошенный, не сопротивлялся и ни от чего не отпирался. Спокойно дал препроводить себя в "Кресты", да там и помер на второй день от сердечного приступа, не дожив до суда. Поговаривали, что прикончили его сами надзиратели, узнав, что это он лично Ивана убил. Но кому это ведомо? В бумагах значился сердечный приступ и всё.
Через месяц Манька была уже дома.
- Господи, соскучилась как! - тискала она радостного сынишку.
- Вестимо, что уж тут говорить, - улыбалась Анна, накрывая по такому радостному случаю особенный обед.
Впереди у этих двух женщин и малыша были грозные дни революции. Они покинули голодный и кровавый Питер, уехав в Манькино село. Но там их постигло раскулачивание. Никто не посмотрел на прежнюю нищую жизнь Манькиной матери и сирот. Позарились на трёх коров, двух лошадей и прочее справное хозяйство.
Высылали их на двух подводах, разрешив взять только самые необходимые вещи.
Сначала строили они железную дорогу на северном руднике. Жили в продуваемых бараках, Максимка часто болел, но со временем выправился.
Потом Манька как-то устроилась в заводской столовой, Анну назначили бригадиром на стройке за её подходящие командирские качества.
Максима по достижении им служивого возраста забрали на флот.
Как-то незаметно налаживалась жизнь. Максим после службы женился, устроился проходчиком на рудник. Молодая семья получила служебное жильё. Пошли внуки, которых с радостью нянчили Манька и Анна.
Остались позади и бараки, и тяжелый труд. Забылись обиды. Жизнь взяла своё, вернулась в обычное русло, как после половодья его принимает река, вновь вмещаясь в привычные берега. Да и хорошо.