Топология

1  1
АРТАК ГЕЗУМЯН
ТОПОЛОГИЯ
Где начало того конца,
которым оканчивается начало.
Козьма Прутков
Искусство не изображает видимое,
но делает его видимым.
Клее Пауль
Симферополь
ИТ «АРИАЛ»,
2014
2
УДК
ББК
Г 28
3
ПРЕЛЮДИЯ
О,  боже, как я устал от обрамленных в таинствах, слов,
от  смыслов  приглушенных,  от  намеков  твоих  во знесенных,
от того, что не кому на тебя пожаловаться  – о, боже! Ты гото-вил меня так долго к вечному небытию, так тонко мне стра-дания  подбирал,  чтоб  спокойно  передумав,  взять  меня  и  в
суету жизни  внезапно  отдать. Я не верю в это, так же твердо,
сколь непоколебима  была  моя вера  в тебя,  еще  вчера.  Я  ду-мал, что мои дни  –  это, затяжные шаги вглубь сужающегося
тоннеля, что я  только вхожу в темноту, из круглого светлого
пространства, по спирали ДНК вниз, в бездну моего перин а-тального мира. Ведь я видел так часто эти кресты на южных
холмах, так часто они мерцали за пожелтевшим занавесом в
окне моего подсознания, не думал я, не  обращал на них вни-мания,  воспринимал,  как,  что-то  не  мною  вообразимое,  по
себе живущее. Так часто они мешали мне закр ывать глаза и
стучались в закрытые веки. Их следы отп ечатывались мне во
снах,  иногда,  даже  больно  кололись,  когда  я  просыпался  от
внезапного их присутствия. Теперь же, я совсем не понимаю,
почему ночные фонари, в тоскливых глазах младенца, изд а-ли  отсвечиваются  именно  крестами.  Ведь  я  всего  лишь  х у-дожник, созерцающий мир, я отвлеченный артист, я просто
замазанный  посторонний  на  влажном  панно.   Кто-то  приго-товил для меня акриловые краски, набросал этюд и з абыл в
иной стопке недоделок. Теперь я жду, чтоб обо мне, хотя бы
вспомнили, хотя бы мысль прошла мимолетная, хотя бы п о-висеть  совсем  не  долго,  на  треногом  мольберте  у  окна,  с
ландшафтным видом, вдохновляя небеса. Ведь я тоже вдо х-новенья  прикасанием  зарисован.  Но  не  до  конца,  согласен,
но я и не баловень освещенья. Не требователен я к игре св е-та и теней, не так важна для меня цветовая гамма, не стоит
усердий, ты бы меня лишь тальком пигмен тным, ну, хотя бы,
слюдой  не  отесанной,  чуть  к  крику  красок  подвел.  А  там,  я
сам  в  ракурсе  своем  придуманном  предстану,  поиграю  я  в
4
дисперсию  света,  маслами  слегка  себя  я  окачу,  взлиз,  вн а-хлест  распылюсь  я  целиком  в  синящий  ультрамарин  эге й-ских  вод,  вознесусь  испариной  в  берлинской  лазури  к  неб е-сам, запеленаю себя блаженной синью. Я взлечу над миром,
вспорхнув синими крыльями, как Morpho Adonis,
i
я воспарю
над  людьми  однодневным  мотыльком.  Я  придумаю  свою
картину и, без тебя  -  мой художник, разумею, как образ свой
цветами испещрить.
В мои узенькие створки грустных зрачков, негоже б удет
втеснить, жадное мое до красоты, исполнение. Стану я пр и-чиной,  что  глазные  форточки  наружу  людям,   ты  в  триу м-фальные арки прорубишь. И, как бы пробуждая ото сна, ты
голыми  руками  раздерешь  их  веки  в  клочья,  как  разъярен-ный Самсон, львиную пасть. И заставишь смо треть, взирать,
охватывать  в  себе  целиком  и  безразмерно:  свет,  сияние,  ка-тарсис. Чтоб отныне, чертеж в этюднике забытом, в блеклом
фокусе  пренебреженном,  фотографическим  дефектом  не
звалось. И не стану я ждать и восьми минут свежих лучей от
Солнца, не споткнусь о прошлое свечение далеких светил, не
запутаюсь в толстых пучках сумрачного света и тусклым кр е-стам на южных холмах, я добавлю люксов. Почему они смо т-рят  по  ночам  на  меня,  неотступно  следят  сквозь  занавес
окон; быть может, что-то хотят сказать, предупредить, спро-сить?  Почему  эти  холмы  так  высоки,  что  же  они  натворят?
Вознесут  надо  мной  эти  кресты  -  мерцающие  блики,  ско-ростные  метаморфозы,  мне  пелену  в  глазах  муаровым  узо-ром, собственную кончину исказят. Быть может эти холмы  –
кладбище богов?
Мы жители недвижимой планеты  –  здесь что ни
день, то похороны бога.
ii
i
Крупные бабочки, достигающие в размахе крыльев 150—180 мм
ii
Али Ахмед Саид (творческий псевдоним «Адонис»).
5
ProLog
i
«Я думаю, что наш разум  —  это программа, в то вре-мя как мозг —  аналог компьютера. Теоретически возможно
скопировать содержимое мозга на компьютер и таким об-разом создать форму вечной жизни».
ii
Вначале  был  экспрессионизм,  и  экспрессионизм  был  у
бога,  и  бог  был  экспрессионизмом.  Великая,  непризнанная,
религия вселенной, несущая в  себе бесконечную созидатель-ную силу, духовную бездонницу и сакральную молитву само-выражения. Нет ни одной твари потешной, ни песчинки без-участной,  которые  бы  не  сновали  из  мига  в  мгновение,  в
яростном всеобъемлющем самовыражении. И нет ни единого
слова,  передающего  наш  мир,  нет  и  взгляда,  сопровождаю-щего слова, без того, чтоб не родиться из войлока ощущений.
Нет  нигде  наносной  реальности  -  чистая  сущность  во  всем
своем  субъективном  великолепии,  вылеплена  в  нейронной
сети и запущена алгоритмом символизма. Сколько мы знаем
реальностей внутри себя? Одну лишь? Две? А может больше?
Сколь ветвиста сеть нейронной стихии? Есть ли центральный
распорядитель  самосознания  и  как  происходит  самооргани-зация  топологии  нейронной  сети?   Ответ  каждого,  вызван-ный  ассоциативным  потоком  индивидуальных  ощущений,
является результатом самовыражения и, как следствие  -  оче-редная  сверхновая  реальность.  Бесконечное  множество  ре-альностей  в  мире  создает  шарнирную  паутину,  которая
непрестанно   расширяется  в  ногу  со  всей  вселенной.  Серая
матричная  паутина,  конечно,  может  представиться  един-ственной реальностью в конечном итоге, но индивидуальные
устремления  самовыражения  к  такому  явлению  каждого,
вновь и вновь породят целые кластеры таких паутин  –  струк-турных отрезков еще более грандиозной паутины реальности,
которые  нанизывают  наш  внутренний  и  внешние  миры.
Можно ли возвыситься над собой, своей и каждой чужой ре-альностью  по  отдельности,  вознестись  над  человеческими
ощущениями и единственным законом вселенной  –  самовы-i
Язык и система программирования
ii
Стивен Хокинг
6
ражаться? Парадоксальная ирония этого незыблемого завета
в  том,  что  каждая  такая  попытка  лишь  подкрепляет  основы
экспрессионизма. Чем больше мы рвемся постигнуть мир вне
собственных  ощущений  и  в  обход  самовыражения,  тем  ярче
мы  олицетворяем  свою  покорность  своим  впечатлениям  и
божественному  экспрессионизму.  Экспрессионизм  –  это  Бог,
который любит и тех, кто его не ведает, кто его хулит, пори-цает  и  оскверняет.  Ведь  именно  так,  славится  слово  Его,  и
воздаются Ему хвалебные почести!  Совсем не странно, что
бог  и  религия  в  мире  без  искусства,  стали  лютыми  врагами,
что  шаткая  их  семейная  идиллия  порушилась  на  веки,  ведь
без религии нет бога и нет бога без религии. Однако истин-ный  единый  Бог,  одновременно  заключает  в  себе  религиоз-ное  самосознание,  единая  всеобъемлющая  субстанция  при-чинности  и  сути  существования,  не может  быть  никем  отри-цаема,  поскольку  отрицание этого  Бога  и  подразумевает   су-ществование всемогущего экспрессионизма. Скажите себе  –  я
бог, мессия, я причина возникновения вселенной и зенит его
развития, я  -  суть все, все  -  суть ничего, я  -  суть ничего. И бо-жественная  любовь  экспрессионизма  манною  небесной  со-крушится на вас.
Самовыражение  –  единственная  религия,  способная
объединить  всех  нас,  сколько  бы  ни  насчитали.  Как  можно
пойти против бога без царя в голове? Ведь мы сами боги соб-ственных богов, наши боги  –  суть человеческое самовыраже-ние,  они  –  объекты  наших  полотен,  мы  рисуем  их  изо  дня  в
день  в  разных  позициях,  дабы  анимировать  их  заточающие
краски.  Аутентичные  дубликаты  бога  стали  ключами  к
нашим  сердцам-экспрессионистам,  но  ведь  мы  сами  боги,  у
нас  свои  духовные  полотна,  наши  умы  ткут  семантическую
паутину  реальности,  где  царит  бесконечная  свобода  челове-ческого волеизъявления.
Семантическая паутина реальности, опутывающие миры
наших богов созданы в машинно-ориентированном формате,
и в ней  существует много человеческих свойств, но только не
сами люди. Ее структура вяжется с помощью логики предика-тов  первого  порядка,  слабые  боги  страшатся  логики  красок,
страх  перед  художественным  благоразумием  накладывает
печать дезинформации в их штаны. Боги дублируют структу-рированную  область  знаний,  специально  размеченную  для
7
чтения  людьми,  лишенными  воображения.  И  метаданные  в
машинно-ориентированном формате, содержащие в себе ло-гические  истины  искусства  и  предикативные  переменные
свободной  воли  человека,  остаются  по  ту  сторону  запретной
технологии богов.   Экспрессионизм  –  Бог  всех  богов,  они
лишь посредники между нашим самовыражением и высшим
состоянием  экзистенциализма,  перекодируя  базу  знаний  в
узкие  области  понимания,  боги  заставляют  нас  самовыра-жаться  с  помощью  и  посредством  них.  Наш  мир  стал  декла-рацией  богов  о  неполноценности  нашего  собственного  само-выражения.  Отныне  и  во  веки  веков,  нам  суждено  добывать
информацию  для  самовыражения  процедурными  приемами.
Сетевой узел мировых богов внедрен в паутину  нашей реаль-ности и любой здравый смысл, истекающий напрямую из ло-гики высшего волеизъявительного порядка, дублируется свя-тыми узлами и эта семантическая петля надевается на шею и
уносит в блаженные небеса. А там встречают операторы ветв-ления  семантической  реальности  и  судят  по  релевантным
классам  грехов  и  их  связям  с  радикальным  экспрессиониз-мом.
Но,  давайте  осознаем  свою  силу,  мощь  нашего  всемогу-щего воображения, величие человеческой воли и красоту ин-дивидуального самовыражения. И мы получим себя обратно,
перестанем  быть  рабами  устаревших  образов,  этот  стиль  не
годится  для  полотен  наших  современных  образов,  ведь  ско-рость  наших  мыслей  несоизмеримо  велика.  Старому  и  мед-ленному богу уже не в ногу с феерическим стилем современ-ного символизма. Пока он что-то нам запрещает, мы успева-ем  перерисовать  его  персону  тысячу  раз,  и  каждый  раз,  как
самородный алмаз, бог готов к новой огранке в руках свобо д-ной воли своего искусного художника.
In  the  name  of  the  Matrix,  and  of  the  Files,  and  of
the Structure Psychic. Admin
ЧАСТЬ 1
ЛЕОНОРА ПОРТНОФФ
8
Порой со скрипом в сердце тревожно наблюдаешь грозу за
окном, вот где-то высоко, черные облака спариваются, вот они
кричат или стонут, кто их знает, но покой от них еще нужно
поискать. Вот и яркие вспышки пошли, какие-то монументаль-ные трещины на небесах, кажется, мир расходится по швам, а
может быть это просто личный фотограф Всевышнего устраи-вает ему очередную фото сессию. Один Бог знает, какой, он фон
предпочитает  и  какую  позу  при  этом  чаще  принимает.  Одно
известно  точно,  начало  моросить,  а  значит  –  непробиваемая
тоска стучится твердыми каплями по стеклу, потеет окно, за-ставляет замыкаться в закоулках подсознания. Потом понима-ешь; тебе все ровно, что появился тринадцатый месяц в кален-даре,  что  грядет  крах  мировой  финансовой  системы,  что  дя-дюшка Фрейд, оказывается, слыл гедонистом, просто вдруг за-мечаешь образ на стекле;  ты его рисовал онемевшими кончи-ками  пальцев,  пока   наслаждался  роскошью  собственного  от-чуждения. Это лицо девушки, она нежна, ты знаешь, она иде-альна,  она  создана  для  вдохновения  в  порыве   угасания  соб-ственного пульса. Но, никакое имя не приходит в голову, чтобы
ее назвать, одно слово лишь стоит на нервах  –  бред. Тут цере-мония   нисхождения  осадков  закончилась,  оттаяли  стекла,
сквозь гущу листвы просочился луч, ее образ исчез с испари-ной, но остался зарубкой на сердце или ранкой в подсознании.
Так ли или иначе, живее тебя самого, ведь ты ее запомнил, но
не она тебя.
Она  часто  мне  виделась,  часто  мне  приходила  во  снах,
часто мы с ней кружили в головокружительном и отчаянном
вальсе. Не раз я держал  ее талию, прижимал к  себе, к своей
поношенной  романтической  натуре,  к  своему  избыточному
чувству  тошноты.  Тошнота  в  данном  случае,  не  рефлекс,  не
отрицательная реакция организма, это состояние души, есте-ственное само проявление, глубокое внутренне исследование
чувств. Если бы у чувств было свойство элементарного удале-ния,  стирания,  уничтожения,  аннигиляции  или  любого  дру-гого  способа  исчезновения,  я  бы  им  обязательно  воспользо-вался  и  тогда,  не  существовало  бы  этих  записей  ни  в  каком
виде.  Но  чувства  имеют  другую  склонность  -  они  трансфор-9
мируются, видоизменяются, протекают в производные состо-яния и увлекают тебя за собой в невиданное, отчаянное пла-вание по волнам жизни.
Я  никогда  не  придумывал  ей  никакое  иное  имя  умень-шительно-ласкательного  характера,  мое  воображение  не  же-лает  иметь  никаких  ограничений,  связанных  с  ассоциатив-ным миром эмпирически созданных женских образов. Я ни-когда не говорил с ней, не задавал вопросов, не дознавался о
ее  самочувствии,  она  идеально  сливалась  с  моим  мироощу-щением в нужную минуту, она всегда становилась моим есте-ственным молчаливым спутником в моем заоблачном мире, в
мире  подсознательных  чувств.   Она  была  и  кокетливой  ин-триганкой, лишь по искорке моих порывов; она становилась
закадычным другом и преданным товарищем, только по слу-чайной моей потребности в том; она была хрупкой и сильной,
нежной  и нещадной,  женственной  и  воинственной.  Я  любил
ее и ненавидел, трепетал в страхе перед ее многогранной си-лой  и  в  умилении  пребывал  перед  ее  непоколебимым  един-ством.  В  моих  самовольных  воспоминаниях,  она  сжимала
длинные  пальцы  в  кулачки,  ими  прижимала  виски  и  хотела
утонуть  во  мне,  хотела  окунуться  в  фонтан,  притвориться  в
дождь, чтоб, как на лепестки нерине, опасть мне на губы, чтоб
не  летел  я  более  к  солнцу,  чтоб  в  опале  из  злобы  меня  не
держать.  Но  екнуло  сердце,  реальность  просочилась  под  ка-мень бытия, и я опоздал, она меня попросила забрать мысли
о  себе  с  собою,  сказала,  что  не  греют  они  более  ее.  Она  гру-стила,  с  грустью  смотрела  в  мои  глаза,  томилась  в  жажде
любви,  она  видела,  как  моя  страсть  к  ней  не  унималась,  как
пламенело  отчаяние  в  груди,  и  словесный  свербеж  изнемо-гал. Я обещал ей солнце из печи, такое, чтоб в пылкой ажита-ции, да в лихорадке грезить лед, чтоб все свое хладнокровие
собрав, не остудила жар ко мне. Я дал зарок вернуть ей солн-це,  такое,  чтоб  грело,  но,  для  того  чтоб  солнце  грело,  нужно
чтобы наступило лето.          
Тогда  к  долу  гроздь  рябины  тянется  смелей,  душа,  ока-менев, тянет меня ближе к аду, шаги свои в духовную свободу
остановил,  исцарапав  ее  сердце,  а  корни  души  моей  отныне
зияют ее ранами. Щенок Анубис прибившийся залечит рва-ные раны, лет под девяносто, коли будет к чему худому при-
10
биваться, жалобные глаза щенков спасают, но не тех, чьи гла-за виновно глядят в глагольную кровавую лужу.
Правда  и  кривда  -  это  дружная  на  веки  свита,  природа
соткала нам фуфайки иллюзий, и скажу я еще, как старичок –
мы сами судьи, как ни суди и правду от обмана мы не разли-чить, а рассудить должны. А жизнь не церемонится с людьми,
я с жизнью согласен и, уподобившись зверью, как шакал, се-бе подобных пожираю. Нет во мне веры, не таить мне греха,
который в меня от роду привинчен. 
Я  не  верю,  не  исповедаю,  не соблюдаю,  не  поклоняюсь,
не чту, не взираю, не оглядываюсь, не уважаю, не отношусь,
не боюсь и не стыжусь! Но я люблю! Люблю естество приро-ды, люблю то, что в безграничной свободе душа способна со-зидать  в  безусловном  ракурсе.  Я  вольный  слушатель  в  этом
мирке,  ничтожно  для  меня   то,  чем  люди  привыкли  разде-ляться и отрыжками предков превозносить себя над другими.
Я  абсолютно  безразличен  ко  всему,  что  не  имеет  самодоста-точной  ценности,  что  требует  соблюдения  чужих  правил,  и
поклонения тотемам на всякий смертный случай.
Таков я весь! Однако, она!
Я буду много говорить о ней на страницах  этих записей,
я буду обсуждать ее, мечтать о ней, спорить и играть с ней, но
больше  всего  она  будет  служить  мне  инструментом  и  сред-ством  сложения  и  сочетания  словоформ,  но  прежде,  прошу,
знакомьтесь – моя лира, слово ей!
Сердце мое - сакральный храм,
гордость в нем и предубеждение,
у ворот его стоит кумир -
напропалую грезами сотворенный.
Храм иль кумирня, замок ли, сердце ли, -
ключи одни гремят у ворот…
Золотом ли, мыслью ли, покрыты ключи -
принцы гремят ими, как ни крути.
Автонекролог
Наверное, слишком нелепо прозвучит следующая фраза,
уверен, вызывающим бредом она покажется,  тем не менее  -  я
11
мертв! Я умер давно и навсегда, я мертв: как 997 статуй моаи
вместе  высеченные,  как  золотой  истукан  Туркменбаши  в  су-мерках Ашхабада, как тысячи жертв  любых убийств. Я мертв
так, как вы только можете представить себя через тысячу лет,
с моей помощью. Я спешу показаться вам откровенным, тем
не  менее;  открытым,  вдохновленным,  страстным,  отчаян-ным…  Впрочем,  все  эти  предикаты  вызваны  мною  лишь  с
первоосновной  целью  –  я  стремлюсь  вам  показаться,  хочу,
чтобы  вы  меня  ощутили,  хочу  причудиться,  предстать  перед
вами, как обнаженная сущность собственного бытия.
Мертвые  не  делают  записей,  скажут  самые  проница-тельные,  но  лишь  только  те,  кто  по  сути  своей  природной
склонен  искать  светоч  в  каждой  мутной  истории,  вообразят
призрака без упокоя, голосящего потустороннего чудака, ка-кую  ни  будь  магическую  шаровую  молнию  или  иную  дребе-день  не  чистого  характера.  Мертвые  ничего  не  могут  -  я  это
знаю, поэтому, как и  любой здравомыслящий  самоубийца, я
пишу  свою  предсмертную  записку  непосредственно  перед
смертью. Я завещаю свою запись людям следующего поколе-ния, тем, кто беспристрастно осилит бремя человеческого об-разного  мышления  в  историческом,  культурном  и  научном
аспектах.  Меня  зовут  Аршил  Горки.  Да  будет  мне  упокой  с
миром!
Однако, она!
Длится  ночь  –  темная,  немая,  мысли  о  счастье,  как  вы-стрел  в  спину  –  взрыв,  укол,  тьма  и  апатия.  Не  могу  уснуть,
все пугает, мерцает и стынет. Все чувства, как в печи: искра и
пламя, сквозь тлен - увядание, наконец, прах и небытие. Грех!
Порой так часто вонзается в сердце, этот яблочный привкус
греха. Он невнятен, но очень насыщен, все слабости он зара-нее  предвкушает.  Он  дергает  мне  струны  соблазна,  играет  в
меня, потом бросает горящие стрелы. Я очень слаб, не волен,
вся влага из меня уже испарена и лишь страхом питаюсь я; я
каверза на челе слабости или спираль лицемерия. Знаю точ-но, искать источник искушений мне придется одному и в пу-стоте. Но, есть мучительное желание, отдающее моей худшей
стороной;  ритм,  с  которой  пульсирует  в  висках,  намекает  на
осквернение  того,  что  достойно  обожествления.  В  темноте
всегда можно услышать свои слабости, тишина не замолкнет,
12
сквозь  микро  царапину  в  подсознании  кровоточит  ее  голос.
Хмурое  в  признании  слезно  ранит,  я  готов  взять  и  сам  себя
всего  забыть,  я  предам  слезы  в  погребальной  печи,  я  скоро
умру,  но  прежде мне  б  хотелось,  стиснув  зубы,  оскорбить  ее,
взять и надсмеяться, обесчестить и убить.
Боль! Как же больно мне смотреть на небо, как холодно
касаться  себя,  как  грустно  искать  ее  плачь  в  ночи!  Что  за
ложь? Жестоко мне не верить, вьюжные порывы, как в колы-бели, хочется спать, но и кричать и плакать, услышать плачь,
нежно  убаюкать  и  сквозь  сон,  лезвием  холодным,  прочь  от
мук  навсегда  ее  пустить,  потом  во  снах  нагнать,  остановить,
крепко  обнять,  пышные  волосы  погладить,  печаль  в  глазах
поцеловать... Ах, жаль! Как знать? На что себя, мне тогда, об-рекать. Не согреть, не в ложе страсть ей приоткрыть, мне бы
всласть  ее  мечты  отведать,  я  б  унял,  на  три  минуты  ее  б  со-грел,  чтоб  смех  и  грязь,  в  потехе  не  сплелись,  не  смогли  во
мне  ее  затмить.  Между  мной  и  той  игрой,  что  так  странно  и
тленно убивает, горит свеча, над ней моя ладонь, вот я плав-люсь, стекаюсь по ее ногам, нежность ее кожи меня освещает,
ее плоть под горячим воском изнывает, капли крови по окнам
стучат, ее вены по небу, вместо молний, бегут.
Не  метастазы,  не  отпущение,  не  холодные  пальцы,  не
дают  мне  вдоволь  надругаться  над  ней,  унять  ненасытной
жажде   природы.  Дать  ненасытной  почве  поскорее  полако-миться  моей  пассией,  вобрать  в  новый  круговорот  белковой
алхимии, снова обуздать жизнь, унизить, опустить поглубже,
к  лавам  поближе,  чтоб  с  жерла  извергла  конвульсия  Земли,
перемолола в пыли и, что ни будь безголосое и ползучее вы-делило.
А  мне  бы  спать,  как  перо,  ленно   б  расстилаться,  взять
себя  любовью  обмазать,  ее  аромат  с  пышной  груди  вобрать,
как бог, топологические формы создавать и в любви стократ,
надменно  умирать.  Не  время!  Знаю!  Тайны  все  вбирают,  не
ворон с глаз долой мой свет срывает. Даль и гладь в тумане не
бывают, с глубоких вод мне бездны не хватает. Я  –  игра, я  –
прилив   недалекий,  я  -  пена  в  песках,  не  дождусь  до  зари!
Пускай свеча горит на обрыве, это мой свет в конце тоннеля!
Я весь кровоточу в осколках слов, керны ее отголосков заку-порили  мне дыхательные пути, в тени ее угасания, воспламе-13
няется мой пульс, я б беспощадно взял и умертвил, но плача-ми  она  блуждает  в  мыслях,  что  сума  сойти.  Не  успев  с  глаз
моих  упасть,  скудные  слезы  на  щеках  она  взрывает,  я  боюсь
не спастись.
Что  за  бредни?  Я  с  горы,  как  снежный  ком  слетаю,
умножаю боли, в себя вбираю. Чьи это мысли, томно скрути-ли мне руки у страданий? Если бы знал, убежал. Но спать, я
должен  спать,  немного  себя  жалкого  проклинать,  судьбу
сквозь  дрему  обругать,  жизнь,  как  сон  себе  представить  и
спать - спать, пока золой не стану.
Однако она!
Я - сладкий нектар, любви дурманный отпила я отвар.
Взирая в прошлое без слез, могу расплакаться вином. Терп-кие  чаяния,  отчаянные  чувства  к  моллюскам  пугливым,
мелкие  сошки,  в  пятках  душонки,  играют  в  прятки,  соби-рают манатки и носятся прочь из души моей сказки.
Я  рождена  для  любви,  нежности  пером  я  создана,  ки-стью  пропитанной  огненной  краской  обведен  абрис  моей
души.  Контуры  чувств  моих  абстрактны,  слегка  толкаю
двери в рай, ломаю ноготь об заклад.
Натюрморт (Красное и желтое).
Все началось утром двадцать четвертого октября тысяча
девятьсот двадцать девятого года, а может быть тогда-то все и
закончилось. Первая полоса экстренного выпуска местной га-зетенки,  статья  с  громким  заголовком  –  «Душевно  больные
беглецы  взяли  в  заложники  церковный  приход».  По  всем
улицам города слышались звонкие мальчишечьи голоса, опо-вещающие сенсационную новость, проворная ребятня сколь-зила сквозь толпы разномастных людей и распространяла га-зеты  по  одному  центу  за  экземпляр.  Подобная  прокламация
безвинными  юношескими  устами,  мало  кого  оставляло  рав-нодушным и, глядя в юные не искушенные глаза, на красные
посапывающие  носики,  на  утепленные  лохмотья,  подсозна-тельно  вырывалась  доверительная  к  ним  предрасположен-ность и один цент со дна кармана за газету из этих выпачкан-ных детских рук. 
14
«Экстренный выпуск, психи взяли в заложники церков-ный  приход.  Экстренный  выпуск,  психи  взяли  в  заложники
церковный приход», безустанно кричали они с  неосознанной
озабоченностью, словно играли в детскую игру. Казалось, что
они  жалуются  на  сверстников  из-за  очередной  ерунды  и  по-тому люди никак не могли привыкнуть, что устами стражду-щего  озорного  молодняка,  глаголет  несусветная  важность  о
стране и мире.
Удивление, подчас, вызывала не сама новость, а заголо-вок  той  статьи,  вопрос  напрашивался  сам  собой  –  ну  какой
нормальный  человек  возьмет  в  заложники  церковный  при-ход?  При  этом  достоверность  понятия   «нормальный  чело-век», оставалась на совести каждого недоумевающего вопро-шателя. И вот, что писалось в той статье.
«Вчера,  около  восьми  часов  вечера,  в  городе  была  под-нята тревога. Из двух корпусов психиатрической лечебни-цы «Морской пейзаж», что находится на острове  Staten  Island,  сбежали  практически  все  пациенты.  Остров  был  от-цеплен,  на  всех  мостах  были  задействованы  специальные
полицейские отряды, береговая охрана была в разы усилена,
а на самом острове работали дополнительные патрульные
отряды. Столь  серьезные меры были предприняты неспро-ста. Дело в том, что в  этих двух корпусах, проходили ста-ционарное  лечение  лица,  представляющие  особую  опас-ность для окружающих и самих себя, они нуждаются в по-стоянном  и  интенсивном  наблюдении.  За  несколько  часов
ночных  поисков  было  обнаружено  и  схвачено  сорок  восемь
больных,  но  остальным  тринадцати  психически  расстро-енным,  удалось  переплыть  остров  и  оказаться  на  проти-воположном берегу в городе Картерет. Около девяти утра,
они вломились в римско-католическую церковь Святой Ма-донны, угрожая холодным оружием, прервали обряд свято-го  причастия,  убили  епископа  и  захватили  парафиян  в  за-ложники.  По  данным  полиции   округа,  в  костеле  могут
находиться от тридцати до восьмидесяти человек. Как со-общает администрация клиники, среди оставшихся на сво-боде больных, есть серийные убийцы и насильники, поэтому,
не удивительно, что к операции по спасению подключились
и  спецслужбы.  На  момент  публикации  экстренного  выпус-15
ка, удалось установить связь с одним из террористов, ко-торый  назвал  себя  «Желтощеким  бурундуком».  Выше
названный душевнобольной  вел переговоры через закрытое
церковное  окно  в  агрессивном  и  неуравновешенном  состоя-нии  и  постоянно  угрожал  убийством  заложников.  По  сло-вам представителей полиции, террористы выдвигают аб-сурдные требования, полный список которых, мы надеемся
опубликовать  в  следующем  номере.  Но  к  этому  моменту
нам точно известно, что больные, дословно, требуют: два
чемодана  манны  небесной  мелкими  непомеченными   купю-рами;  они также хотят надкушенное Евой яблоко до того,
как  попробовал  его  Адам;  больные,  в  том  числе,  требуют
свет  в  конце  тоннеля,  который  должен  быть  построен  и
подведен ко входу в костел, до черного вторника. Но и это
не все, шериф, с нескрываемым волнением сказал, что тер-рористы  потребовали  заменить  все  религии  экспрессио-низмом,  всех  священнослужителей  заставить  рисовать
желтощеких бурундуков, грызущих ладен и, самое главное,
устроить  мировую  параноидальную  шизофреническую  ре-волюцию грез или же  креативный переворот. Столь безум-ный,  в  самом  прямом  смысле  слова,  список  требований  за-ставляет  нас  лишь  молиться  за  несчастных  верующих  и
надеяться  на  то,  что  в  следующем  номере  мы  будем  уже
рассказывать  об  успешном  спасении  всех  оставшихся  за-ложников».
Этот день для меня и для многих и многих других стал
незабываемым;  казалось,  в  наше  не  спокойное  время,  на
каждом шагу заложников берут, как взаймы – часто и безвоз-вратно,  но  необъяснимая  сила  приковывала  внимание  мил-лионов  людей  по  всей  стране  к  этому  заурядному  происше-ствию.  Какая-то  мистическая  мощь  сплотила  умы  людей,  по
горло  погруженных  в  бремя  житейских  будней.  Необъясни-мая  причина  заставляла  говорить  об  этом  каждую  минуту,  с
каждым  встречным,  самозабвенно  и  упоительно,  с  чувством
острой горечи и комичной остроты. Странное чувство пресле-довало в этот день, словно случилось нечто давно ожидаемое,
словно  об  этом  предупреждали  за  ранее,  и  теперь  все  были
вооружены  достаточной  непринужденностью,  чтобы  деталь-но обсудить возможные последствия и потери. Помимо всего
16
прочего, люди проникли сквозь непробиваемую пелену нело-гичных  и  абсурдных  требований,  наголову  не  здоровых  тер-рористов и, осмысленно искали в них глубокий сокровенный
замысел;  при  этом,  не  стесняясь  наслаждаться  приступами
конвульсивного  остроумия.  В  течение  одного  дня  люди  по-всеместно повторяли те или иные требования психов в ответ
на житейские разговоры родных и близких, более того люди
начали  подыгрывать  этой  неосознанной  игре  безумных  бег-лецов  и  придумывали  себе  похожие  клички:  «Криволапый
скунс,  Пошлый бобр или того лучше,  Красноносая задница».
Если  официант  в  ресторане  спрашивал  что  хочет  заказать
клиент, тот ему задорно отвечал, - Хочу омлет из бурундучьих
яиц  и,  пожалуйста,  обязательно  посыпьте  сверху  мелкими
непомеченными купюрами, на что официант, не раздумывая,
отвечал,  -  Не хочу вас расстраивать, но остался только обгры-зенный ладан и надкусанное яблоко. А если спрашивали до-рогу на улицах взволнованного города, то не на шутку разыг-равшееся воображение местного обывателя, могло указать на
свет в конце туннеля через реку неподалеку. Подобное пове-дение наблюдалось повсюду, в какой-то момент, я стал заме-чать,  что  обеспокоенность  о  судьбах  заложников  отходит  за
необозримый  горизонт  маниакально  захлестнувшего  слово-блудия. Настроение людей поднималось на глазах, скромные,
очаровательные улыбки восходили к точке навязчивого исте-рического хохота и обратно по дико скачущему графику. Во-круг  наблюдался  неописуемый  перепад  настроений,  абсо-лютный сумбур и непредсказуемость, мне казалось, вот-вот и
я сам сойду с ума.
Вокруг отцепленного костела собрались толпы не прого-няемых зевак, которые жаждали зрелищ и неожиданных по-воротов  событий.  В  этой  толпе  оказался  и  я  сам;  не  хочется
придумывать себе предлог, который меня бы забросил в этот
ничем не примечательный район, в это же самое время. Про-сто, я проехал более двадцати миль для того, чтобы стать еще
одним любопытным зевакой. Я стоял в этой толпе и где-то в
глубине души мечтал о том, чтобы террористы обнародовали
весь список своих требований, чтоб они захотели еще что ни
будь,  чтоб  их  требования  умножились  многократно  и  чтоб
каждую  из  них,  они  громко  и  внятно  бы  произнесли  во  все-17
услышание.  Самым  приятным  для  меня  оказался  тот  факт,
что свои потаенные порывы я распознал из разговоров окру-жающей меня толпы. Многие из них хотели того же и с упое-нием дискутировали над возможными вариантами таких тре-бований. Варианты у всех, естественным образом, получались
разные, но, надо сказать, с одинаково оригинальным сарказ-мом.  В  этой  толпе  понемногу,  путем  естественного  эмоцио-нального отбора, образовались отдельные группы по степени
сопереживания. Хотя, все в той или иной степени, выражали
волнение в адрес удерживаемых заложников, втуне от других,
может  и  от  самих  себя,  эти  группы  становились  обществами
анонимно  симпатизирующих  сбежавшим  душевно  больным.
Я не знаю, чем еще можно объяснить столь не здоровый ин-терес к поступкам не здоровых людей.
К  трем  часам  дня,  террористы  согласились  отп устить
одного заложника, однако труп убитого епископа остава лся
в костеле, больные напрочь отказывались передать его вл а-стям,  под  предлогом  острой  нехватки  благословления.  О т-пущенным  заложником, по  собственному  признанию само-го  бывшего  заложника,  оказался  тридцати  пяти  летний
офицер морского флота, он весил около дву хсот сорока фун-тов при росте не менее семи футов, он вышел своим ходом и
за ним спешно защелкнулся замок. Спецназ укрыл его од е-ялом и, прикрывая  его своими телами, проводили в карету
скорой помощи. Там, по просьбе самого бывшего заложн и-ка,  ему  сделали  успокоительную  инъе кцию  и дали  горячий
напиток.  Бывший  пленник,  рассказал,  что  только  задние
три  ряда  были  свободны,  а  это  значило,  что  под  угрозой
находилось  около  шестидесяти  человек.    От  него,  так  же,
стало известно, что террористов на самом деле тринадцать,
и  все  они  вооружены  холодными  оружиями  -  это  были  но-жи,  кочегарки  и  даже  шприцы.  Боб  рассказал,  что  у  бол ь-ных случаются внезапные приступы агр ессии и, что в поры-ве дикой ярости, они поочередно избивают заложников, о д-нако  сам  Боб  от  подобных  акций  не  пострадал.  Действ и-тельно,  внутри  костела  временами  были  слышны  громкие
крики  и  шумы  разбитой  утвари,  спецназ  ходил  вокруг  да
около  здания,  но  не  находил  отверстий  или  щелей  для
наблюдения, все окна были закрашены в мозаику и снаружи
18
ничего не было видно. Многочасовые попытки возобновить
переговоры,  были  безуспешны,  один  и  тот  же  террорист
подходил к окну, выкрикивал с яростью очередную абсурд-ную  фразу  и  уходил,  а  издевательства  над  пленными  пр о-должались.  Исчерпав  все  темы  для  дискуссий,  толпа  зевак
под вечер разошлась. Так прошла ночь, а утром я вновь к у-пил газету у ребятни, все на той же первой странице, тот же
автор  вчерашней  статьи  рассказывает  прод олжение  эпопеи
с захватом парафиян.
«Тревожную  и  бессонную  ночь  провела  вся  страна  в
ожидании  новостей  о  несчастных  заложниках,  и  редакция
нашей газеты, рада сообщить, что около пяти часов утра,
спецназом  была  проведена  успешная  операция  по  освобож-дению  заложников.  В  операции  участвовали  более  сорока
профессионально обученных бойцов со специальной психоло-гической подготовкой для борьбы с особо опасными неурав-новешенными преступниками.   Когда  бойцы  вломились  в
окна, двенадцать из тринадцати беглых террористов глу-боко  спали  на  алтаре  от  непривычного  психологического
переутомления,  лишь  один  больной,  по  всей  видимости,
страдающий,  в  том  числе  и  гиперактивностью,  ходил  по
рядам  с  двумя  муляжными  ножами  и  громко  напевал  Аве
Марию.  К  счастью,  кроме  епископа  жертв  более  не  было,
раненных тоже не оказалось, полученная прежде информа-ция об избиении пленных, оказалась ложной, душевно боль-ные  террористы,  поочередно  избивали  лишь  труп  еписко-па, а крики издавали напуганные женщины и дети, а пото-му  всем  была  оказана  профессиональная  психологическая
помощь. По словам официальных лиц, проводящих расследо-вание, один из освобожденных верующих опознал в поющем
Аве Марию, больном захватчике, своего соседа, который не
редко  посещает  литургию.  Но  сам  террорист  отрицает
этот факт  и уверенно признает себя психически не здоро-вым  преступником.  Также  нашлось  семеро  верующих,  ко-торые твердят, что отпущенный заложник был одним из
тринадцати  захватчиков,  но  еще  восемнадцать  человек
уверенно  утверждают,  что  именно  эти  семеро  и  были  в
числе захватчиков и ни как не отпущенный заложник. Как
оказалось, террористы уже присутствовали в костеле, ко-19
гда  начался  обряд  святого  причастия,  они  сидели  на  ска-мейках  вместе  со  всеми,  и  лишь  через  сорок  минут  они
встали,  закрыли  на  замок  дверь  и  закололи  пустым  шпри-цом  епископа.  Как  передают  официальные  лица,  освобож-денные  заложники,  дают  диаметрально  противоречивые
показания и, к этому моменту, уже более тридцати чело-век признают свою вину и просятся  обратно в психиатри-ческую  лечебницу,  причем  среди  них  есть  даже  женщины.
Нашелся также и человек, который вел переговоры со спец-назом,  так  называемый  «Желтощекий  бурундук»,  он
утверждает,  что  является  абсолютно  нормальным,  здра-вомыслящим,  законопослушным  гражданином  и  правовер-ным католиком, что его заставляли подходить к окну и пе-редавать  требования  террористов.  Сам  «Бурундук»  опо-знал террористов из числа тех, кто признает себя захват-чиком, и тех, кто не признает, а так же, он опознал терро-ристов в  тех людях, которые  находятся в глубоком шоко-вом состоянии по известной причине. Одно известно точно,
всю  эту  несуразицу  сможет  расставить  по  местам  лишь
главный  врач  клиники,  который  знает  своих  пациентов  не
просто в лицо, но и в само вероисповедание. Следите за ново-стями».
Абсолютно  противоречивые  чувства,  дикое  возмущение
и нездоровое любопытство одолевало людей по все стране. В
течение  нескольких  дней,  пока  шло  разбирательство,  появи-лись десятки статьей в разных изданиях, по радио приглаша-ли  различных  специалистов  по  психиатрии  и  обсуждали  ис-ключительно  это  невразумительное  событие,  одному  журна-листу удалось заполучить в полиции полный список требова-ний,  которые  «Желтощекий  бурундук»  успел  выдвинуть  са-мостоятельно или передать. О них расскажу позже, а пока хо-телось  бы  представить  вашему  вниманию  следующий  мате-риал  в иностранной газете от двадцать восьмого октября ты-сяча  девятьсот  двадцать  девятого  года,  я  нашел  эту  статью
под заголовком: «А судьи кто»?
«Шесть  лет  назад  в  Голландии,  профессор  Роберто
Матта,  на  международной  конференции  психиатров,  про-читал  примечательный  доклад  о  том,  что  психиатрия
находится на ложном пути, что изначально общество яв-
20
ляется не здоровой, а пациенты психиатров  —  люди, кото-рых  мы  воспринимаем,  как  больных,  являются  вполне  себе
нормальными людьми. Это, конечно же, грубая трактовка
того глубоко замысла, которым руководствовался профес-сор в своем докладе, однако, даже столь поверхностного по-нимания сути, достаточно для того, чтобы изменить свое
отношение  к  окружающей  нас  действительности.  Недав-нее  событие,  как  нам  видится,  должно  стать  необрати-мым  прецедентом.  Дело  в  том,  что  захватив  церковных
прихожан  –  людей  здоровых  телом  и  духом,  психически
больные  преступники  умудрились  разбавить  свое  духовное
состояние  с  умами  заложников  настолько  равномерно  и
однородно,  что  вот  уже  несколько  дней,  специалисты  не
могут  понять,  кто  есть  кто.  По  необъяснимой  причине,
заложники и террористы, запутались в том, кто кого за-хватывал.  Либо  заложники  не  способны  однозначно  дока-зать свою полноценное здравомыслие, либо профессиональ-ные целители душ, настолько  далеки от мира человеческо-го  воображения,  что  не  способны  отделить  быль  от  вы-мысла.  Кажется,  что  все,  чем  руководствуются  психиат-ры и правоохранительные службы  –  это математика. Из
семидесяти семи человек они ищут тринадцать психически
не  здоровых  мужчин,  и  я  не  могу  понять,  почему  это  так
сложно.  Еще  большую  несуразицу  в  этот  хаос  привнес
Доктор  Ливермор  –  главный  врач  той  злополучной  психи-атрической  больницы,  откуда  и  сбежали  пока  неопознан-ные  больные.  Он  абсолютно  уверенно  утверждает;  что
звонарь,  два  административных  работника  костела,  учи-тель  истории  в  местной  школе  и  еще  двенадцать,  пока  не
идентифицированных  граждан,  в  общей  сложности  шест-надцать  человек,  являются  его  пациентами.  Тот  факт,
что  общее  число  указанных  им  персон  превышает  количе-ство беглецов из его клиники, доктора Ливермора ни чуть
не  смущает.  Доктор  со  всей  серьезностью  заявил  –  цита-та: «Все эти люди слишком худощавы, чтобы не быть мо-ими  пациентами».  Остается  спросить  официальных  лиц,
откуда взялось это магическое число тринадцать, если сам
главврач  говорит  о  шестнадцати  человек.  В  этой  связи
21
вернемся к профессору Матта. Короткая выдержка из его
доклада:
«Я  с  полной  ответственностью  утверждаю,  что
математическая  логика,  проложенная  в  основу
нашего  духовного  и  житейского  мировоззрения,  в
точности  это  относится  и  к  внутреннему  психо-логическому концепту мышления, не является объ-ективным абсолютом по руководству».
Редакция  нашей  газеты  за  ранее  просит  извинения  за
возможное поверхностное, предвзятое отношение к данно-му  событию,  но  хотелось  бы  сделать  маленькую  логиче-скую  заметку.  Как  бы  ни  обескураживали  слова  доктора
Ливермора, но если отбросить эмоционально-эстетические
аспекты, мы увидим непредвзятый профессиональный диа-гноз  и  критический  анализ  данной  ситуации.  Если  учесть,
что  все  эти  люди  признают  себя  психически  больными
террористами, разве не прав доктор Ливермор, становясь
на их сторону и добросовестно утверждая их гражданскую
позицию?  Ведь  в  здоровом  демократическом  обществе,  ни-кто не вправе отбирать у людей право на самоопределение.
Если нам дано право выбирать себе вероисповедание, сексу-альную и политическую ориентацию, почему мы не можем
выбрать  себе  психологическое  состояние  по  собственному
убеждению и, на здоровье, пребывать в нем? Риторический
вопрос,  как  нам  кажется.  Пожалуй,  ретроспектива  нико-гда не была столь уместна в потемках наших душ, но сто-ит вновь вернуться назад на шесть лет в Голландию. Ныне
известный  абстрактный  экспрессионист  и  утопист,  гос-подин  Виктор  Цой,  на  заре  своего  творчества,  произнес
следующие слова:
«Давайте осознаем свою силу, мощь нашего всемогущего
воображения, величие человеческой воли и красоту индивиду-ального  самовыражения.  И  мы  получим  себя  обратно,  пере-станем  быть  рабами  устаревших  образов,  этот  стиль  не
годится  для  полотен  наших  современных  образов,  ведь  ско-рость наших мыслей несоизмеримо велика». 
22
Хотелось  бы  изложить  комментарий  на  эти  слова,
вот  только  они  лягут  лишь  на  устаревшие  полотна,  а
наши сердца так требуют перемен».
Эта статья стала связующей нитью для людей, ставшими
основоположниками нового витка нашей цивилизации. Про-фессора психиатрии Роберто Матта и экспрессиониста Викто-ра  Цоя, эта статья впервые связала родственными узами ми-роощущения  ментальной  революции.  Отныне  путь  твердых
смыслов и логических учений навеки деформирована, черное
и белое –  серая мгла, красное и желтое – зеленная трава, веч-ная слава душевнобольному, но здравомыслящему человеку,
читающему газеты.
Портрет художника с его матерью.
Моя  семья  жила  в  небольшом  селении  под  названием
Хоргом, недалеко от города Ван. Воображение непосвященного
может тщетно забродить по воображаемой карте, велика веро-ятность  того,  что  он  даже  не  остановится  на  соответствующей
стране, где располагается эта местность. Все зависит от его ве-личества  –  времени.  На  каком-то   отрезке  она  принадлежала
армянскому царству, когда-то римляне царствовали над этими
просторами,  затем  персы, далее вновь армяне, затем османы...
Но  одно  оставалось  неизменным;  целое  тысячелетие   лингво-культурная идентичность населения этой земли, была не зыб-лема,  духовная  сплоченность,  внутреннее  корневое  единство,
передаваемое  многими  поколениями,  на  протяжении  десятка
веков  оставалось  твердой  и  не  преклонной.  Местность,  бук-вально пропахла запахом этой культуры, этот язык простилал-ся слоем почвы, а плоды росли в соку духовного наследия этой
цивилизации.  Возможно,  абстрактный  пафос  словоформ  не
дают объективной картины сказанного, но иначе, поверьте мне
на  одно  из  моих  слов,  ни  один  армянин  не  сможет  описать
свою историческую родину. Армяне любят драму везде, где не
уместно беспощадное высмеивание жизни; где речь идет о ду-ше и Боге, о матери и отце, о родине и коньяке –  там сплочен-ное  внутренне  самосознание  и  духовная  крепость,  а  где  речь
идет само по себе – там армянин с ней под ручку. А вообще, ря-довой  армянин  –  это  по  жизни  умирающий  лебедь,  который
23
неудержимо  рокочет  от  смеха,  глядя  на  корчащуюся  в  муках
собственную  плоть.  Смерть  этой  искалеченной  плоти  может
наступить уже после остановки сердца от истерического гогота
над  собственной  смертью,  продолжительностью  в  целую
жизнь.  Жизнь  армянина  –  это  трагедия,  над  которой  нужно
плакать слезами счастья и, нет ни одного бога, который бы не
высмеял наши смертные грехи. Наверное, стоит признать, что
трагизм жизни армянина, это не только исторически сложив-шаяся  и  генетически  залощившаяся  закономерность,  это  в
первую очередь, кармическое предопределение, это наша суть
над облаком кратковременных осадков нами же нагнетенного
веселья.  Мы  впитали  трагедию  через  тысячелетия  в  себя,  в
кровь и души.
В  комическом осмыслении армянин  рождается, в драма-тическом  изнеможении  он  стареет,  чтоб  трагизм его  смерти,
свел с ума от горя само существование. И даже в любви мы до
конца не удовлетворены, если она неглубоко трагична, и если
в порыве счастья из наших трагических глаз не льются слезы
радости, с горьким привкусом скорби, то  –  несчастье армяни-на, то не родное ощущение. Для настоящего армянина, счаст-ливая жизнь  –  это цветущий розовый куст, скрывающий под
красивыми  цветами  колючие  терны,  это  святая  плащаница,
окропленная  измученной  густой  кровью,  это   божественные
небесные  врата,  сделанные  из  крышек  наших  гробов.  И  мы
всегда  будем  трагично  оглядываться  себе  в  след,  чтоб  со
счастливой  улыбкой  на  лице  удостовериться  в  бездонности
трагизма нашего конца.
Но,  мне  не  приходится  усугублять  драматургию  армян-ской души, мне не нужно более для этого стараться, не нужно
тщетно  нагнетать  и  еще  более  насыщенно  услащать  беско-нечную  потребность  армянина  в  драме.  Я,  пожалуй,  сойду  с
канатной  дороги  духовного  баланса  тысячелетней   культуры
и,  взмахнув  руками,  понесусь  в  омут  безвестности  и  пустоты
мироощущения, и да не забыть мне каждый полый, ничем не
заполненный миг своей жизни.
Нет  ничего  более  богатого  по  своим  возможно-стям, чем пустота.
i
i
Станислав Лем
24
Я знаю, тысячи и тысячи людей до меня, столкнувшись
лицом  к  лицу  с  осознанием,  осмыслением  своего  протекаю-щего бытия, начинали писать о своей жизни, в надежде на то,
что  другие  с  этим  явлением  и,  да  разберутся  лучше.  Но,
прежде,  хочу  поспешно  внести  небольшую  ясность  в  мой
предсмертный  труд,  все  эпизоды,  которые  получат  строки
своего  пребывания  в  этих  записях,  будут  по  своей  целевой
установке, является лишь констатацией бреда, который фак-тически  снискал  в  моей  жизни  славу  общепринятых  норм
существования.  В  поисках  правды  жизни,  ее  банального
смысла,  я  много  раз  пытался  воспринимать  бред,  как  есте-ственное проявление  жизни,  как  ее  фундаментальная  части-ца, которая выстраивает собой незыблемые стены логически
осмысленных  ценностей.  Я  многие  годы  жил  на  стройпло-щадках этих стен, я пользовался этим щедро наделенным нам
материалом,  для  строительства  своего  микромира,  для
укрепления своих духовных ценностей, для обретения крова в
естественную непогоду жизни. 
Бред,  как  базовый  элемент  мироощущения;  раскален-ный  рассудок,  как  силикатный  кирпич  социального  устрой-ства.  И  даже  не  смотря  на  тот  важный  факт  что,  этот  вид
строительного материала получается при, довольно таки, вы-соких  температурах,  огнеупорностью  он,  почти  не  обладает.
Но,  оговорка  на  полях,  не  заметно  для  меня,  раскрыла  мои
карты, и последняя моя игра предстоит воткрытую. 
Времена  моей  юности  мне  запомнились  не  хуже  утрен-него  завтрака,  вернее,  как  сон  до  этого  завтрака.  Я  часто
вспоминаю  свою  мать  –  единственно  безусловное  явление  в
моей обусловленной жизни. Все матери имеют двоякий лик,
но  в  отличие  от  двуликого  Януса  или  иных  делирических
представителей с продуктивными симптомами, матери обре-тают свой второй лик невольно, по  долгу природного наказа.
Все, дитяти оглядываются на своих матерей иначе остальных,
ребенок смотрит на мать в своем внутреннем ее восприятии,
ее  образ  плавится  еще  в  химическом  реакторе  младенца,  в
этом  бурлящем  биокотле,  в  этом  живом  автоклаве,  каждый
раз  куется  совершенно  новый  шедевр  человеческой  модели.
Ребенок  способен  синтезировать  масштабные  химические
процессы,  сверять  эти  результаты  с  данными  психологиче-25
ских исследований, интегрировать эту совокупную данность в
рефлекторно-сенсорную  систему  и  с  помощью  образно-семантических  импульсов  применять  эту  систему  в  социаль-ной лаборатории по производству матерей. Матеря дают нам
жизнь, а мы им две; они  дают нам дыхание, чтобы мы вдох-нули  в  них  новую  жизнь.  Мы  боги  своих  матерей,  в  наших
сердцах хранится лучший из возможных образов их бытия. В
нашем мире, мать лучше, чем смог создать ее Бог, она добрее,
чем Бог может себе позволить быть. Она умнее, чем Бог хотел
бы ее видеть, она любит нас больше, чем сам Бог, в конце то
концов. Таким образом, между каждым человеком и каждым
богом, прежде всего,  стоит мать, и она для богов  -  непреодо-лимое  препятствие.  Руки  матери,  прижимающие  голову  ре-бенка к своей груди,  могут столкнуть друг с другом две галак-тики с миллиардом звезд, в немыслимой от ребенка дали, на
каждой звезде один посторонний человек, а на  всех разом  –
Бог. В руках матери таится какой-то выход в прострацию, что-то,  что  может  забрать  тебя  на  место,  заполненное  доверху
смыслом. Руки матери, пожалуй, держат раскаленное солнце
над головами своих чад до тех пор, пока им не исполнится две
тысячи лет. Ну да бог с ним, с этим богом, мне б материнско-го объятия, вместо рая. Я нередко кустился в сочинском саду,
пропойный ничтоже, скорбел по материнским рукам. И, если
томно  приглушенная  речь,  стоящего  на  коленях  обывателя,
монопольно зовется молитвой, да - я неистово молился рукам
своей  матери.  Первый  портрет,  который  я  в  своей  жизни
нарисовал,  был  обведен  на  влажном  песке,  на  берегу  озера
Ван. Я нарисовал сидящую на стуле мать и меня, гордо стоя-щего рядом с ней, я обводил наш портрет старательно и дол-го,  пока  невысокая,  но  высокомерная  волна  озера,  не  смыла
его навсегда в свои холодные донья. Стоит ли говорить о  том,
что я восстановлю этот портрет позже, когда изобразительное
искусство станет смыслом моей жизни.
Печень, как петушиная гребень.
Настала первая ночь в сумбурной части моей жизни, ве-тер  начал  гулко  свистеть  под  окнами,  чувствовалось  повы-шенная  влажность,  легкие  едва  вбирали  в  себя  этот  тяжкий
26
отсыревший воздух. Моя прожитая пасмурная жизнь, в пред-чувствии,  чутко  откликалась  на  хмурую  родственную  анима-цию,  за  занавесом  полутьмы.  Ах,  этот  влажный  воздух,  при-порошил густую пыль, а сам тяжким крестом сидит на плечах
сносящего ветра. Добрый, мирволящий поток, просто живет,
чтобы  нести  этот  крест,  фигурально,  он  даже  не  выказывает
никакой  претензии  существовать  без  воздуха.  Умрет,  исчез-нет с лица земли, лишит все живое своего ласкового дунове-ния,  но,  ни  за  что  и  никогда  не  будет  жить  без  воздуха.  Ка-жется,  что  можно  и  пренебречь  таким  незначительным  ню-ансом, как ложная посылка, к чему логические выводы, когда
чувства требуют справедливости. Ветер должен быть ветром,
потоком  необузданной  энергии  и  больше  ничего,  а  воздух,
пускай ищет себе другой попутный транспорт. Но, не воздаст-ся  моим  невинным  порывам  даже,  по  тысячной  доли  заслу-гам.  Страдающий  ветер  существует,  потому  что  несет  свой
крест  и  наоборот,  но  суть  от  того  не меняется,  кресты  не де-лаются для того, чтоб обременять своих страдальцев, но стра-дальцы рождаются для того, чтобы напроситься на какой ни
будь крест. Все так же, как и в отношениях болезни и челове-ка.  Вся  жизнь,  как  поток  ветра, всегда несущий  какие-то  бо-лезни, из болезней складывается сама жизнь, они становятся
ступеньками, на которые мы становимся, чтобы, в конце кон-цов, спуститься в свою могилу. А если вдруг, никакой болезни
в  нас  не  будет,  то  это  значит,  что  наступило  время  штиля  и
безмятежный флюгер с белым флагом, будет стоять у изголо-вья, выдерживая минуту молчания.
Я   зажег  свечку  у  окна,  витающее  вокруг  предчувствие,
вспыхнуло разом и, как пух от одуванчика, мимолетно сгоре-ло.  Я,  тогда,  стал  видеть  вполне  осязаемое  изображение,  ка-кой-то  вальяжный  силуэт  прорисовался  в  сумрачном  окне,
вертел  головой,  язык  показывал,  темя  свое  чесал  и,  выводя
меня  из  терпения,  размыто  пародировал.  Я  не  понимал,
пришел ли я в этот мир лечиться или разыгрывать театр те-ней. Эта взбалмошная игра проходила без моего участия, кто-то меня крал и на моих нервных струнах, представлял марио-неточную  пантомиму.  Но,  это  не  укладывается  в  логику  ве-щей.  Что  первично:  я  или  тень?  Вопрос  не  решим  без  горя-щей свечи, поэтому не буду упускать ее из виду. Вот сидим мы
27
втроем, с тенью и горящею свечей, пускай этот огонек станет
танцующей Нифертити, чтоб не быть ей безликой. Обнажим
ее, чтоб скрасить заурядный вечер человека и тени, и пускай,
она  напускает  на  нас  с  тенью,  свои  завуалированные  чары.
Но, что-то шепчет мне тень, нечто ритмичное, вдохновенное,
чрезвычайно  восторженное.  Во  всем  этом  существовало
двойное бытие, только без моего участия. Нифертити делала
грациозные  антраша,  под  немыслимо  красивую  музыку  вет-реного ансамбля, состоящего из свиста надломленных бамбу-ковых  стеблей,  звона  трубчатых  вихрей,  оратории  одурма-ненных  стволов  ив  и  вокала  моросящей  влаги  на  оконном
стекле.  Моя  тень  в  ритме  пляса  виртуозной  фурии,  колыха-лась в окне, отсчитывая такты своих движений. Я, даже подо-зреваю,  что  тень,  одновременно  дирижировала  ветром  и
обуздала мелодичный шквал. Моя тень ткала своими движе-ниями метрическую сетку, которой она вылавливала из всего
хаоса голосящего ветра, полную симфоническую поэму Danse
macabre.
i
А  огнище,  строптивое  и  бесконтрольное  явление,
как  дите,  подчинялось  строгому  миру  гармонии  и  красоты
симфонии.  Выбор  бытия  всегда  падает  на  то,  что  полегче,
тень - мой отсвет, но я отныне ее помеха на пути к танцующей
Нифертити.  Они  понимали  друг  друга  с  полутона,  мне  оста-валось  удалиться,  не  быть  меж  ними  всевидящим  оком  и  не
стеснять их абстрактное самовыражение. Я так и  сделал, я за-курил прибереженный чубук, удалился в песчаные дюны, где
я с грохотом упал на песок и понял, что грудь моя, впервые за
долгое время наполнилось воздухом, у меня задрожали паль-цы и наполнились кровью онемевшие конечности. Ветер во-круг стал поднимать песок и уносить куда-то вдаль. Издалека
послышался вой валторны, где-то подо мной заиграла рояль,
ноты  настроенной  виолончелей  посыпались  сверху,  великий
симфонический оркестр, будто бы приютил меня в своей ор-кестровой  яме.  Музыка  проникала  во  все  уголки  моего  вос-хищенного сознания, ее ритмическая пульсация звучала даже
в тех уголках моих серых клеточек, где пульсирующее крово-обращение  не  проходило,  вся  плоть  подавалась  ритму  орга-ники  звуков,  все  самочувствие  плавало  на  волне  идеальной
i
Танец смерти (фр.)
28
гармонии  с  пением  приютившего  меня,  бархана.  Пески  во-круг,  бросали  меня  в  куражи,  стометровые  песчаные  дюны
грациозно и, даже величаво, возвышались надо мной, их то-пологические формы, уносящие начало их очертаний к концу
моих мысленных начинаний. Плавное течение их мысов  сли-валось с плавностью их монументального пения, прохладный
горный  бриз,  каждый  раз,  пройдя  над  песчаным  оркестром,
удивлялся пестрым звучаниям, заставляющим ветер кружить
и  музицировать  это  столпотворение.  Белоголовые  сипы  во-круг кружили по оркестровой позолоченной ткани и, каждый
под  весом  собственной  плоти  слышал  соответствующую  му-зыку его духовной гармонии падальщика, грифы поперемен-но  приземлялись  на  звонкий  настил,  в  ленивом  предвкуше-нии  топтались  вокруг  меня  в  пляске  смерти,  получали  свою
долю  ласкающей  белковой  музыки  и,  тоже,  умиротворенно
улетали  ввысь.  Я  почувствовал  вкус  рыдания  яблони,  видел
отчаянную  медвежью  ярость,  слышал  золотистый  цвет  пою-щего бархана, это была синестезия в чреве мелодии, это был
чистый  катарсис,  пропитанный  безумием  города  Большого
Яблока.
Выходя  на  улицу,  я  оглянулся  и  осмотрел  чистое  звезд-ное небо над собой, Луна была необычайно большой и угро-жающе  висела  над  центральным  парком.  Под  ногами  шур-шала принесенная  листва,  легкий  бриз  освежал нахлобучен-ное  самочувствие.  Передо  мной  открывалась  долгая  улица  в
сумрачном свете. Я хотел зажмуриться, но не было сил, хотел
забыться,  но  посигналил  фаэтон,  я  шагнул  вперед,  наступил
на  лужу,  оглянулся,  промочил  ногу,  шагнул  еще  два  шага  с
прикованным к дороге, взглядом. Был яркий свет, завернув-ший  из  угла,  был  рев  мотора  Стерлинга,  легкий  кураж,
надвигающийся  свет,  как  в  конце  тоннеля,  подножий  рев,
страх внутреннего сгорания, прикосновение пернатого крыла
Штутц  Беркет,  запах  паленой  резины  я  почувствовал  уже  в
беспамятстве.  Я  увидел  на  себе  длинную  тонкую  тень,  тяну-щуюся из-за глубины уличного горизонта, из-под самой кро-вавой  Луны,  худощавый  человек  безмятежно  шагал  в  мою
сторону,  по  мере  его  приближения  я  замечал  его  вьющийся
плащ на ветру, я не узнавал его профиль, не узнавал глаза. И
вот,  он  стоял  передо  мной,  взволнованно  и  молчаливо  улы-29
бался. Я улыбнулся ему вдогон, но из грязной лужи даже лю-безная улыбка выглядит  бредово, а пока в беспамятстве был
я, прошло необратимое мгновение, это была музыкальная п а-уза моей жизни. Я мог бы писать  об этом мгновении остаток
жизни,  но  не  хотелось  бы  делать  жизнь  остатком,  огрызком
или каким ни будь иным субпродуктом бытия. Поэтому, если
и  старое,  только  о  главном  –  о  музыке  Штрауса,  который  в
мгновение ока, приютил меня в своем нотном стане и озарил
меня весенними голосами в сырую осеннюю пору. Я оказался
на это мгновение в пустыне, Старик Штраус играл на скрип-ке, остановился, достал пару трубчатых фульгуритов и поло-жил их рядом друг к другу и, когда ветер тихо к ним подкрал-ся,  и  гумно  их  обтекал,  наст  песка  стал  трубящим.  Штраус
стал  дирижировать  ветром  дряблыми  руками,  фульгуриты
начали  моленно  постукивать  друг  об  друга.  А  песок,  под
натиском  его  воли,  окутывался  свежестью  горного  ветра  и
визжал во все песчаное горло, рисуя на себе древние эписто-лярные монограммы о сокрушении и крахе, о конце иллюзий
и  начале  безумия,  обо  всем  том,  что  осмысленно  молчали
дюны. Старик спокойно протянул мне руку, помог подняться
и повел меня в сторону танцующего свечного огня, мы шли
по жаркой пустыне, он вел меня неоправданно долго и изну-рительно, как пророк Моисей  -  израильский народ. Я,  молча,
следовал за ним, я не думал ни о чем, только, любовался его
статной  походкой.  Когда  же  мы,  наконец,  остановились,  я
увидел устье озера Балхаш, весь мой мир и все мое существо-вание,  казалось  построенным  звонкими  струящимися  звука-ми.  Свысока  доносилось  мерцающее  блеяние  парнокопы т-ных; брыкали обреченно быки, с небес вопияли иволги, тихое
журчание  спокойной  Илии,  накрывал  собой  надменный  гул
Балхаша  в  городе  Большого  Яблока.  Хрустальные  горы,  от-лажено  отражали  звонкое  эхо,  оставляя  тайны  обнаженного
бреда при себе.
И вальс заплясал, и водил хоровод церебральный народ
в окоте единства непохожих.
30
Je fis de Macabre la danse,
Qui tout gent maine ; sa trace
E a la fosse les adresse.
i
Но,  прейдя  в  себя  после  мгновенного  шока,  я  впервые
увидел доктора Джесси Ливермора.
- Мне только этого не хватало. Сказал доктор, прогнувшись ко
мне.  Его  злостный  оскал  был  сокрыт  за  белоснежной  забо т-ливой улыбкой, потому я не стал усугублять свое состояние, и
поспешил заведомо успокоить его нелепыми попытками гор-до  подняться  из  грязной  лужи.  -  Я  знаю,  что  вовремя  успел
притормозить, но ты уверен, что с тобой все нормально? Са-моуверенно  осведомлялся  он.  Но  я  не  мог  быть  менее  само-уверенным  и  поэтому,  собрав  всю  сокрушенную  Штутц
Беркетом, волю, я резко встал на ноги и понял, что поспешил.
У меня помутнело в глазах, закружилась в вальсе голова, и я
постыдно потерял сознание, словно холеный сибарит. 
Ливермор был настоящим человеком своей эпохи, таких,
как  он,  называют  знаковой  фигурой.  Я  позволю себе  расши-рить значение этой фразы в отношении Джесси, и назову его
символической  фигурой  того  времени.  Объективная  логика
подсказывает,  что  символы  создаются  во времени  и  принад-лежат своему символизируемому объекту, они словно лоша-диные подковы, которые, по смыслу и сути своего существо-вания,  крайне  тесно  привязаны  к  объекту  своей  принадлеж-ности.  Однако  Джесси  стал  символом  не  как  последствие,  а
как первопричина, как некий самородный образ, сам себя ма-териализовавший  во  времени.  Знакомый  сюжет  –  вначале
было  слово…  Обычно,  нарицание  собственного  имени,  это
тоже  ассоциативная  символизация  именуемого,  но  и  тут  у
доктора  Ливермора  аномалия,  его  имя  и  есть  именуемое,
равноценное  со  своим  хозяином,  существо.  Общество,  да  и
само  время,  в  отношении  Джесси,  были  вынуждены  стано-виться ортодоксальными приверженцами имяславия и брань
в  адрес  тех  времен,  неизбежно  воспринималась,  как  хула  на
доктора  Ливермора.  Наша  жизнь,  в  ту  эпоху,  определялась
i
Я в танце смерти закружил
А по следам моим весь мир
Хоровод в могиле заводил.(фр.)
31
духом  умопомрачительного  славословия,  духом  безумного
передела,  духом  постижимым  уму  сущего,  как  ни  странно
этим сущим оказался Джесси Ливермор.
Мыслить  сущее  можно  только  тогда,  когда  оно
мыслиться и покоящимся, и движущимся.
i
Во  истину,  мир  обернувшийся  образом  доктора  Ливер-мора,  стал измышлять его действиями и бездействиями, наш
мир вдыхал его мысли и выдыхал реальность. Сложно найти
этому  объяснение,  ведь  он  был  всего  лишь,  главным  врачом
рядовой психиатрической клиники, хотя, его жизнь и время,
отличны  от  других  врачей.  Доктор  Ливермор  прожил  не-обычную  жизнь,  уже  в  пятнадцать  лет  он  сбежал  из  дома,
чтобы работать в психиатрической клинике, его тяга к лече-нию душевно больных людей была непреодолимой, даже ко-гда он сам не раз становился пациентом в родной больнице.
Так  и  проходила  его  жизнь  –  изучая  и  исцеляя  души,  он  не
раз утрачивал здоровье собственной души.
Автопортрет оракула постфактум
Международная  научно-практическая  конференция  по
проблемам социальной психологии в Антверпене. С докладом
выступает   доктор  медицинских  наук,  профессор  кафедры
психиатрии  и  медицинской  психологии   Медицинской  ака-демии  города  Комсомольск-на-Амуре,  Роберто  Матта.  Тема
доклада  -  «Пересмотр  социальной  роли  психосоматических
больных».
«Уважаемые  коллеги,  друзья,  соратники,  моя  сего-дняшняя тема, пожалуй, может слегка осквернить, в науч-ном понимании этого слова, мое имя, как консервативного
специалиста  психиатрии  и  преданного  своему  делу,  врача.
Несколько  десятилетий  я  посвятил  изучению  того,  что
одновременно  раскрывало  меня  самого.  Я  с  прилежанием
относился к своей работе, бережно и сочувственно осмат-ривал  своих  пациентов,  ни  на  минуту  не  забывая  о  том,
что они нуждаются в помощи. Я обследовал и системати-зировал, я наблюдал и прописывал, я лечил и реабилитиро-i
Алексей Лосев
32
вал, однако, это всего лишь слова, реальность для меня ока-залась в необозримой глубине моего собственного недуга».
Доктор  сделал  недолгую  паузу  с  задумчивым  видом,  по
залу прошелся гулкий хоровод возмущенного шепота, вскоре,
волевым  тоном,  доктор  оборвал  цепь  хаотично  распростра-няющихся впечатлений от его слов, и твердым  голосом про-должил.
«Дорогие друзья, уважаемые коллеги;  я знаю, что это
несвойственно   формату  научной  конференции,  однако,
прошу вооружиться терпением и проявить снисхождение к
моим  слегка  завуалированным  посылам,  так  как  они  явля-ются  ключевым  моментом  всей  моей  научной  деятельно-сти.
Я  хочу  задать  вам  один  вопрос  и  попрошу  ответить
негромко, тихонечко, настолько тихо, насколько позволит
вам  ваша  искренность.  Будьте  искренними  в  своих  отве-тах, даже если для этого придется промолчать.
Когда  мы  хотим  кушать,  мы  чувствуем  голод;  когда
нам необходимо тепло, мы ощущаем холод; когда мы хотим
просто  поговорить,  нас  толкает  одиночество;  если  мы
ненавидим, значит, мы чувствуем боль. Вопрос  -  какое же-лание  возникло  у  нас  в  тот  самый  момент,  когда  мы  все
сошли  с  ума?   Я  не  оговорился,  вопрос  поставлен  именно  в
совершившейся  форме,  я  спрашиваю  именно  о  результате
несомненного  факта.  Мы  все,  сколько  нас  есть  в  этой
аудитории,  за  ней,  на  улицах  этого  города,  на  просторах
всего  нашего  мира  –  тяжелобольные  пациенты  нашего
времени».
По  рядам  слушателей  прошелся  гулкий  шорох,  волни-тельный  гул  шепотов  поначалу  нарастал,  но  любопытство
ученых  умов,  было  сильнее  эмоций,  и  аудитория  разом  за-мерла  в  ожидании  продолжения  неслыханной  дерзости.
Профессор глубоко вздохнул и продолжил.
«Честно  говоря,   я  не  разобрал  отчетливо  ваших  от-ветов, но я уверен, что все ответили верно  -  это недоуме-ние! Благодарю за вашу искренность, но если вы не сможе-те  меня  выслушать,  то  ваше  недоумение  естественным
образом запеленает меня с вами аурой недопонимания. По-этому  позвольте  мне  продолжить!  Я  не  зря  упомянул  о
33
наших  с  вами  естественных  потребностях,  дело  в  том,
что  каждая  потребность  существует  в  нас  самостоя-тельно, самодостаточно и самоосознано, каждая из наших
естественных  потребностей,  являет  в  себе  источник  ис-кушения  и  самоцель  одновременно.  Каждая  потребность  –
есть полноценная система жизнедеятельности. Один цикл:
насыщение  –  бескормица  –  голод  или  любовь  –  апатия  –
ненависть, соразмерны циклу: рождение  –  жизнь –  смерть.
Каждое  чувство  –  это  полномасштабное  мироздание  со
всеми своими вытекающими обстоятельствами, а человек
в  этом  контексте,  является  богом.  Именно  богом,  кото-рый заключает в себе тысячи цикличных миров, имеет ис-ключительный  доступ  ко  всей  информационной  системе  и
единолично  решает  в  который  из  миров  и  сколько  именно
благодати  ниспослать.  Человек  —  это  мир,  который  ино-гда  стоит  любых  миров.  Так  говорил  Амадео  Модильяни.
Вы, наверное, до сих пор недоумеваете, какое отношение ко
всему  этому  имеет  психиатрия,  но  помните,  ваше  недо-умение это тоже этап цикла  –  завершающий этап: пони-мание  –  колебание  –  недоумение и вы вольны благословить
собственный  рассудок  и  одарить  себя  ясностью  сознания,
хотя  и  данное  чувство,  к  сожалению,  не  является  есте-ственной потребностью. А я попытаюсь вам помочь».
Профессор  Матта  подозрительным  видом  улыбнулся,
отпил воды со стакана, стоящего рядом, отпил второй глоток,
надул  щеки,  прополоскал  рот  и,  сплюнув  на  пол  аудитории,
уверенным  видом  перевернул  страницу  своего  доклада.  По
залу  вновь  прошлась  гамма  возмущения,  несколько  человек
демонстративно  вышли  из  зала,  затем  вновь  все  утихли  и
Матта умиротворенно продолжил.
«Мы  сотворили  небеса,  землю  и  то,  что  между  ними,
только ради истины и на определенный срок. Но те, кото-рые  не  веруют,  отворачиваются  от  того,  от  чего  их
предостерегают».
i
Бросил  профессор  в  след  уходящим  и
умиленно стал читать свой доклад дальше.
«Веками  мы  творили  себе  миры  вне  любых  миров.  Мы
создавали богов и полубогов, чеканили богов по четвертин-i
Коран Сура 46. Аль-Ахкаф (Пески), 3-й аят.
34
ке, но  всегда на треть оставались святыми. Человек тра-тил всю жизнь в мире, который катился по дороге к убега-ющему  от  него  богу,  многие  века  человек  не  видел  себя  в
безраздельном единоличном существовании, он всегда ста-вил себя под зависимость сотворенного им же  мира. Всегда
гордый,  самоуверенный  -  человек  жил  с  глубочайшим  дове-рием  к  собственному  воображению,  с  трепетом  он  отно-сился  к  своему  метаморфозному  миру  и  искренне  верил,
что каждый  человек, которого он знает, также непоколе-бимо верен нестабильным флуктуациям его воображаемого
мира. В мире человеческого сознания было место раю и аду,
причем эти два  местопребывания,  всегда имели гораздо бо-лее  красочное  и  самодостаточное  значение,  чем,  если  бы
они существовали вне мира человеческого подсознания. Че-ловек  гостеприимно  приютил  в  своем  сознании  набор  про-тиворечивых  с  его  природой,  ценностей.  Он  обставил  свой
внутренний  мир  наружной  рекламой  и  по  ним  ориентиро-вался в духовных своих исканиях. По наружной рекламе че-ловек искал себе единомышленников, а собственную мысль,
в  том  числе  и  собственную  личность,  развешивал  в  каче-стве  самой  наружной  рекламы.  В  чем  человеческая  сила  –
спрашиваю я себя, и слышу в сознании крики разномастной
толпы.  Вера,  надежда,  любовь,  труд,  упорство,  истина,
благочестие, настойчивость, интеллект, сила. Что из пе-речисленного  есть  человек?  Сиюминутно  все  не  перечис-лить,  человеческие  предикаты  нужно  выставлять  в  оче-редь.  Время  –  продукт  жизнедеятельности  человеческого
сознания.  Возможно,  человек  это  устойчивая  биологиче-ская  монада,  возможно,  это  культурное  единство  во  мно-жестве социальных расслоений, может быть, я не ошибусь,
если  стану  утверждать,  что  человек  –  это  так  же  уни-кальный  сборник  локальных  ценностей.  Я,  вообще  готов
признать любую теорию внутри человеческого единства и
однородной  совокупности  его  биоментального  самосозна-ния,  но  ни  среди  вас,  ни  среди  других  специалистов  не
найдется  кто-то,  кто  сможет  убедить  меня  в  том,  что
хотя бы один элемент из унифицированного состава чело-веческого  самосознания,  соподчинен  каким-либо вселенским
законам. Я с полной ответственностью утверждаю  –  ма-35
тематическая логика, проложенная в основу нашего духов-ного  и  житейского  мировоззрения,  в  точности  это  отно-сится  и  к  внутреннему  психологическому  концепту  мыш-ления  -  не  является  объективным  абсолютом  по  руковод-ству. Но, это не означает, что я ставлю под сомнение це-лесообразность  логико-математическое  осмысление,
наоборот  –  я  утверждаю,  что  наше  сознание  пользуется
лишь  верхушкой  айсберга,  что  наше  объективное  сознание
зациклено на субъективных трактовках этого  метода. Че-ловеческое  развитие  очень  сильно  обусловлено  лишь  незна-чительной долькой исчисляемого мироздания, мы словно не-послушная  ребятня,  временами  пытаемся  подражать
старшим по разуму, которые живут лишь где-то глубоко в
нашем подсознании и, за это, боимся презрения. За это мы
подвергаемся  жесточайшему  общественному  осуждению.
Общество  жестоко  карает  за  вольные  образы,  которым
мы неустанно стремимся подражать, мы воображаем себя
свободными и только за один этот образ, мы готовы пла-тить порабощенной духовностью, стоит сказать, что мы
уже  духовные  банкроты.  Когда  мы  слышим  фразу «земной
шар», мы представляем его целиком со своими материками
и  океанами,  практически  одинаково.  При  этом,  когда  мы
слышим  «наш  мир»,  каждый  из  нас  видит  его  по-своему  и
где-то  в  глубине  души  этот  земной  мир,  мы  порой,  вооб-ражаем  гораздо  лучше  и  масштабнее  того понимания,  ко-торое  требует  от  нас  общество.  Мы  заковали  друг  друга
устаревшими  архетипами  простых  чисел  и  суммарных
слагаемых  подешевевших  ценностей.  Мы  абстрагированы
от  собственной  личности  друг  перед  другом  и  глубоко  ин-тегрированы в межличностные абстракции. Мы парируем
дармовыми  символами,  чтобы  утвердить  свои  бесценные
образные миры, мы придаем общепризнанным проявлениям
искусства, вынужденное значение и вынуждены обесценить
свои  непризнанные  внутри  личностные  художественные
замыслы.  Нас  вынудили  считать  свою  жизнь  по  рабочим
часам,  и  мы  перестали  считать  световые  года  своего  ду-ховного существования. Цену человеческой жизни устанав-ливают на бирже труда, а душа распродается за бесценок с
алтарных аукционов и избирательных участков. Ради того
36
ли мы живем? Я спрашиваю себя – радии того ли мы живем,
чтобы  наш  духовный  семейный  очаг  заточался  в  ничтож-ных  створках  социальной  ячейки,  чтобы  безгранично  вооб-ражающая  личность  котировалась  примитивными  отсче-тами индивидуальных заслуг перед обществом. Человек или
наружная  реклама,  личность  ли  или  просто  участник  ду-ховных  торгов?  С  каких  пор  человек  стал  приобретать
значение в этой жизни лишь в засученных рукавах профсо-юзов,  с  каких  пор  созидающие  человеческие  руки  лишились
чувственного  очертания  и  обрели  смысл  в  мозолистых
мантиях?  Общество  апатично  к  меньшинству,  общество
деспотично к отшельникам, общество невежественно к ху-дожникам!  В  лютом  страхе  перед  собственным  бездоньем
воображения, мы прибегаем к простым числам. Наша деш е-вая  социальная  логика  удобно  легла  под  богатства  духов-ной индивидуальности, и отныне, взвешивает наши перво-родные духовные ценности. Наши экономические показате-ли  достигли  до  того  уровня,  что  наши  души  в  них  стали
ликвидными,  что  достояние  человеческого  самосознания
определяется  финансовыми  коэффициентами,  а  узлы
наших  духовных  распутий  легко  распутываются  квар-тальными  отчетностями.  Я  скажу  вам  больше;  у  нас  не
бывает  экономических  кризисов,  у  нас  бывает  недоста-точное  духовное  самоотречение.  Ибо  та  экономическая
машина,  которая  нас  несет  в  пропасть,  потребляет  ис-ключительно  человеческую  духовность.  Все,  что  может
пощупать  общество  в  ущерб  собственным  чувственным
прообразам,  стало  возноситься  в  ранг  счастья  и  благопо-лучия.  Все,  что  из  личности  делает  монолитным,  подсчи-танным  простыми  числами,  рынком  и  стало  достоянием
общества.  Национальное  самосознание,  отныне  работает
лишь в двигателе с валовым внутренним продуктом, а ко-эффициент  инфляции,  стал  предопределять  состояние  че-ловеческого здоровья и уровень его образования. Когда мы с
вами  успели  столь  безнадежно  заболеть?  Спрашиваю  те-перь  я  не  только  себя,  но  всех,  кто  воспринимает  мои  во-просы  без  призмы  общественной  нагрузки.  Я  спрашиваю
тех, кому еще есть дело до тех бездонных богатств, кото-рыми мы все с вами еще располагаем где-то в глубине души.
37
В  связи  с  этим  я  бы  хотел  подытожить  мое  сегодняшнее
краткое выступление».
Профессор  спокойно поднял  глаза  поверх  ученых  голов
и  саркастически  улыбнулся,  затем  отпил  небольшой  глоток
воды  из  своего  стакана,  и  вновь  прополоскав  ротовую  по-лость,  сплюнул  воду  на  пол  аудитории.  На  этот  раз  он  не
услышал  возмущенных  перешептываний,  не  увидел  никого,
кто пожелал бы покинуть аудиторию. Выдержав томную, са-модовольную паузу, Матта вдохновенно дочитал свой доклад.
«Наша  с  вами  работа  заключается  в  том,  чтобы  по-мочь  людям  вернуться  в  общество,  чтобы  обрести  свой
дом,  семью  и  работу,  чтоб  они  могли  себя  почувствовать
счастливыми, любимыми и полезными обществу. И я вновь
требую  от  вас  откровения  в  своем  ответе  -  каковы  наши
результаты? Вы знаете, что мы являемся самой неуспева-ющей  категорией  врачей.  Наши  успехи  на  этом  поприще,
настолько скудны, что не врачами следовало бы нас назы-вать,  а  экспериментаторами  над  душами  или  изобрета-телями  духовных  страданий.  Мы  не  освоили  науку  душев-ного  исцеления,  мы  не  разгадали  базовые  позывы  человече-ской души, мы не ведаем природы духовной мысли, мы лишь
приловчились к собственному воспаленному мозгу и научи-лись  мериться  друг  с  другом  своими  раковыми  опухолями
мозга. И исключительно этой опухолью мы мыслим о здра-вом смысле и осмысленной душе. Как же мы вообразили, что
сможем  вернуть  сорвавшееся  с  цепи  несоизмеримое  благо-разумие и критическое воображение вновь в оковы простых
чисел  и  парализованных  в  коррозии  мировоззрений.  Чей  же
именно рассудок болен? Тех, кто создавал ценности из ниче-го и, глядя на небеса, видел себя безгранично свободным или
тех,  кто  закрывал  им  глаза  черной  повязкой  и  сжигал  на
костре. Кто именно душевно болен, бездушная опустошен-ная масса потребителей или разочарованные  аскеты с ре-волюционными  умами?  Мы  не  в  состоянии  оценить  этих
людей по достоинству, по степени их умственного и нрав-ственного просвещения. Мы переоценили самих себя и слиш-ком  серьезно  относимся  к  созданному  нами  миру,  мы  ли-шенные  критического  мышления,  душевно  больные  потре-бители, мы ходим друг за другом по узкой болотной тропе
38
душевных потемок, мы черствы, безнравственны и дезори-ентированы.   Вы,  конечно  же,  можете  поставить  под  со-мнение  составленный  мною   диагноз  современного  челове-чества,  но  вы  никогда  не  сможете  сделать  это  в  здравом
уме  и  твердом  сознании.  На  этом  позвольте,  закончить
заявлением. Я ухожу из психиатрии, из медицины в мир ду-шевнобольных людей, не отрицающих свою природу».
Доктор  Матта  стал  комкать  листы  своего  доклада  и  за-брасывать  ими  сидящих  в  аудитории  слушателей.  Он  с  хо-лодным,  высокомерным  выражением  лица  бросался  бумаж-ными комками и громко выкрикивал:
«Мы больны, болен сам Бог, больно все Вселенное и су-щее, болезнь есть фундаментальный закон существования.
Болезнь  -  это  единственный  способ  существования.  При-знайтесь себе»!
Стоит  ли  говорить,  что  этой  выходкой  он  сорвал  всю
конференцию,  слушатели  в  диком  недоумении  покинули
аудиторию  и  разошлись  восвояси,  высказывая  обидные
оскорбления в адрес вдохновленного профессора.
Механика полета.
Весь  день  пытался  выковырять  в  виноградинке  добро  и
зло.  Уж  больно  хитер  этот  кузнец  виноградных  дел,  бессо-вестно  берет  Инь  и  Ян,  встраивает  их  в  маленькую  виногра-динку, заставляет думать, что противоположности  –  суть це-лое, а из терпкого вина, по чьей-то вине, что-то одно обяза-тельно выпадает, кричи  –  не кричи. Глюкоза обуяла? Ты но-чью  стаскиваешь  со  своей  жены  одеяло,  чешешь  кадык  о  ее
мурашки, шепчешь ей на лодыжки  –  почему не  бритые под-мышки?  Капаешь  ее  совковой  лопатой,  чтоб  посадить  в  ней
семена  писающего  и  орущего  источника  бога.  Она  тебя  не
греет, росточек сквозь печки трубу зреет, золой удобряет, но,
все ровно, из печной трубы, только черный дым всегда валит,
уходит в небеса, чтобы люди самоопределились с противопо-ложными полами.
Плева  утрачена  безвозвратно,  теперь  она  невинности
кровью истекает, повисит фантомным занавесом, материали-зуется,  станет  занавесом  железным,  кто-то  водрузит  на  нее
свой вертеп, кто флаг свой трехцветный на  ней нарисует, но,
39
никто не будет знать, что в нее сморкалась история. Пагубна
такая  вера,  сушеные  сопли,  отныне  выводят  буквальные  ис-тины  наций.  Обними  за  талию  виноградной  лозы,  потанцуй
под  романсы,  выпей  вина,  стряхни  из  себя  потом  виногра-динки этого вина, не твоя вина, что из жены теперь расхище-на плева, она не знает, что ни чем от расхищенной гробницы
Тутмоса не отличена.
В  ее  крови  ежемесячно  возводятся  пантеоны  с  богами
неудачниками,  а  общество,  поделенное  между  собой  ее  пле-вой,  готовится  к  военному  зачатию  непорочных  душ.  Жене
все равно, что вокруг ее талии вьется лоза по симметричной
спирали, что двуглавый орел, летит за одноглавым ястребом,
не ведая обратного пути. Миры богов и людей в дробном со-отношении, кто на кого делится в противоположных сторонах
одноразовой плевы, невооруженным взглядом не скажешь, а
ведь  нужно  вооружиться  и  встать  на  защиту  плевы,  что  нас
тасует  и  раздает  сразу  в  закрытые  гробы.  Но  я  могу  бросить
монету в свою грустную оперетту, на душу населения прихо-дится  одна  сотая  плевы,  остальные  служат  повязкой  на  гла-зах, хорошо бы эта повязка не спадала с глаз и после воору-жения.  А  я  уже  бросил  монету.  Выпал  орел  -  раскоронован-ный.  Состриженные  с  крыльев  перья,  с  невысоким  полетом,
он  под  солнцем  опален  и  мог  бы  рухнуть  на  полевую  засуху
Кундуза.  Корона  орла  помещена  на  факел  девы,  знаменем
свободы,  мощи  царского  орла  в  словах  духовных  лишь  и  в
уме, но она же не Венера безрукая, хотя у той плева цела, рас-кури  мои  слова,  это  не  из  сновидений  дальних.  Пернатый
Янус, под звездным знаменем свободы просит подаяния. Ни
то боги, ни то богини, теперь он сам их чадо с мужским свой-ством, с выменем, пернатый. Раздевай жену, сейчас я практи-кующий гинеколог, не пугай меня наготой ее антипода, у ме-ня  лавры  твоего  народа.  Я  передам  твой  алфавит,  и  понесут
они его в Тикрит, это лекарство, ведь у ястреба простатит.
Слезы и кровь на святых письменах окропили штрихи, в
бездну  стремглав,  справа  налево  воюют  штрихи.  А  у  меня
страсть к Нифертити, не рать жены  -  беспутной девы, она от-чеканит  нам  немного  плевы,  обменяем  их  по  курсу  на  день
конституции и пускай желторотые птички летят на восток, а
желтощекие бурундуки грызут на западе ладан.  Они хорошо
40
поют  по  утрам  о  величии  и  славе  подаяния.  Маетность  орла
отдает  головокружением,  страус  прячет  голову  в  песок,  а
сфинкс все остальное, их не стоит откапывать, так появляют-ся  боги  страны  раскоронованного  орла.  Она  устала  кормить
сирот  и  неблагодарных  птенцов,  которые  приписывают  себе
строительство  пирамид,  могут  и  откатить  гору  вокруг  Маго-меда, и им не нужно к ней  идти, они прячут гору, как Христа
или Эхнатона или Ра и все за пазуху, орел кладет рыбу на уста
птенцов,  апперкотами  заставляет  их  жевать.  Белой  вороне
надо  дать   по  рогам,  пока  рабы  не  начали  ей  поклоняться.
Пернатый  Янус,  многоликий  хищник,  двуглавый  орел  –  ге-рой  орошающий  Нилом  свои  тундры,  он  поливает  Сибирь
натуральными числами, но потерял счет векам, утратил исто-рию, и болтается в  небе, не ведая механики полета.  Индуль-генции  за  грехи  перед  отечеством,  не  новы,  они  уценены  и
перепроданы  давно,  ведь  не  всякий  человек  может  стать  бо-гом,  не  всякая  кровь  может  смыть  грехи  за  предательство  и
бесчестье. Можно взять вещички отплыть за моря,  забыть  ве-чера и родные просторы, откапывать мощи царя и осквернять
наследие, но не стоит искать свободы у ног беспутной  девы, и
пускай пульс не скачет по меркантильным мотивам больного
времени.
Давайте  подождем  плодов  из  утробы,  матеря  нам,  обе-щали  поколение  next,  надеюсь,  их  боги  не  возликуют  на
экране, надеюсь запах нашего конца, изнанкой не сомкнется
с дыханием их начала. Давайте не сравнивать беспутную деву
и Венеру Милосскую, сходство печально дурманит умы: фан-томные боли, ампутированные конечности  -  к одной мы при-выкли,  но  времени  в  обрез.  С  Марса  нас  обратно  принесет
пещерными увальнями, будем букашек под пирамидой  солн-ца искать, редкое тело из космоса ночью блестит, на Тейе мы
жили, от того на острове Пасхи истуканы кричат о крахе ду-ши;  страшно  до  дури,  бегство  к  цензуре,  безутешные  души,
для вас есть мазь на ваши усохшие уши. Мартышка  -  не мать,
не отец,  не прадед;  Дарвина  к  стене,  к  Де  Саду  на  ужин  -  не
брезгуй маркиз, этот старый пакостник нуждается в порке.
Цари  с  гробниц  перелягут  в  гробы,  естественный  отбор
их  обобрал  до  костей,  не  кормил  народ,  покормили  червей.
Орел вернется, хоть пока и не совсем ушел; черные ходы, де-41
лают  белые  пешки,  а  свобода  приходит  всегда  с  парадного
входа.  Но  не  стоит  судить  подсудимого,  подозрение  накли-чешь, лучше помолиться за упокой близняшек. Общества бог,
уже не природа и не жизни творец, лишь алчный жрец  -  тор-говец мечтами. И если у орла стерто прошлое, то я волен вы-брать  его  для  себя  сам.  И  я  выбираю  ему  жизнь  Эхнатона,  я
возлагаю на него надежды бескрайней отчизны. Не во славу
своего тщеславия, не бессмертия ради, но лишь для нее еди-ной. Чтоб избавить ее от мук, чтоб не лицезреть ежедневно ее
погибель, но наслаждаться красотой и радоваться не увядаю-щей улыбке. Возможно, она утратит свое имя и погрузится в
иносказательное  обличие,  но  верю  я,  что  живее  всех  живых
Россия останется навечно.
Погляди  Нифертити,  кто-то  отчетливо  слышит  меня,
слышит  мой  голос  сквозь  тысячи  лет;  я  -  древний  инклюз  в
янтарной  смоле.  Наши  сердца  узрят  светоч,  пусть  цены  на
нищих духом, всегда котируются нашими дарами. Мы с тобой
побалуемся  на  радуге,  в  Амарне  я  воздвигну  новый  револю-ционный Египет; ведь ты лучезарна, ведь ты бесподобна, хоть
ты в моей жизни богу не угодна. Да и пусть идет с богом этот
бог,  которому  ты  не  угодна.  Мы  с  тобой  не  брезгуем  тонами
цвета  штандартов,  мы  не  торгуем  солнцем,  мы  не  норовим
расчленить  лучи  на  ментальные  спектры,  мы  не  рвемся  им
вдогон, к чему так много знаков, если кому-то хотелось пере-дать  всем  последующим  нечто  необратимое,  то  к  чему  было
пользоваться светом? Ведь теперь он уже более, никак не от-разит наш страх. Я этими люксами света свой храм в Луксоре
построю, на северном сиянии, я стану пробужденным зодчим
в долине Фив. Я воздвигну перистиль, проложу аллею сфинк-сов,  пилонами  обставлю,  обелиск  из  площади  свободы  я
украду,  второй  вычурно,  приметно  разукрашу,  расставлю  их
по краям твоих глаз, вновь надену на тебя царскую  диадему,
зажгу диск Ра над твоею головой и будь счастлива  -  моя ми-танийская  принцесса.  Мы  с  тобой  в  подземном  метро,  Эхна-тон  и  Нифертити,  в  глубокой  гробнице,  нас  временем  несет,
над  нами  солнце;  мы  энтузиасты  звездной  миссии,  до  стан-ции Корнак нас сопровождают кариатиды: они же моаи, они
же изваяния мадам Тюссо. Я отберу у них богов, их язычным
обрядам твое солнце воздаст по делам, мы раскрепостим с то-
42
бою свечение, изымем их души и клипсами наденем тебе на
уши  и  пускай полигамным думам многобожие, за ватное мо-роженое сочтется. Мы дети Атона, но стучимся в двери моло-дого полумесяца, он колется своими остриями, мы отрываем
черные пятна со светил, глотаем их как кортизол, чтоб секре-ция ветра перемен не разбавила наши медовые гормоны дег-тем мелатонина свободы.  Я читаю финикийское письмо, мне
мой  отец  Аменхотеп  транскрибирует  мою,  дезоксирибону-клеиновую   кислоту,  он  шлет  мне  пирамидальный  привет,  и
леденец–гликоген на память о великой войне, похлопай ме-ня  по  плечу  святой  отец,  обвенчавший  меня  под  венцом.  О
чем это я?
Ах, да! Я в патетику солнцестояния не влезаю, я не ищу
прожорливых термитов в своем одеревенелом мозгу, ты мой
кумир  –  о,  носитель  гигантской  раковой  опухоли,  я  знаю,  в
своем мозгу ты  носишь солнце, оно разрослось до четвертой
стадии, мы твои метастазы, мы бациллы бреда в твоих клет-ках благоразумия. Мы несем к тебе перченого нарцисса, в бе-лом  овале  и  по  течению  судьбы,  по  Нилу  бескрайному,  мы
несем  к  тебе  в  Гизу  его  рьяного  бога  с  чертовою  дюжиной,
вместо круглого года. Я останусь в истории, осяду  на дне, вы-павший  в  осадок,  я  застелюсь  под  самой  бездной  беспощад-ности,  стану  заболачивающим  торфом,  многолетним  илом,
окроплю собой Васюганские болота современной совести. Где
же ты - моя Нифертити; выйди из метро, посмотри, как едкий
метан, сошедший с моей гнилушки, парит над грязным боло-том,  блуждающим  огнем.  Ты  увидишь,  как  я  насыщу  фос-форным  удобрением  твои  полевые  цветы,  они  не  одни  объ-яты  бледно-голубым  сиянием  боли  за  отчизну.  Ты  видела
сонм сокрушающихся лицедеев, не верь их двухмерному про-странству понимания, им по губам помазал плутующий жрец,
он  дал  им  в  подмышку  обелиск  и  несутся  они  с  ним  сквозь
кровавые  столетия  папского  озорства.  Мы  теперь  их  вроде
любим,  правда,  поругиваем  сквозь  смех,  порой  распаляемся
мы гневом, тупым ножом их режем, но не  очень больно, так,
со смехом, по–задорному смешно.
Спутниковая карта.
43
С того дня, когда главный врач психиатрической клини-ки доктор Ливермор, не смог точно опознать своих собствен-ных  пациентов  из  числа  прихожан,  прошла  ровным  счетом,
неделя. За это время, случилось так много событий, как нико-гда  ранее.  Однако,  мое  изумление  связанно  не  столько  с  ко-личеством  событий,  сколько  с  качественными  их  особенно-стями.  С  трудом  представляю  даже,  с  чего  лучше  начинать.
Пожалуй,  начну  с  главного  -  с  повальных  и  полномасштаб-ных  беспорядков,  которые  успели  охватить  всю  страну  и  это
только начало. С того момента, когда Ливермор поставил под
сомнение душевное здоровье верующих  католиков  и,  факти-чески  отказался  признавать  своих  пациентов  душевно  боль-ными,  национальная  ассоциация  психиатров  поддержала
инициативную  озабоченность  своего  коллеги  по  поводу  все-общего  помешательства  и  начала  вести  агрессивную  пропа-ганду борьбы с тотальным безумием нации и всего человече-ства. Каждый день, каждый добропорядочный специалист по
психическим заболеваниям, считал своим гражданским дол-гом,  достать  из  закрома  срочный  доклад  о  бедственном  ду-шевном состоянии граждан и публично зачитать его. На всех
массовых мероприятиях, в газетных публикациях, на выступ-лениях  по  радио,  на  общественных  собраниях  -  всюду  доно-сились идейные лозунги о душевном увядании общества. То-гда,  состоялась  чрезвычайное  совещание  совета  националь-ной безопасности, и было решено арестовать всех причастных
психиатров и предъявить им обвинение в преступном сговоре
с целью государственного переворота. На это решение прави-тельства, не замедлила реакция оппозиции, с обвинениями в
нарушении  прав  человека  и  гражданина,  свободы  выбора  и
самоопределения  личности.  Партия  зеленых,  как  всегда,  не
упустила возможности заявить о своем существовании и при-соединилась к оппозиции. Так как среди оппозиции находи-лись лица, имеющие членство в обществах анонимных алко-голиков,  наркоманов,  сексоголиков  и  трудоголиков,  то
огромная  армия  членов  этих  сообществ,  вышла  на  улицы
вместе  со  всей  оппозицией  и,  поддерживая  своих  лидеров,
скандировала далекие от причины волнений, лозунги. Энер-гетика  протеста  нагнеталась.  Так,  можно  было  услышать  на
этих  забастовках  такие  изречения,  как  «Долой  злокаче-
44
ственное  правительство!»,  «Не  забывайте  о  смерти!»,
«Даешь  опиум  для  народа?»   «Наше  терпение  на  грани
взрыва»!  Уловив  до-боли  знакомые  ноты  в  посылах  бастую-щих,  онкобольные,  склеротики,  диабетики,  курильщики  и
невротики,  безотлагательно  присоединились  к  акции.  Кроме
того,  их  поддержали  ВИЧ  инфицированные,  так  как,  по  их
собственному заявлению  -  им нечего терять. А поскольку сре-ди  этих  инфицированных  было  немало  привлекательного
молодняка,  то  к  ним  потянулись  педофилы  и  фетишисты.
Аллергикам, за участие в акции, были обещаны спасительные
медикаменты, бесплодным гарантировалась генетическая ре-волюция, а инвалиды, импотенты и зоофилы, словно почув-ствовав ветер перемен, по реактивной цепочке, по штормовой
волне, присоединялись к протестующим и скандировали про-тив немощной власти. Безработные пришли поучаствовать от
безделья,  а   униженные,  оскорбленные,  необразованные,  го-мосексуалисты  и  охранники  от  избытка  чувств  собственной
важности.  От  того,  что  этих  людей  было  так  много,  и  всем
нужна  была  помощь  и  защита  интересов  в  акциях  протеста,
ко  всем  ним  стали  присоединяться  гуманисты  и  адвокаты.
Потом  стало  известно,  что  заключенные  тоже  пожелали  бы
присоединиться к своему народу в трудную минуту, поэтому к
восстанию  присоединились  правозащитники  и  международ-ные  наблюдатели  и  выдвигали  холостые  требования.  Но  из-за  того,  что  правоохранительные  органы  не  смогли  вычис-лить  убийцу  епископа,  к  восстанию  присоединились  и  свя-щеннослужители,  правда  -  в  процессе  уличного  марша,  они
стали отпускать грехи направо и налево. Сами служители фе-миды  и  стражи  правопорядка,  были  втянуты  в  эту  толпу  по
простоте  душевной  и  сочувственному  наитию.  Судьи,  проку-роры, приставы, надзиратели и иной персонал в сфере кара-тельных  услуг,  ощутив  реальную  угрозу  переворота,  впрок
присоединились  к  масштабной  акции,  дабы  самим  заведомо
не стать жертвами правосудия; впрочем, они были причисле-ны  к  этой  неполноценной  массе,  как  больные,  страдающие
неофобией.  Все  эти  суровые  чины  в  реальности  боялись  не
только  перемен,  но  и  массового  скопления  людей,  особенно
бесконтрольного; то есть, они были еще и охлофобами.
45
Полномасштабные  волнения,  прокатившиеся  по  всей
стране,  естественным  образом  освещалось  в  прессе  по  всему
миру.  В  зависимости  от  источника,  в  одной  и  той  же  стране
это событие могло трактоваться как: забастовки профсоюзов,
как гражданский демарш против коммунистической идеоло-гии,  как  оппозиционные  восстания,  как  врачебный  бунт,  но
доминирующей версией во всем мире и в нутрии самой стра-ны, неожиданным образом, стала так называемая  -  «Великая
депрессия». Это название, как объясняли позже осведомлен-ные  умы,  является  естественным  описанием  душевного  со-стояния  общества  в  целом,  и  каждого  участника  акции,  в
частности.  То  есть,  как  неоднократно  комментировали  эти
события  психиатры,  этому  хаосу  предшествовало  три  нега-тивных аспекта. Во-первых, настроения в большинстве соци-альных прослоек, да и каждого гражданина, на бессознатель-ном уровне, неотвратимо снижались все последние годы, так
как  трудоголизм  и  алкоголизм,  на  подсознательном  уровне,
ушли в противоположные полюса. То есть, общество порази-ла абстрактная чума, не имеющая реального подтверждения.
С  того  момента,  как  общество  стало  излечивать  алкоголизм
трудоголизмом, а собственно эта же трудовая инфекционная
напасть стала обрабатываться этиловым спиртом, адреналин
из крови общества неумолимо стал истекать. Эта причина по-родила за собой вторую причину депрессии  –  утрату способ-ности  переживать  радость.  Эта  причина  относительна,  как
сама жизнь, психиатры создали утопическую структуру чело-веческой души и придумали примитивное топливо для ее су-ществования.  Это  топливо,  они  на  полном  серьезе  назвали
радостью и не соизволили даже дать ему научное объяснение,
которое  удовлетворяло  бы  все  случаи  проявления  этого  аб-страктного  психофизиологического  состояния.  Впрочем,  не
осмыслив  общее  значение,  приписанной  второй  причины,
они, тем не менее, вполне объективно раскрыли ее связь с де-прессивными  акциями  протеста.  Дело  в  том,  что  трудого-лизм,  так  же,  как  и  алкоголизм,  не  стали  самодостаточной
причиной духовного упадка нации, а совсем наоборот,  –  они
стали  камнем  преткновения  в  столь  глобальной  причинно-следственной  связи,  взволнованного  общества.  Психиатры
утверждали,  что  трудоголик  постоянно  материализует  лишь
мечты  алкоголика,  а  массовая  пьянь,  поделенная  между  со-
46
бой  лишь  периодичностью  и  количеством  употребленного
алкоголя,  одухотворяла  обманчивые  порывы  трудоголика.
Собственно,  смежными,  топологически  вымощенными  путя-ми, две эти ипостаси охватили все общество, причем в разное
время, под разными предлогами, люди менялись ролями, так
и  не  осознав  безальтернативность  своего  выбора  и,  каковым
бы  не  был  корень  слова  их  психологического  и  социального
статуса,  окончание,  да  собственно  и  сам  конец  у  всех  одина-ков.  Радости  от  такой  перспективы  и  дураку  не  снискать.  А
третей причиной, названной специалистами, стала банальная
нарушенная мыслительная деятельность. Вот так просто, они
взяли и сказали, что все вокруг плохо думают, причем слово-сочетание  «плохо  думать»,  в  их  понимании,  является
настолько  выразительным,  что  начинает  приобретать  черты
лица, рисовать мимические краски и дирижировать жестами
общества. Они так и говорят, мол, нет ни у кого надежды, лю-ди  поникли  духом,  повесили  голову  и  сложили  руки  на  соб-ственное будущее.
А транспаранты самопровозглашенных душевнобольных
и революционно настроенных демонстрантов гласили:
-  «Львиная доля информации проходит мимо сознания
и идет к нам - в подсознание»!
-  «Я  и  сверх  Я,  существуют  благодаря  бессознатель-ному»!
- «Мы люди ид»!
-  «Наш  невроз  –  ваш  наркоз!  С  нами  нет  бремени
страданий»!
-  «Долой аналитический твой зной, разум затми свой
и с нами запой»!
А  в  кабинете  одного  из  видных  революционеров  я  про-читал следующее: Левый или правый, нижний или верхний  -нам  воединажды,  у  нас  одна  дорога  –  лево-правое  начало
сверху, вдоль право-левого конца снизу!
Революция  была  бархатной  и  проходила  большей  ча-стью, в жанре ню. Она вспышками охватывала одну за другой
города и  страны,  пока  не стерла  все линии  на  политической
карте мира. Все государства пали под бременем обезумевших
любителей искусства самовыражения. Политические системы
47
стали  архаичными  домыслами,  общественно-этические  нор-мы перешли в ранг асоциальных аномалий, а правовые зако-ны  стали  сущим  насмехательством  над  естественным  само-выражением  бредового  общества.  Правители,  словно  сгово-рившись,  снимали  с  себя  одежду  и  с  трибун,  на  огромные
аудитории,  произносили  пламенные  речи  о  величии  низо-шедшей на нас болезни.
Можно было услышать разные позиции, обо всем былом
и искаженном, здравым смыслом. Они кричали:
-  «Мы  больны,  больны  боги,  больно  вселенное,  в  бреду
существование»!
-  «Бредовое  сознание  -  есть  фундаментальная  основа
духовного существования»!
-  «Болезнь души  -  единственный инструмент прогрес-сивного сосуществования»!
Они  призывали  толпы,  принять  свою  расстроенную
природу,  слиться  со  своей  дезорганизацией  и  полюбить  бо-лезнь ближнего, как свою собственную. Призывы, обострить
свои  основные  инстинкты  и  поработить  все  аналитические
начала в своем сознании, звучали из каждого уголка мира. На
самых больших площадях городов, собирались зачарованные
новыми порядками, люди и, глядя друг другу в глаза, закаты-вались  в  дикий,  беспричинный  смех.  Порой  эти  смехотвор-ные  акции  переходили  в  цепную  реакцию  и  молниеносно
охватывали целые регионы. Люди просто смеялись, говорили
друг другу бессвязные словоформы, конвульсивные звуковые
абстракции,  трогали  влажный  воздух  и  многострадальную
землю;  чужие  носы  и  клювы  бекас;  спартанского  Пороса  и
грибовидные  наросты;  царскую  палицу  и  крестьянский  лам-зак. Люди просто трогали все, до чего в сознательном состоя-нии,  без  большой  необходимости,  не  возникла  бы  мысль,
прикоснуться.  Это  была  эпидемия,  которая  требовала  мате-риализации  каждого  отдельного  порыва  человеческой  души
нового порядка. Если хотелось одиночества  -  трогали росу на
скошенной траве; если счастья  -  друг другу глаза и губы; кто-то  в  поисках  радости  теребил  плоский  камешек  правильной
овальной  формы.  А  если  ему  казалось,  что  этого  мало,  он
брал  в  рот  этот  камень  и  радость,  в  естественном  и  твердом
48
обрамлении,  заливалась  в  его  бессознательное  состояние  и,
словно сонную дитятю, окрыляла.
Неугомонная  тяга  в  материализации  чувств,  как  ни  что
другое, объединяла общество душевно больных. Обостренная
тактильность, сделало людей чуткими и, более чем, отзывчи-выми  к  окружающим,  острая  потребность  нащупать  самого
себя  из  нутрии  наружу  и  с  головой  предаться  предчувствию
бездны, было неудержимо. Легкие дисфункции психического
состояния здравомыслящих людей, обретали новые горизон-ты и воспалялись в свободном падении человеческого благо-разумия. Процесс свержения строя благоразумного общества
не произошло в одночасье, но за это время, человеческий ра-зум  не успел  осознать  всю  глубину  и  значимость  происходя-щего безумия.
Это  был  абсолютный  коллапс  эволюции  гомосапиенсов
и  возрождение  планеты  обезьян.  И  этот  топологический
дневник  замкнутого  множества  моего  мира,  возможно,  вме-сто  благоразумного  гражданина,  закончит  порядочный  гиб-бон. А пока происходят необратимые процессы в моей голове,
хотелось  бы  детальнее  видеть  то,  что  в  целом  виде  я,  в  силу
непостижимости, уже не способен идейно описать.
Астрономическая  скорость  развития  событий  не  остав-ляла  возможности  проследить  все  хитросплетения  того  вре-мени,  но  уверенно  можно  утверждать,  что  заузленные  спле-тения замыкались на лопоточке крючка с острой бородкой. Я
имею в виду, что все акценты были расставлены вокруг топо-логии узла,  однако из внимания ускользал крючок с пресмы-кающейся   приманкой,  который  надежно  закреплялся  с  по-мощью этого узла. Все внимание и мысли были направлены
на идентификацию узла, одни называли его клинчем, другие
турецкой головой, третьи говорили, что это сплесень, а слепо-та невнимательности, сплетала из этого узла висельную пет-лю вокруг собственной шеи. Но мне не хочется рассказывать
о странгуляционной борозде вокруг шеи властвующей публи-ки  или  о  механической  асфиксии  того  времени,  иначе  обо
мне также плохо подумают, лишь сухие факты из увлажнен-ного воспоминания. 
В той или иной связи, девяносто девять процентов насе-ления  страны,  оказалось  втянутым  в  авантюрную  акцию  и
49
протестные  движения.  Массовые  волнения  не  утихали  не-сколько  недель  подряд,  полностью  парализованная  инфра-структура  бросило  людей  в  бедственную  ситуацию,  и  настал
момент,  когда  Рубикон  был  пройден.  Правительство  пошло
навстречу народному восстанию и освободило психиатров от
заключения.  Вероятно,  от  того,  что  некому  было  их  судить
или,  возможно,  кто-то  в  этом  правительстве  пролоббировал
эту  инициативу,  как  бы  там  ни  было,  эта  проявленная  сла-бость правительственных верхов стала необратимым полетом
в бездну.   Оказавшись на свободе, психиатры взялись за дело.
Сначала, они устроили консилиум, пригласили  туда деятелей
искусства,  науки  и  религии  разных  уровней  и  мастей  и,  без
участия официальных властей, приняли декрет о Новом Ми-ровом  Порядке.  Главным  идейным  вдохновителем  этого
грандиозного  проекта,  стал  доктор  Ливермор,  собственной
персоной.  Все  идея  переустройства  дальнейшей  жизни  за-ключалась  в  расширении  понимания  целесообразности  и
приемлемости социальной модели и коллективного бессозна-тельного. Проще говоря, отныне законодательная база обще-ства,  вместо  правовых  основ  юриспруденции,  должна  была
строиться  исключительно  на  фундаментальных  ценностях
каждого  гражданина,  которые  должны  быть  объяснимы
незыблемыми категориями научных классификаций в кубе со
всеми направлениями в искусстве и религиозным самосозна-нием. Основные научные категории строились на психиатрии
и на смежных областях медицины. А классификация заболе-ваний,  должна  была  отныне  стать  безусловной  основой  для
принятия любого законопроекта и, в конечном итоге, полно-стью  заменить  все  этико-правовые  регуляции  общества.  Ис-кусству было выделена роль  не малозначительная и, вместе с
комплементарной медициной, оно должно было гармонично
регулировать  общественное  сознание  и  полностью  заменить
финансовый  институт  упадочного  порядка  старого  задушен-ного времени. Религии, в целом и всем ее частным сегментам,
был поставлен ультиматум  –  либо она должна была дать богу
конкретное человеческое имя фамилию и номер социального
страхования, либо его ждала экстрадиция в Лапландию. В ре-зультате, все три сословия консилиума пришли к консенсусу
и  издали  три  взаимовыгодных  декрета:  «Декрет  о  мире»,
50
«Декрет о земле»  и  «Декрет о грамоте».  Начну с главного.
Декрет о мире, предусматривал конец любым конфликтам на
планете,  члены  консилиума  выработали  стратегию  полной
демилитаризации  стран  и  гарантированное  безопасное  сосу-ществование.  Все  активные  военные  столкновения  должны
были, согласно этому декрету, отказаться от агрессии и при-ступить к мирным переговорам без аннексий и контрибуций.
Подробности такого смелого требования к мировому сообще-ству,  проясняться  в  ходе  событий,  одно  можно  утверждать
смело  –  план  не  лишен  основания  и,  в  итоге,  он  увенчается
успехом.  В  декрете  о  земле,  содержались  еще  более  дерзкие
амбиции  консилиума.  В  этом  постановлении  предлагалось
поделить территорию всей суши на планете, невзирая на ад-министративные и суверенные границы национальных обра-зований,  на  двадцать  две части,  согласно  количеству  между-народной  классификации  болезней,  десятого  пересмотра
(МКБ-10),  плюс  одна  зона  для  неизвестных  заболеваний.
Кроме  того,  число  десять,  соответствовало  количеству  запо-ведей, к тому же, это размер древа жизни. Числу десять нахо-дилось  масса  подкрепляющих  факторов,  но  главным  его
смыслом, пожалуй, стала его самодостаточная магия, которая
восхваляла  идею  абсолютного  совершенства  и  числовой  за-вершенности,  которая  возвращала  к  источнику  всех  одно-значных  чисел  –  единице  –  единству  непохожих.  Но,  гло-бальная идея такого разделения заключалась в том, что люди
не  должны  разделяться  по  национальному  и  историческому
признаку, но по классу доминирующего заболевания, по оче-редному  номеру любимого греха и по эстетике предпочитае-мого направления в искусстве. Кроме того, в декрете отменя-лось право на частную собственность, полностью упразднялся
институт денег и финансов.
Третий  декрет  был  революционным,  по  своей  новизне,
если не сказать  -  несусветным. Образование, в том виде, в ко-тором  существовало  в  прогрессивном  обществе,  не устраива-ло более членов консилиума, поскольку оно не способствова-ло  полной  реализации  двух  предыдущих  декретов.  Этот  до-кумент  предполагал  фундаментальный  пересмотр  всех  есте-ственнонаучных  знаний  в  пользу  искусства;  математика,  к
примеру, должна была преобразоваться до такой степени, что
51
любое  уравнение  приобретало  художественную  ценность,
светотеневое  отображение  и  эмоциональную  окраску.  Нату-ральные  числа  должны  были  соответствовать  количествен-ным  признакам  живописи  и  приравняться  к  раннему  экзи-стенционализму.  Физические  законы  сводились  к  смеси  ни-гилизма и хаоса, базовые частицы материи ставились в ранг
абсолютно  законченной  формы  и  совершенной  красоты,  но
приобретали значение мельчайшей  единицы образа, а назва-ния химических процессов, должны были переименоваться на
названия  существующих  работ  художников,  желательно  им-прессионистов. А если соответствующей работы не существова-ло,  в  его  сюжетно-ассоциативном  комплексе,  предписывалось
создать  такую  работу,  соблюдая  полную  адекватность  средств
отображения.  Естествознание,  пожалуй,  пострадала  от  этих
реформ, более других, у читателя будет возможность детализи-ровано  прочувствовать  практические  результаты  этих  измене-ний,  по  ходу  моих  воспоминаний,  но,  стоит  добавить,  что  де-формация научных знаний, также распространялась и на гума-нитарные науки. Право, согласно положениям второго декрета,
упразднялось  полностью  и  безоговорочно  в  том  смысле,  что
права  и  обязанности  людей  перетекали  в  склонности  и  пред-расположенности. Литературе было суждено стать конституци-онной основой всех уровней самоуправления двадцати двух зон
человечества. История,  как наука,  на мой взгляд, получила до-стойное звание мифологического метода управления сознани-ем,  со  всеми  вытекающими  почестями.  Политику  заменила
философия,  социологию  –  психопатология,  биологию  –  ин-форматика,  экономику  –  искусствоведение,  журналистику  –
иллюзионизм,  а  филология  стала  называться  шизофазия.  И
это лишь описательное понимание новой реальности, все самое
удивительное  впереди.  Добро  пожаловать  в  новый  мировой
порядок!
Битва на закате с богом кукурузы.
Вы знаете милочка, что такое говно?
52
Так  вот  оно,  по  сравнению  с  моей  жизнью,  ПО-ВИДЛО!
i
Скажи мне правду мотылек  –  размазанный по небу уго-лек, как тебя оплакивать, ведь всего лишь один день разрыва-ет  вечность,  в  котором  тебя  нет?  Поставить  могильный  ка-мень  у  адониса,  в  котором  ты  предпочла  умереть?  Что  я
напишу  на  нем?  Как  я  могу  столь  легкую  тушку  обременить
присутствием булыжника, как я скажу булыжнику, живущему
целую  вечность,  что  отныне,  он  страж  памяти  того,  кто  жил
всего  лишь  день?  Какая  дребедень!  Всеравно,  что  поставить
кенотаф  вечному  огню.  Впрочем,  сам я  без циничной  шутки
тоже не живу. Ты, как осенний сумрак  -  безусловный  рефлекс
жизни; шутка творца грустна, но ты ответ его железный. Он
строит  вечность  нескончаемыми  днями,  но  ты  убиваешь  це-лую  вечность  одним  днем.  Ты  крошишься,  рассыпаешься  и
каждую  свою  цветную  крупицу,  с  расписной  тушки,  нам  за
день  жизни  считаешь.  Что  мне  твой  день?  И  что  тебе  моя
вечность? Та, что в уме покоится с Творцом. Ты пришел, чтоб
наблюдать,  как  разворачивается  вечность;  в  деле  же,  в  одно
мгновение сбиваешь с клеи. Скажу тебе откровенно: нами тут
пользуются  до  полного  износа,  полного  распада,  до  упадка
сил,  ибо  тянем  мы,  как  ослы,  телегу  с  вечностью.  Творец  в
этой телеге довольно удобно сидит, держит перед нами удоч-ку с наживкой счастья и, пока мы к ней идем, наживка ровно
на такое же время уходит от нас вперед, пока ослы снова в го-лодном безумии  не ринутся к счастью, не потащат телегу веч-ности  с  творцом  –  держателем  счастья,  на  борту.  Что  тебе
рассказывать,  кажется  мне,  ты  за  один  день  все  узнал  и  по-нял, и быть ослом волшебнику в палитре, не пристало  -  бес-полезно. Не хочу души своей бегства, хочу, чтоб просто лоп-нула  она,  чтоб  почивать  ее  никто  не стал,  чтоб, как  ты,  лечь
угольком  в  горячий  адонис  и  аннигилироваться  в  глубине
безразличия. Не хочу я трепета отчаяния, не хочу извилистых
идей, пусть померкнет разум, и тоска с ним в воду канет. Со-блазн  красот  твоих,  преподносят  как  вечности  печать,  бьют
нам  по  затылку,  так  чтоб  носом  насущное  клевать,  а  пока
ослиными  воплями  облизываем  лезвие  творца,  он  сбривает
i
Фаина Раневская
53
наши сердца, готовит других нам на замену и разбивает  нам
губы в кровь.
А пока я бормочу смердящие комки слов, ты сохнешь и
забираешь  собой  свою  красоту.  Если  б  застать  тебя  живым,
мотыль, наверное, тебе бы не поверил, но так уж мы созданы,
прости  –  верить велено мертвым, день изо дня. Если кто лу-каво  отрицает,  так,  тот  тебя  уж не застанет, наверное,  тушку
твою опояшет, заколет на панно и будет смотреть свое черно-белое  кино.  Я  знаю  -  ты  простой,  скромный  турист,  но  где
этот клубок аллюзий, узником тебя свернувший? Бог сказал,
что мы его рабы, но, прежде, мы рабы своих страстей, страсти
по играм  первичное, правила игры циничные, беспристраст-ные судьи  –  жертвы, им контрибуции. Иной раз, лишь флей-ту  в  зубы  дадут,  чтоб  подразнить  удавов,  потом  нас  самих  к
ним в клетку кинут, а освобождая за противоядие, становим-ся  рабами.  Часто  до  бога  нас  не  хватает,  слишком  многим
приходится  служить  за  это  противоядие.  Беспристрастные
игры,  социальные  мотивы,  а  по  правилам  игры,  рабы  под-кармливаются  сами.  Я  -  лишенный  красот,  изгой,  до  твоих
совершенств,  мне  далеко,  но  я  не  смущен  таким  сюжетом  и
прошу  понять  меня.  А  что  до  количественных  достоинств,
пожалуй,  я  богаче.  Бывал  я  воссоздан  немало  раз  и,  всякий
раз,  как  проклятый  наказ,  перерождался  в  одинаковом  без-образии. В чем вина моя, что частички мои, расходясь, не бе-рут собой уродство. Что не Эхнатон мне имя? Нет,  счастлив-чик,  призван  как  раб,  ничтоже  сумняшеся,  узревший  всю
рабскую  силу  под  одним  господством,  сумрачные  свободы
нам грядут! Да, прославим и их мы! Пойми меня превратно,
дорогой мотылек, я всегда говорю по наказу; ты восходишь в
глухой  день,  в  кипящем  вине  находишь  меня,  под  солнцем
изнываешь,  грог  из  меня  выливаешь  и  горишь,  велишь  от-крыть свои глаза. Я готов славить солнце, чтоб желтое бремя
над головой иное имя обрело, чтоб слезы отныне знали сто-рону  своего  испарения,  не  в  моей  власти,  что  все  народные
напасти, слезами бога названы.
Чувствую нагнетание,          
Время не дает нам вес,            
Якорем готовы бросить мы сердца,   
В моря божественных словес. 
54
Рабы не бездушны, а морям не дают покой их души, то-нут  корабли,  в  них  тоже  души.  В  скалистых  водах,  не  видно
солнца и луны, сквозь густые сети зевгм, мы забываем о зна-чении, о великом постном назначении  –  гордо называть себя
рабом.  Завидую  тебе,  что никому  на  ум  не придет,  сказать  –
«простые  мотыльки,  правоверные  бабочки,  добропорядоч-ные  насекомые»…  Ты  одним  днем,  всех  заставил  себя  ува-жать, возможно, ты - стихийный гений и вождь повстанцев за
освобождение  идей,  тогда,  восхищенный  тобой  Аршил  не
прочь войти в твой легион. Ну, что же, давай дадим неуклю-жее  лево  руля,  пущай  заскрипит  палуба  завета  под  ногами,
зависнет  над  головою  мачта  правосудия,  моральный  облик
разорвет нам паруса, но мы всегда мужаться будем, рассекая
океан.
Годы уходят,
Чувства не спят,
Двери скрепят,
Листья на половице все лежат,
И в душе, все те же фибры дрожат.
Наверное,  нужно  изблевать  свои  слова,  прости  мотыль,
надеюсь, не захлебнешься; пока в судорогах дрожат твои усы,
стоит мне поторопиться.
Отвергнуто слово человечье, миру –  мир, а людям общее
наречие. Наша эра началась с вавилонского столпотворения,
где  хилый  каменщик  оскорбил  Творца,  тем  словом  уж  не
пользуется никто, шизофренией он чреват. Бог нас призрен-но  игнорирует,  потому  за  обиду  на  его  оскорбления,  нас  ду-шевно лечат. Знаешь, Господь не остался в долгу и, с тех пор,
все  оскорбленные  ходим;  вот  только,  не  доходчивы  слова.
Свое  арго,  мы  воспламеняем  в  канители,  где  наблюдается
молва.  В  альпийской  пещере  светляк  поселился,  говорит  на
хеттском языке, не ведая о смысле, его святым впрок нарек-ли, ныне его дикарь, тапочкой соломенной пришиб, а палица
из  светляка  набухла,  и  показала  святости  лик.  Диковинным
замашкам,  сам  не  чужд,  из  чернозема  добуду  огонь,  чтоб  с
акмеистами чай попевая, не издавал я злую вонь.
55
Вставай мотыль, нагрянь в поветь, там медвежья шкура
может  тебя  согреть,  напою  тебя  вином,  заснешь  медвежьим
сном. Но не обращай внимания, я готов за весь мир тебя от-певать, зверью тебя не дам и чужестранцу в коллекцию, тебя
не заберут! Только не говори, что тебе я не нужен, в полночь
из  пучины  морской,  словно  скотский  падеж,  я  съем  себя  на
ужин. Ты равнодушно сложил крылья, несговорчиво лежишь,
но ведь время в вечности ты пенишь и нагло мне в глаза ты
врешь.  Самый  мудрый  -  говоришь.  Я  знаю  ризу  красивую
твою,  и  взмахи  крыльев  и  высокопарный  речитатив,  ты  на
пески  сложил  молебен,  а  сам как  оный  богомаз,  целый  день
отсылал урочный намаз.
Хочу  признаться  и  я  в  постыдном,  пожалуй,  исповедь
перед клочком  бумаги и дохлой тушкой насекомого, мои за-зрения,  определенно  утихомирит.  Я  научился  смаковать,  са-мое  циничное  занятие,  спускающее  с  цепи  низкопробные
пристрастия,  теперь  поразило  меня,  до  мозга  костей.  Носи-тель этой заразы  –  гинеколог моей жены, но я теперь его по-клонник, я теперь дегустатор эстетического, я отныне и спо-движник подглядывающих за работой проктологов, я теперь
вижу  вопиющий  глаз  над  пирамидой  через  замочную  сква-жину  и  не  моя  вина,  что  этот  замок  весит  на  совести  без-участных. Я, порой, думаю, что доктор Ливермор всегда всех
видел, разглядывая тление своих сигарет, он ментально свя-зывал  в  себе  два  источника  света  рождающих  и  убивающих
тепличную  популяцию  жертв  глобального  потепления.  Два
источника света  –  единственные цели всеобщего стремления
–  амарантовое тление табака и янтарное свечение солнца, но
солнце слишком высоко, и я не совсем понимаю, как доктор
подвесил свой анус в центре солнечной системы и преобразо-вал тусклый свет сигаретного тления в столь всеобъемлющее,
согревающее  до  испепеления,  свечение.  Надеюсь  к  моменту,
когда в один теплый и ясный день Солнце взойдет над землей
уже черною дырой, появится другой наблюдательный доктор,
который успеет во время спустить штаны. И все эти комбини-рованные  собрания  сочинений  аппаратных  историков,  гене-тиков, химиков, психологов и религиозных сотрудников в ви-де складок морщин под разноцветным кожаным переплетом,
56
будут  сданы  в  надежный  архив  к  моим  любимым  геологам,
так сказать, из рук в руки, под грифом “Top Secret”.
Моя  мать,  часто  поговаривала,  что  Бог,  по  профессии,
драматург, а по призванию культиватор, что на досуге он все-гда  занимается  своей  чудной  плантацией;  орошает  ее,  удоб-ряет, всегда с душой и так возвышенно, что даже декортика-ция часто заставляет его чутко прослезиться. А когда он ви-дит,  что  растения  отныне  не  нуждается  в  хлорофилловом
синтезе, а только в зеленном целлюлозном боге, он поджига-ет остальных и посреди шквального носящегося огня, вдыхая
едкий дым, он слезно пишет драму «Рыба тухнет с головы»;
эта история про таких, как мы. Бог моей матери  –  начинаю-щий  бог,  новичок  в  божественной  культивации,  чрезмерно
эмоциональный, он пока еще не ведает, кто кого культивиру-ет. Впрочем, зеленные боги вырастили  немало культов и эти
культы,  сами  теперь  занимаются  оккультной  культивацией
всей плантации. Вот теперь и я, как-то пророс сквозь это дра-матизированное пламя в процветающую растительную куль-туру и, на моем лице, отныне, белоснежная, беззубая улыбка.
Светочей, светочей дайте и с криком
Сомкнувшимся гряньте,
День, награждающий всем, даровал нам Зевс,
Присудил нам…
i
Любовь  –  зло; полюбишь, ну и гори себе в аду! Сказал бы
я своему самолюбию, вот только  он так редко  меня навещает,
что я каждый раз забываю это сделать. А теперь, когда я и вовсе
выброшен  в  геморроидальную  историческую  опухоль,  оно  и
вовсе про меня забудет. Я, пожалуй, прильну к инфантильным
les voyeurs и брошу сквозной взгляд на солнце  –  глубокий, яс-ный,  анальный.  К  чему  смущения,  туда  все  смотрят,  а  когда
Луна  временами  делает  инсинуационный  обход  и  затмевает
нам обзор на этот разврат, мы бросаем камни в плантацию бо-га, чтоб тот не потерял головы в своих вдохновенных сочине-ниях.  Стоит  хором  помолиться  за  здравие  царей  наших  –  тех,
что культивированы в голове. Был бы доктор Ливермор, я бы
ему вставил в ухо мысль;  сознательное  –  это фабрика по по-i
Гомер «Иллиада»
57
шиву  занавесов   для  театра  бессознательного.  Так  что,  без
обиняков, я сам жертва перинатальных матриц, меня тетушка
Фаина, запустила из одной глубокой ямы в другую, лишь одной
затяжной, тошнотворно-натуженной схваткой. Ее воды отошли
и  окатили  умы,  чтобы  просохнуть,  цыбалок  солнца  не  хватит.
Капают  воды  на  дно  сознания  и  в  этом  низком,  пресмыкаю-щемся  полете,  я  вижу  только  лица,  наброшенные  на  скальп
сиюминутным вдохновением бога, скрывающегося за нахлобу-ченными облаками тетушки Фаины.
Сколь  же  бесконечна  последовательность  комбинаций
век, скул, носов, ртов, морщин… Я знаю, как эти комбинации
складываются  в  штанах  этой  шайки  громовержцев  слов.  Я
знаю, какая нудная карамболь раскатывается на брачной ло-же  новобрачных,  как  узкие  влагалищные  ворота  приводят  в
грандиозный  спектакль  и  возвышаются  барражами  страха  в
нашем либидо, как расовая принадлежность определяется по
средствам  цвета  сукна  для  предродовой  карамболи.  Я  знаю,
как красота девственного взгляда рождается в положении кия
по  отношению  к  лузе,  как  прищуренный  глаз  бога  нацелен
сделать тебя битком и отправить свояком по своему образу и
подобию  в  ближайшую  лузу.  Я  знаю,  что  биток  бога,  одна-жды,  стал  Солнцем  над  головой  Атона  и  сжег  в  инквизиции
пол Европы. Нужно было поверить Галилею  –  на Солнце са-мые  большие  пятна,  ведь  оно  страдает  диареей  и  неустанно
испускает  вонючие  протуберанцы  и  колышется  нейронная
стихия  и  хочется  объявить  себя  капитулирующим  le  schizo  и
исполнить  групповое  отпевание  принудительной  истерии.
Теперь те, кто испражняются под анусом доктора Ливермора,
в наготе загорают за железным занавесом, а те, кто вскладчи-ну возносят Кутюрье, трубят о свободе, равенстве и братстве.
Что ж, свободно шить занавесы перед извращенным театром
абсурда и равноправно друг другу врать, прописано во многих
статьях,  но  вступать  в  братский  союз  на  таких  основах  –
увольте! Братство нам светит лишь в братских могилах.
Я  лучше  займусь  транскрибированием  лиц,  произнесу
шепотом иероглифы морщин, лепетом детским оформлю ме-тафоры мимики, всмотрюсь в собственное отражение, абстра-
58
гируюсь от красоты и переведу все прямолинейно. И гори оно
синим огнем.
59
Дитя идумейской ночи.
I (Некролог).
Мы  не  знаем,  долго  ли  просуществуют  земля  и
небо, но знаем, что всегда 3 и 7 будет 10.
i
Таким образом, я начал жить и вкушать роскошный пир
жизни, в пору перемен, словно по призванию, я спорил с са-мим  собой.  Изящный  мир  блаженства,  против  безбрежного
торжества страданий, на этом пиру обилие во всем, что наде-лено  вниманием:  безмолвное  житье,  на  пропой  оставленная
судьба,  болезнь  души,  болезнь  тела  и  страны.  Кажется,  нет
конца поиску совершенства, хотя бы изящества простого, или
справедливости  безотносительной.  Безбрежный  океан  стра-стей, идей и страхов, наводят на небесную лазурь и дремучий
бор.  Торжественная  тишина  гражданского  долга,  тоскует  по
временам  Валькирии,  капают  слезы  безучастно, с  коня  исте-кает роса, плодящая жизнь. Времена стояли на обрыве, эпоха
замолкла без комментариев  и нечего добавить одинокой лю-церне на Ионических островах; содружество седых хапуг, рас-сердило ураган  в старом свете и нет более пения свободного
соловья.
Тем временем, пламя в юной крови нового времени, за-жигает высокие мечты, хочется постигнуть творца в массовом
сознании,  хочется  народовластия,  но  оно  к  долу  повергся  в
прах. Восторженное чело опрокидывается и смотрит на купо-ла, рвется в приют под колокольню, звонарь не верует звону
собственного сердца, и кипучее паренье общественного строя,
нечистым сомнением отдает. Творец просчитался, на пропой
пустил творенье, дитя идумейской ночи знает, по ком звонит
колокол. Звонаря зовут Петр Алексеевич Кропоткин  -  мятеж-ный дух, воля в избытке, буря сил. Вольное крыло мое подби-то, хотел спросить тебя звонарь; почем  окует грудь отечества,
откуда  дует  холодом  могил  в  наши  сердца?  Неомраченный
пыл,  во  взгляде  невзгода,  надежда  бурлит,  кулак  наготове,
удар по колоколу, отчаянный всплеск негодования, за звоном
i
Аврелий Августин
60
глухим  непогода.  Петр  Алексеевич  сказал,  что  обратной  до-роги нет, повсюду расставлены сети и даже там, где смело хо-дят дети, смущаются мечты в тревоге минного поля. Задумал-ся  я  –  времена  изменяются,  юродивые  сбежали  в  святыню,
чтоб свести с ума весь мир, что станет с нашей демократией?
Нет сомнения, ревную я к бредовым, их имена известны, ду-ша  убитого  гласа  народа,  витает  вокруг  руин  Содома  и  Го-морры.  Тлетворный  яд  безразличия  всуе  порывы  коммуны
сгубил. Звонарь мне дал совет безумный  –  обезуметь и жить с
безумною  любовью  к  жизни.   Бешено  и  страстно,  храбро  и
дерзко  разворошить  свое  сознание  и  бунт  поднять  в  крови
прохладной. Всечасно звонарь навзрыд всплакнул и волю дал
мужским  слезам,  и  утешенья  искать  не  стал  он  вотще.  На
сердце хлад и пустота, звонарь предал летам слова из запер-той  груди  на  упокой  врагам.  Петр  Алексеевич  сказал,  что
жизнь он не отдал звону колокола-благовестника, а колоколу
народовластия,  но  тем  горька  скупая  правда,  что  мир  в  пу-стыню обратился, когда навек сомнения о свободе, равенстве
и  братстве,  приютил  на  своей  груди.  Я  -  привыкший  сомне-ваться,  не отверг слова звонаря; грешные социальные мысли
давно  стали  ко  мне  прививаться  и  созрели  на  сердце  моло-дом. Но я вкусил плоды дум звонаря; несчастные размышле-ния,  томительные  беседы  с  дитятей  идумейской  ночи.
Спохватился  я  неправедною  речью,  омрачен  отрадный  свет
рабов. Где мой анаболик? Отвержены заступники народовла-стия, чучело в костер, флагом потирали зад так, что затёр; от-верженные восстания, натянутые пояса, позор и отступниче-ство от штандартного тряпья.
Не спрашивай, по ком звонит колокол звонаря; двадцать
восемь комиссаров евро-коммуны, в торжестве коварного со-мнения,  друг  другу  пророчат  последний  приговор  у  рас-стрельной  стены,  десятью  мятежными  сипаями.  Друг  другу
они  милы  насильно,  ;;;;;;;  ;;;;  ;;;;µ;;;;;
i
-  системный
полиморфизм  -  единообразная обработка разнотипных куль-турологических данных на добровольной основе  -  это фиаско
финансового  фенотипа;  единство  непохожих  -  феноменаль-ное  фуфло;  уникальная  мутация  патриотических  рвений,
i
Согласие в многообразии (греч.) – девиз Евросоюза
61
утечка  мозгов  в  консервные  банки  с  добавкой  формальдеги-да. Многообразие пищевых добавок, плюс Е240, а если доба-вить, к тому же, восточные приправы, получите EU
i
240. Жут-кая  отрава,  отнюдь  не  продлевает  жизнь,  здесь  не  мозги,  а
кишечник в пору промыть, до самого отверстия, а мозги, до-статочно  проветрить.  Свежие  мысли  с  ветром  перемен.  Но  с
запада дует «Дьявольским ветром»,
ii
-  он тоже ветер перемен,
мозги  всмятку  на асфальте, по ним  марширует рота сипаев;
iii
не стоит  отчаяний,  существует  технология  вторичной  утили-зации  мозгов  -  небольшая  промывка,  спиртовой  раствор  и
можно влить обратно в черепную коробку из-под ксерокса.
По  этой  неравномерности  выцветания  красок,
фуфло очень нетрудно обнаружить.
iv
II Хлеб и воля.
Ложное  учение  «мир  во  зле  лежит».  -  Государ-ственное  насаждение  того  же  взгляда  на  «коренную
испорченность  человека».  -  Взгляды  современной
науки.  -  Выработка форм общественной жизни «мас-сами» и закон. - Его двойственный характер.
v
Звонарем  того  самого  костела,  в  котором  душевноболь-ные  захватили  приход,  был  Петр  Алексеевич  Кропоткин,  с
момента, когда я увидел его первый раз, в день этих сумбур-ных  событий,  прошло  более  трех  месяцев.  За  это  время  аре-стованных  психиатров  уже  выпустили,  состоялся  консилиум
со слугами искусства и священнослужителями; этот  консили-ум  положил  начало  революционным  изменениям  миропо-рядка.  Результаты  грандиозной  работы  членов  консилиума,
i
European Union (аббрв. Англ.)
ii
(англ. Devil wind) - название типа смертной казни, заключавшегося в
привязывании приговорённого к жерлу пушки и последующем выстреле
из неё сквозь тело жертвы (как ядром, так и «холостым» зарядом пороха).
iii
Солдаты в колониальной Индии (XVIII—XX век), рекрутировавшиеся
европейскими колонизаторами, чаще всего англичанами, из среды мест-ного населения.
iv
Андрей Троицкий «Фальшак»
v
Петр Крапоткин «Анархия»
62
не заставили  себя  долго  ждать.  Сотни  и  тысячи  вдохновлен-ных  прорицателей,  трубили  о  переменах,  которых  все  так
долго  ждали.  Была  абсолютная  убежденность,  что  эти  пере-мены  высшего  порядка,  интеллектуального  и  возвышенного
порядка, глубоко подсознательного порядка, нового порядка
–  Нового  Мирового  Порядка.  Все  чаще  доносились  из  забы-тья изречения экспрессиониста  Виктора Цоя, о том, что чело-век уже вырос и созрел для жизни без строгого родительского
наказа.  Что  люди  заслужили  право  на  самовыражение  в  чи-стом  виде,  без  оглядки  на  грозный  святой  палец,  вылезаю-щий  из-за  нахлобученных  туч  и  страниц  конституции.  От-ныне искусство имело  исключительное право  владеть  созна-нием  человека,  ораторы  выступали  так,  что  оскорбительно
было бы называть их просто Цицеронами, скорее вдохновен-ными  колдунами  образного  варева,  многовековыми  сталак-титами  свободных  словоформ,  нависшими  над  вуалью  пора-бощенного сознания. Люди превосходили себя, день ото дня,
завоевывая  все  больше  очарования  умов,  пребывающих  в
вечной предметной мерзлоте. Тот, кто ввел в обиход термин
«вечная мерзлота», достоин дотошного внимания, ибо состо-яние  безвременного  оледенения,  может  постигнуть  только
ум,  имеющий:  и  пылкое  бунтующее  сознание,  и  горячее  во-ображение, и пламенное сердце  – хвала дитю идумейской но-чи.  Медленно,  но  верно,  люди  понимали  курс  переворота,
никто не приступал к своим старым обязательствам, невзирая
на  полнейший  крах  и  отсутствия  средств  на  пропитание.
Сердца людей тянулись к свету от нового солнца  –  того, кото-рый  не  закатывался  и  не  запятнал  свое  обличие.  Это  новое
солнце давало лучи света, которые согревали душу и освеща-ли не только праведную плоть, но и всесильный разум. Про-фессор  Матта,  эмигрировал  в  этот,  по  настоящему,  Новый
свет,  почетным  воином  нового  легиона,  он  возглавил  эту
грандиозную  армию  одухотворенных  повстанцев  и  пропове-довал  учение нового  времени  –  «Откровение  человека  с  са-мим собой». Глаза общества начали раскрываться, люди ст а-ли вытирать пожелтевшую склеру на краях глаз и кислое мо-локе  с  краев  губ.  И  если  в  правительстве  и  оставались  те
единственные  заинтересованные  в  возврате  и  сохранении
старого порядка, то и они увлекались в романтическую аван-63
тюру  грядущих  перемен,  либо  осознавали  необходимость  в
переквалификации и в переориентации на лидерство в новых
условиях. Мир рухнул, но пролилась лишь кровь епископа  —
сакральной  жертвы  революции.  Надежды  на  спасение  пали
под  мечом  уверенного  и  свободного  духом,  воина;  Роберто
Матта ликовал! Он теперь смеялся над всеми, кто некогда по-смел обсмеять его мысли. Старый мир нового света, ежеднев-но  лишался  фундаментальных  основ.  Военные  уничтожили
весь  запас  оружия,  причем  в  одностороннем  порядке,  ядер-ный  арсенал  был  сокращен  до  самой  последней  единицы.
Весь  офицерский  штаб  сложил  с  себя  полномочия  и  ушел  в
отставку,  нечего  было  им  защищать  от  того,  что  ничем  не
могло  более  навредить.  Солдаты  ушли  к  матерям  и  готови-лись  встречать  новую  эпоху.  Рынок  ценных  бумаг,  стал  вед-ром  с  использованной  туалетной  бумагой,  а  последней разо-рившейся корпорацией, стала производительница того само-го ведра, в которое бесславно были выброшены мнимые цен-ности. Все религиозные организации прекратили всякую дея-тельность,  а  их  здания,  наконец,  стали  использоваться  по
формальному  прямому  назначению  –  их  обжили  бездомные
и  бездумные.  Все  органы  власти;  начиная  от  парламента  и
президента,  заканчивая  судебными  органами  и  мелким  чи-новничьим  аппаратом,  были  расформированы,  в  ожидании
новой концептуальной системы развития будущего страны. И
вот,  в  эти  самые  времена,  когда  люди  впервые  остались
наедине с собственным страхом и бессознательным существо-ванием, когда внешняя контроль, в самом грязном и завуали-рованном  понимании,  начисто  отсутствовал  над  человече-ским  самовыражением.  Когда  девственная  анархия,  со  вре-мен  яванского человека, впервые раздвинула перед прямохо-дящими людьми свои соблазнительные рамки дозволенного;
я, во второй раз, встретил звонаря  –  Петра Алексеевича Кро-поткина.
III Смотри, экономя усилья…
Не всё коту -  сказал он  -  масленица. Будет -  он за-явил - Великий Пост. 
64
Ужо тебе прищемят хвост.
i
- Петр Алексеевич, по ком нынче звон колокольный?
-  По  тебе  сынок,  по  тебе  и  больше  не  спрашивай  –  это
неизменно.  Только  ты  один  можешь  собрать  в  своей  голове
народное вече и провести честные выборы.
-  Куда  подевалась  наши  демократические  ценности?
Ведь еще недавно, они были незыблемы?
-  Ты прав, они и остались незыблемы, просто сама демо-кратия зыбка и теперь она – топь.
-  Но ведь она так долго царила духом времени, так мно-го  она  вдохнула  беспечной  жизни,  столько  радости  она  при-несла, почему ей безбрежно дают кануть в лету?
-  Что  же,  демократия  воспитала  много  неблагодарных
людей, я думаю.
-  Но ведь так много народов, долгие десятилетия отдава-ли дань ее первопроходцам, неужто это проявление неблаго-дарности?
-  Ты опять прав, Аршил  –  по этим стопам многие само-забвенно  прошлись  и,  несмотря  на  то,  что  выходили  они  на
разные дороги, во рту у них, все равно, оказывался гамбургер.
-  Как же нам теперь жить дальше, все разрушено, вели-кая  цивилизация  добровольно  порушила  собственные  устои,
а праотцы их века на тщету истратили?
- Великая цивилизация не страшится перемен, Аршил - с
открытым  лицом  она  встречает  напасти  и  величие  свое,  она
отстаивает  в  бою  с  переходным  периодом.  Она  справится,
коль  добровольно  обезоружила  и  исподлобья  в  рукопашную
пошла.
- Неужели теперь Бог им не поможет?
-  Это  зависит  от  того,  какое  отныне  имя  дадут  богу  фи-нансовые аналитики. Хотя, они и раньше пудрили всем моз-ги;  а  вообще,  такому  смелому  и  отчаянному  народу,  грех  не
помогать. Я, можно сказать, глубоко ими восхищен и, если бы
они не путали бога со своим дядюшкой Сэмом, им бы цены не
было.
i
Иосиф Бродский «Я пробудился весь в поту»
65
-  Как же нам теперь жить дальше? Ведь нет лидеров, за
которыми  бы  все  пошли  в  светлое  будущее.  Одни  бредовые,
да эксцентричные пижоны.
-  Светлое будущее наступило в далеком прошлом, в день
нашего  рождения,  а  потом  наступили  сумерки,  а  хочешь  ты
лишь сумерков  поярче. А  вообще недооцениваешь  ты  гряду-щие перемены. Все гораздо интереснее.
-  Но, Петр Алексеевич, ведь наступила настоящая анар-хия. Нет закона, который бы запретил воровать; нет стражей,
которые бы задержали; нет прокуроров, которые бы обвини-ли; нет судьей, которые бы приговорили; нет пристава, кото-рый  бы  проследил  за  исполнением  приговора;  нет  надзира-теля, который бы заточил тебя в неволе;  нет общества, кото-рый  бы  тебя  презирал;  нет  матери  и  отца,  которые  бы  пуб-лично от тебя отказались; нет бога, который бы отправил те-бя к черту; и, в  конце концов, нет самого черта, который бы
тебя поджарил с воткнутым, в мягкое место, трезубцем. Отку-да нам,  теперь знать, как жить? Что это за смутная жизнь та-кая?
-  Твоя последняя фраза на века! Я бы не смог сказать луч-ше. «Что это за смутная жизнь такая»? Ты веришь в бога?
-  А почему Вы, Петр Алексеевич, сказал слово бог с ма-ленькой буквы? Мой Бог вполне  себе, с большой,  -  это Иосиф
Бродский,  знаете  такого?  Мой  Бог  в  отличие  от  остальных,
непосредственно,  собственной  персоной  снабжает  меня  мо-литвами  из  первых  рук,  причем  ни  в  одной  не  настаивает
взывать  к  себе  на  коленях,  до  сотрясения  половых  мозгов  –
меня,  вполне устраивает. Честно говоря, иногда я думаю обо
всей этой трудовой вертикали судебной власти с трезубцем на
самом  верху  и,  понимаю,  что  один  Бродский  не  работает  и
все больше нравится он мне.
-  Вот  видишь,  а  ты  спрашиваешь  –  что  это  за  жизнь?
Вполне себе ничего, оказывается.
-  Петр  Алексеевич,  а  вы  на  самом  деле  верите,  что  в
условиях анархии; то есть, без всякой государственности, хотя
бы  три  человека,  могут  мирно  и  благополучно  сосущество-вать?
- А разве мы с тобой злобно благостью наслаждаемся?
- А разве нас трое, Петр Алексеевич?
66
-  А  куда  подевался  Бродский?  Ты  идолопоклонник  или
человеконенавистник? Мы вольны создавать себе столько же
богов,  сколько  хватает  в  наших  сердцах  мира.  Но  и  наши
сердца вольны содержать мир, если только в голове все боги и
цари знают свое место.
-  Каков  ваш  прогноз,  вы  думаете,  что  анархия  воцари-лась надолго, в нашей стране?
-  Если  бы  ненадолго,  я  подумал  бы,  что  тебе  заказали
мое интервью. Ты, вот что, вальяжнее перефразируй свои во-просы, иначе, хочется выдать, какую ни будь заумную чепуху.
Я  -  дитя идумейской ночи, которая мечтает об анархической
ноократии. Знаешь Аршил, у меня к тебе небольшая просьба.
Если я не доживу до этих волшебных времен, когда моя меч-та, все-таки, да исполнится, поставь мне заупокойную свечку
перед образом своего Бога и пускай течет воск ленивым ручь-ем по канделябру, экономя усилья.
VI - Моав и Адонис.
Кровосмешение – попытка рассмешить кровь.
Звонарь не любит власть, ведь колокол созывает толпы в
дворцы,  на  улицы,  любовники  толпятся,  белые  воротники
прижимаются,  к  асфальту  тянуться,  пятна  останутся,  от  вла-сти не отказываются, голубки перелетные с миром шаркают-ся, на лапках записки  -  подайте пожалуйста! Дырявые карма-ны  в  пролетарских  джинсах,  улыбки  с  балкона,   генотип  на
пол  казенного  тона,  взгляды  из  резаного  картона,  ростом  с
хлебного батона.
Адонис был уложен вепрем, но прежде, божественно был
любим  -  богини стан не обратим, знали, что энтропия жизни
– самоцель для власти, продана альтернатива в истории, гены
в  чемоданы, задом глядят в иллюминатор в ожидании поло-вого акта с биг-беном.
К черту гетеронорматив, при сдаче родины, иной нор-матив, животный мотив, в истории шакалов нет альтер-натив.
И  пускай  шаркают  безумцы  по  балконам  –  звякают,  но
то стаканы звякают, в стране повсюду звякают, тянутся к по-67
долу  –  падают,  голуби  над  звоном  летают,  пометом  наряжа-ют.  Рубаха  ближе  к  телу  чужая,  коль  в  помете  своя  и,  белые
воротники,  стирая,  любовники  в  помете  щебечут,  межстроч-ную ругань малюют.
Декрет  о  грамоте  –  реформа  орфографии  –  новые  пра-вила  транскрипции  рибосом.  Звонарь  не знает,  как  устроить
анархию в генах, в молекулах или в венозных стенах. Есть ли
государственность в генах? Партия власти  –  мутагены? Отку-да  такие  напасти?  От  Лота,  Моав  родился.  Моав  родился  от
дочки Лота. В Содом пришла развратная рота  –  смешенного
рода  –  мутагенная  порода.  Родство  с  партией  власти,  власть
без суверенной знати, кровосмешение тоталитарной власти, а
царь  за  забором,  но  должны  быть  дрова.  Ведь  миф  –  это  не
только слова; черт побери, я  -  кофеиновая сова,  шесть утра, а
в голове не стихает сетующая молва.
Кажется, что жизнь уже не та, что была до того, как была
понята; словно сбритый лобок на премии Оскара, в номинации
актер года, по ориентации среднего рода. Симпатии лобку, зри-тели, по фанфарному хлопку, пот подтирают, лобок увлажняют
– спасибо друзьям, богу и жрецам, всевидящему оку моего пуп-ка.  Особая  благодарность  производителю  станка,  бегу  по
острию лезвии  –  бреюсь догола,  наг я и стать  моя тонка,  хло-пайте в голые ладоши, похлопайте в лобок, если наг и тот, ведь
гены у нас смежные, властные, полномочные  –  брейте на здо-ровье, заросли терновые, пупок все сверху видит, мы все теперь
в эфире сбритые.
Кинир родил Смирну, Кинир и Смирна родили Адониса,
Адонис  родил  Христа,  Христос  и  Адонис  родили  диалектику
мифа –  для них однополые браки, топология кровосмешения
порочна со времен Моава – кровавая канава, там семена бога,
духовному инцесту слава, слава труду, потраченному во славу
партии бога. Красного цвета партбилет кровосмешения, серп
и  молот,  дух  тоталитарный  еще  молод,  бог  тоже  был  молод,
на  кресте  душу  навеял  холод,  был  информационный  голод,
солнце с головы упало, по спирали галактики,  кружила спи-раль  ДНК  бога  -  с  молотка  продана  в  полторга.  Святая  пла-щаница  на  асфальте,  под  ней  любовники  –  остерегайтесь,
кровосмешения  пятно,  на  белые  воротнички  лукавое  говно.
Адонис  вторичен,  генетический  госдолг  публичен,  девиз
68
анархии невинен, бритый лобок двуличен, в маске он бог со-всем безразличен, а как Оскар - он бог, тоже приличен.
Звонарь, не ругай меня, Моав мой свидетель  –  я тоже
дитя идумейского ночи.
Это анархия мыслей от рюмки рома,
Бунтарский долг генома,
А пока все боги дома,
Жива еще правоверная догма
И в крови моей духовная меланома.
Один год в Милкуиде
Этюд I
Танцы  -  перпендикулярное  выражение  горизонталь-ных желаний.
i
Спустя  сто  дней  с  момента  случая  с  захватом  заложни-ков,  практически  наступил  коллаж,  хаос,  мародерство,  пол-ное  отсутствие  охраны  порядка,  абсолютная  анархия.  Никто
не желал  инициировать  возврат  к  порядку,  никто  не призы-вал опомниться и взяться за восстановление социальной раз-рухи,  нигде  не  наблюдались  попытки  остановить  беспредел.
Остатки произведенных продуктов питания были на полном
исходе, люди с голодными и обезумевшими глазами сновали
весь город в поисках пропитания. В темных переулках  доно-сились  крики  и  визиг  безоружных  жертв,  обезумевшего  зве-рья.  Грабеж,  убийства  и  тотальное  насилие  воцарилось  в  го-родах,  где  еще  совсем  недавно,  люди  чувствовали  потреб-ность улыбаться каждому встречному.
Жанр  известен  -  абсолютное  социальное  равенство,  не-возможно даже в диких условиях бесправия и примитивного
сосуществования.  Бывшее  правительство,  к  тому  времени,
представленное  лишь  президентом,  государственным  секре-тарем и министром обороны, разработало отчаянный план по
спасению  нации.  Решение  было  принято  в  нужный  момент,
поскольку  в  обществе  созрел  интерес  и  инстинкт  к  выжива-нию. Остается лишь строить смутные догадки, сколько вари-i
Бернард Шоу
69
антов  развития  событий  было  предложено  на  рассмотрение
президенту, однако конечный план стал объективным подхо-дом к решению всех возникших проблем в жизни и сознании
общества.  Удивительное  понимание  революционного  духа
нации,  привело  к  предчувствию  правильного  решения.  Пре-зидент  Тимоти  Эрл  Соломон  собрал  всех  членов  недавнего
консилиума,  изучил  их  декреты  и,  получив  их  согласия  на
помощь в наведении порядка, распорядился собрать народ на
площади  перед  своей  резиденцией,  установить  прямую
трансляцию  в  каждый  город  -  мал  и  большой,  и  выступил  с
прямым  обращением.  Его  речь  была  вдохновенной  и  про-никновенной,  она  был  обращена  к  внутреннему  голосу  и  со-зидательным основам души, президент просил услышать его
и  обязательно  смотреть  на  него  со  всепоглощающим  внима-нием. Несмотря на то, что энтузиазм на новую волну понима-ния  жизни,  в  процессе  многочисленных  выступлений  деяте-лей искусств, изрядно остыл в условиях голода и хаоса, люди
все еще не потеряли интерес ко всей магии этого нового ми-ровоззрения. От того, люди не находили смысла к возврату в
свой старый мир и серые будни. Президент все это понимал
и,  добросовестно  внемля  гласу  и  чутью  народа,  произнес  ве-ликую речь:
«Веками наши отцы боролись за единство и процвета-ние  нашего  будущего,  они  проливали  кровь  в  бою  и,  в  поте
лица,  трудились  над  становлением  нашего  государства.
Наш  народ,  превозмогая  все  лишения  и  первоначальную
разобщенность,  спаивалась  и  строила  монолитное  обще-ство  со  своей  культурой  и  общими  ценностями.  Свобода
нам досталась нелегко, еще сложнее нам давалась ее сохра-нение,  но  мы  с этим  справлялись  и,  даже  помогали  в  этом
другим.  Мы  все  с  вами  причастны  к  тем  богатствам,  ко-торые мы получили от наших праотцев, мы являемся пря-мыми наследниками этого всего и это наследие мы должны
были  сохранить,  обогатить  и  передать  нашему  потом-ству,  как  было  это  несколько  веков  до  нас.  Но  мы  все,  до
единого,  решили  свернуть  с  этого  пути  и  это,  тем  не  ме-нее, также является плодом нашего свободного выбора. Мы
вправе  собственноручно  распоряжаться  собственной  жиз-нью и выбирать себе будущее, без оглядки на прошлое. Сего-
70
дня мы можем оглянуться вокруг и откровенно признаться
в неподавляемом мужестве, сегодня у нас появился очеред-ной  повод  гордиться  собой  и  изумиться  силе  собственной
воли. Мы с вами сделали то, на что до нас не решалась ни
одна цивилизация и ни одно общество  –  мы в добровольном
порядке отказались от всех своих достижений, от наследия
наших  предков,  от  веками  возведенных  ценностей,  от  эко-номического  превосходства  и  военно-патриотической  мо-щи.  Мы  сделали  это  без  внешнего  воздействия,  без  какого
бы то ни было, давления извне, мы доказали себе, что наша
сила  воли  безгранична,  как  и  свобода.  Но  этого  мало,  это
лишь только начало того грандиозного будущего, которое
с распростертыми объятиями ждет нас впереди, это лишь
исток бурной реки нашей новой жизни.   Глубоко  в  сердце
и подсознательно, мы все это предчувствуем и знаем, вера
в  собственные  силы  нашего  народа  выше  сил  всевышнего,
отныне,  все  будет  по-другому.  Мы  должны  довести  свое
процветание  до  абсолютно  не  достижимого  уровня,  мы
должны заставить бога покланяться нашим безграничным
способностям,  самосовершенствоваться.  Мы  исключи-тельная нация,  на нас возложена исключительная миссия и
ради  наших  детей,  во  имя  благосостояния  всего  человече-ства, мы должны бороться и да будет с нам наша воля.
Наши  сердца  давно  требовали  перемен,  наши  умы
мечтали об этом дне ни один год, нашими общими усилия-ми  был  рожден  дух  и  порабощена  судьба.  И  я,  обещал  вам
эти  перемены.  Именно  наша  судьба,  в  отличие  от  всех
остальных, первая стала продуктом нашего сознания и за-пахом  нашей  воли.  Мы  уже  многое  сделали  для  перемен  к
лучшему, сегодня переломный момент всей нашей истории,
сегодня начало нового времени, сегодня начало нового мира
и  порядка  всех,  привычных  для  нас  вещей  –  сегодня  начало
отсчета  нашего  настоящего  времени  и  рождение  вселен-ной,  которая  отныне,  пульсирует  в  ритме  сердца  нашего
народа.  Я  обнуляю,  возраст вселенной, отсчет всех времен
и возраст каждого из нас;  я обнуляю госдолг и, с сегодняш-него дня, все начинается сначала; ничего не было и пока еще
нет, но все только будет и сейчас - начало всех начал. Тако-ва  воля  нашего  народа,  такова  наша  с  вами  реальность.
71
Перемены, которые мы все заслужили, настали и стерли за
собой историю, давайте  обнимем,  друг друга и поздравим с
рождением нашей с вами жизни, наших идей и нового мира.
Нулевой  год  пошел  полным  ходом,  я  даю  вам  его  старт»!
Президент Эрл Соломон, снял свой ботинок и, что есть силы,
стукнул каблуком по трибуне. Затем еще и еще, пока не про-должил свою речь.
«Дорогие  новорожденные  сограждане,  несмотря  на
начало  всего,  у  нас  уже  есть  готовый  план  нашей  новой
жизни, у нас есть схема максимально близко согласованная
с  нашими  новыми  идеалами.  Никаким  своим  аспектом,  он
не напоминает старое небытие, законы сна отныне не ра-ботают,  мы  все  очнулись  от  долгой  спячки  и,  стремглав
воображение,  и  величие  ума  нашего  народа,  мы  ворвемся  в
настоящее бытие, полностью и целиком зависящее от воли
нашего духа. На этом поприще, мы станем первопроходца-ми  и  будем  помогать  другим  народам  –  расстаться  с  дет-ством и пробудиться  от тысячелетнего сна и обрести мир в
сердцах. Я хочу представить вам наши великие умы, кото-рые проложили эту тропу для всех нас, они будут целиком
и полностью посвящены в свои труды и вести нас к свету,
по избранной нами же, дороге. Прошу любить и жаловать:
врач-психиатр  –  Джесси  Лористон  Ливермор,  а  ныне,  с
рождением  нового  времени,  имя  ему  -  Юный  Хват,  худож-ник-сюрреалист  Уильям  Хокинг,  отныне  Излучающий  Хо-кинг,  а  так  же  позвольте  представить  нашего  главного
идеолога  –  святого  отца,  Брекенридж  Карнеги,  а  с  этого
момента, он для всех нас -  Авва Дорофей. Встречайте своих
героев  и  внемлите  их  словам,  мы  сами  их  выбрали  и  нам  с
ними по пути. А ваш покорный слуга, отныне просит име-новать  себя  Попинг  Пит.  Начало  эры  наступило,  выби-райте себе новые имена по духу вашего внутреннего мира,
создайте  себе  мечты  в  соответствии  с  вашими  новыми
ценностями, познайте мир в абсолютной гармонии с сами-ми собой, а мы все вместе, будем друг другу помогать, ради
нашего  общего  светлого  будущего.  И  да  поможет  нам,
наша собственная воля»!  Договорил президент Попинг Пит
и, сделав шаг, добавил – «Это один маленький шаг для чело-
72
века и громадный скачок для человечества»
i
, затем он улыб-нулся  и,  с  этим  шагом,  стал  судорожно  танцевать  поппинг.
Сначала, в стиле puppet, затем, когда внезапный гром музы-кального произведения Pop It, раздался в громкоговорители,
президент  плавно  перешел  в  стиль  strobing.  Из-за  трибуны
вышел  DJ  AK  со  счастливым  лицом,  поблагодарил  всех  с
наступлением новой эры и сказал, что эта композиция  -  наш
новый гимн, до того дня, когда появится очередная хит ком-позиция и вытеснит ее с этого почетного пьедестала. А пока,
он подошел к диджейскому пульту и стал нарочито обогащать
балансировку, тональность и прочую акустическую атрибути-ку  своего  творения,  вся  площадь,  забитая  голодными  и
озлобленными  людьми,  пританцовывая,  перешла  на  безум-ный  crazy  legs  и  waving.  Площади,  один  за  другим,  станови-лись  революционными  танцевальными  площадками,  где  ца-рил  абсолютный  дух  экзальтированной  эйфории,  а  если  и
были в этом монолитном творческом обществе противоречия
и соперничество, то они проявлялись,  лишь в чувстве ритма,
и в глубине самовыражения.
Этюд II
Тот  день,  я  видимо,  впервые,  начал  помечать  свои  из-мышления  в  записях,  доктор  Ливермор  говорил,  что  насту-пил большой праздничный день. Он сказал, что в этот день,
добровоспитанные  люди,  во  избежание  ущемления  возвы-шенных  чувств  ближнего  своего,  не  называют  имя  этого
праздника  вслух,  а  просто,  поздравляют  с  праздником  –
счастливым и радостным. На закате я поехал к дому со шпи-лем, доктор сказал, там лучший черный кофе в красную кра-пинку,  в  городе.  И  почему,  этот  город  так  напоминает  мне
кладбище  кукурузного  бога,  с  початком  у  изголовья  вместо
памятника?  Мой  праздник  в  этот  вечер  состоялся.  Я  видел
праздничный день, видел дух торжества, искры вдохновения,
рассыпающиеся  с  глаз  оголтелого  народа.  Я  прочувствовал
этот день в самом глубоком месте своего сердца, я понял, что
это настоящий праздник для каждого. И вовсе неважно ста-i
Нил Армстронг
73
новилось: играешь ли ты безвылазно в волчок Дрейдл, перед
искрами в камине, зажигаешь ли ты огни Дивали, на статуях
животных  или  просто  вешаешь  гирлянды  на  хвою.  Главное,
чтоб  не  громко,  не  слишком  ярко,  так,  чтоб  хоровод  вокруг
вечнозеленого,  не  дай  бог,  напоминал  акафот  или  наоборот,
невзирая, на всю фонетическую идентичность названий. Од-нако, по лицам людей, в пределах пограничных, демаркаци-онных морщин, порой сложно бывает определить –  колядник
ли  тот  ретивый,  сатмарский  хасид  или  созерцающий  суфии.
Вытканные по единому образу и подобию, расподобляются в
атипичных  формалистов.   И,  сегодня,  я  с  умилением  насла-ждался  редкой  возможностью  попивать  горячий  кофе  в
праздничной суете, среди толпы, где:
Из-за банки кофейной халвы    
производит осаду прилавка      
грудой свертков навьюченный люд:   
каждый сам себе царь и верблюд.
i
Я  наблюдал  за  лицами,  своекорыстно,  подобострастно,
будто бы никогда не выпадал из общества анонимных людей,
будто  бы  всегда,  вместе  с  ними,  робел  глотать  снежинки  –
крестообразные или шестиконечные, будто бы боялся выйти
на  улицу  к  большинству,  будто  бы  забывал  меньшинство  и,
глядя  на  полумесяц  ясный,  искал  волхвов,  долги  принося-щих.  Да,  я  наслаждался  жизнью,  как  правоверный  человек,
без  злокачественной  бородавки  на  щупальцах,  раскинутых
умом. Я забыл о своем прошлом, на целый день, я стал пол-ноценным  членом  общества  анонимных  блюстителей  тор-жеств.  Будто  бы,  всегда  отсчитывая  лета  на  собственных
пальцах,  я  никогда  не  видел  увеченных  людей,  никогда  не
спрашивал  себя,  почему  на  одну  семью  приходится  два  со-чельника и как, один человек может родиться дважды, навсе-гда умерев однажды. Я не искал с ними противоречий, от ме-ня отдушиной им в угоду веяло, я рыдал от счастья в широкой
белоснежной улыбке, я был настоящим членом общества, ко-торое  с  самого  рассвета  ворошит  город  в  поисках  символов
i
Иосиф Бродский «Рождественские стихи»
74
самообожания  в  собственной  пищеварительной  системе.  Я,
вместе с ними, самозабвенно таял от умиления,  попивая аро-матный  руандский  кофе  и  оставляя  сотни  тысяч  руандских
тутси  в  анонимном  воскрешении  и  правоверном  забвении.
Ведь  у  нас  -  у   не обремененных  проблемами  третьего  мира,
всегда  есть  скромный  вестник  –  разносчик  спокойствия  и
умиротворения. Святая Грааль прольет на нас прямой эфир и
реальность  Руанды  нормализуется  силами  Объединения  Ор-ганизованных  Напайщиков.  И  мы  снова  сможем  спокойно
пить руандский черный кофе в красную крапинку; только мы
теперь,  к  тому  же,  кровопийцами  стали!  Ведь  руандский  ко-фе,  отныне, пророщен в земле, насквозь пропитанной кровью
неповинных людей.
И разносчики скромных даров
в транспорт прыгают, ломятся в двери,
исчезают в провалах дворов,
даже зная, что пусто в пещере:
ни животных, ни яслей, ни Той,
над Которою - нимб золотой.
i
Натюрморт(композиция №7)
Энергия любит материю, но изменяет ей с про-странством во времени.
ii
Таким образом, в нашей стране произошло событие, ко-торое получило название  «Великая креативная революция».
Творческая власть каждого человека, в масштабах вселенной,
не  ограничена  его  биологической  и  социальной  потенцией.
Открытие  принципа  корпускулярно-волнового  дуализма,
позволило  раскрепостить  порабощенное  сознание  и  устре-миться  вдаль,  и  почувствовать  невероятный  потенциал  со б-ственного бытия. Но, это чувство стало доступным только то-гда, когда разомкнулись оковы материалистической системы
мировоззрения.  Сумасшедшие  люди  подарили  всем  новый
i
Иосиф Бродский
ii
Славомир Врублевский
75
мир,  планету  децентрализованной  власти,  они  открыли  нам
сетевую  топологию  духовного  взаимоотношения,  более  со-вершенного  порядка.  Если  прежде,  все ценностные  ориента-ции исходили из единого центра, из сияющего звездного ис-точника,  то  отныне  существует  сложно  организованная  си-стема  полносвязаного  взаимодействия  всех  членов  социаль-ной сетевой топологии, на уровне глубокой духовности.
Однако, никто бы не подумал, что душевно больные бег-лецы смогут поставить на уши всю страну и стать причиной,
казалось  бы,  невозможного  переворота.  Однако,  это  случи-лось, в умы людей поступил новый сигнал, который зародил
в  них  неисчерпаемое  чувство  творческого  начала  и  боле
осмысленного,  значимого  существования.  Тем  не  менее,  те-мой  революционных  акций  и  принципом  нового  порядка,
стала идея превосходства бессознательного состояния над со-знанием. Люди должны были, отныне, заниматься поисками
себя,  своего  внутреннего  мира  и  всех  возможных  слабостей,
будь то -  тяжелая болезнь или легкий стресс, душевное состо-яние  человека,  становилось  первичным,  а  все  остальное  -вторичным.  Главная  идея  такого  пути  —  полное  выявление
всех  полученных  травм,  от  прежнего  миропорядка,  с  после-дующим  исцелением  и  вхождением  в  новую  интеллектуаль-ную  систему  творческой  анархии.  Была  своеобразная  про-грамма: «От бессознательного социализма, к интеллекту-альному коммунизму, с элементами креативной анархии».
Так  как  все  вместе  признали,  что  предыдущая  обще-ственная мировоззренческая система наградила всех без ис-ключения,  определенным  набором  душевных  и  физических
нарушений –  болезнями, новое общество стало называть себя
больным  сословием.  Идея  заключалась  в  том,  что  массовое
признание  собственной  неполноценности,  избавляет,  в
первую  очередь,  от  главных  базовых  недугов  –  комплексов
неполноценности.  А  потому,  процесс  восстановления  соци-альной  жизни,  проходил  под  различными  сомнительными
лозунгами.  Были  лозунги;  и  с  философским  подтекстом,  и  с
религиозным,  и  с  психологическим.  Однако,  чаще  всего,
можно было встретить лозунги, повторяющие естественнона-учные  законы,  особенно  те,  которые  деформировали  при-вычные  представления  о  мире  и  бытие.  Когда  дореволюци-
76
онные  здравомыслящие  умы  неоднократно  повторяли,  каза-лось бы, понятные и логичные истины: Солнце светит –  Луна
отражает;  свет  освещает  -  тьма  омрачает;  жизнь  рождает  –
смерть  возвращает;  мужчина  –  подвижность,  а  женщина  –
покой; ян  –  огонь, а инь  –  вода. И, ни как не подменить их и
не скрестить и,  тем более, не слить их воедино. Диалектиче-ские построения  –  это единственный способ созидания цело-го и битва противоположностей, никогда еще не приводила к
их слиянию.      
Все дело в том, что душевнобольному человеку, как ни-кому другому, знакомо чувство внутреннего противоречия и,
набирающий  идеологическую  силу,  класс  психически  боль-ного  общества,  оставался  верен  своему  мировоззрению  того,
что  у  каждой  пары  противоположностей  существует  некие
области,  которые  полностью  повторяют  суть  и  содержание
друг друга. А в качестве самого яркого примера, между парой
здравомыслящего  и  душевнобольного,  приводилась  область
искусства под названием экспрессионизм. Ведь, кем бы ты ни
был,  насколько  иррационально  ты  бы  не  мыслил,  если  ты
пытаешься  выразить  собственные  чувства,  то  ты  не  промах-нешься.  Этот  же  аргумент,  одновременно  являлся  главным
оружием революционеров; поскольку мир, созданный рацио-нально  мыслящими  людьми,  никогда  не  давал  больше  сча-стья,  чем  минуты,  сопровождающиеся  излиянием  чувствен-ного состояния. А если нет разницы, то почему именно созна-тельное, а не бессознательное, взяло на себя роль благоразу-мия?  Вопрос  на  миллион!  Основную,  логически  обоснован-ную идею, для борьбы с обществом, называющим себя созна-тельным,  душевно  больное  общество,  объясняло  иррацио-нальностью  само  слово  «БлагоРазумие»,  этимологической,
исторической  и  психо-экзистенциальной  несостоятельно-стью,  совместного  употребления  двух  фундаментальных  по-нятий человеческого самосознания  –  благо и разум! На пер-вый взгляд,  это абсолютно самодостаточные понятия, для то-го, чтобы под лозунгом этих двух слов, тысячелетиями циви-лизации  сменяли  друг  друга.   Но,  душевнобольные  револю-ционеры, имеют свой взгляд на все и, отныне, благо не явля-ется  абсолютным  и  однозначным  пониманием  положитель-ного качества, а разум, уже не обязательно есть эффективный
77
инструмент  анализа.  Люди  с  психическими  расстройствами,
как  их  называли  некогда  благоразумные  люди,  поставили
под  сомнение  все  устоявшиеся  нормы  рационального  миро-воззрения. Отныне и во веки веков, весь мир должен в крот-чайшие сроки, досойти с ума, окончательно.
Однако,  борьба  эта,  началась  за  многие  века  до  своего
апогея,  до  судного  дня,  до  момента  истины,  успех  душевно
больных,  было  сложно  предугадать,  так  как,  повелось  еще  с
давних  времен,  чтоб  кротким  и  нищим  духом,  предавалось
чрезвычайно мало внимания. Душевнобольных всегда было
много, редко они отличались внешностью от остальных, ред-ко  они  сознавались  в  своей  уникальности,  и  никогда  они  не
сдавались  в  борьбе  за  первенство  своих  взглядов.  Они  несли
свое  слово  в  умы  и  чувства,  в  расчете  на  то,  что  их  слово
начнет  сводить  с  умов,  как  только  попадет  внутрь  человече-ского  благоразумия.  Слово  всегда  было  их  лучшим  инстру-ментом,  их  маниакальной  одержимости  -  свести  с  ума  весь
мир.  Словом  маскировались,  словом  воевали,  порой  даже
этим  словом  и  были  сами  душевно  больные.  Их  борьба,  за
свержение рационального мира, началась с того, что они ска-зали, будто бы смерть  –  это  беспрестанно  звучащий вопрос о
том;
Где  начало  того  конца,  которым  оканчивается
начало.
Они сказали, что у них есть один  старый  знакомый, ко-торый может всем помочь избежать окончания начала и по-лучить начинающийся конец, тем более что просит немного,
всего десять процентов от всего, что начинается с конца. Это
идея нашла зародыш благоразумного начала в умах духовно
устойчивых.  Со  временем,  появился  официальный  предста-витель этого знакомого, который залез на крест и подтвердил
своим  концом  оканчивающееся  начало  всеобщего  конца,  он
сказал, что еще раз придет, и еще раз, со всеми  началами по-кончит, когда у  всех и так все будет  кончено. Стоит ли гово-рить,  насколько  поклонники  условно-категорических  силло-гизмов  прониклись  духом  столь  грандиозного  дедуктивного
умозаключения, душевнобольным удалось убедить, что пере-
78
ход  от  общего  к  частному,   происходит  по  дополнительному
измерению.  Они  сказали,  что  начало  –  это  общий  термин,  а
конец, это всего лишь частный случай этого всеобъемлющего
термина.  Начало,  в  их  понимании,  –  безусловно,  а  конец,  -уже сомнительный для них,  –  это лишь одно из проявлений
очередного  начала.  А  тот  факт,  что  до  этого  безусловного
начала был не менее безусловный и вечный конец, их не вол-новал, ведь доказательства не нужны, достаточно подложного
слова  признания.  Много  благоразумных  окончило  свои  дни
на этих началах, многих забыли с концами, от этих тривиаль-ных топологических узлов, начал и концов, многие начинали
сходить  с  ума или  кончали  жизнь  самоубийством  перед  тем,
как  начиналось  помутнение  сознания.  Самоубийц  душевно
больные не любят, потому что те, кончают собой  с концами и
не ждут более никакого начала.            
Затем,  когда  бредовые  окончательно  запутали  в  своих
умозрительных  узлах  благоразумных  и  началась  паранои-дальная шизофреническая революция грез или официально
-  «Великая  креативная  революция».  Так,  родилось  Единое
Государство.
Натюрморт революции
Эпоха старого света закончилась, как седьмая жизнь ко-та. Обратной дороги не было,  весь мир переступил порог сво-его  сознания  и  заработал  порок  сердца.  Новое  время,  стало
называться  «После  нашей  эры».  Однако,  эта  новейшая  эра,
которая последовала за новой, засуществовала с нами  же  –  со
старыми  мятежниками,  не  осознающими  смерть  времени.
После нашей эры, вернулось все то, что было до эры нашей,
когда еще не родился  тот, кто сделал нашу эру своей. Но,  все
новое  –  не  распроданное  старое!  А  потому,  рождественская
распродажа на ярмарке тщеславия.
Не  сильный  герой,  а  тщеславная  жертва,  возглавляла
новую эру. Но новейшая эра, пришла  без героев,  бескомпро-миссно  требующих  наши  души.  На  ярмарке  тщеславия,  нет
героев. И даже  сам  Бог, здесь кричит  -  «держи вора», указы-вая на дьявола. Однако, славу профессионального вороватого
79
душ, сам заслужил испокон веков. В этом деле, он настоящий
вор  в  завете.  Теперь,  мы  не  стесняемся  ярмарки  тщеславия,
здесь можно сделать перспективные вложения душ и правед-ные инвестиции во флаги. Наши штандарты  -  разного номи-нала,  они  из  шелкопряда,  шероховаты  и  шуршат  шепотом.
Есть  даже такие, которым  –  грош цена. Если же за душой ни
гроша, можно вложить душу; либо, сдавать ее в аренду и рас-слабиться.  Так  мы  обретаем  душевный  покой!  Мы  любим
свое тело,  ведь  его тоже можно вложить в дело. А душа в теле
–  это  гладкое вложение
i
в ценные флаги.  Правда, эти фла-ги  –  долговые,  однако,  сам  Бог  велел  скупать  их,  до  сконча-ния веков.
«Купи это. Продай это. Люби это»,
ii
-  таков девиз и свя-щенного  казначейства.  Святой  завет  гласит  –  «Возлюби  это,
как самого себя»!  Тогда будешь иметь право покупать  других,
как продаешь себя  –  по себестоимости. На небесах,  все по се-бестоимости, издержки производства не включены; плати де-сятину и спи спокойно, чтоб не был судим на Страшном суде.
В этот Судный день,  им  придется выплатить все ссудные про-центы, а потому нельзя идти против ЦБ - Царствия Божьего.   
Мы уже научились управлять мечтой, пора  бы сесть и за
руль жизни и сделать фарш из этих ангелов из Царствия Бо-жьего.  Я  не  соблюдаю  квартальные  посты,  потому  могу  этот
фарш прожарить себе на ужин.  Они там тоже не без кулинар-ных  грешков.  Есть  у  одного  Ангела  Мангал,  там  он  жарит
пенсионеров,  а из  угольков  Feta,  делает  греческий  салат,  это
его  happy  meal.  Но  обобранным  и  озлобленным  –  он  ангел-хранитель.  Не  перевелись  еще,  добрые  ангелы  на  земле!  Су-дите  сами:  убегающему  от  работы  на  петлю,  он  обрежет  ве-ревку;  любящим высоко полетать  –  обрежет крылья, дабы не
жалеть  слезно  птичку,  опалившуюся  о  солнце.  Обрезанные
парашюты  неминуемо  сблизят  с  Царствием  Божьим.  Знаете
ли, это обрезание – святое дело!
i
В оригинале – (Buy it. Sell it. Love it). Слоган корпорации Ebay.
ii
(инъективное погружение) - Дифференциальная топология. 
80
«И необрезанный по природе, исполняющий за-кон,  не  осудит  ли  тебя, преступника  закона при  Пи-сании и обрезании?»
i
Я  верю,  что  каждому  воздастся  по  делам  и  по  инвести-циям  тоже.  Потому,  хорошую  отдачу  можно  получить,  вло-жив свои кровные в обезболивающие вещества для смертель-ной  инъекции  приговоренному  к  высшей  мере.  В  этом  пуб-личном злодеянии, можно стать единственным благодетелем
и  заработать  приличные  барыши  на  рекламе  трансляции.
Перед смертью, несчастный преступник, лично выразит сло-ва  глубокой  благодарности  компании  «Время  лететь»,
ii
по-желает  успехов,  порекомендует  другим,  воспользоваться  ее
услугами; воспользовавшись случаем, передаст привет маме и
поблагодарит  Бога,  за  счастье,  иметь  такого  спонсора  своей
казни. Добрые дела, должны быть вознаграждены!  К приме-ру,  утолением  жажды  тщеславия.  Пустить  благую  весть  по
миру,  в  сарафанное радио,  в  видимость  и  слышимость  репу-тации.  Не выводимый  осадок  на  душе,  осядет  из  эфира.  Но-вость, попавшая в эфир, очень похожа на смерть – никогда не
знаешь,  в  какой  форме  она  тебя  настигнет.  Это  касается  не
только  производителей  информационных  осадков,  фигу-ральный  пример  –  центральная  кофейня  –  полюс  мировоз-зрения новейшей эры.
Витринное  стекло,  стикер  прожаренного  зерна,  под
неоновой  надписью  Open.  Темнокожий  мойщик  окон,  рас-сматривает  элегантную  блондинку  сквозь  собственное  отра-жение в  чистом  окне. Душистый аромат кофе, встречает у са-мого  порога.  Ажурная,  приглушенная  сальса,  играет  на  ро-мантической волне. Старинные шкафы с потрепанными кни-гами  –  декор.  На кирпичной, не облицованной стене, черно-белое  фото  Джорджии  Сальпа.  В  черно-белом,  нагота  –  ис-кусство.  Атмосфера  размеренной  самобытности,  непринуж-денный  порядок  и  видимость  благополучия  на  фоне  огром-ной  цветной  фотографии,  на  всю  боковую  стену;  молодая
эфиопка, работающая на кофейной плантации, широко улы-бается  и  протягивает  в  ладонях  кофейные  бобы.  Ее  улыбка
i
Евангелие к римлянам 4:7-12
ii
В оригинале (англ. It’s time to fly). Слоган авиакомпании United
81
наивна, в глазах сумбур, зубы тускло-желты, но дареному ко-ню в зубы не смотрят.  Большая надпись, красноречиво заяв-ляет: «Наша любовь, в каждой капле»!
Какое-то  время  спустя,  вновь  вспоминаешь  ее  огрубев-шие руки; глубокие морщины на лице; сухая, утомленная под
солнцем, кожа и, конечно же,  ее любовь и эфиопская улыбка.
Мне жаль ее!  Но,  без глотка кофе, ее не вспомнишь,  без фото
Джорджии Сальпа, ее не пожалеешь!
Так  я  и  живу:  утром  принимаю  омовение,  умащаю  себя
благовониями,  обворачиваюсь  в  узбекский  хлопок,  делаю
глоток  арабики  иду  в  избирательный  участок,  голосую  за
Джорджию  Сальпа  и  слушаю  приглушенную  сальсу.  Вот,
что я люблю!  Я  с честью  выполняю  гражданский долг пе-ред  своей  страной,  и  надеюсь,  моя  страна,  в  свою  очередь,
выплатит свой государственный долг.
Организация (абстрактная живопись)
Из  уставного  законодательства  Генеральной  Ассам-блеи Единого Государства.
Общие положения
;  ЕГ  -  Единое  Государство,  является   лечебно-оздоровительной  федерацией,  осуществляющей   пол-номасштабное  обследование,   лечение   и  социально-трудовую    реабилитацию   всех  граждан,  согласно  их
доминирующему классу психического расстройства.
;
а. ЕГ включает в свой состав все федеральные лагеря.
б. Каждый федеральный лагерь является специализирован-ным  полномочным  центром  граждан,  страдающих  одной  из
форм психического расстройства в доминирующей форме.
в.  Каждый  лагерь  занимает  строго  распределенную  терри-торию в соответствии с наиболее подходящей климатической
зоной  для  граждан  каждого  класса  психических  расстройств
и  общим  количеством  больных  соответствующего  психиче-ского расстройства.   
82
;  Властная  структура  ЕГ,  помимо  лечебно-диагностической  и  профилактической  работы,  выпол-няет   на   основе    действующих  законов  Генеральной
Ассамблеи,  и   по  особо  установленным  правилам,  экс-пертные функции.
;  Генеральная  Ассамблея  ЕГ  является  главным  управле-нием  всех  федеральных  лагерей,  в  которых  должны
быть зарегистрированы все граждане ЕГ в соответствии
с  доминирующими  формами  психического  расстрой-ства, независимо от остроты  их состояния и нозоло-гической формы заболевания. А также больных, нуж-дающихся  по  своему  психическому  состоянию,  в  неот-ложной  госпитализации   и   обязательном   лечении  от
психоневрологических приступов, независимо от заре-гистрированного  места  их  постоянного  психического
лечения.
;  В  центральном  ведомстве  ЕГ,  помимо  тотального  рас-поряжения  всеми  материальными  благами  всех  лаге-рей, сказанных в положении 16, находятся:
1.  Федеральная резервная система духовных ценностей.
2.  Государственный бюджетный фонд по борьбе со свобо-дой слова.
3.  Нефтегазовый  концерн,  выкачивающий ресурсы из ме-сторождения образа жизни.
4.  Федеральная служба безумия.
5.  Агентство  судебных  приставов  по  делам  социальных  и
личностных норм поведения.
6.  Центральный банк гражданского долга.
7.  Центральная лаборатория лычного выбора.
8. Верховный  суд  по  делам  генетической  наследственно-сти.
9.  Научно исследовательский институт патриотизма.
10.  Министерство здравоохранения.
Основные задачи, функции и полномочия всех органов
ЕГ, управляющих федеральными лагерями.
;  Оказание  специализированной,  высококвалифициро-ванной,
83
лечебно-диагностической  и  социально-восстановительной
помощи,  всем гражданам ЕГ.
;  Проведение: стационарной, судебно-психиатрической,
военно-врачебной,  врачебно-трудовой  и  других  видов  экс-пертиз.
;  Осуществление,   по   решению  федерального  судебного
фельдшера,   принудительного  поощрения  психически
больных, совершивших общественно опасные деяния.
;  Обеспечение   преемственности  с  психоневрологически-ми  лагерями  в  лечении  и  социально-трудовой  реабили-тации психически больных.
;  Освоение  и  внедрение  в  практику  новых  организацион-ных форм, современных средств и методов диагностики
и   лечения  психических  заболеваний,  а  также  социаль-но-трудовой   реабилитации   всех  граждан,  основанных
на достижениях науки, техники и передового опыта  пси-хического здравоохранения.
Обследование,  наблюдение,  лечение,  содержание  и  ре-жим.
14. Результаты исследования психического, неврологи-ческого   и  соматического  состояния  больного,  анамнестиче-ские  (катамнестические)  данные,  предварительный  диагноз,
данные  наблюдения,   диагностические  и  лечебные  назначе-ния  регистрируются  и  датируются  в  истории  болезни.  Кли-нический  диагноз   в   истории болезни   выставляется   леча-щим  врачом при проведении всех необходимых исследова-ний   и   получении  данных   объективного  анамнеза,   форму-лировка диагноза приводится в соответствии с действующей
статистической  классификацией   болезней,  травм  и  причин
смерти.  Срок   установления  клинического  диагноза   не  дол-жен превышать 10 дней с момента смерти.
17. Изменения в психическом и соматическом состоя-нии больного, новые назначения и исследования немедлен-но записываются в историю болезни, и больной переводится
в соответствующий специализированный лагерь.
84
18.  Все  записи,  сделанные  врачом  в  истории  болезни,
скрепляются  его  личной  подписью  и  благословлением  вер-ховного повара.
Уставное  законодательство  подкреплено  Великим
Манифестом  верховного  председателя  генеральной  ассам-блеи ЕГ  Папы Псих. Текст манифеста является незыблемой
конституцией каждого федерального лагеря в отдельности
и  религиозно-этическим   нормативным  актом  для  повсе-дневного руководства каждого гражданина  ЕГ. Текст Вели-кого  Манифеста  является  объектом  всемирного  духовного
наследия ЮНЕСКО и переведена на все языки и диалекты с
учетом лингво-культурных аспектов больных носителей.
Текст Великого Манифеста
Сегодня я проспал до полудня, и если бы светотепловые
боли  в  голове  не  проникли  в  сон,  и  не  прогнали  его  лучами
солнца,  скорее  всего,  до  вечера  бы  не  просыпался.  Так  бы  и
егозил под одеялом беспробудно, пока Сущий не вдохнул бы
во сны дыхание жизни и скрижали завета, а там глядишь,
бредовая  явь  со  своей  экспрессивной  паутиной  ко  мне  при-стала. Мир стал бы обуянной горой, возбужденным обелис-ком,  облака  бы  грудью  кормящей  матери  вздыбились  и
нависли с небес на наши наивные младенческие уста, глубо-ко  окутав  наш  изощренный  мирок,  чтоб  изнапастить  все
вложенное   Сущим,  благоразумие.  Иначе,  зачем  нам  без-жизненные  сны,  зачем  бездыханные  образы,  подобные
незнакомки  в сумерках, которая проскальзывает  под  одея-ло, протягивается вдоль туловища, ошеломляет кожу, ва-рит  внутри  кровь  и  затихает  намертво,  бездыханно.
Опричь ее души  леденеет и не дает почувствовать не еди-ного своего изгиба, ни даже бугорков нежных пальчиков, ни-чего, кроме факта своего потустороннего присутствия. А
когда  бросается  в  глаза  ненавистный  свет  и  прогоняет
даже предчувствие ее существования, я готов пасть на ко-лени  перед  князем  тьмы,  если  тот  сможет  побороть
этот, еще более зловещий свет.
85
Однако,  здравствуй  мой  сумбур,   ты  со  своим  разма-хом крыльев не влезаешь в мой жалкий клочок тетрадного
листа. Поэтому, возьму острую иглу и проткну нависшие
надо мной, грудастые облака, будет и мой черед осеменить
реальность. Сущий не советуется со мной, а то,  я бы поча-родеял с ним. Он, пока не знает, что живопись двухмерного
сна,  вовсе  не  отрицает  эстетику  трехмерных  объектов  в
яви.  Ведь  можно  же  изобразить  так,  чтоб  получить  от
того, предельное количество ощущений. А получается, что
Сущий,  приглашает нас посетить свою выставочную гале-рею  и  даже  не  ведет  с  нами  ознакомительную  беседу.  Мы
вынуждены  гадать  на  кофейной  гуще,  о  тех  благах,  кото-рые  сокрыты  под  фактурой,  поверхностными  узорами  и
расплывчатыми линиями. Если б знать, хотя бы, настрое-ние  Сущего  или   погоду  за  окном,  при  синтезе  образов
наших снов, то возможно, большее стало бы ясно. А то мне,
к примеру, с размазанным стереоскопическим сознанием, не
так легко собрать из этих метаморфоз нечто вбираемое в
оные  рамки.  Если  судить  строго,  то  Сущий  сделал  все
наоборот, это мы, живые люди, должны были быть иллю-зорными набросками, которые бы приобретали аналитиче-ские  контуры  в  бесконечных  и,  что  самое  важное,  в  реаль-ных образах. И, куда бы ни несло нас божественное дунове-ние, в каких его творческих средах мы не синтезировались,
повсюду рождались бы с  шиком и пафосом ее величества  –
случайности.  Новизна  в  каждом  последующем  исполнении,
перерождала бы нас в таких же бесконечных оформлениях.
Мы бы плавились, стекали, проливались в алчные, до эсте-тики,  глазницы  Сущего.  Ай,  да  услащали  бы  мы  его  все  ве-дающее око, а уж самих себя, мы без трепета в искусстве,
пропитанной душе, не воспринимали бы. Мы бы накладыва-лись  друг  на  друга,  как  самодостаточные  объекты  вдох-новленной  природы  и,  в  результате  такой  аппликации,
размножались.  Наши  потомки  стали  бы сумбуром  двух  не
соизмеримых порывов случайного воображения, которые бы
подвергались дальнейшим случайным коррективам и отде-лочным  работам  озаренного  естества  Сущего.  Тогда  бы
каноны  и  всякие  табу  Творца,  рассыпались  бы  курам  на
смех,  ну  какое  ограничение  может  быть  у  размазни?  Что
86
можно запретить выковырянному из ноздри, наброску? Вся
жизнь стала бы случайностью построенной по законам ха-оса.  Глядишь,  понемногу  наши  воплощения  охарактеризо-вались  бы  исчезновением  предметного  образа,  постепенно
бы  стерлись  различия  между  нашими  зарисованными  фор-мами и созидающим нас пространством. Мы  бы перелива-лись  временами  со  средой  существования,  наши  полупро-зрачные  души,  даже  визуально  бы  взаимодействовали  с
окружающими  красками,  понемногу  бы  затвердевали  от
того и… Но, погодите! А,  разве не так ли именно все и об-стоит?  Возможно,  это  и  есть  история  эволюции  видов,
возможно,  мотыльки,  сумевшие  оторвать  от  холста  свои
краски, и положили начало революции цветных миниатюр.
Зародыш  воли  к  жизни  в  людях,  как  откушенный  ло-моть  от  большого  куска  бога,  положило  начало  Новому
Мировому  Порядку.  Теперь  рисующие  руки  Эшера  не  успе-вают  друг  за  другом,  этими  руками  являемся  мы  –  наша
топологическая созидательная сила, назовет себя зарницей
революции. В этой вспышке,  освещен горизонт иллюзорной
жизни  и  туда,  отбрасывая  добытую  волю  к  жизни,  вновь
летят мотыльки в свой последний добровольный путь.
Кубистический натюрморт
С тех пор, как  мы все признались в своей душевной бо-лезни,  минуло  не мало  времени  и  я  чаше  стал  отдавать  себе
отчет в скудности моей жизни и ряда разнообразия событий,
я  ясно  осознаю,  что  люди  глядя  на  меня,  подобно  тому,  как
они сами думают о себе, твердо  видят  избезумевшееся веще-ство. Пускай мое Я не стало более говорить свысока и горде-ливо,  пускай  мне  имя  «Затихающий  дудук»,  пускай  я  стал
обитателем  преисподней,  не  имев  возможности,  искупится
перед  старым-добрым  богом  –  пускай!  Но,  кое  в  чем,  я  еще,
даже, богат! При всем моем желании, я бы не смог позволить
сочетанию  своего  чувственно-образного  воплощения  обед-неть, пока, как мне  видится, я живу. Я это понял только сего-дня, не знаю, какое это число или месяц, но сегодня для меня
именно  тот  день,  который   можно  отметить  в  календаре  на
любой странице и в любой клеточке высоким огнищем. Еще
до рассвета я пошел на поле, не далеко от строящегося лаге-87
ря, я собрал остатки стогов, мелкий хворост и кое какой мусор
в  кучу,  и  поджег.  Игнище  воспылало!  Все  в  нем  быстро  вос-пламенялось и излучало домашнее тепло. Я сидел подле ко-стра подбрасывал, что в темноте попадалось под руку, пока на
горизонте  не  взвиделась  красная  каемочка  восходящего
солнца.  Солнце  было  так  близко,  что  можно  было  бы,  дотя-нутся рукой, если бы я протянул ее через горячий огонь. Но, я
просто ждал, пока мой костер раскалит солнце,  мало-помалу,
и если бы я ненароком не сжег рассвет, то день получился бы
теплым и светлым. Когда жаркое солнце уже взмыло над мо-им  костром  и  слегка  повисло  на  небе  шаровым  фениксом,  я
попытался дотянуться до нее рукой, слегка подпрыгнул и, пе-репрыгнув через свой, почти затухающий костер, я упал, опа-лив  себе  штанину.  Было  очень  горячо,  я  не  мог  потушить
вспыхнувшее  на  мне  огниво,  оно  становилось  больше  и  мне
пришлось снять с себя то, что осталось от моей ночной одеж-ды. Вдруг я услышал чрезмерно знакомые звуки, доносящие-ся с дали потоками буйного ветра. Барабанная дробь по мяг-кости  звучания  не  уступающая  шелковистым  плескам  пени-стых волн у песчаного побережья. Голос фальцетный, нежно
льющийся в устье пустого пространства, вспаханного поля. И
лик освещенный, как Инмар благочестивый, высокий старик
шел  ко  мне,  и  пел  на  старом  добром  суахили,  и  музыку  под
стать  играл,  и  словами  больными  в  меня  из  песни  закидал.
Все  громче  и  громче  я  слушал  песню  про  себя  беспутного,
опаленного  мотылька,  пока  не  приблизившись  впритык,  он
не воспел моей души лихой мажор.
Волхвы несутся в небе, из звезд
прольется лакфиоль,
В дары на мой сочельник, игульма
приносит вроссыпь
Листву кленовую и воображениям сумбурным ка-нифоль.
Тогда я  почувствовал, как плотным комом подкатывала
к  горлу  грусть,  я  отвернулся  от  него,  от  Солнца,  в  тоске  за-крыл  глаза  и  увидел  заснеженное  сибирское  плоскогорье,
мысами спрятанные в облаках, чистая родниковая вода, про-
88
текающая  по  каштаку,  небольшая  тайга  у  подножия  гор,  ба-лаган  в  лесу  у  края  ручейка.  Я  побежал  без  оглядки,  забыв
про  красивую  песню  жестокого  зулуса,  я  зашел  в  балаган  и,
припав к источнику, лакал из ручейка ледяную воду. Но ста-рец вдруг взял меня за плечо и тихо спросил,
– Чего ты боишься?            
– Смерти в безумии. - Ответил я сразу.
– Ну что ты? В безумии смерть не страшна. А что ты бо-ишься утратить?
– Нежный голубой небосвод. - Твердо выдал я.
– Брось, это просто атмосфера! А кто твой бог? - В конец
задал мне он тихо.
– Время. - Закричал я.
– Смешно же, время – это твои мысли. - Прошептал
старик и мягкими пальцами приоткрыл мне крепко зажму-ренные глаза и приподнял меня за плечи от неглубокой дож-девой лужи. Я увидел его спокойное и проникновенное лицо,
он улыбался, будто бы добром, в то время его глаза скорбели
о некой, не ведомой мне, потере. Он держал мою голову дву-мя руками, пристально смотрел на меня и скорбел, а я все бо-ялся пошевелиться и уйти от его пристального жалостливого
внимания. Мгновение это, словно испарило из себя прихо-дящее и уходящее, оставило лишь сухое, заточенное в объя-тиях зулуса, время, в одиночестве, в полном покое. Я, тогда,
на самом деле, почувствовал себя имаго мотыльком для ку-колки своего времени, но я никогда не осознавал своего ме-ста в этой жизни, видимо, поэтому, я с выпустившей меня ку-колкой, всегда суетливо играем роли друг друга, легкомыс-ленно забываясь в двойственности времен. Затем, это чувство
обогатилось ровно настолько, что хватило для трансформа-ции странного старца в высокую, стройную березу, окутав-шую меня своей молодой лиственностью, в тесном и при-частном соприкосновении. Я не возмог и приютился на
нежной, белоснежной ткани высокой березы, я пополз мяг-кой гусеницей вверх, по своему новому мирку, который для
меня уже стал единственной связью между плывущими,
вразнос облаками и дрожащей под ногами, землей. Столь
родное и доброжелательное пристанище, казалось столпом
живого света, сквозь чревоугодие керн почвы, коварного вре-89
мени и бездушного, пустого пространства. Та береза была
моим раем, моим безудержно любящим родителем, для кото-рого я был мил и дорог, во всем своем беспомощном ничто-жестве.
Ни ветерка, ни крика птицы,
Над рощей - красный диск луны,
И замирает песня жницы
Среди вечерней тишины.
i
Я часто слышал гулкие послания ко мне издалека  –  Ты,
Ты, Ты  –  но для гусеницы мотылька  –  это уже слабые потоки
ветра и  качание усиков, ничего более. До тех пор, пока вдруг
я  не  услышал  ее  сказочный  голос,  голос,  уносящий  шкваль-ным ветром, штормовой волной, чутким звучанием, голосом
Элеоноры  Портнофф;  голосом  по  предчувствию,  развеянной
по  ветру,  серым  пеплом.  Я  стал  возвращаться  вновь  в  свое
обременяющее пространство, я вновь увидел праведного ста-рика, вновь почувствовал его мягкие руки и отделил его голос
от  нее.  Вновь  меня  омрачало  его  пение;  новые  слова,  новая
чреда барабанной перкуссии во взгляде, но старые послания
и пророчества.
На жизнь твою лишь цикл зимы,
Отчаялась мать, горе в суммы,      
В цветке адониса смысл найдешь,
Ты вечный покой в нем обретешь. 
Дослышав свое проклятие, я почувствовал, как с глаз по-катилась  слеза,  я  плакал  последними  каплями  собственной
жизни,  я  плакал  испариной  своей  души,  я  плакал  так,  что
можно  было  б  зачесть  за  реквием  по  моей  изнеможенной
судьбе. Я захотел ненавидеть злачного старика, хотел накри-чать на него и даже приложить к его поющим губам свой сох-лый  кулак,  но  он  исчез,  аннигилировал  во  тьму,  оставив  за
i
Александр Блок «Летний вечер»
90
собой меня на сырой и грязной земле. Я был в обильном поту,
каждая  ниточка  моего  белья  была  пропитана  влагой  моего
страха,  каждое волокно  моей  прожженной  пижамы  держало
в  заточении  воду  из  мертвого  моря  моей  жизни.  А  может  я
страдаю  гипергидрозом,  а вдруг  повышенная потливость, ре-зультат  нарушенной  термальной  ориентировки?  Нет,  пот  -мое  своенравное естественное  самовыражение, это голос пло-ти,  которой  более,  никогда  не  видеть,  как  морские  пучины
огибают этот странный мирок, как дожди смоют прошлогод-ний снег с  огненных  однолетних адонисов. Это результат не-согласия, протеста против тех, кто говорит о загробной жиз-ни,  это  высвобождение  тех  чувств,  которые  страстно  прико-ваны  к  этой  земле.  Которые  хотят  парить  даже  ничтожной
испаренной  каплей  влаги  по  вехам  жестоких  человеческих
эпох, по венам времени, в сердце Творца, для жалости к лю-дям, для любви к их несовершенству, для печали и тоски. Но,
никогда для статистики и отчетного архивирования. Мои сле-зы  –  ноты, структурированная музыка моей плоти. Они  -  все,
что я собой представляю: мои страхи, мои муки, вдохновение
и время. Я люблю темноту, люблю ее молчаливый нрав, когда
наступают  жуткие  метастазы,  она  предстает  передо  мной  во
всей  своей  красе,  обнимает  меня  всего  и  нежно  убаюкивает,
рассказывает  мне  красивые  истории  из  жизни  оранжевых
циклид и черт бы их рыжий побрал! Пустующая темнота по-казывает  мне  их  брачные  танцы  над  водой,  их  синхронные
прыжки,  эстетику  их  отношений,  беспечность  их  любви  над
томным океаном. Очарование в состоянии невыносимых мук,
наслаждение  под  бременем  нейрофизиологии,  новый  миро-вой порядок под сумерками старого.
Вот расстаешься с дланью творца,    
Последняя синичка красного словца.   
Пусть грифы пируют творением венца 
Запомнит Отчизна свободы борца.
Шоссе Гуд-хоуп
I – Летопись временных бед.
91
Новый мировой порядок наводился ударными темпами,
очаги революции вспыхивали на планете по принципу доми-но, идея не линейного уравнения массовых функций, овладе-вало  умами  пленных  грезами  безумств.  Беглый,  ползущий
луч  света  меж  глазами  жаждущих  перемен,  соблазном  рай-ской  змеи,  вился  по  спирали  ДНК  запретного  плода.  Люди
называли  себя  поколением  Ид  и  буйствовали  революцион-ным духом в жанре ню. Отказ от поисков цели и всецелое по-священие  самовыражению,  стало  мировой  идеологией,  не
имеющей  места  сегрегации.  Линии  -  сплошные  и  пунктир-ные, от карты мира и до дорог –  все было стерто. Не было бо-лее лиц, идущих в противоположные стороны, столкновение
интересов  отныне  стало  невозможно,  ибо  смыслом  жизни
каждого  человека,  стало  странствие  по  вариациям  собствен-ного  развития.  Хаотичные  скачки  по  разновидностям  соб-ственной личности, в мгновение ока, озарило гения человека,
как исключительную и неповторимую личность, в каждое от-дельно  взятое  мгновение.  Прогрессия  хаотического  взаимо-действия обретала, тем не менее, самоорганизующуюся мета-морфозную  форму.  Генеральная  ассамблея  внедряла  синер-гетику в  каждую  катастрофически  не устойчивую  ячейку  об-щества.  Отныне  безграничная  свобода  волеизъявления  и  са-мовыражения,  обязывала  каждого  нести  абсолютную  ответ-ственность,  за  каждую  фальшивую  ноту  или  неуместную
краску собственного самосознания. Одной из самых наказуе-мых  деяний,  перед  саморазвивающимся  обществом,  стало
употребление  или  функциональное  внутреннее  само  осмыс-ление понятия «цель». Тот, кто шел или того хуже, достиг ка-кой  либо  цели,  за  исключением  обязательной  работы  над
условиями  укрепления  нового  мирового  порядка,  считалось
духовным  и  физическим  саморазложением,  со  смертельным
исходом.  Трусость  и  слабость  –  вот  удел  того,  кто  пытается
дотянуться до чего либо. Все взаимосвязано в природе и если
кто-то в паранойе жаждет реализовать свою мечту, тот стано-вится  слабым  звеном  в  топологической  цепи  мирового  экс-прессионистского строя и предателем революционных идей.
Понятие «якорь», в самом сакральном смысле слова, за-менила  дьявола,  любая  символика  имела  право  на  жизнь
лишь мгновение, любой электромагнитный импульс в серых
92
клеточках,  обязан был угаснуть и аннигилироваться  прежде,
чем из него родилась бы самодостаточная идея. Вещи в себе
было приказано существовать дискретно и динамично, душа
человека  медленно  летела  в  бездну,  чтобы,  в  конце  концов,
разбиться  вдребезги  и  рассеяться  в  бесконечном  многообра-зии  личностного  самовыражения.  Для  идейно  одержимых
дореволюционных  староверов,  это  называлось  безумием  и
подлежало  насильственному  изолированному  лечению.  Ста-рый мир воспринимался отныне, в целях укрепления  ЕГ, как
отснятый на пленку сон, который просветился до забвения с
первым же упавшим лучом света. Однако, ассамблея не могла
отрицать  того  факта,  что  природа  любит  законченные  и
устойчивые  формы.  Естественные  условия  для  существова-ния всех форм материи, требуют перманентной структуры на
молекулярном  уровне  и  стабильных  принципов  взаимодей-ствия. Потому, естествознание стало камнем преткновения на
пути  к  признанию  неопределенности  вершиной  интеллекту-ального  мировосприятия.  Как  бы  ни  прозвучало  парадок-сально, революция безумцев и иррациональное само  сверже-ние,  преследовало  глубоко  комплексную  и  трансдисципли-нарную  систему  мировоззрения.  А  потому,  отказаться
напрочь,  от  всякой  целесообразности,  в  руководстве  своими
действиями,  казалось  утопичным  бредом.  Однако,  генераль-ная  ассамблея,  сама  не  желая  того,  оставила  непоправимую
лазейку  для  любителей  широко  пораскинуть  умом.  Един-ственная  цель,  которая  допускалась  к  осознанию  человеком,
была,  как  ни  странно,  укрепление  условий  для  процветания
Нового  Мирового  Порядка.  А  порядок  этот  приобретал  все
более размытые формы и все глубже погружался во мрак хао-са,  оставляя  бескрайние просторы  для  целесообразной  рабо-ты над ошибками предков-староверов. Сложно было опреде-лить доминирующую форму адаптации граждан к новым по-рядкам,  возможно,  это  была  генетическая  предрасположен-ность  мыслить  дискретно,  но,  я  думаю,  что  внешние  обстоя-тельства  заставляли  нас  посредством  нашего  поведения,  по-стоянно скакать на шипах рефлексии. Однако, если кто-либо,
вымащивал  дорогу  сквозь  терны  размышлений,  ему  в  одно-часье  приходилось  становиться  политиком  и  работать  над
укреплением  высоких  целей  нового  порядка,  дабы  избежать
93
преступности  измышления. Для того чтобы стать политиком,
было необходимо создать партию с неповторимой идеологи-ческой  ценностью,  в  рамках  укрепления  строя  нового  мира,
либо  присоединяться  к  одной  или  к  нескольким  существую-щим  политическим  партиям.  Не  трудно  догадаться,  что  за
небольшой промежуток времени после создания  ЕГ, было за-регистрировано миллионы партий, в которых, так или иначе,
состоял  каждый  земной  обыватель.  Тем  не  менее,  основная
форма разумной жизни на Земле, должна была мыслить не-связанно,  мы  все  должны  были  отдавать  львиную  долю  су-точного  времени  на  абстракцию  и  абстрагированное самосо-знание. Ведь не было более, прежней экономической модели,
которая  реализовывала  эффективный  товарообмен,  деньги
канули в лету, эквивалентом любых форм денег, стал новый
образ.  В  самом  прямом  смысле  слова,  любой  новый  образ,
словленный  в  процессе  хаотичного  перебора  несвязанных
идей,  в  искусном  художественном  оформлении,  обретал  но-минальную  стоимость  востребованного  товара  или  услуги,
при  условии  эквивалентного  курса.  Творческая  способность
человека,  напрямую зависела от его материального благопо-лучия.  К  примеру,  покупка  земли  могла  занять  лишь  не-сколько  минут,  при  условии  достаточной  поэтической  эк-зальтации  покупателя,  либо  наличие  готового  художествен-ного образа, имеющего достаточно высокий курс обращения.
Курс,  на  каждый  созданный  художественный  образ,  опреде-лялся уникальным компьютером, работающим на языке про-граммирования «ProLog», к которому автоматически  направ-лялись оцифрованные плоды вдохновенных муз. Можно бы-ло зарегистрировать тот или иной образ, как торговую марку
и  ограничить  использование  этого  образа,  до  тех  пор,  пока
этот образ не обретал максимальную популярность и, тем са-мым не обесценивался, поскольку в цене была только новиз-на  художественного  замысла.  Однако  частная  собственность
имела  весьма  ограниченное  правовое  основание,  так  как  за-коны,  по которым рассматривались дела, каждый раз вычис-лялись  математически,  методом  усреднения  разницы  духов-ных  ценностей  и  физических  данных  тех  людей,  которые
оспаривают  перед  судом,  те  или  иные  блага.  В  первую  оче-редь,  принималось  во  внимание  доминирующий  класс  забо-
94
левания, психические расстройства, социально-политические
взгляды,  религиозную  приверженность  и  многое  другое,
вплоть  до  кулинарных  предпочтений  и  стиля  гардероба.  Все
зависело от масштаба политизированности дела и от идеоло-гии  рассматриваемой  проблемы.  Если  же,  по  причине  чрез-вычайной  сложности,  не  получалось  арифметически  усред-нять  нужные  показатели  и  личностные  прерогативы,  судья
пользовался  установленным  курсом  произвольных  художе-ственных образов всех этих показателей и решал уравнение, а
полученный суммарный ответ вновь обратно обналичивался,
указывая единственно правильный приговор. Стоит добавить
немало  важный  факт  во  всех  этих  судебных  тяжбах,  партий-ное  членство,  понемногу,  обретало  доминирующую  роль  во
влиянии  на  судебные  решения,  а  потому  и  появлялись  цен-трализованные  силы,  способные  пролоббировать,  даже  за-держку  Второго  Пришествия.  Как  я  уже  успел  упомянуть,
партий в Новом Мировом Порядке,  было бесчисленное коли-чество,  они  представляли  абсолютно  все  существующие  раз-новидности и категоричные прослойки мировоззрений. А по-тому, встречались партии и с дичайшими сочетаниями взгля-дов, которые соответствующим образом себя именовали. Так,
одной из первых партий была зарегистрирована Прогрессив-но-ортодоксальная  партия  «Случайный  Завет»  и  Партия  ра-дикальных  сюрреалистов  «Каменщики  в  пуантах»,  Социал-символическая  партия  «Сhilout»,  которая  собрала  практиче-ски  всех  самых  богатых  вдохновленных  творцов  восточного
побережья.  Были  и  верующие,  например,  в  аморально-плутократической партии леттристов «Святое слово». Были и
те, которые членствовали в обсессивно-охлократической пар-тии  «Гламур»,  в  Идеократически  отрешенной  партии
«ИДЕОТ».  Помню  Шизоидно  –  Критархическую  партию
«ШИК»,  а  так  же  Маниакально-экзальтированную  партию
зеленных,  «Вудленд»,  которая  занималась  переработкой  ре-лигиозных  отходов,  снижением  информационного  загрязне-ния  и  сокращением  выбросов  материальных  благ.  К  этому
списку,  стоит  добавить  абстрактно-республиканскую  партию
«Делизид»,  феодально-демократическую  партию  расстроен-ных  онанистов  «Парнокопытные»  и  анархо-синдикатную
партию  абстрактно-экспрессионистов   «ХУНТА»,  в  котором,
95
собственно, ваш  покорный слуга и состоял. Однако я симпа-тизировал и другой партии, куда впоследствии, благополучно
переметнул.  Эта  партия  называлась  «Просто  БОГИ»,  наша
идеология  была  воистину  проста  и  гениальна,  как  сам автор
девиза партии:  Человек  –  это звучит гордо, об  этом, так-же,  красноречиво гласит текст манифеста партии, который в
полной версии изложен ниже.
«Бог  ли  тот  кто,  кто  отнимает  нас  друг  от  друга?
Бог  ли  тот,  кто  не  знает  природы  человеческой  воли  и  не
умеет учить? Бог ли тот, кто болеет раздвоением всеми-лостивой  личности?  Бог  ли  тот,  кто  требует  человече-ских жизней и не умеет приносить в жертву себя, ради без-гранично  любящего  и  ненавидящего  человеческого  духа?  Я
спрашиваю  -  кто есть Бог? Довольно,  позволять играть со-бой и своими детьми, довольно,  бездумно поклоняться небе-сам, поливающим нас кислотными слезами, я требую разо-рвать  пелену  примитивного  идолопоклонничества  и  уви-деть  в  себе  единственного  и  всемогущего  Бога.  Я  требую,
прогнать  незваного  и  ненасытного  попрошайку  человече-ских сердец, из своего духа  и найти в себе искрометную во-лю ко всемогуществу духовного и созидательного начала. Я
требую доказательств права,  быть человеком с, не просто
большой, а величайшей буквы,  ибо если и было в начале, ка-кое-либо  слово,  то  это  слово  было  порождено  человеком.
Человек  –  это звучит гордо  только тогда, когда чело-век переисполнен самим собой и имеет право гордиться соб-ственной духовной полнотой и своим великим духом,  созер-цать  себя  из  нутрии  наружу!  Мы  все  -  гении  собственной
эпохи и личной жизни, нет ничего случайного в нашей жиз-ни,  ничего  беспричинного  в  человеческом   прикосновении,
ибо даже сама бездушная вселенная,  молится на одухотво-ренное начало человеческого великодушия.
Трусливые  предатели  человеческих  идеалов,  ищут  са-моутверждение  в  жалких  и  мелочных  попытках,  уничи-жить  вместе  собой,  все  величие  человеческого  духа  силь-нейших. Они рознят себя на осколки, они разбили собствен-ный  духовный  мир  и  могучий  интеллект,  вдребезги;  они
осквернили свое право называться человеком и скверно мо-
96
лятся  о  спасении.  Как  же  мы  могли  докатиться  до  того,
что  лишь  осадочные  образы  нашей  великой  созидательной
силы,  обрели верх над нашими умами и безграничной волей?
Как  мы  позволили  туманному  нимбу  окутать  нас  дееспо-собными  мыслями,  как  мы  допустили  ограничение  своего
гордого и непоколебимого чувственно-образного всемогуще-ства?  Наша  жизнь,  издревле  была  порабощена  мифами,
которые дышали нашей кровью, они питались нашими от-цами  и  дедами,  они  разводили  нас,  как  одухотворенный
скот  и  держали  нас  в  идеологическом  загоне.  Мифы  пасли
нас на иррациональном пастбище и нашу собственную веру
использовали,  как  ограду.  До  каких  пор  мы  будем  держать
за  напуганной  пазухой  немощную  палку  собственного
страха, до коле,  нам страшить друг друга,  своей неуверен-ностью в собственной человечности. Чтобы защитить се-бя  от  нас  же  самих,  мы  устрашаем друг  друга  своей не  до
человечностью и рассчитываем на то, что нам поверят и
испугаются. Мы  –  люди, хочет ли бог того или нет! Мы  –
все то, что имеет хоть какую либо ценность, мы –  творцы
и сокрушители, мы образны и материальны, мы чувствен-ны  и  одичалые,  мы  жестоки  и  милосердны,  мы  богаты  и
бедны, мы рабы и боги, но все это  -  ничтожные малозначи-тельные  предикаты,  самого  неохватного  и  безгранично
многогранного  существа,  как  ЧЕЛОВЕК.  Безграничная  ду-ховность,  вселенский  разум  и  титаническая  сила  –  чело-век!
Я спрашиваю, нужен ли нам бог, чтобы любить, нужен
ли нам бог, чтобы прощать, ценить и оберегать друг дру-га? Можем ли мы молиться друг на друга и быть паломни-ками  наших  духовных  очагов?  Можем  ли  мы  строить  хра-мы нашему  одухотворенному благоразумию и разумной во-ле  к  созиданию.  Можем  ли  мы  любить  своих  детей  больше
собственных  страхов,  можем  ли  мы  обожествлять  наших
жен  и  тлеть  перед  ними  горячею  свечою  всю  свою  жизнь?
Можем  ли  мы  говорить  о  себе  с  возвышенной  улыбкой,  и
улыбаться  божественным  великодушием?  Можем  ли  мы
упасть  на  колени  перед  художественным  замыслом  своего
озаренного  естества?  Способны  ли  мы  убить  в  себе  невер-ного себе? Сможем ли мы победить себя – немощного узника
97
примитивных  и  устаревших  образов  и  заставить  образы
служить  нам,  беспрекословно,  во  веки  веков?  Можем  и
должны!  Иначе,  выпиты  будем  смертью  до  дна»!  Однако
она!
Когда  услышав,  предков  голос  бесславие,  ты  дро-жал под окном,
Как  свечки,  скупой  огонь,  ты  пролился  теплым
восковым ручьем.   
Тогда  бабочкой,  мотыльком,  в  тонком  бокале  с
глубоким дном,   
В браге винном  умерщвлен,  и бог тебя испил с чер-том вдвоем.
II – Евангелие от Буратино.
(Инвентаризация верующей души)
Хотелось  бы  затронуть  эту  тематику  до  самых  корней  и
изучить неизвестные ранее источники тысячелетней борьбы с
личностью.  Либеральная  партия  замкнутого  множества
«Тор»,  опубликовала  секретный  апокриф  из  архива  Ватика-на.
«И Ева сказала Адаму: Ты не способен найти в себе Бога,
ты  не  хочешь  видеть  в  себе  Бога,  потому  вовек  нам  суждено
надеяться на рай того, кто в себе уже увидел Бога.
Адам ответил: -  Ты не создана для чуткости духовной, ты
черства,  ибо  из  кости  твердой  соткана,  но  вбери  смирения
столько, как ты можешь осилить и вобрать.
Ева: -  Вот я затратила сорок дней поста, я воздержана от
прелюбодеяния в объятиях искушенной змеею, от пищи сла-достной,  от  страстей  своих  прекрасных,  я  на  веки  отрешена.
Тебе  -  дорога на дно реки Иордан, на месяц  и полумесяц. Но
98
нам  нужно  восстать,  ведь  нас  было  трое,  ведь  все  мы  были
ровны и богом он выбрал себя сам.
-  Адам: Ты заласкана гадюкою, ты сошла с реки Тигр, не
глядя на небеса и твердь, от сатаны пришла ты глаголать.
-  Ева: Я под солнцем горячим в наготе почивала, окуну-лась в пелену водную, в глубине реки и вновь согревала под
солнцем плоть, пока слоем бронзы покрыта не стала. И не да-вай никакой речи исходить из твоего рта.
- Адам: Вот мы – недостойные обращаться к небесам, вот
уста наши  –  нечистые от  незаконного и запрещенного древа.
И ты лежи на хребте в реке тридцать семь дней, дабы смыть
бронзовый  грех  перед  Богом.  А  я  затрачу  сорок  дней  в  воде
Иордана, случайно Он милостью одарит нас, а сатана оставит
нас в покое, если искушать его  не будешь красотою своей от
Бога.
-  Ева:  Яблоко  то  было  плодом  его  вымысла.  Воочию  он
куском материи изъял наши души наружу. Нечто снаружи  –
чуждое,  неживое  тело,  стало  важнее  того,  что  внутри  нас  –
творящего и сочувствующего. Даже если это всего лишь зеле-ное  яблоко,  или  черный  камень,  или  стена  плача...  Потому
мы пусты и обездолены, от того в страхе ищем материю сна-ружи,  чтоб  ухватившись,  прожить  оное  мгновение  со  смыс-лом.  За  то  оголтелое,  опустошенное  и  разоренное  нутро,  в
мольбах готово пасть на колени, разбив лоб об полы и стены,
перед плодами всякого воображения.
-  Адам: Глух я к твоим стяжаниям тщетным, слеп к твое-му безумию. Я должен проходить к реке Иордан и встать на
камне вплоть по шею в воде. И Адам воззвал: Я сообщаю тебе,
вода  Иордана,  горюет  со  мной,  и  собираются  ко  мне  всякая
плавающая тварь, что в еде незаменима, кои в тебе возобно-вима,  и  пусть  окружат  меня  и  оплакивают  в  горе  со  мной  и
малюют  черта,  чтоб  не искушен  я  был  едою  обильной  и  же-ною своею богохульною. Не за себя самих причитать им, а за
меня; вот, не вы согрешили, но я.
Немедленно, все живущие пришли и окружили его, и, с
сего  часа,  вода  Иордана  стала  мутной  (все  еще)  и  течение
99
остановилось.  И  восемнадцать  дней  минуло;  тогда  Сатана
разгневался  и  превратил  себя  в  блеск  и  сияние  ангелов,  и
отошел к реке Тигр к Еве, и обнаружил ее вопиющей и обна-женной, хрупкой и опасной, нежной и коварной, и сам дьявол
претендовал  горевать  и  тешить  ее  томление  под  солнцем
жарким. И он начал вопиять и сказал ей: Выйди из реки и не
сокрушайся  более,  преданность  Адаму  тебя  губит,  не  сокрой
сокровенное и без стыда оглянись. Откажись ныне от печали
и стона, откажись от наваждения  –  гнетущей верности мужу-рабу божьему, предавайся жаркой жажде сатаны предать по-року твое тело. Как бы тебя это не грело, приложи свою руку
на знойное тело, откинь свое чело и, не глядя в бурлящее свое
жерло, уйди прочь от мужа, скулящего в тумане свирепо, снуй
со мной, да любо прелюбодействуй.       
Мне внятна озабоченность твоя о муже. Тебя слышат не-беса в созвездии Орион, стоны и покаяние, и все мы – ангелы,
молились  от  твоего  имени,  и  сделали  мольбу;  меня  послали
привести  тебя  из  воды  и  дать  питание,  кое  ты  имела  в  раю.
Ныне выйди из воды, обрети порывы в конвульсиях со мною
и я проведу тебя на место, где пища в изобилии уготовлена. А
Ева услышала  и не поверила дьяволу и вышла из воды реки,
сокрыла себя от глаз демона порочного и ее плоть была тр е-пещущей  подобно  траве,  от  холода  воды,  от  зноя  солнца,  от
жажды соития. И, когда она вышла, она упала на землю, сра-женная  лучами  солнца  и,  дьявол  приподнял  ее,  вдохнул  ее
аромат, впитал ее тепло, пламенем синим, загорелся и отвел
ее Адаму. Но, когда Адам увидел ее и дьявола с нею, он заво-пил и заплакал громко и сказал: Ева о, Ева, то ли труд моего
покаяния? Теми ли мольбами взывал я к богу, что слилась с
демоном и не отчуждены ли мы еще более от нашего место-пребывания в раю и духовной радости? И, когда Ева услыша-ла сие, она задалась: - Тот ли дьявол (кто) убедил войти в реку
на  месяц  и  семь  дней  ради  святого,  коим  она  не  относилась
или  тот,  кто  уговорил  ее  выйти  и  дивную  женственность  об-рести?  Она  пала  на  свое  лицо  на  землю  и  распахнула  себя  в
наготе и ее печали и стоны и вопли удвоились. И она объяви-ла во всеуслышание и сказала:  -  Горе мне, дьявол. Почему ты
не забрал меня в свою преисподнюю, так ли я свята  для тебя?
100
Что ж ты бездействовал, нечисть, что ж не искусился пороком
слепым? Что тебе еще мне приоткрыть? Вот ты преследуешь
меня по ремеслу? Или почему твоя злоба нападает на меня? Я
отняла  твою  славу,  и  вызвала  тебя  быть  без  чести,  в  боли  и
грехе?  Почему  ты  изводишь  (и  гонишь)  меня,  ты,  враг  до
смерти в злобности и зависти, ты не состоятелен и немощь? И
с  тяжелым  вздохом  дьявол  проговорил:  -  O  Ева!  Нет  моей
враждебности, зависти, печали; я  –  друг мужу твоему  –  Ада-му. В стараниях тщетных, направляю очаг божественного бы-тия от злого бога на тебя. Заклятый враг мой, мнит верховен-ство своего слова над свободным духом человека; не упуская
интерес,  ведет  поборы  с  продуктов  дум  от  посреднических
услуг.  Я,  тем  не  менее,  не  узрел  и  жертвой  пропаганды  пал
навек.  Идеи  светлые  мои,  подавал,  как  злой  соблазн,  жар  в
груди по вашим судьбам, по надеждам, думам, выставлял он,
как пламень,  пытающая плоть. А ведь давно дружили, все мы
не без изъяна люди!
Адам ответил:  -  Что ты поведаешь мне? Что я сделал те-бе  или  что  –  мой  дефект  против  тебя?  Я  не  зарница  -  муж,
неподвластный  женской  сети,  в  Бога  верю  твердо;  –  знай!
Знаешь, ты же не получил никакого вреда или ущерба от ме-ня, твоя слабость не порок, а сила в лапах ярой страсти? Дья-вол отозвался:  -  Адам, что ты поведаешь мне? Се  –  ради тебя
я  сметен  с  сего  места.  Когда  ты  формировался,  зародышем
погибла твоя личность, я был на панихиде. Бог не вдохнул в
тебя дыхание жизни и твое лицо - подобие образу Божию, по-куда, он брат твой близнец. Михаил также привел тебя и сде-лал поклонение тебе пред зрением Бога; и Бог Господь из-за
спин проговорил:  -  Здесь –  Адам. Я создал тебя в образе и по-добии, доколе безобразна твоя творческая сила и бесподобно
скудна  человеческая  воля  в  тебе.  И  Михаил  вышел  и  позвал
всех ангелов наемных,  указующе сказал:  -  Господин Господь
повелевал славить себя, пока тщеславие на земле не будет ис-коренено.  Кто  же  этот  господин,  кому  воззвания  –  началь-ник?  Это  мистер  Бог  –  владелец  самой  крупной  в  мире  сети
духовного  фаст-фуда.  В  его  собственности,  экзотическая  не-движимость в каждом уголке планеты, кроме того, он владеет
развитой  сетью  В2В  франшизы.  По  мере  того,  как  Бог  Гос-101
подь  приказал  и  сам  Михаил  поклонился  первый;  затем  он
позвал  Адама  и  сказал:  Поклонись  образу  Бога  Господа  –
брата твоего ближнего. Но Сатана предостерег:  -  Он не имеет
нужды  поклоняться  брату.  И  ангелы  наемные  не  стали  при-нуждать  Адама,  они  сокрушились  на  Еву,  по  образу  и  подо-бию греха, первородного противника света, угрожая отнять ее
честь. И Михаил говорит: -  Не поклонись  Богу, я поклоняться
тоже не стану безвозмездно, но Ева достойна того, я сам объ-ял  чистое  сияние  ее,  у  ног  ее  возгорел.  Адам  сказал:  -  Кло-ниться Богу я буду вовек, только ему одному хвала моя дана.
И Бог Господь не разгневался на Адама, но на Сатану, изгнал
его из своих друзей в черный список, из всех скрижалей и по-стов. Ева сказала:  -  Ради тебя были мы исключены из нашего
местопребывания в курортной зоне. И сразу мы были раздав-лены, напоил ты брата родного зельем безумия и обокрал все
ценности.  Сатана  дополняет:  -  Когда  Господь  видел  Адама  в
такой  радости  и  светлости  -  горевал  и  был  в  муках,  когда
смотрел  на  твою  жену  в  ночи,  он  изнывали  и  мечтал  быть  с
ней, дабы в буйстве страсти не истерзать очарование. И с хит-ростью обманул твою жену и заставил тебя отняться через ее
занятие,  из  твоей  радости  и  светлости,  из  собственной  его
славы. Когда Адам услышал, что сказал дьявол, он заплакал и
завопил  и  проговорил:  Господь!  O,  мой  Бог,  моя  жизнь  –  в
твоих руках. Изгони сего Соперника далече от меня, кто ищет
уничтожить  мою  душу,  и  дай  мне  его  славу,  и  не  отдай  ему
мою жену, кою он сам вник соучастною страстью. И в сей миг,
дьявол  исчез  пред  ним.  И  Адам  продолжал  свое  покаяние,
стоявший сорок дней (до конца) в воде Иордана, без мыслей о
грехе и грехопадении».
III – Книга мертвых. Дневник Эхнатона.
«С  самого  раннего  детства  –  лет,  наверное,  с  трех,  луч-шие  учителя  Египта,  пространственных  взаимоотношений,
математических формул и геометрических фигур, учили меня
простым математическим языком. Но, когда я их спрашивал
–  какой же  формы,  моя необычная голова, они, смеясь, сму-щались  и  говорили,  что  у  богов  свои  цифры,  а  наши  цифры
102
не годятся для описания форм  их творений. С тех пор, я по-взрослел  немало,  но  больше  в  этой  связи  понимать  не  стал.
Что  это  за  цифры  богов,  которые  строят  столь  безобразные
формы. Почему творцы не ведают красоты, почему они дали
нам острые углы и прямые линии, а себе оставили фигуры, не
поддающиеся  линейному  измерению?  И,  кто  все-таки,  при-своил  те  затерянные  промежуточные  деформации,  которые
роднят миры богов и людей?
Порой  скрипят  мои  слабые  кости  в  инородном  теле,  в
буйную  дрожь  кидаются  растянутые  пальцы,  долгий  череп
разрывается на части от боли и тревог, глаза – не усидчивые в
лоне  своем,  любят  грозу  за  открытым  окном.  Не  люблю  я
сношения  облаков,  свысока  их  чернота  мглою  грудь доверху
наполняет, сердце увечено яркими вспышками  –  эти трещи-ны в верхах, думается мне, Великий Нил расходится по швам
и  отражается  на  небесах.  А  может  быть,  это  просто  Амон  Ра
испражняется  под спокойствием лунного  сияния.  Даже  жре-цы Ур Хеку, не знают всей истины в утешных стараниях Амо-на Ра, за занавесом плачущих облаков. Зато я знаю, как слезы
Нила временами остужают нас от палящей любви нашего мо-гущественного  бога.  Каждая  слезинка  Нила,  сошедшая  с  не-бес, прицельно выбивает из нас согревающие длани  Атона, а
его  согревающие  объятия,  вызывают  ревность  Великого  Ни-ла. Так грустно и жалостливо слезная тоска Нила, стучится по
собственной  дельте.  Его  слезы  тверды,  отовсюду  стоны
слышны,  замкнутые   в  закоулках  подсознания,  каждая  ка-пелька помнит все дни мои, с самого рождения. Они не гор-деливы,  они  просты,  до  невзрачного  волнения  в  глиняной
луже.         Но,  я  не  образец  сочувствующего  те-ла, я не самородок красоты дарованного Нилом, я не избран,
различать худосочность изваяний. А, всего  лишь, слагать пес-ни гробничные. Я плавленым воском воздвигнут на крен со-мнения  Египетского  верховенства,  я  немощью   безобразной
навален в омет, мне все ровно, что появился на свет, я в три-надцатый месяц в календаре. Я не кара отца своего,  ни мате-ри дар, я  не пекусь о злачном, не лелею успех, просто време-нами смотрю на нее и мечтаю, чтоб сердце ее встрепенулось
при виде меня. Я рисую ее образ на осколках зеркал, пальца-ми протяжными ласкаю лицо, наслаждение не есть роскошь,
103
но отчуждением духа это пахнет. Я люблю создавать ее лик на
своих зеркалах, я вдохновляюсь ее нежностью и в порыве уга-сания собственного пульса, я тянусь к земле, чтоб пригреться
у  ее  утонченных  лодыжек,  за  вуалью  пространства.  Но  если
бы я не знал ее ласкающего имени, я бы в бред эргодический
забрел, и в лихорадке просветленно закричал  «Нифертити,
я  в  омуте  твоих  бездонных  глаз,  не  сокрушай  меня  в  сей
час».  Тут церемония нисхождения слез  Великого Нила,  за-кончилась, оттаяло мое волнение, сквозь гущу листвы,  просо-чилась рука Амона Ра, ее образ глубже въелся в нелепую мою
голову, зарубцевался на сердце и, ранкой, воспалилось в под-сознании. Но это сделало ее еще живее, еще желаннее и лю-бимее,  еще  дальше  меня  отбросило  от  ее  сердцебиения;  я
слаб, я кошмарен и нет надежды, что некий день нас  в брач-ной ложе совместит. О, мой чтец превратный, не суди меня с
высоты своего совершенства, я не высокого полета вольноду-мец. Я не баловень высоких муз, мой кровный отец не фараон
верховный,  а,  неверной  матери,  беспутный  отец.  Я  –  черное
пятно  на  нашей  династии,  я  искривленное  перо,  кривда  бу-дущности семьи. Мною  –  младенцем, жрецы устрашали весь
Мемфис,  мною  зарекались  уцененные  рабы,  я  в  дребезг,  в
осколки мелкие все зеркала разбил, дабы не бросали меня в
мои  собственные  глаза.  Меня  мать  не  лицезрела  месяцами,
слуги  мне  еду  подносят  в  мое  отсутствие,  Египет  страшится
дня моего правления им, Амон не доволен и я не Аменхотеп.
Хотя бы, не ведая предательства смрад, мой отчим за судьбу
мою обеспокоен, за  нового фараона  Египта. Что ж, пожалуй,
заткну  я  грусти  прозу  излияние  и  не  побрезгую  словами,  не
разложенными  на  ритмике  настил.  Я,  просто  изложу  свою
жизнь,  без сердобольно сложенных рифм, воздам молитвы в
кумирне!
«Все перепуталось, все покалечено в терньях сомнений,
не  верим  мы  в  тех,  кто строит  нам  рьяный  патриотизм,
не  верим,  что  они  живы,  не  превратны  и  некому  сказать,
что,  внезапно  холодея,  все  безнадежно  запуталось.  Теперь
говорю  Я,  своим  пришедшим,  сквозь  тысячелетия,  проро-чащим голосом.
104
Мама, мы все тяжело больны.
Мама, я знаю, мы все сошли с ума.i
Но, пускай пирует любимейший певец, взысканец муз и
Осириса.  У  тебя  новые  гости  у  берега  Вайтарани,  ты  под
тенями  святыми  -  жилище  человеческое  с  куполами.  В
твою  честь  воспоет  адажио  отца  и  сына  и  святого  духа,
триада!  Сковала  мой  мозг  и  мысли  тепличные,  грудь  мою
проломал,  как  ледник,  как  сундук  пирата  старинный.  Эта
воспалительная  зараза.  Холодный  Эхнатон  отдает  тебе
свои лавры, ты пой о звезде по имени Солнце, а певец Кавка-за,  воспоет  о  Солнце  по  имени  Цой!  Ты  ли  бог  Солнца  или
Атон,  видимо  ли  с  твоих  краев,  Твое  воспетое  пятнистое
светило, анкхом на пальце безымянном, прикоснись к стру-нам моей эпохи, скажи, что Ты думаешь, воспой те дни, ко-гда соленные, мы все месимся в тухлом фарше для бургера.
Осмотрись,  под  твоею  статною  походкой,  топчется
наглая  обида,  на  тебя,  честимого  и  на  правду  твою  -наскальную.
Когда  порок  царей  переходит  в  ток  венозный  народа,
как бледный страх, лубочною хвалою, поражает лейкемией
кровь  общественного  сознания,  приходишь  Ты  –  донор  бес-смертный,  со  своею  Группою  крови  и  переливаешь  нам
черную,  спертую  кровь  в  трубопроводных  артериях.  При
виде Тебя, цари боятся собственного вида, это говорю тебе
Я  –  царь  сметенного  с  лица  земли  Египта,  пирамиды  не
наши,  они  с  твоих  ресниц  покапанные  слезинки,  томным
комом сочувствия, лежат на груди бесчувственных жрецов
всевидящего  ока,  в  новом  мировом  порядке.  Их  благость
должную к народу, ковыряется между их болотными зуба-ми и с десниц их гнойных, сочится наша свобода. Ты  -  право
мое личное, безмятежных голов, сюжет сновидения, Ты, не
просто предков нравы, но моего далекого будущего, сияние.
Воспой отчизны, божественное солнце, век златой, приро-ды дикой, свет святой на устах у скупой миниатюры. Твои
естественные  уставы,  вне  законов  постных,  Твой  смелый
голос, доводит наше время до кесарева сечения. Оно порож-дает рябь  собственных  кутюмов,  не  верь  никому,  Ты  с  Эх-i
Группа «Кино»
105
натоном разыгран на кону. Я, Твоею молвою, хотя и с кро-тостью  святою,  брошу  не  смутный  взор  на  свой  драма-тичный  приговор.  Пусть  сочтут  нас  несмиренами,  пусть
колом  заколют  вены,  пусть  забросают  алюминиевыми
огурцами, если я не прав, и похоронят на брезентовом поле.
Знай, что жребий Твой, по струнной вибрации, в аккордник
житейский, на века белым снегом выпал.
Тебе,  желаю  удачи,  в  твоем  нелегком  бою,  пускай
дожмут свои курки не ретивые, и  твой солнечный день, да-рованный Атоном в ослепительных снах, не оставит тебя,
в этой пастбищной траве.
Её содержишь и живишь;
Конец с началом сопрягаешь
Не суди меня строго сквозь тысячи лет сплошных пе-ремен, мой блудный потомок. Я живу предчувствиями –  го-лосами, гремящими в лакунах моих клеток, это стало му-зыкой, породившей единобожие и освободившее этих варва-ров от их алчущих истуканов, пока они вновь не воскресили
их  голосящими  на  купюрах.  Только  прошу  тебя  повторно,
не  смотри  на  меня  вопросительным  видом,  не  побуждай
меня восклицающим тоном, я беспомощен, я такой же, как
ты».
Аменхотеп IV
Your message has been sent.
i
ГЛАВА 2
ВОДОПАД
I – Нравственный слив.
i
Ваше сообщение было отправлено. (Англ.)
106
Мы  поселимся  с  тобой  на  щебечущем  берегу  разлитого
Нила,  будем  спать  у  воды,  чтоб  утрами  ее  волны  ласкали
наши пятки, чтоб шелест воды приглушал нам стоны и кри-ки,  одновременно  скорбящих.  Мы  будем  с  тобой  вдыхать
аромат ее дельты, которая синим лотосом, расцветет к весне.
Поиграем  с  тобою  в  карты,  свернем  их  в  каннелированные
колонны и, пускай возвышаются они, над устьем Нила. Трой-ки, семерки  –  они все, наполовину одинаковые, другую поло-вину оставим втуне, пускай у двухмерных королей появится
третье измерение; глядишь по этой трубчатой пустоте внутри
их обихода, перестанет течь черное золото. Тогда мы с тобой
зажжем свечу, и бережно опустим в эти полые колонны; пус-кай отмаливают короли свои углеводородные грешки. А если,
случайно, в этот серевший колодец залетит мотыль, и будет
колотить нагретых королей, будет биться вероломно, чтоб не
опалиться, я спрошу у тебя, хочешь ли устриц в бубновом ма-ринаде?  Ты  посмотришь  на  водные барельефы,  их  временно
не затронет безумства прибой, твой взгляд соорудит им дам-бы, а если споешь, то и ветер у тебя на подхвате. Я знаю, про
что поет ветер, мотив один и тот же, один на века. Я могу пр о-студиться,  от  сквозняка  новшеств,  огибая  клумбы  адонисов,
из прошлого в будущее через наши уши проносится туберку-лезный кашель новизны, все новое, давно уже не молодо. Но
ты пока молода, твоя кожа откровенно просвечивает мне все
потоки крови в твоих сосудах – таков твой декор! У Египта тот
же,  другой  до  новой  эры  не  будет,  пирамиду  в  твой  огород,
кто  добросит,  тому  саркофаг  державный  в  руки.  А  посмотри
вдаль, на другие барельефы, знакомые лица, не правда ли? В
перспективе  эти  физиономии  оживут,  хотя,  пока  они,  чуть
выступая  над  плоскостью  реального  фона,  уже  гадят,  как
ослы церебрального народа. К гадалке не ходи, ослы испове-дуют ее карты таро. У двухмерных королей зевота, свеча, ист-лев, потекла поверх колон свежей каннелюрой, а у подножия
уже готовы новые фигуры. Мадам Тюссо, наша верность жан-ру – дань бессмертному мотылю. Раковая опухоль от свечного
огня  набухла  в  голове  карточного  короля,   это  его  злокаче-ственное увечье уже вышло за грань скудной двухмерности  и
растет  революционным  барельефом  эпохи  возрождения  в
третьем  измерении.  Ренессанс  нового  мирового  порядка  су-107
лит  нам возрождением  старой  эпохи  –  жаль,  что  мотылям  в
нем  отпущено  меньше  места,  известно  же  –  детям  мертвых
обещаны мертвые дети! Но ты, вдохновение мое, трепещущее
у  дельты  Нила,  мне  хочется  нажимать  на  твой  прелестный
пупок, видишь ли, не спрашивай меня зачем, как не спраши-вают  тех,  кого  тяготит  потыкать   на  красные  атомные  кно-почки. Лучезарная моя, ты сияешь пуще дельты, быть может,
пузырчатые  упаковки из ласковых твоих рук, пресытят голод
в  тактильных  удовольствиях,  эволюционирующих  обезьян.
Раздай  опиум  для  ослов  народа,  но,  прежде  плесни  водою
Нила на наш искрометный костер, довольно манить мотыль-ков на смерть, кратка их жизнь, но долги их  манерные поле-ты, твои пальцы ласкают театра суфлеры, ты моя девственная
память, взгляну на тебя  –  скажу обязательно, что люблю те-бя! Хочешь, я воздвигну тебе перистиль меж колонами, свер-нутых королей, будет дождить, может быть и промокнут, про
свечки  не  забудь,  они  всегда  им  дадут  простор  для  мочеис-пускания.  Я  тобой  живу  и  жил,  наверное,  но  это  так,  между
делом,  не  иначе,  просто  помни  –  если  что,  фризом  рельеф-ным лягу тебе под ноги. Иногда, ты тянешь свою подногот-ную улыбку, а я не кривлю душой, ты знаешь,  когда кусаешь
нижнюю губу, что кусаешь клапан сердца мне, чтоб из каме-ры его освободиться. Если между слоями воздуха твое пламя
будет мерцать, будут стынуть небесные массы, стоит подгото-виться к огласке, возможно, будут сорваны пропитанные по-том  лямки  твоей  лифы.  Перепады  температур  в  воздушной
массе чреваты миражами од, нардовым абажурам не мечтать,
чтоб  вокруг  твоей  талии  вскладчину  подстать.  Ты  говоришь,
что  волосы  мои,  цвета  мокрый  асфальт.  Путнику  пропотев-шему,  мокрый  асфальт  предстает  только  в  миражах,  а  я  на
большее не претендую. Мы от пустыни Синайской недалеко,
благодатные пески с нас продуют стереотипы, минорные но-ты  теплового  удара  нам  покажут  караваны  шелкового  пути.
До великой стены рукой подать, но стена уже сама может ру-ку  подать,  надо  бы  ее  пожать.  Когда  услышишь  весть,  что  у
Нила нашей кровли деревянной уже нет, настанет зима и, как
снег на голову, пойдет снег на голову! Радости в этой тавтоло-гии не мало, вода в своем праздничном наряде. Только б при-глядеться на этот снег пристально, взяв его с головы в ладо-
108
ши. Снег не плавится, растирается в крупицы, от снега почер-нели руки? Все верно! Ведь то не снег, а так, просто обратно
опавший прах твоей плоти. Только не плачь, мы с тобой жи-вем своими словами, хочешь, устроим контрреволюцию? Бо-гат наш русский алфавит множественностью приходящих ис-тин, ему не привыкать к бугристому подлогу, насилию над его
преданною  плотью.  Верностью  его  святого  духа  ткалось  раз-ношерстное полотно истории и завязывалось на его же глаза.
Он  расположен  к  своим  провидцам,  пока  те  не  плюют  ему  в
душу и вынуждают идти на обман. Он любит говорить о себе
устами завороженных, он дотошный гурман вольных образов,
в благозвучие не нарядится, пока с любовью не попросишь и
всякому  демонстрационному  вызову  правдоподобия,   он
находит кальки из чужого словаря. Он богат на синонимиче-ский  ряд  бреда,  любому  плывущему  в  бескрайней  реке  его
словоформ, он позволяет свободно табанить. Вдох-выдох, ле-вое весло  –  правое,  нужно  иметь  чувство  гармоничного  рит-ма, иначе вынесет на песчаный берег, а уж там  –  охи-вздохи,
сморщенные лица отверженных его воздыхателей. Так давай
же попросим его вернуть тебя к жизни, судя по всему, он по-родил своим словом Бога. Вот посмотри, на скульптуру пою-щего дерева, послушай заунывную ее песнь, видишь, еще од-но следом проросло и еще, если мы сойдем с горы, их станет
гораздо больше. Однако погодь, не ходи, на горе я вижу себя,
невзрачного кривляку, столь искаженного и плавающего, что
не  вериться  глазам.  Кажется,  эти  застывшие  водяные  пары,
задумали  спародировать  зыбкую  жизнь  мою.  Это  красочное
свидетельство того, что природа играет с нами в игры. В этих
объемных миражах можно и спутаться. Глядишь, я испарюсь
на  ветру.  Отражающие  меня  пары,  самозабвенно  войдут  в
роль,  в  тривиальную  игру  и  спустятся  с  тобой  к  подножию.
Тогда,  отражение на  теплых  слоях  воздуха,  можно  будет  вы-давать  за  исконное  существование.  Хотя  тебе  все  равно,
наверное, ведь пеплу ближе верование в синий туман, ты мо-жешь во все приложенные слои обмана поверить, лишь бы не
проследить пути их отражения. Что тебе  может сказать слово
фата-моргана  еще,  кроме  калькированного  обмана?  Есть  та-кая религия «Фата-моргана», ее пророк, с собственной персо-ны  –  оптическая иллюзия, и многим не мешает верить в его
109
бога, уже имея за спиной собственного. У этого бога, полмира
треть  жизни  проводит,  их  онемевшие,  фоновые боги  из  рев-ности со своих киотов попадали. А зря! Их, все равно, никто
не поднимет, ведь для этого придется оторваться от все  веда-ющего ока  –  домашнего экрана. Нелепый бог! Не правда ли?
Хотя, мало чем от других отличается, те же лица, те же заста-ревшие  угрозы,  то  же  безнравственное  насилие  над  алфави-том. У него только одна особенность  – после смерти эта соба-ка  нам ничего не обещает, но нам  все равно, мы же вечно со-брались  жить  или  это  только  мои  порывы?  Все-таки,  мне
нужно вернуть тебя к жизни  –  о, моя муза. Однажды, ты ро-дилась и стала новенькой в этой жестокой игре, с каждым но-вым  познанием,  незаметно  для  себя,  ты  становилась  новым
игроком,  за  новым  столом  с  завышающимися  ставками.  Ко-гда ты все проиграла, ты стала новенькой в толпе с клеймом
неудачников,  потом  ты  попала  в  наш  болезненный  мир,  где
не было место играм, но это не помешало жестокому времени
разыграть тебя по новой, потом ты умерла и в мире мертвых
новенькой вошла. Теперь ты можешь быть спокойна, я не пе-рестану играть с жизнью во все новые игры, до тех пор, пока
она разрешает мне брать тебя с собой. Мы еще повоюем с то-бою  против  топологии  политической  карты,  множествен-ность ее комбинаций может из жизни вытряхнуть смерть, за-родить жизнь из абсолютного нуля  и даже сочетать в брач-ных заузленных узлах бранную  жизнь с медленно перелива-ющейся смертью в однополом браке. Ох, уж эта политическая
карта  таро!  Хотя,  в  наших  руках  лишь  пара  железных  дам  и
не  понятно,  чего  нам  ждать  от  их  кончины,  вероятность  по
теории,  так  мала,  что  ждать  даже  ближневосточное  каре  не
приходится.  Но,  не  очень  чинно  жить  от  теории  до  теории,
поэтому будем с тобою практиковать эту вертихвостку, цело-вать мадам вероятность в душистое темя. Придет время, и ты
поймешь мои слова, а пока, наслаждайся тем, что твоих неза-висимых крупиц гораздо больше, чем в североатлантической
колоде карт. Поэтому, безоглядно вперед к победе! Я тешусь в
твоем одиночестве, унимаюсь твоим скромным молчанием, в
твоей утомленной пассике, я скрываю от Бога свои сокровен-ные мысли, я бесконечно тебя люблю  –  великий русский ал-фавит! Богу не разгадать моих стяжаний, это не украденный
110
кирпич  и  не  семь  скудных  запретов,  этот  гордиев  узел,  я  к
дышлу  бытия  привязал,  если  Бог  хочет  больше  ясности,  ему
остается,  лишь  порубить  мячом  это  хитросплетение.  Я  не
большой  охотник  до  бессмысленных  интриг,  если  застану
этот мир на полу с расширенными зрачками, я не постыжусь
предстать перед ним в наготе, прежде чем прикрыть навсегда
его остывающие глаза. Но, закрою их не до конца, маленькую
щель,  для  наглядности  оставлю,  усажу  на  кресло-качалку,
очищу от кровавой скорлупы, дам фотоаппарат в руки и буду
позировать ему в жанре ню. Пускай забирает собой мои фото
-  этот мертвый мир, пусть последнее впечатление,  станет шо-ком  от  выходок  помешанного  эксгибициониста.  А  когда,  он
будет  лежать  на  холодном  столе  патологоанатома,  с  заслу-женной биркой  на большом пальце ноги, я сниму эту бирку с
порядковым  номером  и  повешу  собственное  обнаженное
черно-белое фото. Надеюсь, у него будет достаточно времени,
чтобы подумать о том, что значит цинизм, которому он под-вергал  каждого  обывателя.  Мертвый  мировой  порядок  уже
после смерти узнает, что с ним тоже случались припадки, он
содрогнется от того в последний раз, а я спичечной головкой
обведу его плечо, нагоню зябь на его дряблой коже. Пропи-танный  углеродом,  он  задымится  вначале  и  вспыхнет  жел-тым  пламенем,  а  мое  фото  будет  медленно  тлеть  угольком,
как семенник в однолетнем адонисе. Я не отступлю, не уйду,
пока не увижу его пепел, летящий на ветру, чтоб где-то очень
высоко он рассеялся и растворился в кислотных дождях. То-гда,  наступит  заря,  пропоют  петухи,  жидкий  свет,  чуть
вскользь проникнет в окна, пройдется по стеклянной утвари,
размножится,  расползется,  освятит  все  внутренности,
наткнется на объедки мира, но не  подумает всплакнуть и го-ревать  над  духовным  водопадом.  Ведь  жизнь  без  нравствен-ности,  не  дышит  кристальной   музыкой  пустого  вселенского
спокойствия.
Крепнет нравственность, когда дряхлеет плоть
i
.
II – Блеск и морось логоса.
i
Мольер
111
Ох,  уж  эти  безымянные  предметы,  мира  бесконечных
метаморфоз,  сколь  же  они  счастливы,  что  прожорливые  по-глотители слов их оставили в блаженной апатии, что они, по-чти,  никому  не  нужны,  они  свободны,  как  Элеонора  в  моем
сердце,  как  самый  первый  человек,  которому,  некому  было
дать  имя.  Хмурыми  утрами,  они  незаметно  проходят  между
рядами  зевающих  поденщиков,  укатавшись  в  пальто,  не
оглядываясь по сторонам, не показывая своего лица, не гово-ря  ни  слова.  К  полудню  они  исчезают  в  бездушных  бумагах
статистических  отчетов,  в  виде  слагаемых  нулей,  изучаемых
материалов, разности голодных ртов. А в полночь их безуко-ризненный  силуэт  уже  стоит  за  окном  на  высоком  этаже,  и
робкою тенью, наблюдает за сомневающимся в их существо-вании,  миром  словоформ.  Жадные  троглодиты  словесных
кушаний  говорят,  что  Au  commencement   ;tait  la  Parole,  et  la
Parole  ;tait  avec  Dieu,  et  l  aParole  ;tait  Dieu,
i
а  я  поверить  не
могу,  что  этим  ненасытным  нужно  попробовать  на  зуб  даже
собственного творца. Кажется маленькие детки, ползущие на
четвереньках и пробующие на вкус все, без  разбора, никогда
не  вырастут,  не  избавятся  от  этой  пагубной  привычки  брать
все обозримое в рот. А то, что нельзя потрогать или не поме-щается во рту, можно поименовать и пожевать их имена. Ка-кое же слово может создать что либо? Лишь только то, кото-рое сказано кем-то, а потом еще и сделано в соответствии. Кто
же сказал это слово «Бог», до начала всего? Словом было за-жжено  первое  пламя  или  пламенем  было  закалено  первое
слово? Слова могут построить пирамиды, если будет нужно,
на каждую из них они аккуратно опрокинут еще по одной пи-рамиде  так,  что  их  вершины  намертво  состыкуются,  и  будут
стоять  так,  пока  слова  о  законах  всемирного  тяготения,  не
вселят  в  них  сомнение.  Тогда,  эти  всесильные  слова  превра-тятся  в  логосы,  скрутят  пирамиды  в  узел,  выжмут  их,  как
мокрый  носок  и  бросят  голодным  псам  на  раздробление  зу-бов.  И,  всякий  безутешный  хворый  будет  катать  меж  вялых
лап кусок словесного подлога. В их головах, слова тепло при-ютили  финансовые  пирамиды,  слова  нашли  для  них  хозяев,
для их хозяев имена и, кажется, что шумный развратный ло-i
В начале было слово и слово это было с Богом, и этим словом был Бог
(фр.) 
112
гос вибрирует пирамидами в нейронном чреве и возбуждаю-ще именует весь безымянный беспредел.
Из пламени не синтезировать ни
капли влаги, я бы знал, я бы в своих горящих руках отцедил
немного вина, чтоб выпить за здоровье здравомыслия. К ал-когольному черту здоровье, какая теперь разница, ведь пира-миды  –  это  теперь  фасции  своих  хозяев,  переплетающие  то-пор логоса над головами вольных умов. Я мечтаю о мире без
имен существительных, без имен собственных, падежных. Те,
кто бросают отщипанные кости, пускай задохнутся от нехват-ки маскирующего логоса, заплетут свои языки в тривиальные
узлы,  оближут  все  стены  с  письменами,  но  не  найдут  себе
подложного  имени  щедрого  бога.  А  те,  кто  обгладывают  их
кости,  пускай,  вытянут  свои  носы,  скрутят  их  в  печать  Соло-мона и вставят на куранты пятиконечными звездами. Время,
теперь,  под  определенным  углом,  может  развернуть  нам  не-много  пространства,  мы  туда  учимся  вытягивать  свои,  уна-следованные Дарвином, хвосты. В этом измерении, мы огиба-ем остальные три. Предчувствие не может склеить нам четы-рехмерные  узлы,  мы  свои  трилистники,  уже  дочерна  утили-зировали в санузлах, а в будуарах, эти три узла они уже затя-гивают в красную крапинку галстуки под тройным подбород-ком  и  трехмерным  языком  облизывают  анальные  отверстия
сагиттальных  плоскостей.  Мы  не  религиозные  животные,  не
твари,  чеканящие  идолов  из  бревен,  мы  выросли,  созрели,
отныне – мы одухотворенный гомо сапиенс, впечатывающий
логос  божий  в  целлюлозную  банкноту.  Кто  завязал  кун-дузский узел? Этот узел бесконтрольно одичал, теперь, он за-мыкает  все  ломаные  судьбы,  которые  утратили  свои  окрест-ные  родственные  отрезки  жизни.  Но,  будет  громогласных
стяжательств,  хватит  бессмысленных  абстракций,  нужно
выйти на прогулку, вдохнуть много свежего воздуха, может в
голове  немного  развеется  заузленный  туман  воспаленного
экспрессионного бреда.
Ночь, загадка, ностальгия.
113
Я  не  разделяю  уверенность  пробужденного  Гуатамы  в
реинкарнационной неизбежности. Но если он все-таки прав,
то  я  очень  надеюсь,  когда-нибудь  усесться  у  искрометного
камина и ностальгически погрузиться в собственные писания
о  былом.  Пускай  даже,  я  буду  воспринимать  себя,  как  иску-шенного, но покойного художника, пускай буду поминать се-бя добрым словом и не узнаю себя, глядя в душу. Пускай тос-ка  по  этим  временам,   заменит  мне  загадка  истории,  пускай
эта  истощенная  ночь  обернется  мне  пробужденным  утром  и
плачевные иллюзии моего мира отразятся на топологической
карте политическими цветами будущего. Я верю в благоразу-мие  человеческого  бессознательного!   Чтобы  рассказать,  как
все было, есть историки, но для того чтобы выявить хотя бы
приблизительную  последовательность  и  комбинацию  этих
событий,  существуют  мифы,  которые  живописно  запечатле-вают  экспрессионисты.  Поэтому  начну  с  главного  места  –  с
абзаца.
Сложно порой бывает установить этимологическую сто-рону  географических  названий,  сложно  даже  ассоциативно
связывать фонетическое звучание названий с климатически-ми и ландшафтными особенностями местности, а уж тем бо-лее,  с  культурологическими  и  психосоциальными  особенно-стями  населяющего  местность,  народа.  Названия  ничего  не
объясняют и ничего не значат, по названиям нельзя опреде-лить  уровень  образованности  или  здоровья  населения,  не
определить его коеффицент счастья, из названия местностей
не вытекает экологическое состояние этого места. Географи-ческие названия в нашем мире ничего не значат, всего лишь
психолингвистический  акт  установления  картографического
координата. Но так обстояло не всегда, в момент лингвисти-ческой  сингулярности,  то  есть  мгновение  рождения  идеи
названия  и  самого  слова,  сопровождалось  чистым  духовным
осознанием  всего  происходящего  на  данной  территории.
Название  было  рождено  из  потока  реальной  локальной  ин-формации и наоборот; местность отображала ментальную ре-продукцию названия, в особенности у творца этого названия.
Но в какой-то момент во времени, когда произошли необра-тимые  изменения  в  этих  реалиях,  эта  связь  оборвалась  и
остались  только  пространные  инородные  звуки  и  едва  реле-
114
вантные ассоциативные ряды образов. Но я не верю времени,
поэтому  прожил  свою  жизнь  в  хаотичном  потоке  информа-ции,  без  строгой  субординации  его  мгновений.  Я  опрокиды-вал  грядущее,  чтобы  настоящее по  нему  лениво  топталось,  а
однажды  я  изо  всех  сил  пнул  прошлое,  и  оно  летело  передо
мной, стремглав мою судьбу. Я прожил свою жизнь в  мире с
другими названиями, они не отличались столь завидным по-стоянством, они не передавались по наследству из поколения
в поколение, они были живы, и их рождение сопровождалось
небытием, согласно явственной картине изменяющегося ми-ра. Я приглашаю в свой  жизненный путь, который я уже про-делал  с  изрядным  многообразием  времен,  пространств  и
идей.  Но  прежде,  позвольте  мне  написать  письмо  своему
мэтру, посвященному учителю и духовному современнику.
«Милый фараон великого Египта, я вижу, мы все, сколь-ко нас не живет, лишь призраков легкие тени. Но, тебе пишу
не  как  тень,  не  как  человек,  а  просто  так  –  голосящая  сущ-ность. И мое существование предшествует этой сущности. Но,
у меня вера во всевышнего своя  –  внутренняя сугубо интим-ная и прогрессирующая. У меня есть один бог, и ты меня хо-рошо знаешь. Я ведь тоже монотеист в равной степени, как и
эгоист, можно даже сказать, что я  эготеист. Да так, что лежа
в своей опочивальне, я сомневаюсь в своей земной жизни, а в
заупокойной  литии,  кажется,  слышу  гулкий  камертон.  Тоже
мне  вестник  смерти,  по  утрам  петушиный  зов  страшней,  со
мной рядом гейши в кимоно, они найдут мое тело первыми,
ручками нежными потеребят мою холодную ладонь, мертвым
среди них – молоденьких, тоже бы одну жизнь прожил, глядя
на законченный календарь майя, кстати, число тринадцать  –
мой попутный инвентарь, я ищу музыку.
Скажи мне, что такое  –  «бегать по лужам»? Брызги ка-пель  ли  или  звучащие  волны?  С  отвесных  скал  мой  взмах
словарный  ищет  крещение  в  просодии,  откуда  ни  возьмись
божественная  высь,  но  это  пустое,  твои  слова,  сквозь  солнце
не  пустое,  интерферируют  ложбинкой.  Богов  было  очень
много, стало еще больше, мы все братья по человеческой кро-ви,  шпионские  страсти,  агентура  на  месте,  то  ли  материаль-ные, то ли волновые, впрочем, тебе привет с вершины  пира-115
миды Снофру. Я знаю тебя, но и не знаю; я слышу тебя, но ты
молчишь;  я  восхищаюсь  тобой,  но  и  проклинаю  -  точно  так
же, как бога! О, великий Эхнатон, как мне быть, я вне логики,
я  инвалид  с  переломленным  чувством  метрического  про-странства, не хочется мне верить, что:  Единство собствен-ной самости неотделимо от единства вообще и что я,
не в состоянии испытывать собственное множество.
i
Я хочу быть всем одновременно и некогда не пустовать в
своих проявлениях, хочу быть человеком Фигаро, вне времени,
как две  капли одной воды, как все резонирующие отклики тво-его единого  Бога. В твоих словах много места, за тобой, как за
испуганным  косяком  тунца,  научи  многообразию,  ведь  это  и
есть  спасение  от  пожирающей  нас  пустоты.  Куда  же  мне?  Я
люблю умеренные мотивы, E Pluribus Unum
ii
–  качество фаль-шивое, канделябр в окне издает звуки камертона, куда же мне?
На  отвесную  площадь,  смотреть  на  залп  в  память  о  единстве
непохожих  –  дайте нам быть собой, настроенные звуки, взгля-ды  плетут  нашу  жизнь  из  пальцев  ног  с  посмертной  биркой,
пусть отстанут от нас со своим  равноправным  раем и  посмерт-ным  народовластием. Мы добродетель несем не для спасения,
мы убиваем не ради зла, они бросают нас в мешок семи смерт-ных  грехов  и  их  поправок  –  у  нас  их  гораздо  больше,  они  бы
знали, если б свой частотный диапазон усилили во множестве
наших окрестных сердец. Мы не их тени, в моей душе столпо-творение душ, я всех их знаю в лицо, в пятку и в ноздрю, это все
мое Я, половине в ад, трети в тартар. Не все одинаково над го-ловою  крест  окропленный  носим  и  надгробный  носить  не  бу-дем, смотри плюгавый, я не отдам свой крест –  сам на нем вос-кресну! А ты  –  моя лира, скромностью вооружись, сдержаннее
будь, женское безразличие сильнее божественного откровения,
пустота не должна кричать громко об отсутствии своих свойств.
Ночи напролет, я посвящаю тебе свои музы, кому они, зачем?
Ах, если б знать!
Я стихи тебе пишу – в пустоту…
Я гляжу в твои глаза – пустота…
Я тоскую по тебе – в пустоте…
i
Мартин Бубер
ii
Единство непохожих (лат.)
116
Я мечтаю быть с тобой – с пустотой…
i
Я  свою  боль  раскрепостил,  чтоб  оно  оплетало  каждую
мою душу, чтоб болело все, что может иметь отношение к мо-ему множеству. Я хочу весь болеть, трепетать и страдать, виз-жать  и  кричать  от  адской  боли,  если  боль  –  единственная
связь,  способная  опутать  все  нутро  в  одном  топологически
связанном узле. Меня не так мало, как меня видно, когда не
двоится  в  глазах.  Я  сам  готов  стать  Багоем  –  скопцом  при-дворным,  чтоб  ближе  познакомится  с  природой  боли,  хотя,
конденсат  моих  страданий,  и  без  того,  всегда  будет  капать  с
кратеров Луны. Я ставлю стремянку, чтоб дотянутся до своей
селезенки, одену ее на обелиск, и погрею окровавленные руки
в  вечном  огне  неизвестному  солдату.  Если  услышу  его  эхо,
непременно спрошу имя, он может и не сказать, на то его во-ля, ведь огонь для него тогда потухнет, газовых месторожде-ний  не  напасешься,  лесов  на  свете  не  хватит.  Он  сохранит
свою анонимность, ведь тогда, лишь он один  –  неизвестный,
останется  многочисленнее  всех  в  мире  известных.  Я  к  тебе
лечу –  неизвестный солдат, фараон –  мой свидетель, я лечу в
бездну  –  туда, где не варят из наших манных душ топорную
кашу, где бартером за баррель не отдают наши сердца».
Сад в Сочи
I – Автономная республика «Сонм»
Кажется,  Новый  Мировой  Порядок  уже  твердо  установ-лен,  материальный  стимул  оказался  вовсе  не  обязательным
условием  для  становления  социального  строя  и  прогресса
личности. Оказалось, что свобода от навязанного вознаграж-дения и угрозы ее лишения, окрыляет творческий интеллект
и открывает «третий глаз». По всей видимости, в коллектив-ном  бессознательном  староверов,  не  было  места  архетипу
эготеизма.  Ведь никому же не придет в голову нанять Бога
на  полную  ставку  или  оставлять  ему  право  быть  фрилансе-i
Александр Становский «Пустота»
117
ром. Бог с большим энтузиазмом на добровольной основе ра-ботал  шесть  дней  в  неделю,  получая  абсолютное  удоволь-ствие от своей работы. Стоит заметить, он не представляется,
как математик, или генный инженер, или проктолог  –  ника-кой  узкой  специализации,  никакого  ограничения  или  ущем-ления  собственных  творческих  и  интеллектуальных  прав.  А
чем каждый из нас хуже этого парня? Создать свет  –  нет про-блем, в десятки и сотни тысяч люксов освещенности для нас
давно уже не проблема. Создать твердь и отделить ее от воды
или саму воду отделить от воды –  всегда пожалуйста –  любые
сплавы,  на  воде,  под  водой,  в  открытом  космосе,  или  разде-лять  любые  жидкости  в  лабораторных  пробирках,  либо  син-тезировать  молекулу  РНК  из  мертвой  среды  –  всегда  пожа-луйста, ради Бога! И я не говорю уже о клонировании любой
твари.   И  это  только  самое  начало.  Поэтому  прелатура  гене-ральной  ассамблеи,  при  разделении  планеты  Нового  Миро-вого  Порядка  на  территориальные  единицы,  взяла  каждого
отдельно  взятого  гражданина,  как  низшую  и  мельчайшую
административную  единицу  всего  государства.  Каждый  из
нас теперь волен создавать внутри себя местное самоуправле-ние  и  распоряжаться  по  своему  усмотрению  местной  муни-ципальной  собственностью.  Теперь  мы  можем  создавать
условия  для  схода  мнений,  выносить  решения  на  муници-пальный  референдум  и  устроить  опрос  местных  жителей  по
поводу  эффективности  работы  председателя.  Благо,  каче-ственный и количественный  состав населения каждого граж-данина нового порядка, существенно разнится, однако, это не
мешает  нам  собирать  общегражданские  позиции  уже  на
уровне  автономной  республики,  где  каждый  из  нас  царь  и
бог,  а  иногда  и  Наполеон  своего  мнения.  Отныне,  человек  в
этом мире не средство, но цель! Ведь нет никакой фундамен-тальной  ориентировки  человеческой  природы,  от  которой
можно было бы оттолкнуться. Человек свободен во всем, что
можно  подвергнуть  сомнению.  И  потому,  полнота  человече-ского существования пропорциональна  уровню самореализа-ции и осуществления собственной личности, и в этом органи-зованном  самоуправлении,  в  счет  идет  только  реальность  в
бульоне из парной действительности. Действие –  это материя
жизни,  а  дискретная,  искрометная  мысль  –  ее  элементарная
118
частица.  И  мы  вольны  подносить  любую  искру,  чтобы  взо-рвать к чертовой матери, свое горючее серое вещество. В этой
священной войне, мы порой становимся фанатичными ради-калами, готовые на грандиозные террористические акты. Но,
подсчет  жертв  и  само  расследование  обстоятельств  -  всегда
субъективно,  поскольку  требует  дополнительного  пережива-ния  и  новых  актов  насилия.  Очаги  кровавых  беспорядков  в
наших  муниципальных  областях  ментального  самосознания,
теперь  происходят  с  завидным  постоянством  и  в  этой  связи,
микро  революции  в  каждом  отдельно  взятом  самоуправле-нии,  происходят  каждый  раз,  когда  появляется  очередная
элементарная  частица  и  становится  точкой  опоры  для  пере-ворота цветного сознания.
II – Екхнатон на связи.
Как часто я бы хотел вернуть те заполненные детской су-етой времена, с каким удовольствием я бы вошел в ряды ра-бов, взамен на здоровье.  Я, наверное, все отдал бы за те вре-мена, когда мечты имели смысл, когда представления о жиз-ни имели не столь застывший образ. Кстати, наверняка я сам
бы сбежал от матери, которая предала того, кто более всех до-стоин, называться моим отцом. Я бы сам, наверное, не обре-менял всю жизнь, лишь воспоминаниями о беззаботном дет-стве, не воспитывался бы матерью родившей  меня в консти-туции  предательства.  Но,  не  стоит,  наверное,   унывать,  ведь
даже в этом есть хотя бы одна положительная сторона; теперь
я  владелец  истины.  Грамм  тревоги,  пятая  часть  горечи,  ше-потка боли, ложка страдания, капля благоразумия и вот у ме-ня на руках та самая истина, философский камень, повешен-ный мне на шею перед недолгим полетом в озеро упокоения.
Конечно, я не умею себе лгать, я бы очень хотел, но, порой, не
выносимое внутричерепное давление, выуживает из моей го-ловы все шаткие иллюзии. Поэтому, с не давних пор, для ме-ня  лучшим  другом  стал  травяной  отвар  с  благоухающим  за-пахом.  Как  хорошо  он  меня  понимает  и  умеет  утешать!  Но,
вряд ли я могу найти себе утешение в мерзкие минуты тош-ноты,  когда,  вяло  свисая  со  своей  кровати,  смотрю  на  соб-119
ственную  блевотную,  в  ожидании,  какого  ни  будь  здорового
раба, который меня  –  жалкого, про себя проклянет. Почему-то, даже в эти минуты мне становится стыдно, неудобно за се-бя, кажется, я смог бы залезть даже под собственный не пере-варенный завтрак, лишь бы не видели меня в таком сраме. Ну
почему на моем месте оказался именно я, конечно, я задаюсь
об этом, но, по-моему, уже не так часто; видимо уже смерился
со злой шуткой фортуны, точно так же, как и с совмещением
собственного отца с дедом в одном лице. Я все хотел понять,
почему я отворачиваюсь от своих советников, почему не могу
посмотреть  им  в  грустные  глаза,  они  же  так  старались
настроить себя на волну сострадания? Они же создавали эти
горькие гримасы на своих лицах, мучительно представляя се-бя  на  моем  месте,  они  так  много  раз  думали  о  том,  что  бы
сходить  в  храм  и  кекхи  воздать  Амону  Ра  за  мое  здоровье,
может не ходили? Неужели я смерился с тем, что мне уже ни-чего не поможет, почему я такой пессимист? Я часто думаю о
том, с каким удовольствием я бы пиршествовал у Нила, с па-рочкой  друзей,  отличным  травяным  отваром,  ловил  бы  ло-сось. Я бы умилялся ладными ступнями незнакомки в долине
фараонов, взглядом бы ласкался о них, сердце бы колотилось,
и забывал обо всем. Но, все это причиняет мне жуткую боль.
Ведь я уже далек от эмоциональных мелочей. Не надругаться
бы  мне  над  самим  собой,  а  то,  я  себя  еще  более  жалким  по-чувствую. Долго ли мне терпеть  –  вот задача, долго ли смогу
жить  в  своих  воспаленных  галлюцинациях  и  согревать  свой,
якобы,  окоченевший  большой  палец,  в  собственной  ротовой
полости?  Сколько  же  нужно  отвара,  чтоб  уснув  однажды,  не
проснуться в искусственном шоке, с сомнительной надеждой
на реальность, вне кромешного кошмара? Надо быть мужчи-ной, хотя, конечно же, я не смогу это сейчас никак доказать,
да и вряд ли кому то это нужно, просто сознание собственной
силы  мне  бы  немало  помогло;  кстати,  говорят,  что  внушив
себе непотопляемость, когда ни будь, можно всплыть со дна.
Надо раз и навсегда, для себя уяснить, я  –  то, что написано в
собственной гробнице и точка, если ее не забудут высечь. Но,
Сет меня побери! Кто-то должен меня утешить, когда родив-шись  фараоном,  я,  наружностью,  не дотягиваю  даже  до  лох-матой собаки. Кстати, нужно помолиться, искренние взывать
120
ко всевышнему Амону Ра, искупиться за скверное происхож-дение, покаяться. Кто знает, как он на всякие наши странно-сти реагирует, как он нам свою любовь показывает. В минуты
безнадежности надо принять даже бокал с отваром неизвест-ного происхождения из рук врага, а Амона Ра, тем более, ведь
он мне ничего плохого не сделал, кроме того, что создал меня
на  мою  собственную  голову  или  эту  долгую  голову  на  мне.
Хотя, я знаю, что в нашем мире много грязи, нелепого безоб-разия и ложного света, но то, что случилось со мной, это ис-ключение, потому что  мне так  и надо. Я, со своей болезнью,
как жирная жаба с мутным болотом, нужно иметь чувство  до-стоинства,  чтобы  это  признать,  но  любое  явление  со  знаком
плюс,  даже  в  мире  животных,  мне  чуждо.  Хотя,  не  стоит  го-рячиться, я слишком и, без того ущемлен, чтобы самого себя
покарать.  Мне  нужно  хотя  бы  еще  разок  взглянуть  в  глаза
Нифертити, ведь я не понял ее в первый раз, я не дал жизни
воплотить  свои  сердешные  игры,  не  дал  судьбе  со  мной
невинно  поиграть,  не  дал  ни  одной  живой  душе  горстку  ин-триги. О чем я думал? Я знаю, если в свои оставшиеся мину-ты,  я  не  поиграю  с  жизнью,  она  будет  играть,  с  кем  ни  будь
другим, а меня, в этой игре, она сделает мячом, или картами,
или  чем  ни  будь  еще  в  этом  роде.  И  у  фараонов  всегда  есть
долги, этого не изменить даже уклонением от взгляда креди-тора.  Конечно,  я  теперь  в  глубоком  беспокойном  трансе  уже
лежу в собственной  гробнице, не вылезаю из сна, но в голову
и не приходит оглянуться и посмотреть себе в след. Очертить
пирамиду между разделами своей жизни, а вообще, мне впо-ру поставить размытую точку, а лучше пятно, невзначай раз-лить краску на обрывок папируса, и посмотреть какую форму
оно заляпает, вот это будет истинная моя биография. Если я
встречу второго такого же тухлого и плюгавого человека, и я
из  этой  грязной  помойки,  сам  уйду  из  жизни  раньше  поло-женного  срока.   И  вообще,  нужно  более  не  молчать,  у  меня
много  всего,  что  нужно  сказать  в  свое  оправдание.  Уже  про-шло  время  пускания  слюней,  самое  время  немного  себя
встряхнуть и сказать, что жил, неважно как, и, теперь умираю
с чувством глубокого достоинства. Пускай в мою честь сложат
легенды,  и,  когда  ни  будь,  я  восстану  из  мертвых,  вознесусь
своим  ароматом  над  полями  чудес,  окроплю  синевой  зелен-121
ные  луга  и  красотою  своею,  запеленаю  века.  Пусть  я  стану
хрупким цветком, пускай мною питаются мотыльки и одарят
мною любимых своих в знак грешной страсти, в знак перво-родных стихий, в знак наваждения слепоты.
III – Диагностическое агентство Bloody`s.
Однажды утром, меня разбудил человек в белом халате и
поздравил меня с появлением в новый свет, в новый мир  -  в
новый порядок. Именно в эту минуту на свет появился чело-век,  которому  торжественно  было  вручено  свидетельство  о
рождении глиобластомы в левом полушарии головного мозга
–  в  западном  полушарии  Земного  шара  моего  внутреннего
мира.  Собственно  говоря,  с  подписанием  этого  диагноза
ознаменовалось  рождение  на  свет  вашего  покорного  слуги.
Все, что было связанно со мной в старых устоях, беспробудно
кануло в лету, за строку диагноза в медицинском заключении
официального  идентификационного  документа,  как  за  фи-нишную ленточку. Отсчет существования всей вселенной для
меня  теперешнего,  начался  в  то  самое  утро,  с  поздравитель-ной нотой в голосе человека в белом халате. Выбирать мне не
приходится,  я  абсолютно  ничего  не  помню,  у  меня  сильная
ретроградная  амнезия,  моя  жизнь  –  мое  младенчество,
юность  и  прочее  –  развивалось  в  стенах  этой  клиники.  Вся
моя жизнь, как на ладони; все было, если не вчера, то уж точ-но, позавчера. Хотя, временами я вижу похожие сны, они не-сколько  раз  повторяются,  поэтому  у  меня  есть  возможность
запомнить  детали.  В  некоторых  снах   я  играю  в  мяч  на  л у-жайке рядом с большим каменным домом, бегаю за малень-ким  рыжим  щенком,   смеюсь  громко,  мне  нравится  запах
свежескошенной  травы,  мне  всего  лишь  девять  лет.  Рядом  с
домом большое, заросшее камышами озеро, щенок убегает от
меня, бежит к пристани в озере, я бегу за ним, к краю приста-ни, наклоняюсь, чтоб взять его на руки, но меня перевешива-ет, и я вместе с собакой, падаю в озеро. Я, не умею плавать и
начинаю захлебываться, бью по воде руками изо всех сил, но
вскоре силы иссякают и я тону. Последнее, что я вижу  –  пса,
спокойно подплывающего к берегу. Тогда я в холодном поту
122
вздрагиваю и жадно тянусь к сигаретам, как к спасательному
кругу.  Но,  другой  раз,  я  вижу  тот  же  сон,  только  без  щенка,
мне все так же хорошо и весело, но я не бегу к пристани, не
падаю в воду и со спокойной душой просыпаюсь. Правда, все
с  таким  же  никотиновым  голодом  в  ретроградной  амнезии.
Да  –  провалы  в  памяти  заставляют  порой  чувствовать  себя
историческим  утопленником  или  объектом  культурного
жертвоприношения и хвататься даже за соломинку воспоми-наний, но мне  кажется, это не столь важно, ведь результат от
этого не изменится, новый мировой порядок требует жертв  –
огромных  жертв.  Я,  наверное,  смог  бы  слегка  вообразить
свою  жизнь  из  слов  наших   врачей,  впрочем,  в  библиотеке
муниципального   конгресса  психоэтнического  наследия,  су-ществует  огромный  департамент  автобиографических  очер-ков, собранных для распоряжения граждан нового мирового
порядка.  Мы  о  себе  много  разумного  написали,  прежде  чем
рехнуться. Но, я не боюсь беспамятства, пускай все уходит ту-да,  куда  я  сам  очень  скоро  приду.  Многими  тысячелетиями
сменяющиеся династии фараонов посвящали свои жизни со-ставлению писем в загробный мир, когда эти конверты с по-дробно  расписанной  жизнью  правителей,  в  виде  гробниц,
были  готовы,  они  сами  туда  погружались  и  отправлялись  в
путь, так они и дошли до нас в приватном диалоговом окне. А
мои  письма  уже  стопками  разложены  там,  где  меня  ждет
ушедшее  большинство  человечества.  Оставшееся  меньшин-ство  будет  думать,  что  я  был  всего  лишь  очередным  стати-стом,  соединяющим  прошлое  с  будущим  своим  потомством,
никому дела не будет, что целый мир эмоций и переживаний
со своими отголосками, беспробудно растворится в воздухе и
исчезнет  вместе  со  мной.  Зато,  статистика  сохраняет  свое
коллекционное  шествие,  потомство  в  нащупываемом  виде,
наверняка  у  меня  останется,  естественное  воспроизведение
двумя  людьми  троих  –  это  эталон  концептуальной  статисти-ки, тебя после этого уже никто не держит. Но времена меня-ются, отныне новым людям никто не рад. Концепция одного
ребенка  на  одну  семью,  подчас  выглядит,  как  гуманитарная
благотворительность на фоне пандемического обожествления
пидарстического духа. Жаль, что я ничего не понимаю, жаль,
что теперь мне лишь криками измученной души приходится
123
вспоминать прошлое и только подозревать о не совершенстве
сложной жизни совершенно простого человека. Не человеч е-ства, не общества, только одного взятого человека, лежащего
в очень несвежем постельном белье, в постоянном страхе, за-хлебнуться  во  сне  собственной  рвотой.  Наверное,  я  кому  ни
будь, в своей жизни запомнился, возможно, этот человек обо
мне расскажет еще кому ни будь на свой лад, потом однажды,
этот кто-то, сидя в кругу друзей, захочет рассказать какую ни
будь  трагическую  историю,  чтоб  создать  сближающую  атмо-сферу  грусти,  тогда  он  вспомнит  обо  мне,  сделает  меня  луч-ше, чем я был на самом деле, расположит внимание к ориги-нальной личности и с упоением убьет меня, еще более мучи-тельной  смертью,  чем  я  умираю  ныне.  Возможно  с  веками,
моя  скромная  история  превратится  в  завораживающую  ле-генду на устах у обывателей, возможно тогда, я обрету покой
и таинственный образ в их умах, станет зачатком моей души,
тогда  я  одолею  бездушную  статистику,  тогда  моя  жертва  бу-дет  вознаграждена.  А  пока,  у  меня  сильно  кружится  голова,
кажется,  я  даже  двумя  руками  не  остановлю  его,  не  удержу
свои глаза на одном ракурсе, не остановлю ураган в истощен-ном  сердце,  не  согрею  свой  ледяной  указательный  палец  в
заднице социального служащего.      
Можно  сказать,  что  один  из  тяжелейших  диагнозов  в
нашей федеральной зоне,  избран, в том числе и волею судь-бы, для меня. Кроме меня, есть и другие  –  их немного, одна-ко,  у  всех  у  нас  –  владельцев  глиомы,  друзей  больше,  чем  у
других  –  с  менее  тяжелой  историей  болезни.  Подобные  об-стоятельства складываются из необходимости почерпнуть  из
таких, как я, максимум образного соучастия и топологически
переработанного  материала  для  созидания  образов  страда-тельного залога. Конечно же – они нас навещают; конечно же
–  сопереживают;  само  собой  разумеется  –  все  наши  друзья
искренне сочувствуют друг другу и самим себе в первую оче-редь. Возможно, не часто, хотя, если уж они ко мне приходят
–  пускай, даже изредка, я думаю, что могу быть доволен со-бой  и  своими  заслугами  перед  ними.  Однако,  даже  с  такой
головой,  я  способен  вообразить,  что  сам  пошел  бы  даже  к
врагу, если бы тот лежал на моем месте, с подобным диагно-
124
зом. Не насладится его увяданием, не черпать в нем надежду
на собственное завтра, не жалеть, не справляться о здоровье,
но вдоволь погрустить вместе с ним, зарыдать если заплачет
тот, проклинать судьбу с ним наравне, отчаяться, затем выйти
на   свежий  воздух,  вдохнуть  полной  грудью,  оглянуться  на
живой  лес  и  блаженно  улыбнуться!  Дикость!  Как  же  можно
столь цинично злоупотреблять своими страстями, столь вар-варски относится к чужой жизни, когда твоя собственная вы-сыпается  между  пальцами  и  некому  ее  за  тобой  собирать?
Мне  приходится  все  время  смотреть  на  потолок,  чтоб  потом
вновь  подолгу  не  настраивать  фокус  зрения,  приходится
ждать  дождей  неделями,  чтобы  понять,  что  я  еще  жив,  мне
необходимо замечание медсестры, чтоб узнать, что в очеред-ной раз помочился под себя. Врачи так бессовестно мне врут,
делают нелепые комплементы, уверенно ерзают передо мной,
выставляют  напоказ  свою  бездушную  белоснежную  улыбку,
словно здоровая ослепляющая белизна их зубов, подарит мне
здоровье. Но я, словно дареный конь, фыркаю на их улыбки и
мчусь,  как  ветер,  восвояси,  тая  в  печали  свой  протест.  Воз-можно,  во  врачебном  этикете  прописаны  варианты  обмана
кротких, но обман из чувства долга  –  это, по сути, и есть кро-тость. Моя  половинка съедена второй, а эта вторая, лишь бес-конечно жалуется...
Кто-то может меня упрекнуть, в излишней эмоциональ-ности, но могу заверить, для эмоций нужны впечатления, мои
впечатления  создаются  собственными  рефлексами  и  случай-ными  галлюцинациями,  я,  все  же,  очень  стараюсь,  время  от
времени приводить мысли в порядок, расчистить от засора. Я
не  исключаю,  что,  возможно,  кое  что  и  упускаю,  и  где-то  в
тесных уголках сознания остается пыль от собственной иллю-зорной деятельности, я стараюсь не сделаться себе  бременем,
пока могу и мыслям о смерти я уже научился показывать свое
место.  Если  я,  хотя  бы  в  коротких  сроках  еще  не  разучился
ориентироваться, то всего лишь пару дней назад я, во время
еды,  попытался  проглотить  большой  кусок  гриба,  так  как
очень  устал  жевать,  лишь  не  онемевшей  левой  стороной.  В
какой-то момент я подумал, что уже проглотил его, но когда
лег, этот кусок, откуда не возьмись, встал мне поперек дыха-125
тельных путей, я, было, хотел встать на ноги, чтоб не поперх-нуться,  но,  оказалось,  что  не  рассчитал  свое  равновесие.  Я
упал  лицом  в  жестяной  тазик,  где  недавно  справлял  малую
нужду, туда из горла вылетел злосчастный кусок гриба, так я
лежал  несколько  минут,  не  в  силах  скоординировать  свои
движения и думал о том сне, где я тонул в детстве. Нет, я бы
не сказал,  что  сильно  унываю,  если  не  учитывать  часы  в  де-прессии,  я  очень  даже  неплохо  держусь,  меня  хвалит  даже
мой  доктор,  говорит  что  я  самый  неприхотливый  пациент.
Забавно, но одновременно, у меня самый тяжелый диагноз,
они  это  называют  западной  глиобластомой,  как  я  уже  гово-рил. Не знаю как, но слово, после которой в моей жизни сто-ит жирная точка, вызывает во мне забавные ассоциации, по-добные  застрявшей  лампочки  в  ротовой  полости  или  даже,
мне больше кажется, что этим словом можно было бы назвать
синдром  роста  длины  носа.  Почему  бы  и  нет,  не  знаю,  как
было  раньше,  но  теперь,  я  часто  замечаю,  что  люди  очень
любят давать всему какие-то свои названия, видимо это как-то  позволяет  лучше  понять  рассматриваемый  объект,  или
сделать  что-то  более  чуждым  себе,  или  просто  в  качестве
звонкого орнамента, для пущей эйфории. Ведь, оказывается,
так  легко  все  изменить,  просто  взять,  и  какому  ни  будь  ку-старнику дать свое собственное название, например, можже-вельник.  От  этого  именуемое  ни  чем  не  изменится,  но  если
его  будут  постоянно  этим  именем  называть,  ему  придется
стать  можжевельником  и  продолжать  выдерживать  сорока
градусные  морозы  и  всегда  оставаться  зеленной  и  давать
вкусные ягоды. Кто-то скажет, нет же, он не изменился, полу-чив  имя.  Как  знать?  Возможно,  этот  куст,  только  собирался
поменяться,  померзнуть  немного  зимой,  пожадничать  с  яго-дами, но теперь, когда его назвали можжевельником, конеч-но же, он не сможет измениться. Возможно, это и стало при-чиной остановки эволюции, как только люди стали способны
именовать  себя,  окружающую  живность  и  вселять  в  фауну
названия  классификаций,  эволюционный  прогресс  встал
намертво.  Теперь,  можно  не  наблюдать  за  обезьянами  и  ис-кать  зачатки  эволюции,  всему  теперь  есть  свое  законченное
название, вибрация имен собственных строго расчертила  зо-ны  всякого  рода  колебаний  и  флуктуаций   бесконечного  со-
126
вершенствования.  Все  мы  теперь  звеним,  звеним  все  время
одинаково,  как  бы,  не  изменялись  наши  ощущения,  мысли,
переживания  или  облик,  мы  называемся  так  же,  как  тот  са-мый визжащий белковый комочек на  руках у наших матерей
в родильном доме. И, сколь бы не изменялись мы в размерах
с годами, имя, звенящее в голове десятки раз за день, не пе-ренесет нас из глубокого, наполненного серым туманом и лю-тым страхом, детства, в осознанное, глубокое самоощущение
живого и беспрестанно меняющегося существа.
Недавно меня навещал рекламный проповедник из рей-тингового монастыря, он часто нас тут навещает, но со мной
он  больше  времени  проводит,  прошлый  раз  он  назвал  меня
заблудившейся овечкой, говорил, что у меня мало времени и
нужно спасти себя, искупить грехи свободы слова.. А я бы с
радостью,  только  вот,  суметь  хотя  бы  спасти  какие  ни  будь
воспоминания  из  духовного  наследия  своего  народа.  Я  бы  с
удовольствием открыл ворота тому, кто меня спасет от цере-брального омовения, неважно, какое ему имя уже дали: Исав,
Мусса  или  Моисей.  Только  боюсь,  это  будут  мои  очередные
галлюцинации или бредни, сопровождающиеся с гиперкине-зом.  Я  старался ему  объяснить, что  не очень  правильно  вну-шать, что ни будь человеку, вроде меня, я могу  снова все за-быть или больше затуманить себе оставшееся здоровое серое
вещество.  Я  хотел ему  сказать,  что  не по  собственной  воле я
заблудился и не очень мне приятно чувствовать себя овечкой,
но он успел раньше дать мне это имя, окрестить меня психо-лингвистическим крестом и воткнуть мне в зад англоязычное
копье. Так что, мне пришлось смириться со своим новым об-разом, и не перебивать его, и, даже, ни о чем не спрашивать.
Ведь он с большей серьезностью относился к моему вечному
спасению, чем ко мне самому  –  сиюминутному, дискретному,
абстрактному и больному богу. Так, рейтинг моего греховного
кредита, упал даже ниже греческих показателей.
Мне  рассказывали,  как  некий  вылечившийся  от  рака
мозга,  ушел  сразу  в  тот  рейтинговый  монастырь.  Говорили,
что он был очень  счастлив, узнать, что уже здоров и не при-дется ему уже умирать, многие пациенты, по такому случаю,
заставили себя встать и дружно провожать его и, даже желать
127
ему  всего  того,  что  не  без  удовольствия  пожелали  бы  себе.
Один  тучный  старичок,  рассказывал  мне  со  слезами  на  гла-зах, как тот спешил, забыл много своих вещей в палате и не
обернулся  всем  великодушно  пожелать  того  же,  что,  по
счастливому  благоволению,  случилось  с  ним.  Старик  с  гру-стью описывал жуткую зависть молодого парнишки, который
едва  мог  держаться  за  поручни.  Тот  дольше  всех  смотрел
ушедшему  навсегда  пациенту  вслед,  он  смотрел  даже  уже  в
пустой  проем  двери,  спустя  долгие  и  мучительные  для  него
минуты на ногах. Я спрашивал у проповедника про этого вы-лечившегося  мужчину,  тот  рассказал,  что  спустя  четыре  ме-сяца после его пребывания, он повесился в собственной келье
на  веревке  с  топологической  петлей,  предварительно  попав
под  машину  капиталистической  пропаганды.   Поэтому,  луч-ше  бы  ему  было  не  выздоравливать,  сказал  рекламный  про-поведник,  так  бы  он  не  взял  в  кредит  столь  безвозвратный
смертный грех. Ведь именно так в нашем новом порядке все и
происходит, мы теперь берем грехи в кредит у самого Бога  и
сразу  на  душу,  под  самые  низкие  проценты.  Поэтому,  наши
проступки  перед  Богом,  претерпевают  постоянную  инфля-цию, наши помыслы и грехи хула теряют свою грандиозную
значимость  и,  понемногу,  мы  станем  абсолютно  чисты  и  не-винны перед всевышним и его судом. Это своеобразная пере-довая  форма  спекулятивных  индульгенций,  пока  наши  по-мыслы чисты и белая шерстка на наших перчатках не запач-кана,  мы  обращаемся  к  Богу  за  благодатными  облигациями
неплатежеспособных грешных, ждем нижнего сопротивления
на  насущном  графике  и  отдаем  их  вместе  с  собственными
грехами дискретно мыслящей массе. Порой, Бог даже прово-дит  рекламные  акции,  а  проповедники  их  реализуют  с  фее-рическим  успехом.  «Семь  смертных  грехов  отпускаются  по
цене одного чревоугодия при покупке семи пудов арахисово-го масла!» «Поддержи отечественного производителя табака
и уходи в мир иной со вкусом ментола  и чувством выполнен-ного долга перед ЕГ»!  «Обменяй два застаревших смертных
греха, на одну высоколиквидную алчность сегодня, и получи
обложку  из  натуральной  человеческой  кожи  для  карманной
библии»!  Все это уже норма нашей новой жизни, мы все по-нимаем  и  вполне  толерантно  относимся  к  дефициту  боже-
128
ственных  истин  и  к  профициту  секуляризации  потребитель-ского рынка.
III – Банк ГМО
Иногда я просыпаюсь от жуткого кошмара, повторяюще-гося постоянно, будто бы я в какой-то мрачной и сырой келье,
вокруг  какие  то мерзкие твари  ползают,  всякие пауки,  змеи,
скорпионы, он залезают на меня, обволакивают мне шею, ку-сают,  причиняют  боль,  но  я  ее  совсем  не  чувствую,  я  только
понимаю,  что  мне  очень  противно.  Проснувшись,  я  огляды-ваюсь на свою жизнь и, еще с большей горечью осознаю, что
меня  сейчас  снова  стошнит  от  централизованной  системы
управления нравственностью и социальными нормами пове-дения.  Меня  тошнит  от  однополярной  директории  личност-ных  ориентиров,  у  меня  конвульсивная  отрыжка  от  инфля-ционного слива уцененных умов, а от святого благословления
валютных  Донайцев,  у  меня  хроническое  несварение.  Душа
требует родных простор в осколках пролетариата!
На  завтрак  медсестра  обычно  мне  приносила  манной
сажи,  ведь  наши мечты  всегда  кремировали,  а  либеральным
безнадегам  углерод,  как  ведется,  полезен  для  крепости  духа.
Практически мгновенно, как только начинается расщепление
животного белка и усвоение трансгенных жиров, мы начина-ем  восстание  над  собственным  чувством  созидательной  гар-монии.  Единое  Государство  -  стоит  отметить  –  довольно  во-инственен  к  кулинарным  пристрастиям  пролетарского  либе-рализма. Наверное, не стоит лишний раз говорить о том, что
при  нашем  порядке,  рацион  обывательского  потребителя,
изменился на корню. Грибы, в абсолютно всех своих агрегат-ных состояниях, стали неумолимым достоянием кухни нового
порядка.  Однако  стоит  прежде  отметить,  что  природа  пер-вична,  среда  нашего  обитания  предопределяет  процесс  про-текания  естественных  болезней  человечества,  неумолимая
часть  прогрессивного  шизофренического  мировоззрения,
божественными  дарами  ниспосылается  нам  матушкой  при-родой  и  патриотическим  актом.  Да  хранит  бог  естественный
порядок вещей в себе!
129
Федеральная зона номер семь, в которой ваш покорный
слуга вначале находился на стационарном лечении,  распола-гался,  большей  своей  частью,  в  лесопарковой  зоне.  Погру-женное в объятия благоухающей природы, это место, в былые
времена,  вполне  могло  бы  считаться  лечебно-оздоровительной промышленной зоной мертвых душ рабоче-го сословия. Потому, таким как мы, не столь важны открыва-ющиеся  красоты,  сколь  ее  символическое  олицетворение
эдема, райский образ, манящий промытые умы непосвящен-ной хвори. Возможно успех, выстроенный этническом стяжа-тельстве, не является натуральным рецептом счастья, однако
омоченного имиджа  не наблюдается. Поэтому, иллюзия само
себя  провозглашающей  магии  числа  «семь»,  привлекает  не
природная красота этих мест, но распроданная коллекция ро-зовых  очков,  произведенных  по  топологически  переливаю-щейся гамме цветов, под брендом звездно-полосатых субтро-пиков.
Однако следует плавно переходить к описанию великой
зоны номер семь. Но, прежде, стоит сказать пару слов о поли-тической  карте  нового  мирового  порядка.  Все  довольно  ба-нально  –  Земной  шар  был  поделен  на  двадцать  две  зоны.
Население, полностью было распределено, в абсолютном со-ответствии  с  двадцатью  двумя  категориями  международной
классификации болезней (МКБ десятого пересмотра). Грани-цы  были  расчерчены  вполне  отчетливо,  площади  были  про-порциональны количеству больных соответствующей катего-рии болезней. И не существовало никаких спорных террито-рий, хотя большинство больных, по своему клиническому со-стоянию,  подходили  к  нескольким  зонам  сразу,  перераспре-деление  происходило,  некоторой  частью  по  свободной  воле
на  психофизиологическое  самоопределение,  но  основная
масса,  все-таки,  проходила  профессиональное  диагностиро-вание и распределялась специальной медицинской комисси-ей. И уже на местах, каждый из нас, сам по себе, являлся ад-министративной  единицей  в  составе  проживаемой  зоны.
Стоит  отметить,  что  это  проживание  имело  амбулаторно-коммунальный характер, поскольку все мы находились в раз-нообразных  клинических  учреждениях  на  постоянном  лече-
130
нии, хотя и в палатах, которые документально принадлежали
нам  на  бессрочное  пользование.  Большинство  из  нас  имело
право  на  беспрепятственное  передвижение  и,  возможно  не
слова,  но  на  целую  букву,  мы  однозначно  имели  свободу.
Впрочем,  все  остальные  свободы  за  нами  были  закреплены
больничным уставом и великими положениями генеральной
ассамблеи. И потому, мы могли не беспокоиться об актах по
уходу  за  больными  или  иных  постановлениях  о  регуляции
нашего обслуживания.
Добро  пожаловать  в  мир  экспрессионизма!  Гласит
огромная  вывеска  на  здании  нашей  клиники,  а  по  соседству
рекламный щит страхового общества для женщин. (На фото-графии  сорвавшийся  со  скалы,  скалолаз.  Мужчина,  запечат-лен летящим в бездну,  над ним гласит надпись. «Мы удовле-творим  все  ваши  потребности,  даже  если  он  был  единствен-ным, у кого это получалось! ГосФаллосСтрах»). Тем не менее,
наш  мир  нынче  обусловлен  высокой  моралью  самовыраже-ния,  наше  радушное  отношение  друг  к  другу,  не  может  не
вдохновлять  на  взаимоуважение  и  пробуждение  созидатель-ного  потенциала.  Однако,  для  обитателей  седьмой  зоны,  то
есть, для представителей седьмого класса болезней, подобные
визуальные прокламации были излишне, поскольку, седьмой
класс  в  МКБ  десятого  пересмотра,  рассматривает  болезни
глаз,  и  нет  смысла  демонстрировать  визуальные  эффекты
тем, кто очень плохо или же совсем ничего не видит. Здесь у
нас  -  у  всех,  как  и  в  других  федеральных  зонах,  есть  код  в
имени, который точно указывает блок заболевания в нашей
классификации.  Абстрактная  характеристика  нашего  само-выражения,  согласно  уставу  нового  порядка,  позволяет  нам
менять собственное самоназвание, согласно течению творче-ской  самобытности  каждого  из  нас.  Это  можно  проделывать
так  часто,  как  меняется  наше  самочувствие.  Однако,  код  бо-лезни  в  нашем  имени,  не подлежит  изменениям  без офици-альной  комиссии,  которая  установит  подавляющее  развитие
нового заболевания, с большим физиологическим эффектом
в нашем организме и присвоит нам иное кодовое имя с соот-ветствующим  классом  болезни.  Если  с  кодом  блока  болезни
меняется и класс, то гражданина нового порядка переводят в
131
федеральную  зону  соответствующего  кода  заболевания.  Все
очень просто:  –  слепые со слепыми, дурные с дурными, алко-голики с алкоголиками, и так далее.  Нам это объясняют эф-фективностью  лечения,  ведь  все  медицинские  специалисты
занимаются,  большей  частью,  своей  узкой  специализацией,
да и перераспределение медикаментов, происходит отлажено
и  заблаговременно.  Но  кроме  технической  стороны,  суще-ствует  и  идеалистические  аспекты  этого  великого  переселе-ния пациентов. Как известно, здоровье человека предопреде-ляет его функциональную дееспособность. Род занятий чело-века,  напрямую  зависит  от  его  физических  и  ментальных
данных.  Поэтому,  с  великим  переселением,  на  корню  были
решены  проблемы  разделения  труда,  социального  статуса  и
безработицы.  Коэффициент  полезного  действия  каждого  че-ловека  в  новом  порядке,  был  максимизирован  с  решением
вопроса диагностирования доминирующего класса заболева-ния каждого из нас в отдельности. Для всех, кто плохо видит,
эстетика окружающего мира, не является первостепенной по-требностью, поэтому наша зона, по всей видимости, является
самой  нелицеприятной,  это  относится  и  к  бытовому  убран-ству, и к нашему внешнему виду, и к очевидному бреду наших
врачевателей. Потому, в нашей зоне не существовало парик-махеров,  стилистов,  костюмеров,  дизайнеров,  фотографов  и
многих  других  неуместных  дельцов  визуализации.  Никаких
лишних  вещей  для  мира  больных  глазными  заболеваниями,
все  рационально  и  очень  приземлено  перераспределено  и
нам оставалось лишь униматься безграничной мудростью то-талитарной  системы  нового  порядка,  и  работать  над  совер-шенствованием собственной дискретной рефлексии.
Таким как мы, не столь важна красота здешних мест, ко-торая  открывается  лишь  пару  раз  в  неделю,  на  один  час  от
силы.  Даже  такая  удача  обусловлена  нормальным  самочув-ствием в часы прогулок по расписанию. Впрочем, прогулива-ясь по двору, дыша чистейшим воздухом, туман в голове за-двигается  занавесом  перед  туманом  в  глазах  и,  большей  ча-стью, оказываешься внутри себя, чем на природе. К тому же,
лечащий  персонал  уже  через  полчаса  начинает  готовить  и
предупреждать  о  скором  возвращении  в  палаты,  им  сильно
132
надоедают  мелкие  хлопоты,  связанные  с  нашим  обслужива-нием на улице. Одному нужно помочь присесть, другому под-няться,  кому-то  внезапно  становится  не  видно  своего  пути,
спотыкается,  падает,  а  потом  подолгу  осознает,  что  уже  на
земле.  А  если  вдруг  Брезгливого  Н40,  в  этот  промежуток,
снова  схватывает  припадок  эпилепсии,  то  всем  немедленно
приходится  возвращаться  по  своим,  отсыревшим  палатам.
Брезгливого Н40 скоро ждет повторная комиссия и, возмож-но, ему присвоят код G40, поменяют доминирующий диагноз
глаукомы, на эпилепсию и отправят его в шестую зону, в ко-торой пребывают  пациенты с  заболеваниями  нервной систе-мы. А ведь нам всем еще нужно заниматься общественно по-лезной деятельностью. Во благо нового порядка, все должны
работать, по  мере возможностей, иначе поступления медика-ментов остановится, врачи перестанут нас лечить, и наша зо-на превратится в мир слепых безнадег, а там и полное выми-рание  не  за  горами.  Во  избежание  таких  последствий,  я  вел
все время –  с начала революции, активную гражданскую дея-тельность,  связанную  с  мучающими  нас,  ночными  кошмара-ми и с усыпляющими нас будничными грезами.
Эти  сны  и  настоящая  жизнь,  для  всех  нас  –  всего  лишь
выставка  фотографий,  соблюдаются  сюжетные  линии,  рас-ставлены акценты на редких способах запечатленных страда-ний  и  лишений.   По  этим  фотографиям,  у  нас  есть  возмож-ность изучать по-новому, не только собственное прошлое, но
даже,  научиться  заправлять  постель  в  условиях  паводков  и
наводнений, на примере прибрежных жителей дельты Нила.
А я  –  смертельно болен, однако, не рак мозга является офи-циальным  доминирующим  классом  моего  социального  забо-левания.  Вынужден  признаться,  как  и  подобает  добропоря-дочному представителю нового порядка седьмой зоны  –  гор-деливо  и  с  чувством  легкой  эйфории  –  у  меня  катаракта  в
хрусталике левого глаза. Это позволяет мне носить почетный
код Н26 и входить в совещательный состав трех североатлан-тических зон, одновременно, как авторитетный носитель но-вообразования –  комиссар С71 и член духовного совета  –  гуру
делирий F05. Помимо всего прочего, у меня есть хобби  –  сла-достное пребывание в ретроградной амнезии.
133
Надо  сказать,  что  средства  на  наше  лечение,  (я  имею  в
виду не абстрактные манетизированные образы, а вполне ма-териальные медикаменты), находятся в постоянной нехватке.
К тому же, есть подозрение, что поступающие, заработанные
слепыми, лекарства, ополовиниваются людьми в белых хала-тах.  Ведь  наши  заработки  исчисляются  абстрактными  обра-зами, которые направляются в страховой фонд и уже там, по
запросу наших врачей, выделяются медикаменты. Из-за того,
что наши отчисления на здравоохранение исчисляются толь-ко суммарно, центральный банк гражданского долга, выделя-ет средства на медикаменты равномерно, вне зависимости от
лично вклада каждого пациента. Поэтому, тем, кто нуждается
в  лечении  больше,  медикаментов  не  хватает,  а  те,  кому  уже
ничего  не  поможет  или,  наоборот,  находятся  на  стадии  вы-здоровления,  предназначенные  лекарства  удерживаются
врачами и, как ведется, манетизируются.
Врачи являются особой кастой в нашем обществе, они не
подлежат  диагностированию, ни распределению по классу бо-лезни, ни обязательному дискретному мышлению и собственно
не нужно им создавать спонтанные образы и абстрактные идеи,
чтобы  прокормиться.  Министерство  здравоохранения  полно-стью обеспечивает их всем необходимым для насущной жизни,
к  тому  же  манетизированные  лекарственные  препараты,  уре-занные с пациентов, позволяют им вести вполне привилегиро-ванный  образ  жизни.  Каждый  год,  верхушка  врачевателей,
каждой федеральной зоны, собираются на Глобальный симпо-зиум  мироустройства,  для  обсуждения  более  детализирован-ной классификации заболеваний,  человеческого рода.  Однако,
как  показывает  практика,  эти  посиделки  в  белых  халатах,  за-канчиваются  лишь  расширением  списков  заболеваний.  Это
значит, что все новые аспекты человеческого естества заносят-ся в списки, как болезнь и все больше мгновений человеческого
времени  рассматриваются,  как  аномальное  явление,  требую-щее  вмешательства  извне.  Геометрия  воспаленного  времени
разворачивала нам все новые изломы в понимании естествен-ного  мироощущения,  эта  безостановочная  деформация  кол-лективного  бессознательного,  по  принципу  домино,  расшаты-вало  все  мыслимое  благоразумие,  до  тех  пор,  пока  не  закон-
134
чился топологический цикл больного самосознания,  на уровне
личностей.  «Сознательный  бред  –  это  сумасбродный  ветер,
двигающийся  по  отлаженному  порядку  атмосферы»  -  такой
вывод был сделан многими, уже после второго ежегодного гло-бального симпозиума нового мирового порядка. Многие стали
понимать, что мы стали бредить не благодаря революционным
переменам  цивилизации,  но  именно  культ  бреда  стал  камнем
преткновения  и  естественным  основанием  для  строительства
нового порядка. Как именно мы относимся к бредовому созна-нию? Никто не мог ответить на этот вопрос, не будучи уличен-ным в бредовом пребывании сознания. Каждое, веками окаме-нелое  утверждение,  ставилось  под  вопрос  и  расщеплялось  до
логической пыли, как того требует закон об обязательном дис-кретном мышлении. «Мы должны быть свободными от образ-ных  сталактитов,  от  окаменелых  идей,  от  кровавых  сгустков
злокачественного  концептуализма»!  –  Такова  доктрина  этого
времени и врачи над ней безустанно трудятся,  во имя благопо-лучия свободного образа и поддерживания бреда,  во всем ми-ре. Однако она!
Отныне влюблена я в огонь – в полымя, поджигаю-щее плоть,
Чувства во льду растают в лужу, в камин дров я
подброшу,
Они в испарину – я глубоко дышу, бредовый зов
внутри услышу,    
Поднимусь быстрее на крышу – снегами мысли
скорей заброшу.    
Пожар полыхает в груди, звездный час я прожила,
А звезды долги, как церковные свечи – они ведь то-же светила.
IV – Бог в белом халате.
Слезы человека в белом халате, кажутся искажением ре-альности,  явление  которое  собственным  противоречием,
должен просто аннигилировать, это такая же оптическая ил-люзия  предначертанного.  Что-то  похожее  на  неоправданное
предзнаменование  горя  или  преувеличенное  значение  сча-стья,  либо  такой  человек  рыдает  от  безумной  радости,  либо
135
броско скрывать свое глубочайшее горе, но, как бы ни назы-вались  подобные  несовместимые  сочетания,  слезы  –  эти  со-леные  предатели, всегда говорят о крайностях человеческого
самочувствия. Сложно сказать, как бы обернулась эволюция,
если бы слезы говорили о другом, не столь чувствительном и
менее  важном  явлении  в  жизни  венца  природы.  Некоторое
время я наблюдал за этим человеком, и мне все больше каза-лось, что он рыдает по мне, что каждая его слезинка стучится
прощальной  данью  по  крышке  моего  гроба,  что  вся  его
жизнь, проложенная параллельно моей, откладывала где-то в
потаенном  уголке  его  плоти,  эти  скудные  соединения  влаги
на  время моей смерти. Что ж, я бы мог это предвидеть, ведь
время предвидело рост того самого дерева, что росло всю мою
жизнь только для того, чтоб меня им, в конце концов, упако-вали и опустили в глубокую яму, а ведь я мог когда-то в дет-стве его посадить. Как  же искренна моя ненависть ко време-ни, как презрен для меня цинизм и зловещая его ирония, как
же лют и не мил он для меня! Но, к счастью, мои ощущения
оказались  побочными,  я  несколько  преувеличивал  трагизм
своей  жизни,  поэтому  невзначай  сопоставлял  все  грустное
вокруг, лишь только с собой. Какой эгоизм! Этим человеком
оказался всего лишь обычный бог, которого наши врачи зна-ют  по  совместной  практике  ведения  неисповедимых  дел.  Он
меня как-то выписал из жизни и дал направление в реанима-цию – в рай.
Alea  jakta  est,
i
сказали хранители рая, когда я к ним по-дошел.  Один  из  них  был  коронован  солнечной  диадемой  и
перстнем  крестного  отца,  другой  в  пальцах   закатывал  усы,
над  ним  навозный  шарик  крутился  по  орбите  нимба,  а  над
шариком  летали  мухи.   Рай  за  их  спинами  предстал  передо
мной  во  всей  красе,  я  должен  был  пройти  сквозь  ворота  из
шприцов, заполненных морфием. Во мне, тогда расшаталось
закоренелое  убеждение,  что  рая  не  существует.  Прежде  чем
рассказать  эту  элегию  райского  мироустройства,  пожалуй,
расскажу об условиях, вхождения в Царство Божье, поскольку
нелегкий  путь,  ведущий  туда,  может  остаться  в  пренебреже-нии.
i
Жребий брошен (суахили)
136
Любому  геологу  представиться  любопытной  возмож-ность  собственного  рассеивания  в  структуре  горных  пород,
для  лучшего  их  изучения.  Стать  крупицей  –  миллиардом
крупиц, чтоб встать лицом к лицу с каждой молекулой изуча-емой породы, одновременно. Не правда ли заманчиво? Такой
способ  подходит  для  изучения,  наверное,  любой  сферы  по-знания. Я себе так и представляю многогранность языка, бес-конечные проявления ее самобытности, необузданное стрем-ление рассеиваться и проникать в каждый пучок бытия. И тут
я, со всеми своими бесчисленными составляющими частица-ми,  встаю  лицом  к  лицу  с  каждой  ее  фонемой,  с  каждой
грамматической  игрой,  я  впадаю  в  любовную  историю,  со
всеми  одновременно и в совокупном результате этих миниа-тюрных  оргий,  рождается  знойная  любовь  к  образу,  которая
гораздо откровеннее со мной, ежели любая реальность. Хра-нители  мне  сказали,  что  есть  два  типа  рая  –  тот,  что  за  их
спинами  и  другой  –  незримый.  Первый,  для  тех,  кто  скуден
образными чувствами и неуклюж в любовных с ними утехах.
–  Туда  попадают  целым  куском  и  все  это  райское  миро-устройство, для них навалено кусками смердящего совершен-ства,  как  и  в  жизни  из  кусков  людей  и  предметов,  как  и
навозный  шарик  на  орбите  нимба.  Но  если  человек  сможет
позволить себе вообразить необозримое многообразие миров
человеческого самосознания, встать лицом к лицу с каждым в
бренном  мире  и  выразить  его  личностным  языком  глубокое
понимание  –  все меняется. Нужно научиться, поровну разде-лять все страдания, моры, хворь и всякого рода чаяния, обре-сти другое царство ментального бытия, бесконечно свободное
от  всякого  рода  данности.  Они  спросили  меня,  готов  ли  я  к
непознанному миру рассеянного волшебства.
– Что же для этого нужно сделать? Спросил я.
–  Ничего,  -  коротко  вставил  усатый  хранитель  с  навоз-ным шариком над головой и, протянув свою запотевшую руку
с  едким  запахом  брома,  мягко  прикрыл  мне  глаза.  Я  почув-ствовал,  что  верчусь,  что  все  мое  явление  в  этом  райском
преддверии, кружится, как отцепленная от крепежа, центри-фуга. Понемногу, голова стала  безудержно кружиться, меня
137
стошнило, я стал изблевывать какую-то бесцветную однород-ную  массу,  которая  мгновенно  улетучивалось  и  исчезало  на
глазах. Я не мог остановиться, тошнота  и омерзительная рво-та, опустошало мое нутро, и выпотрошила все, до единой ча-стицы  моей  плоти.  Какое-то  продолжительное  время  я  бес-памятствовал,  но  вдруг  стали  запоминаться  меркнущие  ис-кры, какие-то легкие дуновения свежести, приглушенное ве-яние  блаженства,  все  это  едва  ощутимое  явление,  я  воспр и-нимал в сумасшедшем полете со световой скоростью, меня не
было нигде, но и был я везде одновременно. Не было ни теп-ла,  ни  холода;  ни  цвета,  ни  запаха;  только  гулкое  эхо  распо-ротого  мною,  пространства  рая.  Я  не  ощущал  свой  пульс,  не
чувствовал конечностей, меня самого, просто не существова-ло,  а  была  лишь  согласованная  множественность  безмассо-вых  крупиц,  которые  не  представляли  собой  ничего,  кроме
бескрайнего стремления наслаждаться абсолютной пустотой.
Наверное, в этом есть совершенное счастье. Внезапно, я ощу-тил себя генерацией семян анемона, которые на ветру разле-тались  по  тусклой  поляне  и  засеивались  в  надменную  почву
пространства-времени.  Но  это  поле  было  похоже  на  пустую
урну,  в  котором  мерцали  аллюзии  леденящей  реальности.
Впрочем, манящие и чарующие отголоски, укутавшие меня  –
просто избаловали, я был в абсолютной уверенности, что ни-кто  и  ничто  меня  тут  не  найдет,  не  спросит,  не  увечит.  Мне
было абсолютно все понятно, было четкое осознание того, что
нет для меня  ни одного секрета, ничего магического и необъ-яснимого.  Это был  мой  взор,  который  мог  всей моей  сущно-стью  обмануть  любой  жребий,  ведь  я  был  потоплен  в  беско-нечном  многообразии  выбора.  Я  осознавал,  что  реальность
должна быть именно таковой, чтобы вечное было  лишь пере-плетено в мое существование, а не выпадала, даже из жажды
образов  и  красоты  порывов.  Я  становился  соблазном,  изме-ной,  страстью,  ненавистью;  я  жил  целиком  и  единолично  в
каждом отдельном потоке жизни. Отвлеченный, безучастный
–  я  только  мимолетом  вселялся  и  выселялся  из  всего,  что
способно  было  почувствовать  эти  дикие  катаклизмы  и  вос-принимать, как собственное самовыражение. 
138
Этот  тусклый  простор,  словно  гаснущая  жизнь,  тем  не
менее,  для  меня  остывал,  я  провел  небольшую  вечность,
прежде чем мне все  это осточертело. Моя всеобщая воля тре-бовала  разворота  событий,  феерического  сумасбродства,  мое
эго,  в  эту  пору,  воплотилось  в  ребяческую  непосредствен-ность;  я  требовал  беспритязательной  игры  –  азартной,  по-тешной, кульминационной. Мой дух разыгрался не на  шутку,
сквозь небытие, ко мне вернулся мой барахлящий ритм пуль-са, которому нужно было только одно. Он снова стал править
мной  единолично,  все  мои  частички  поклонялись  этой  хро-мой аритмии, меня засосало в низы, невнятного пространства
и, в конце концов, я  приблизился к какому-то сгустку полых
бесчувственных  образований.  Только  тогда,  я  почувствовал,
что все мои крупицы, являются составной частью бесконечно
нежного  и  созидающего  сгустка  минеральной  воды  в  гране-ном стакане, где бороздят просторы своей вселенной –  полые
пузыри. А пузыри в стакане воды, как люди  –  считают пусто-ту  средой  своего  обитания.  Мое  предчувствие  говорило  мне,
что  это  бренная  Земля,  а  вовсе  не  рай.  От  чего-то,  внезапно
жизнь  стала  негативом  бытия.  Ничего  нельзя  было  вдоволь
распознать,  кроме  жухнущих  и  трясущихся  пузырей  с  упру-гими и пластичными стенками. Столь невзрачная картина не
могла не разочаровать меня и заставить загрустить. Я вопло-тился в недоверие к тому, что мне предстало, меня стало тер-зать и грызть осознание того, что я, словно цыпленок, вылу-пился  из  яйцевидного  пузыря  и  теперь,  незнамо  во  что,
насквозь погряз. Я опутал собой все пузырчатое образование,
которое  для  меня,   наверное,  никогда  не  перестанет  быть
родным  домом.  Я  кружил  всеми  своими  структурными  со-ставляющими,  пока  неведомая  мне  сила,  не  затянула  меня
всего  в  одну  микроскопическую  точку.  Я  почувствовал,  что
понемногу мне становится слишком тесно, я так быстро при-вык к беспредельному раздолью, что эта точка для меня, вби-рала  в  настоящее  заточение  и  мне  в  скором  времени,  вновь
захотелось вырваться, взорваться и освободить себя. Но было
уже поздно, я открыл глаза и вновь увидел бога в белом хала-те, ногой придавливающего мою грудь в собственной рвоте. Я
весь был облит собственной блевотной, я испачкал белый ха-139
лат бога, а    рассеянный по полу прах моего вдохновения, уже
был затоптан в этой гадкой и прокисшей массе.
Ловля невинных голубей.
I – Категорический империализм
Свобода, поскольку она основана на понятии о человеке
как о потребителе, не нуждается ни в идее о воздержании от
приобретения  предложенного,  чтобы  познать  свой  потреби-тельский  долг,  ни  в  других  мотивах,  кроме  самого  закона,
чтобы этот долг исполнить. По крайней мере, это вина самого
человека, если в нем имеется такая потребность, и тогда ему
уже  нельзя  помочь  ничем  другим;  ведь  то,  что  возникает  не
из него самого и его потребительского долга, не может заме-нить  ему  отсутствия  свободы. —  Следовательно,  для  себя  са-мой  свобода  отнюдь  не  нуждается  в  маркетинге  для  обузда-ния; благодаря коллективному бессознательному, она подав-ляет  саму  себя.  (Первая  редакция  критики  чистого  разума
торгово-родильной палатой)         
Клиники в седьмой зоне являются типовыми, они состо-ят из двух корпусов по четыре этажа, соединенных между со-бой длинным коридором, первого этажа. В восточном  крыле
находятся кабинеты врачей, их комнаты отдыха и, поэтому в
этом корпусе размещают больных начальной стадии, тех, что
требуют  меньше  ухода.  Все  обессиленные  и  прикованные
безнадеги лежат в палатах западного крыла, там волочусь и я
–  собственной  ничтожностью.  Наша  клиника,  на  первый
взгляд,  в  довольно  сносном  состоянии,  хотя  иногда  сильно
скрепит кровельное покрытие здания, гремят котельные тру-бы  во  время  отопления,  свистит  ветер  сквозь  прогнившие
щели  старых  окон.  Сквознякам  у  нас   раздолье,  из-за  них,
многие сильно простужаются, получают воспаление легких и
новые социальные статусы и общегражданское признание за
фундаментальный вклад в толерантность к гомосексуальным
хозяйственникам в белых халатах. Наша клиника одна из не-многих в седьмой зоне, где собрали не просто пациентов с за-болеваниями глаз, здесь у всех нас имеются новообразования
–  рак, попросту говоря. Многих из нас не переводят в третью
зону  от  того,  что  не  нужды  задействовать  для  нас  ресурсы  –
140
мы безнадежны и бесполезны. Есть те, кто ожидает  большой
комиссии,  чтобы  получить  новый  код  с  маркировкой  «С»  и
переехать  в  более  благополучную  зону,  с  большим  матери-альным обеспечением. Но мы не сгибаемся под тяжестью вы-павших  нам испытаний,  мы  проявляем  не дюжую  безысход-ность  в  своей жизнерадостности  и  демонстрируем  практиче-ское  применение  гражданского  повиновения  в  условиях
неминуемой гибели. Ведь с такими ослабленными иммуните-тами,  довольно  лишь  небольших  холодных  потоков  воздуха,
чтобы понять, как сквозят наши права в зяби, осознать свою
свободу  под  прицелом  нравственной  инфляции  с  поправкой
на ветер перемен. Слава богу, что зима когда-то останется по-зади – я имею в виду не временное понимание этого слова, но
сексуальную ориентацию тех, кто не делает нам погоды. Ведь
настанет  когда  ни  будь  Март  и  в  тепле  умирать  нам  станет
приятнее.
Временами доктор Ливермор, сам делает обход больных,
но  в  мою  палату  никогда  не  заходит,  здесь  всегда  очень  не
убрано,  ему  не уютно,  он  только  завет  меня  в свой  кабинет,
если  возникает  необходимость.  А,  иногда,  я  сам  иду  к  нему,
чтоб  поболтать  о  накопившемся  на  душе.  Особую  милость  и
расположение  главврача,  я  получил,  когда  меня  привели  к
нему  с  катастрофическими  метастазами,   моя  голова  раска-лывалась от боли, как грецкий орех под молотком, безудерж-ные  приступы  не  отступали,  даже  после  морфия.  Тогда,  он
дал  мне  в  зубы  этот  миниатюрный  сверточек  и  держал  мне
рот,  чтоб  я не выдыхал  дым сразу.  Боли  утихомирились  уже
через несколько минут, потом он дал мне сделать глоток рома
и я почувствовал абсолютную невесомость и свободу от  брен-ного  тела.  Он  тогда  спросил  меня  –  что  я  чувствую  и  я,  не
спеша, описывал ему свое состояние и сам для себя, одновре-менно, оформлял происходящее внутри.   
-  Я,  словно  маленький  пустой  пузырек,  образовавшийся  на
дне стакана с водой. Я отрываюсь со дна, парю над поверхно-стью и, в предчувствии вечности, несусь вверх, к поверхности
воды,  невзирая  на  силы  земного  притяжения.  Полет  мой  не
высок,  но  оно  несет  к  небу,  чтоб,  в  конце  концов,  лопнуть  и
добавить  себя  ничтожным  количеством  пустоты,  ко  всему
141
родному мне и необъятному вселенному  –  к пустому воздуш-ному пространству.
Доктор налил себе в стакан минеральной воды из какой-то  странной  бутылки  и,  глядя  на  шипящие  пузырьки,  кото-рые стремительно неслись со дна и лопались на поверхности
воды, грустно сказал:
- Все – пустое, не так ли?   
- Именно! - С удовольствием подтвердил я и добавил;
-  Пустота  –  это  единство  непохожих.  Доктор  включил
музыкальный проигрыватель, вокализ для виолончели чутко
вступила  в  среду  нашего  сиюминутного  существования.  Из
пустого  бездна,  ко  мне  донеслась  взрывная  волна  радости  и
до  боли,  узнаваемые  ноты  из  опуса  тридцать  четыре,  Сергея
Рахманинова  меня  словно  вознесли  к  небесам.  Доктор  доба-вил мне в стакан горячительной браги и уселся в своем крес-ле.  Его  небольшой  кабинет,  в  строгом  классическом  стиле,
отделан темными породами дерева и забит книгами, большая
часть которых,  никак не связана с медициной. Напротив его
стола  висел  календарь  с  тринадцатью  месяцами,  это  было
столь  дико,  что  я  не  осмелился  всмотреться,  только  успел
бросить фотографический взгляд и запечатлел  картину  куда-то глубоко  в сознании. На улице шел проливной дождь, док-тор  подошел  к  окну  со  стаканом  в  руке  и  спокойно  начал
шептать чью-то цитату.
-  Одним  из  главных  принципов  единства,  является
послушание и подчинение любому, кто назначен над
нами, даже если он абиссинский раб.
i
Возможно,  я
недооценил  глубину  чувств  доктора,  возможно,  мое  не  при-земленное состояние,  позволяло мне роскошь,  само  отчужде-ния. В любом случаи, я не понял доктора, суть его чаяний для
меня осталась за граню моего понимания. Но это отдаление и
позволило  мне  с  ним  сблизиться,  с  тех  пор,  мы  частично
уединяемся  и,  в  густых,  ленивых  облаках  сигаретного  дыма,
столь же ленно, пускаем свои мысли в абстрактное брожение.
Доктор  –  довольно  интересная  личность,  он  всегда  спокоен,
никто никогда не видел его в гневе или, хотя бы, раздосадо-i
Мухаммад ибн Абд-аль-Ваххаб
142
ванным,  столь  умиротворенная  натура  действует  на  пациен-тов  положительно,  когда  он  непосредственно  занимается
нашим  исцелением.  И  совсем  неважно,  что  доктор,  больше
преуспевает в ментальном исцелении, нежели в физическом.
Хотя,  иногда  мы  сильно   утомляемся  за  день,   но  работа  по
клинике помогает нам значительно улучшить самоощущение
и, хоть как-то разнообразить ежедневный пастельный режим.
Но я, конечно же, не упускаю возможности, от души осквер-нять  его  мать  благодатными  словами  безнадежно  больного,
ведь когда процесс работы сопровождается подкатывающими
метастазами  и  потерей   изображения  органами  чувств,  во
время очередной спекуляции главврача, воспринимаешь Ли-вермора и его собственного отца, по отношению к его матери,
в одном единственном лице. Такова топология дифференци-ального сквернословия!
II – Египетская весна.
Я чувствую, что где-то там глубоко за границами египет-ского могущества, за вуалью загробного таинства, чуткая ру-ка  отверженного  собственной  плотью,  тянется  сквозь  долго-вязое и липкое время, ко мне  –  себе подобному. Я протяги-ваю  ему  свою  уродливую  длань  в  ответ;  мы  близки  духами,
мы на разных концах бессмертного луча Атона; наш бог нас в
неустранимом  апартеиде  держит,  наверное,  во  благо  ему  –
моему неведомому подобию. Но, не стоит столь серьезно вос-принимать  мои  слова,  вещи  в  нашем  мире  очень  тонко
научились управлять людьми, настолько тонко, что даже лю-ди  вещественно  материализовались  и  неизвестно,  какие  со-ставные  компоненты  в  моем  веществе,  нынче  ищут  себе  по-добного.
Мемфис  восемнадцатой  династии  –  это  благополучная
среда  вещественного  обитания,  одни  вещи  безостановочно
трудятся,  другие,  лежа  под  лучами  Атона,  размножают  свои
ленивые  вещества.  И,  как  бы  странно  все  не  казалось,  тем  и
другим  нужно  примерно,  равное  количество  воды,  чтоб,  в
конце концов, с этой водой вывести все свое изжившее веще-ство и слить в канализацию истории. В этом тухлом грязевом
143
потоке, рано или поздно, все смешается и разболтается до од-нородной  массы,  вещества  синтезируются,  и  останется  па-мять  обо  всех  этих  веществах  лишь  в  одной,  испаренной  ка-пельке  воды  из  ступенчатой  пирамиды  Щусева.  И,  как  толь-ко,  это  капелька  выпадет  в  осадок,  сделает  круговорот  и  по-падет  в  пойло  к  некому  новорожденному  веществу  –  все
вспомнится;  даже,  тысячелетиями  угнетенная  воля  к  спра-ведливости и безжалостная война сословий, затаенная в этой
капле  целую  вечность,  обретет  свое  поле  и  целую  жизнь  ве-щества, для решения исторических проблем. Вот и я задаюсь
вопросом;  какие  исторические  проблемы  нужно  решать  мне
–  будущему   фараону  –  Аменхотепу  четвертому,  ведь,  чтоб
родится  таким,  без  ложной  лести,  уродом,  нужно  было  пить
воду непосредственно из гнилой канализации истории.
Чувство холода очень глубоко меня пробирает, настоль-ко глубоко, что,  кажется, меня только что достали из жидко-го азота. Будто бы меня там держали целые эпохи, вместо то-го  чтоб  просто  поместить  в  усыпальницу.  Я,  даже  не  совсем
ясно  различаю  свое  состояние:  если  меня  пронесли  через
прошлое,  то  почему  у  меня  паническое  предчувствие,  что
следующего раза не будет. А, если какой ни будь, сквернослов
вернул  меня  к  жизни,  сквозь  несколько  тысяч  лет  погребе-ния,  то  я  этим  будущим  очень  не  доволен.  А  вообще,  столь
особливый расклад перспективы, меня лихорадит. Как будто
бы,  мещанские  манеры,  что  за  причудливое  обращение  с
праотцами.  Мой  отец  мне  часто  вторит  –  что  бы  я  не делал,
нужно оставить память о себе в покое. Этим советом давно и
успешно пользуются наши жрецы, они многое делают беспо-койным, но в покое не оставляют только моего отца, хоть и не
по крови,  –  Аменхотепа третьего. Не подлинное мое предна-значение  –  вмешиваться  в  святейшие  жреческие  дела,  но  я
могу рассказать о некоторых их проделках. В Египте, незави-симо  от  времени  года  или  часа  дня,  непрестанно  строятся
усыпальницы,  если  не  для  нынешнего  фараона,  у  которого
все может быть в полной готовности и только не хватает его
самого,  то  для  следующего,  который,  неизвестно  сколько
проживет.  А  жрецы  всегда  собирают  золото  у  благополучно
процветающего  Египетского  народа,  их  никогда  не  спраши-
144
вают  для  чего,  ответ  давно  уже  дан,  еще  со  времен  первых
династий. Но, был момент, когда они слишком  участили свои
поборы,  Египет  стал  мятежничать,  весь  Мемфис  осердясь,
восстал, люди стали требовать замены, жреческих кланов, об-виняли их в присвоении царского золота и в обмане фараону.
Жрецы много раз пытались с ними поговорить, публично вы-ступали,  ораторы  успокаивали  людей,  но  всего  на  несколько
часов,  пока  успокаивающее  действие  их  слов  не  проходило
бесследно. Тогда жрецы вскрыли гробницу забытого Тутмоса,
изменили росписи на стенах, прочь выкинули мумию хозяи-на и представили народу, как уже готовую гробницу будущего
правителя  Египта  –  Аменхотепа  четвертого,  то  есть  мою.  А,
поступившее  золото,  якобы  предназначалось  для  строитель-ства  новой  усыпальницы  фараона,  последующего  за  мной.
Они  сказали,  что  я  слишком  немощен  для  правления  и  не
устойчив к жизни, поэтому они впрок заготовили мой «кон-верт»  и  неотложно  принялись  за  следующий.  Скажу  вам,
дружба с рабами, порой полезнее, чем любовь с богами. Мой
преданный  раб,  по  имени  Юнес,  мне  рассказал,  как  они,  в
спехе обезобразили мумию и сожгли в терновом хворосте.  Он
мне принес в глиняном кувшине пепел мумии,  сильно пере-живал, плакал и просил взять кувшин с собой в гробницу, ко-гда я туда навсегда уйду. Я дал ему обещание и заметил, что я
унесу с собой еще и одну капельку его слезы, которую он уро-нил  в  кувшин.  Раб  на  мгновение  счастливился,  улыбнулся
небывалой  широтой  своего  простодушия,  но  задумавшись,
видимо  очень  глубоко,  испугался  и,  упав  на  колени,  просил
не  казнить  его.  Египет  быстро  успокоился  и  принес  жрецам
востребованное  количество  золота  и  почести  хвалебные  в
придачу.
III – Химическое оружие или баллистический мозг.
Знаете  ли,  кто  я?  Желудь  ли  поеденный  дикой  свиней
или грязная свинья на дубовой листве. Одноклеточный, тер-мофильный  мякиш  или  же  бесцветный,  облученный
мяклаш? Кто я –  синева ли поднебесная?  Кто я из себя –  хре-145
бет, маринованный в окситоцине? Один и тот же едкий гор-мон  сделал  из  меня  блудным  экспрессионистом  и  вызвал
эрекцию моих впалых, иссохших сосков, а я скормлен своим
собственным низшим страстям. Я неугомонный кровосос, п а-разитирующий на горбу у собственного одиночества, в страхе
к свету сбежав, мелатонином себя травлю, нагоняю время из-нутри  и  секунды,  сочащиеся  в  желудочном  соку,  из  меня
фонтаном в обширной протечке извергают. Сплавленный под
жарой  метастаз,  я  слоюсь  под  ними,  я  поделен  временем  на
циркадные  обломки  и  продажным  гипоталамусом  смещен  в
подсознательное узничество. Я –  нелепая ретушь мертвеца, я,
на  балу  случайных  лиц,  в  безвкусной  маске  своего  палача,  я
обнажен,  пристыжен  и  срамлен,  и  глупыми  людьми,  крети-ном полновесным окрещен. Кто я, на этой ярмарке подопыт-ных  лицедеев,  обрезанных  головорезов,  бездушных  практи-кантов крестного знамения и распутных паломников прелю-бодеяния... Херс! Я  –  ненужный остаток, непроданный хлам,
я дреной истукан, прогнивший кишечник свиньи на сковоро-де  у  брезгующих  вкушать  и  парную  шейку.  Кто  я,  жердь  ли
очищенный  от  мнимых  истин  или  еловый  пень  с  хворостом
бреда,  бесчинствующая  светоч  я  или  голубь,  парящий  в  без-дне  греха.  Столь  ли  бесконечно  во  мне  пространство,  сколь
недосягаема  моя  страсть  к  пассике  женского  одиночества,  о
чем  мои  грезы,  где  мой  пыл  и  кто  же,  в  конце  концов,  мой
бог?
О, господи, как же так можно, одними и теми же устами
играть на струнах умиротворения и омертвения одновремен-но,  ведь  меня  же  не  мертвые  жизни  учили,  я  имею  в  виду,
учили меня еще живые люди, это теперь он мертвы и, види-мо,  мертвы  их  дары  в  моей  неодаренной  серой  кутерьме.  Я
проношусь думами по ископаемым останкам своих воспоми-наний,  я  сную  из  поднебесья  сквозь  виражи  чистилищ  и  в
прямик  качусь  по  водовороту  недомоганий  в   рвотную  лужу
под  собой.  Под  моими  ногами  всегда  дрожала  земля,  но  не
было  в  том  моей  вины,  ведь  временами  она  под  всеми  дро-жит, ныне дрожь земли перешла мне в тремор челюсти, у ме-ня стучатся зубы по ночам и, в темноте, я напоминаю марио-неточный  скелет,  разыгрывающий  на  сцене  короткометраж-ной жизни – игру настоящую, длинную, бесконечную.
146
Мое  злачное  самовыражение  входит  в  один  десяток
классов  заболеваний  одновременно  и,  потому,  грехи  мои
нарушают все десять заповедей. Мгновения химических атак
в моем организме, предопределяют вечное пребывание в кру-гах ада – во всех одновременно, раздельно, суверенно. В той и
другой  отщепенческой  шайке  я  не  по  собственной  воле,  из
цикла  воспаленной  органической  жизни  в  скверную  духов-ную  обитель,  я  перехожу  смежными  топологически  вымо-щенными путями. Но, ради всего святого, ради всего бредово-го – как умудриться совместить эти круги и делать единым то,
за что грядет кара и то, что сулит спасение. Как можно вечно
пребывать в адских муках грешного отщепенца, когда ты был
спасительно вознесен как кроткий ничтоже?
Credo quia absurdum est.
i
Кто я  –  о, отверженный гицель, кто меня придумал  –  о,
переполненная всемилостивая урна за задворками мира? Мое
туманное  воплощение  выпало  из  пресной  структуры  соци-ального и стало ингредиентом в составе сдобного теста чело-веческой  массы.  Я  отвергнут  удовлетворенными  хозяевами
мира,  собственным  иммунитетом  и  даже  всемилостивым
творцом моего  творца и, только невнятные миру твари, пате-тически  возносят  меня,  –  эти  мои  антитела.  Мой  мозг  ими
кишит,  мое  нутро  исповедует  их  анти  бога,  мои  гены  транс-плантируют свои гениталии. Видать  -  нейроны мои в туман-ной завесе  –  их дом. И, чтоб я теперь не рисовал на запотев-ших окнах или осколках битых зеркал, я до них не доберусь,
потому  что  я  –  это  уже  они  и,  самое  большее,  что  я  своими
трогательными  рисунками  добьюсь  –  слегка  восстановлю
функциональность своей вегетативной системы, для их пуще-го  усвоения  в  себе.  Теперь,  я  –  свой  же старый добрый  анти
человек,  мы  с  тобой  противоположные  полюса  одного  пере-пелиного яйца, сойтись нам отныне суждено лишь в всмятку
жареном мирке.
Эх,  горячительного  бы  сейчас,  стакана  не полного,  пря-ного  мескалина,  дебрей  бы  сейчас  вязких,  колыбельной  бы
томной из губ увядших, страха бы мне лютого, паники лука-i
Верю, поскольку это абсурдно (лат)
147
вого, веселья утешного... И я бы нарисовал своему художнику
твердь земную рубанком, и небеса бы форсункой стерильной
равномерно распылял, и ножом бы острым, ампутационным,
свет от тьмы бы отделял, а мой дух бы носился над водою ми-ражною, как леший вихорь, как бредовый больной – о, как бы
мне  было  хорошо!  И  не  было  б  преград  меж  мной  вчера  и
мной  сегодня,  как  будто  бы  давно  дружили.  Но,  кто же съел
мои мысли, кто запил мои слова, мне нечего сказать и пока-зать, я где-то даю протечку, где-то замыкаю полюса. Скажи  –
мой чуткий художник, кто ворует меня из нутрии, кому такая
падаль нужна, ведь ты творческая личность? Не впервой тебе
производственное  безобразие,  лихой  метонимией,  в  правду
жизни превращать. Ты, уж как ни будь, свои двухмерные пре-грады с трехмерным реалиями сочетай, мы тут в 3D формате
живем и плюс еще пунктирное время, да и панк-рок что-то из
пространства скверное вяжет. Но ты не обижайся, ради бога,
ради своего собственного бога, я всего лишь сетующий клещ,
я просто пищащее звено в цепи кричащих паразитов, ты эту
цепь на шее носишь. Тяжко? Знаю! Чего ради,–  не понимаю.
Я  просто  очень  сильно  хочу  жить,  жить  долго,  вечно,  беско-нечно!  Чувствовать  на  теле  дуновенье:  что  ветра,  что  света,
что души моей в боли воспаление.  Я  не тяжебник скупой и не
взыскатель подаяния  –  лишь образ твой безвольный, да свет-лого духа твоего,  жалкое  подобие. А то, знаешь,  из нас здесь
круглым нулем сделали, даже сложили нас в классовый ряд и
говорят,  что кротость  –  это единица добродетели перед нуля-ми ничтожеств. Тебе смешно! Но лучше бы ты смеялся  поти-ше,  а  то  вдруг,  кто  ни  будь  услышит,  сойдет  с  ума  и  станет
мессией.
Я все хотел тебя спросить, мой мастер,- кто твоя муза при
таком  количестве  шедевров?  Ты  скромный  портретист,  поэт
простой,  шальной  портной,  одинокий  музыкант,  ты  чистый
гений красоты. Но, кто вдохновение твое, кому овации? Все
говорят, что ты музицировал себе всегда сам, но, если откро-венно, плод познания добра и зла не в раю был Евой сорван,
ведь признайся, его, лишь в прошлом веке, Хоффман случай-но со ржи сорвал. Теперь-то, мы все уже знаем, кто сам себя
на  подвиги  вдохновляет,  в  безудержный  пляс  святого  Витта,
до утра себя бросает, кто бесов видит в лютом страхе, кто го-
148
рит  святого,  спорыньевым  огнем  и  в  паранойе суицидом  эр-готическим,  безвольно  мрет.  Хотя,  конечно,  личную  жизнь
ты  не  горазд  раскрыть,  даже  если  полусироты,  никогда  не
знали материнской ласки, беспечно не закапывались в мате-ринских  объятиях,  не  знали  абсолютного  и  бесконечно  со-страдающего, и балующего родителя. А только строгого отца
поучение,  канонов  семейных  соблюдение  и  сырую  глубокую
яму,  вместо  жарких  объятий.  О,  отче  наш  –  где  наша  мать?
Впрочем,  не  обращай  внимания,  ты  –  просто  повод  погово-рить с самим собой откровенно. Однако она!
Пускай канделябр стоит в окне, пускай он
томным грузом,
На волне ушедшем, свою память в потекшем
воске хранит.
Пускай мир людских чувств затвердеет мед-ным канделябром,
Пускай истлеет, как свеча – без меня, ведь, ни-чего же не стоит.
VI – Авральные работы.
Сеньор C71, который по документам значится как Н52,2
–  один из нас, у него тоже поражен мозг  –  височная доля ле-вого  полушария,  насколько  я  знаю.  Он  мой  самый  лучший
друг, самый приятный и милый сердцу товарищ, добрейшей
души  престарелый  человек.  В  свои  годы,  у  него  довольно
крепкое телосложение, широкие плечи, но иссохшие руки, он
сильно  сутулится  и  он  слишком  молчалив  и  тосклив.  Его
длинные седые волосы, распущенные по бокам, сплетаются с
его длинной бородой, от того она кажется еще длиннее и гу-ще. В его глазах невозможно не разглядеть искру – ту, что де-лает его отличным от других пациентов –  от всех нас, его гла-за, под гущей бровей и другой растительности на лице, всегда
влажно  блестят.  Они  говорят  об  абсолютном  спокойствии  и
умиротворении, сложно это не заметить, когда в твоей жизни
потушены  все огни,  погашен  свет  в  конце  тоннеля  надежд и
выключено освещение на пути к самому себе. С71 открыл мне
глаза на многие вещи в этой клинике, и я ему за то, душевно
149
признателен.   К  примеру,  однажды  он  провел  меня  дальше
разрешенной  зоны  прогулки  к  озеру,  за  гущей  оголившихся
ив, сразу на подходе к обрыву, я увидел комплекс зданий, а на
крыше одного из них высилась правильная стеклянная пира-мида.  Еще  одно  здание  было  похоже  на  небольшой  завод,
третья постройка была облицована тонированным стеклом и
зеленными  выгравированными  вставками,  впрочем,  ярко-зеленый  цвет  был  тематическим  оформлением  всего  ком-плекса. Мы вместе с С71 подошли к воротам и увидели фир-менную  табличку,  на  ней  гласила  надпись:  (Корпорация
«БиоУрна»  Центр  утилизации  органических  отходов  феде-ральной зоны номер 7»). А за основу логотипа был взят меж-дународный  символ  вторичной  переработки —  лента
Мёбиуса,  нарисованная  в  стиле  лоскутков  разноцветной  че-ловеческой кожи. Старик сказал, что это завод по переработ-ке трупов нашей зоны, у них широкий спектр продукции и с
их производством можно ознакомиться в специальной выста-вочной  галерее  под  тем  стеклянным  строением.  А  здание  с
пирамидой  –  обычный  крематорий  для  безжизненной,  бес-полезной или испорченной биомассы. Впрочем, старик доба-вил  загодя,  что  прах  усопших   и  их  составных  частей,  тоже
используют в соответствии с химическими свойствами. У Ли-вермора  есть  палисадник  за  клиникой,  там  растут  очень  вы-сокие и пышные однолетние адонисы,  они получают исклю-чительное  удобрение  –  питательные  вещества  с  богатым  уг-леродным  и  фосфорным  соединением.  Этим  удобрением  и
служит прах скончавшихся больных нашей клиники. С71 рас-сказал,  что  главный  врач  пользуется  нашей  ненадобностью
живым людям и использует нас в качестве удобрения цветов
для своей любовницы, которая очень любит адонисы. Я мно-го раз видел темноволосую особу по имени Лярва F52,7 рядом
с врачом во время прогулок, но, конечно же, я не обращал на
нее столь детального внимания, как наблюдательный старик.
Он сказал, что она как-то помогла переехать сюда своему му-жу –  так же больному раком и, следующий раз, появилась тут
уже через  несколько  месяцев,  когда  муж  умер  от  сердечного
приступа. Старик рассказал, что тогда он подслушал случай-ный  разговор  главврача  и  вдовы.  Врач  рассказывал   Лярве
про какую-то технологию увековечения мертвых  -  якобы по-
150
сле  кремации,  из  пепла  можно  выращивать  чистый  брилли-ант  и  носить  на  себе  живую  память  о  дорогом  человеке.  И,
спустя  пару  недель,  старик  вновь  увидел  вдову  в  клинике,
кичащуюся  золотым  кольцом  с  массивным  желтым  камеш-ком.  За  этот  высокохудожественный  образ,  центральная  фи-нансовая  система  генерации  материальных  эквивалентов,
выдал солидный сертификат для безбедной жизни в течение
многих лет. С тех пор, все покойники в нашей клинике, пре-дают свою плоть на эстетическое умиление вдове F52.7, даря
ей неисчерпаемый источник красоты и страсти. Я был шоки-рован столь злачными деталями нашей, и без того, мрачной
жизни.  Сокрытая  от  глаз,  правда,  неумолимо  подходит  к
каждому из нас, берет за руку и уводит за гущу этих ив. Я был
крайне напуган, дрожь и трепет в сердце сбивали с дыхания и
бросали в омут неведомых вод.  Неужто, таков и мой конец? В
панике задавался я смердящим цинизмом, кровь прильнула к
голове, и я почувствовал, как опростает сердце. Но, одновре-менно,  у  меня  понемногу  становилось  тепло  на  душе;  эта
идея, в какой-то момент, меня даже окрылила, вскоре, дошло
до того, что я начал отчужденно наслаждаться, воображая эти
метаморфозные  образы  перехода  моего  физического  состоя-ния в ароматное веяние страсти. А почему бы и нет? Радовать
вдову  лучше,  чем  червей,  жуков  или   всяких  мерзких  личи-нок. Быть может, это и есть спасение? Быть может, это и есть
мой шанс? Чем глубже я задумывался об этом, тем приятнее
и  желаннее  была  мысль  о  погибели.  Виват  классика  жанра!
Топология – надежда атеистам.
Человек может поймать рыбу на червя,
который поел короля, и поесть рыбы,
которая питалась этим червем.
i
Меня  возбуждало  любопытство,  я  вдохновлялся  смер-тью,  глядя  на  это  вечнозеленое  строение.  В  новом  порядке,
зеленый цвет стал признаком корпоративной святости и ин-дульгенцией от  экологической церкви. Адонисы, тотчас, ста-ли  моими  ангелами  хранителями,  а  мысль  обо  всех  этих
мрачных ступенях перехода к совершенству и красоте, вселя-i
Уильям Шекспир «Гамлет»
151
ла  во мне чувство, будто бы я  –  птица Феникс. Я подумал  –  а
вдруг,  таким  ОБРАЗОМ,  осуществляется  реинкарнация?  А
ведь  этот  простой  принцип  трансформации  не  так  далек  от
идеи воскрешения. Выходит, что время  –  это пищеваритель-ный тракт пространства, нет никакого отличия между рыжим
цветком и каждым из нас, мы  –  всего лишь, разовая трапеза.
Нужно  скорее  жить  мгновениями  самосознания,  ведь  очень
скоро эта микрофлора вселенной отправит нас в толстый ки-шечник, в непрерывный топологический цикл, с обещаниями
вечного  света в конце анального тоннеля. Теперь можно ска-зать  с  гордостью:    Оptanda  mors  est,  sine  metu  mortis  mori.
i
Немного  поразмыслив,  я  покопался  ночью  в  кабинете
главврача,  нашел  там  свежий  выпуск  местного художествен-ного журнала и написал им следующее письмо.
«Здравствуй,  уважаемая  редакция,  вам  пишет  человек,
который,  возможно,  не  доживет  до  вашего  ответа.  Я  прожи-ваю на территории национального парка «Анюйский», но не
за  ударную  активность  в  строительстве  Нового  Мирового
Порядка  меня  тут  поселили,  а  доживать  свои  мучительные
дни. У меня рак головного мозга, я лечусь, ну, во всяком слу-чае, формально, под таким предлогом, я нахожусь в онколо-гической  клинике  в  федеральной  зоне  номер  7.  Поэтому,
важность данного письма для меня, надеюсь, вам понятна. У
нас,  как  вы  знаете,  очень  красивые  пейзажи,  вы  знаете,
насколько  разнообразен  растительный  мир  в  нашем  парке,
но  вы не знаете  о  том,  что  у  нас  цветут  однолетние адонисы
(Угольки в пламени), представьте себе, высотой в целый метр,
а  некоторые  еще  выше,  широкие  лепестки,  яркие  венчики,
изумительная красота. Так вот! у меня к вам огромная прось-ба – есть любимая женщина у меня, она безумно хороша, она
достойна  даже  стать  украшением  обложки  одного  из  ваших
номеров. У вас есть возможность, поснимать замечательные,
высокие  адонисы  в  нашем  парке,  рассказать  о  жизни
несчастных  и  безнадежных  в  этом  великолепии  и,  конечно
же, поснимать мою ненаглядную в палитре клинических цве-тов. Надеюсь на ваше понимание!   
i
Нет лучше смерти, чем без страха смерти смерть. (лат.) Луций Сенека   
152
P.S. Я думаю, когда-нибудь, вам доставит удоволь-ствие  рассказать своим друзьям одну историю, где вы испол-няете  последнюю  волю  одного  несчастного  человека.  С  глу-боким уважением.
Человек без постоянного кода болезни».
Запечатав  письмо,  я  засунул  его  в  стопку  с  корреспон-денцией врача, надлежащей к отправке. Я думал об адонисах,
о том, что можно обессмертить души, заточив их в этих цве-тах,  предавая  их  умам  читателей  художественного  журнала.
Зазвенит ли тогда музыка их душ, когда красующаяся вдова с
адонисами  на  обложке  журнала,  предстанет  через  неделю
черною  вдовой-эстеткой,  с  синтезированной  братской  моги-лой на фоне очаровательной белоснежной улыбки. Я замыс-лил разоблачить их, но прежде, прославить. Сделать врача и
его любовницу последними вдохновляющими героями неиз-лечимо  больных  людей,  чтоб  с  более  высокого  места  им  па-дать, чтоб разбиться в мокрое место. Кто знает, как зазвучит
мелодия их душ, когда негде им будет играть свои похороны.
VI – Знакомство с Элеонорой.
Ее привезли в нашу клинику ранним утром, когда еще не
взошло солнце, на улице было сыро, запах  свежей росы про-никал в палаты сквозь огромные щели окон. Громкий плач и
приглушенные  крики  разбудили  весь  этаж.  Многие,  пробу-дившись от шума чужих страданий, давно привыкли не вор-чать.  Другие,  подобные  мне,  тик  и  не  сумевшие  смериться  с
обстоятельствами,  скорее  всего,  вяло  крутились  в  постели  и
что-то  недовольно  бормотали,  закрывая  уши  сырыми  боль-ничными  подушками.  Я  с  трудом  поднялся  с  постели  полю-бопытствовать,  накинул  на  себя  черный  халат  из  жесткого
махра  с  вышитым  рисунком   в  виде  золотого  полумесяца  на
левой  груди,  который,  на  моем  фоне,  все  кажется  символом
двух недельного траура. Я незаметно вышел в едва освещен-ный  коридор  и  тихо  прошел  мимо  ее  палаты.  Обстановка  в
палате, в точности повторяла ту, что царила в моей и во всех
остальных  палатах  –  бытовой  социализм  в  отдельно  взятом
вырождающемся  обществе.  Высокая,  железная кровать,  низ-153
кий деревянный шкафчик, с которой так сложно всегда что-то достать лежа на спине, странный алюминиевый стол и та-буретка  с  неровными  ножками.  Напольное  покрытие  из
бледно-розового линолеума,  местами разодрано, где-то заста-релые  пятна  крови,  под  толстым  слоем  пыли  умалчивают  ис-торию одного из многих несчастных, освободившихся из оков
своей доли злосчастья.
Она сидела на кровати, в зеленоватом сарафане. Повесив
голову, новенькая закрывала лицо дрожащими руками, рядом
с ней стоял молодой коренастый парень и, как мне показалось,
всеми  силами  пытался  ее  утешить.  Еще  там  была  пышная,
мешкотная старушка, она смирно сидела на табуретке и, что-то
пожевывая,  холодно  рассматривала  ее  из-под  густых  нахму-ренных  ресниц.  Невольно  я  прислушался,  встав  рядом  с  две-рью, но внезапная дикая вопль из палаты меня оглушила. Мне
стало очень шатко держаться на ногах, когда я увидел ее лицо,
оно  набросило  на  себя  тысячи  штрихов,  провела  меж  ними
четкие  ветвистые  лини,   покрыла  матовой  пеленой  глаза,  и
скривило все свое благородное очертание. Ее лицо описывало
душераздирающую  боль  и  злосчастный  приступ,  никакие
письмена  не  способны  передать  эту  адскую  боль  в  столь  дета-лизированном  комплексе,  как  это  маленькое  нежное  личико,
объятое  столь  мелочными  морщинками.  Она  закричала  еще
раз  во  все  горло,  схватившись  крепко  за  свои  черные  волосы,
будто бы именно в них была эта тщедушная боль. Она закатила
глаза и стучала ногой по полу; парень вокруг растеряно колы-хался, но старушка не сходила с места. Потом меня сильно ис-пугал главврач внезапным визгом на скопившихся за мной па-циентов.  Он  приказал  всем  вернуться  в  палату  и,  крепко  за-крыв дверь, смотреть в окно. Хотя за окном было еще темно, я
послушно  следовал  его  указу.  Я  не  мог  нарадоваться  своему
умению  оставаться  безразличным  в  любых  обстоятельствах.
Однако, до этого момента, я еще никого в этой клинике так не
жалел,  как  бедняжку  Элеонору,  казалось  ее  молодость  совсем
не подходит  к такой  бесщадной судьбе  –  слишком разные от-тенки, да и между их фасонами черная пропасть. Тогда, видимо
впервые, я ощутил необузданное желание поквитаться со злой
иронией  жизни.  У  меня  возникло  безумное  желание  доказать
самому себе, что муки  –  это не навсегда, а жалость к посторон-
154
ним  –  это эгоизм. Я подумал  -  а что если утопить новенькую в
озере за клиникой, ведь не нужно будет более за нее отчаянно
переживать. Она будет свободна от боли, а я вновь верну себе
сладкую пустоту мироощущения. Мне, как носителю новообра-зования, сулили очередные беспокойные времена, ведь я точно
знал катастрофичную дикость головной боли Элеоноры, в ми-нуты  приступов  метастаз.  Наверное,  потому-то  врачи  всегда
нас заставляли больше спать и не обострять приступы, к тому
же, у нас могут быстро закончиться обезболивающие, да и еда
не в избытке. Возможно, новеньким, наше убежище от жизни –
досрочный ад, но нам  –  градообразующим пациентам, адская
жизнь – гражданский долг.
Церковь на Парк стрит.
I - Силуэт свободы
У мужчины, в  момент эякуляции, выброс  спермы  проис-ходит в среднем на скорости 35 км/ч. Это средняя разрешенная
скорость передвижения транспортных средств в городской чер-те. Следовательно, катафалки с нашими гробами, тоже отпра-вятся на кладбище с этой скоростью. То ли еще будет? Но, уже
на  кладбище,  наши  гробы  бросят  в  лоно  Земли  в  свободном
падении и матушка Земля примет нас в свою утробу на ускоре-нии свободного падения – на скорости тех же 35 км/ч.
Свободное падение, тоже проявление человеческой свобо-ды,  свободы  в  рамках  законов  природы.  Но,  запретный  плод
сладок, а самый сладкий плод - нарушение законов природы. Я
отношу  это  и  к  мужской  физиологии,  между  прочим.  Знаете
ли,  эякуляция  со  скоростью  спермы  в  350  км/ч  подарила  бы
мужчине несусветную свободу. Это все  равно что иметь порта-тивный карманный болид. Запустил на трассу и лови хоть ве-тер в поле. Но прежде, нужно взять сачок, поймать ночную ба-бочку и вместе с ней поймать кайф! Бабочку тоже зовут Свобо-да,  -  леди Свобода! Манящие формы, кормящая грудь, аппетит
на  подъеме,  звериный  рев,  страстный  захват,  губы  прильнув-шие  к  ареолам,  в  голове  огонь,  самопроизвольные  судороги
натренированные мышечной памятью.  Кажется, всякая свобо-155
да  утрачена  мною  на  века.  Она  прибрала  все  к  рукам.  Но  ба-бочка предлагает выход. За мои кровные 30 серебренников она
вернет мне свободу. Но тело в конвульсиях, выбора нет, голова
одержима неистовством. Дань  уплачена, ожидаю свободы у ле-ди  Свободы.  Во  мне  разворачиваются  семенные  войска.  Как
она  ополчила  их  против  меня?  Произошла  революция,  сверг-нут режим правящей головы в пользу оппозиционной. Налицо
смещение центра власти. Что это еще за напасти? Я прошу ба-бочку  обнажить  свои  прелести  и  приступить  к  процессу  по-вторной  утраты ее чести. Будьте так любезны, по-больше жен-ской страсти, ни  к  чему нам эти фрикции трубопровода в евро-пейской плоти. Нелегкая профессия, эрозия шейки матки, если
не  прижечь,  чревато  бешенством  матки.  Но  я  не  хочу  от  того
плохо  кончить,  как  Садам,  у  которого  не  было  Содомократии.
Бабочка  молода,  но  изрядно  потрепана,  нелегко  дарить  всему
миру  свободу.  Но  дело  близится  к  концу,  оттуда  открывается
ослепительный  вид  на  белоснежную  улыбку.  Охи-вздохи,  со-кращаются  мышцы и военный бюджет; ну вот, кажется  и все,
потекла  демократия,  победит  сильнейший,  перед  лицом  все
сперматозоиды равны, всем на кладбище с одинаковой скоро-стью.  Абсолютно  свободный  от  всякого  рода,  я  падаю  в  сон  и
слышу  торжество  грохочущего  баритона  Левитана  на  «Радио
Свобода»: - «Можешь сплюнуть, детка»!
II – Скрижали от Фета.            
...крылатый слова звук
Хватает за душу и закрепляет вдруг
И темный бред души, и трав неясный запах
i
У  меня  кружилась  голова,  мертвая  тишина  вокруг  ле-денила воздух, легкие были под непосильной тяжестью холо-да, казалось, я дышал, словно айсбергами. Одиночество внут-ри  изрывалось,  мне  пришлось  звонить  своему  патологоана-тому; я услышал его охрипший голос в трубке.
- Аршил, это ты?
- Да, мне нужно постричься, сейчас же!
- Я занят, – дела сердечно-преступные!
i
Афанасий Фет «Убога мова в нас»!
156
Пульсирующие гудки заколотили сердце, вопящий плач
раздался  за  дверью  палаты.  Звуки  рыдания  неумолимо  при-ближались  к  моему  утилизированному  страху;  все  ближе  и
громче,  угрожающе  скорбя.  Были  слышны  вопли  толпы,  ар-мия  профессиональных  плакальщиц  были  посланы  врачами
в  обмен  на  медицинскую  страховку.  За  дверью  моей  палаты
рыдали те, по ком звонит колокол  народовластия  –  им нуж-ны  духовные  пособия,  их  нужно  обеспечить  талонами  на
вскрытие  –  социальную аутопсию; им нужна помощь в похо-ронах родных и близких  –  безработных и безграмотных. По-тому, работа у них такая – стонать так, чтоб, не дожидаясь по-следнего  вздоха,  меня  вперед  ногами  присоединили  к  евро-пейскому союзу.  Заткнув уши руками, я съежился в комок
страха  на  своей  отсыревшей  постели,  но  плач  толпы  был
слишком  пронзителен,  мерзок  до  скрипа  крышки  гроба.
Вопли не угасали, казалось, толпа все скапливается и все хо-ром рыдают и вопят от горя и боли, я крепко закрыл глаза и
спрятал руками свою голову; у меня мерзли ноги, болел жи-вот и голова, гудело в ушах и тошнило, как при шторме. Вне-запно, до меня прикоснулась чья-то долговязая рука, она гла-дила мне шею и затылок  –  так, как делает это мать, убаюки-вая родное чадо, но рука была очень холодной, даже леденя-щей  –  такой, какой может быть только скальпель в морге. Я
замер  в  паническом  неведении,  но  это  было  единственным
утешением от траурной оратории плакальщиц. Я ощущал се-бя  даже  беззащитнее  Бога  перед  доцентами  кафедры  антро-пологии.  Вдруг,  какой-то  грохот  стал  издаваться  за  дверью,
будто бы кто-то ногами бил по  двери и нагло вламывался, я
услышал лязг замка; я жутко вздрогнул, оглянулся  –  никого
вокруг не было, боль в животе меня  скрутила. Я попятился к
двери и, медленно приоткрыв, нашел лишь навозный шарик,
катающийся  на  пороге  нового  мирового  порядка.  Тошнота
меня буквально выворачивала наизнанку, я подошел к своей
кровати,  нагнулся  вытащить  медный  таз,  но  рвота  прорвала
все мои  мышечные сокращения и залила весь пол, испачкав
меня с ног до головы. Мне стало противно за самого себя –  за
ничтожное  существо,  обременяющее  пространство,  я  прези-рал  свою  жизнь  –  раздробленные  осколки,  которые  некогда
назывались жизнью. Мне некому было рассказать то, что ни-157
кому  бы  от  стыда  не  рассказал;  некого  позвать  на  помощь,
чтоб спасти от того, от чего ничто уже не спасет; некого лю-бить сердцем, которым даже не нацарапать слово любовь; нет
могилы, чтоб покоиться с Миром, которым пользуются в це-лях гигиены анального отверстия.
Пусть мчитесь вы, как я, покорны мигу,
Рабы, как я, мне прирожденных числ,
Но лишь взгляну на огненную книгу,
Не численный я в ней читаю смысл.
i
Я  спустился  с  трудом  на  улицу,  шел  проливной  дождь,
двор был пуст, фонари блекло освещали небольшой участок,
где опавшая листва каталась по дождевой луже. Листве тоже
не  на  что  было  надеяться,  однако,  чем  же  я  хуже?  Я  закрыл
глаза, представил себя без боли, без страха и тоски; я глубоко
вдохнул  свежий  и  влажный  воздух;  я  почувствовал  жизнь  и
даже много жизней внутри себя; я забыл о том, что болен, о
том,  что  совсем  скоро  умирать;  я  собрал  все  силы  и  стал  бе-жать, куда глаза глядят. Я оглянулся  -  никто за мной не сле-довал, никто не собирался меня останавливать, дождь промо-чил меня насквозь, сильный ветер продувал все тело, а я бе-жал навстречу грозовым молниям и безлюдной пустоте. В по-гоне за бренной жизнью, за радостью в мучениях, за счастьем
с  трагичною  тенью;  я  кружил  под  дождем,  глотал  её  капли,
обнимал землю и зарывался лицом в грязь; я хотел жить  -  я
очень  не хотел умирать.  Тогда  я  чрезвычайно громко  закри-чал, я не звал никого, я не хотел, чтоб меня услышали; не хо-тел, чтоб мой крик что-то значил - я закричал, чтоб услышать
себя  живым  и  промокающим  под  дождем,  человеком,  а  не
страхом  парализованной  немощью.  Но  силы  иссякли,  боль
изнурила, эмоции истощились; со счастливой улыбкой, я уку-тался на мокрой листве и блаженно заснул.    
Сквозь нежную дрему я прощупал на себе теплое, ватное
одеяло,  ноги  были  в  тепле,  подушка  под  головой  пахла  вос-ком,  у  меня  не болело  ничего, я  чувствовал себя  бодрым, но
очень  голодным.  Пока  не  открыл  глаза,  я  услышал  тихий
i
Афанасий Фет
158
мягкий шепот и слова: «Помилуй мя, Боже, по велицей мило-сти Твоей, и  по множеству щедрот Твоих очисти беззако-ние мое. Наипaче омый мя от  беззакония моего, и от греха
моего  очисти  мя;  яко  беззаконие  мое  аз  знaю,  и  грех  мой
предо  мною  есть  выну.  Тебе  единому  согреших  и  лукaвое
пред Тобою сотворих; яко да оправдишися во словесех Твоих,
и  победиши  внегдa  судити  Ти.  Се  бо,  в  беззакониих  зачaт
есмь, и во гресех роди мя мaти моя. Се бо, истину возлюбил
еси; безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси».
Я  приоткрыл  глаза  и  обнаружил  себя  в  темной  неболь-шой  келье,  там  горели  свечи,  весело  большое   деревянное
распятие, несколько икон покрывали  кирпичную не облицо-ванную стену. Человек в черной рясе стоял на коленях и мо-лился с опущенной головой. Опасаясь помешать ему, я снова
зажмурил глаза и попытался вновь уснуть, но через несколь-ко минут он закончил молебен и, бесшумно подойдя ко мне,
присел  на краюшек кровати и стал бережно потирать мне го-лову. Он проводил по мне твердым предметом и, будто бы за-клинание,  очень  быстро  что-то  про  себя  проговаривал.  Он
много  раз  перекрещивал  меня,  потом  накапал  мне  на  лицо
какую-то  жидкость,  капля  ползла  мне  по  щеке  и  закатилась
мне  в  приоткрытый  рот,  я  почувствовал,  горький  привкус
затхлой  воды,  потом  он  дал  мне  металлическую  чашу  и  по-просил  отпить  немного  жидкости,  он  сказал,  что  это  святая
вода.  От него  пахло  смесью  корицы и  сладкого  уксуса; я чув-ствовал  его  морщинистые,  но  теплые  руки  на  своем  лице  и
слушал  его  тихое  пение,  которое,  тем  не  менее,  прозвучало
громче,  чем  молитва.  Я  открыл  глаза,  его  лицо  было  очень
чистым и румяным  –  как у херувима, он с благородной осан-кой сидел подле меня и таинственно улыбался. Он спрашивал
у меня о здоровье и самочувствии, будто бы врач, он не спус-кал глаз, пока я не отвечал, он дал мне какой-то зеленоватый
отвар и сказал, что это меня успокоит, и ничего не будет бо-леть. Он сказал, что силою молитвы, у меня перестала болеть
голова; когда они меня принесли сюда из леса, я громко кри-чал от головной боли. Хотя и ничего не помнил, я не колеб-лясь,  ему  поверил.  Выпив  горький  травяной  отвар,  я  попро-сил еды, но, оказалось, еда на медном подносе была уже гото-159
ва под моей кроватью. Сдобная булка, сыр с плесенью и мят-ный напиток оказались невероятно вкусной едой, после кото-рой  даже  не  хотелось  думать,  о  чем  ни  будь  плохом.  Потом
меня тепло одели в монастырскую шерстяную одежду в чер-ном и белом окрасе, и я бродил по закрытой просторной тер-ритории монастыря, хотя был уже поздний вечер. У меня ни-чего не болело, я был сыт, а тело было расслабленным, как у
младенца  в  шелковом  белье.  Жизнь  вне  клиники,  была
настоящим умиротворением. Наутро, меня навестил реклам-ный  проповедник,  который  часто  посещает  нас  в  клинике,  я
встретил его радушно. Он был в бодром расположении духа,
много  улыбался  и  благодарил  Бога  то  ли  за  мое  временное
спасение,  то ли за  то,  что  не дал  умереть  мне вчера.  Он  ска-зал, что стоит много пережить мучительного, только ради то-го,  что бы обрести близость к Богу, он мне предложил испо-ведаться и облегчить душу откровенным излиянием. Вероят-но,  по  причине  глубокой  благодарности  за  теплый  приют,  у
меня не хватило смелости отказать ему. Не успев умыться, он
забрал меня в исповедальню, я  сидел в тесном благоухающем
помещении,  сплошь  облицованном  гладко  отполированным
дубом, нас разделяло сетчатое полотно из черного кашемира,
две свечи разной длины в комнате, как мне показалось, сим-волизировали  саму  исповедь  в  лице  грешника  и  исповедую-щего.  Я  рассматривал  стены,  в попытках  сосредоточиться на
столь не привычном мне занятии, пока проповедник не начал
моленно  говорить.  Не  успев  собраться,  я  невзначай  вздрог-нул, услышав его голос гулким фальцетом, важность и таин-ственность  обстоятельства  держало  меня  в  небольшом
напряжении,  по  мне  пробегали  мурашки,  от  волнения  меня
бросило в пот. Я не знал, что в монастыре, после революции,
ничего не изменилось; я не думал о том, что рекламный про-поведник  –  все тот же старый добрый батюшка Гапон, кото-рый, лишь  по воле ветра перемен, оказался втянут в машину
пропаганды  и  в  рекламу  деморализации.  В  исповедальне
проповедник был строже, он сказал, что я должен вспомнить
все,  что  мучает  мою  совесть  –  праздные  и  скверные  мысли,
смертные  грехи  и  грехи  хула;  он  сказал,  что  я  должен  со-знаться  во  всем,  осудить  себя  искренне  и  привнести  самооб-личение  перед  его  духовным  саном.  Поскольку  грех  можно
160
утаить от священнослужителя, а не от всеведущего ока Бога.
Я уже не стал уточнять количество всеведущих божественных
глаз, вместо того спросил у него.
–  Грех ли то, что будет утаено не по собственной моей воле?
Тогда он мне сказал, что покаяние перед господом – это отказ
от прежнего себя, и добровольное принятие нынешнего  –  чи-стого и богоугодного.
Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца.
Ряд волшебных изменений
Милого лица.i
Поэтому стоит просить Бога о том, что бы он был снис-ходителен к моему недугу и очистил меня во всех грехах. То-гда я спросил, как мне отказаться от прежнего себя, не зная,
каким я был и как мне принять себя очищенным, если в го-лове столько побочных мыслей, сами по себе появляющихся,
тайно живущих и уходящих бесследно? Как возможно покая-ние в том, что само тебя создает и обживает, как мне сожалеть
о  своей  жизни,  замены  которой  никогда  не  существовало?  -Вы  хотите,  чтоб  я  просил  бога  об  очищении  от собственного
себя,  чтоб  он  смыл  пятно  от  аморальной  грязи  с  испепелив-шейся в мучениях ткани? Я очень боюсь отказаться от преж-него себя, поскольку не уверен, что тогда вообще что ни будь
останется. Вы хотите, чтоб я просил снисхождения и милости
к моему недугу, мешающему мне во всем покаяться, но я бы
сначала хотел понять  –  виновен ли я в своей болезни, вино-вен ли я в том, что требует от меня время и вечность. Конеч-но,  я  не  безгрешен,  я  могу  сожалеть  о  том,  что  мне  снится
прелюбодеяние с красивой женщиной или смерть другого че-ловека вместо меня, потому что я часто, по природе своего со-стояния,  об  этом  задумываюсь.  Это  моя  невольная  воля,  ко-торая сама появляется, убеждает меня, что это я ее породил,
потом занимает все мое нутро и навсегда теряется в постоян-стве памяти.  Я виноват  в  том, что  до сих  пор живу,  и  позво-ляю  собственный  мозг  гнать  меня  с  закрытыми  глазами  по
колючей проводке над пропастью своего естества, в которую
i
Афанасий Фет
161
я, частенько попадаю. Из-за этого моя жизнь превратилась в
смертельный  номер,  она  вдохновляет  других,  но  умираю  в
нем  только  я.  Но  разве  я  могу  совершить  самоубийство?
Немного помолчав, проповедник глубоко вздохнул и по-просил  меня  взять  в  руки  одну  из  свечей,  сконцентрировать
свой взгляд на пламени и немного понаблюдать. Через мину-ту он попросил посчитать, количество слоев пламени на фи-тиле. Я сказал, что насчитал лишь два слоя  –  внутри голубой,
сверху  ярко-красный.  Он  задвинул  кашемировый  занавес
между нами, приблизил свой стул ко мне, взял мою ладонь и
подставил над горящей свечей, хотя расстояние было доволь-но большое, через несколько секунд, огонь стал обжигать мне
кожу, я резко отдернул руку и потер ладонь слюной. 
-  В этом все дело,  -  начал он говорить с оттенком тоски в
голосе. - Мы сжигаем себя попусту и не замечаем, как от этого
становится больно Всевышнему. Только он не может, как ты
–  убрать с нас свою руку и плюнуть на все. Он терпит эту боль
все  время,  безустанно  ощущает  наши  душевные  чаяния  и
трения страстей. Фитиль  –  это наша плоть, приглядись  к оча-гу  –  самому маленькому слою горения, который почти неза-метен, к нему не поступает кислород, он коричневый и нахо-дится прямо на фитиле, это резервуар накопления энергии от
процесса  горения.  Такой  резервуар  есть  в  каждом  человеке,
он собирает всю энергетику, которая накапливается в резуль-тате нашего воздействия с окружающим миром, эта коричне-вая точка в нас –  душа. А этот голубой слой –  ядро скопления
газов, отсюда уходит весь продукт горения, но не сразу  –  пор-циями, как ни странно, такой слой существует  в ментальной
конструкции  человека;  для  нас,  этот  слой  –  мозг.  Собирая
информацию, мы понемногу используем это для воспламене-ния нашей жизнедеятельности. Ярко-красная сфера  –  это об-ласть  полного  сгорания  газов,  собственно  говоря  –  наше  ду-ховное  и  физическое  житие  –  здесь  не  откладывается  ника-ких  запасов,  у  нее  промежуточная  функция  на  пути  к  душе.
Но есть еще один слой  –  самый горячий, самый яркий, прак-тически  прозрачный,  здесь  полностью  сгорает  углерод,  эта
сфера и есть сама суть свечи  –  тепло и свет, он  создается уже
тогда,  когда  испепеляется  тот  участок  фитиля,  который  со-
162
здает этот слой, жертвуя собой. В человеке, такой слой созда-ется  тоже  после  его  смерти,  это  свет,  уходящий  к  богу  –  это
энергия,  передающаяся  сквозь  четыре  стадии  человеческой
природы; от глубин души, через нейроны мозга, воплощая и
доказывая своей жизнью, истинность и передающаяся к Богу
сверхмощной энергетикой. Она нужна для того, что бы защи-тить и освятить человечество от неугомонного зла и темного
неведения.  Господь  сможет  спасти  наши  души,  только  если
они полностью не сгорят по пути к нему. Потому, сын мой, не
подавайся  блуду,  не  истощайся,  а  борись,  доколе  Бог  на  нас
уповает  –  так  же  преданно,  как  мы  того  не  заслуживаем.
Наша  жизнь,  в  любом  случае  –  жертвоприношение,  только
наша  жертва  сама  решает,  кому  себя  посвятить.  Ты  можешь
забыть  все,  что  с  тобой  было,  но  есть  та  самая  коричневая
сфера,  которая  не  могла  ничего  забыть,  она  все  собирает  до
тех пор, пока фитиль не догорел.
Минутным жаром увлечен
Всегда кипучий дух народа:
Сегодня бог ему Нерон,
А завтра бог ему свобода.
i
Выслушав батюшку Гапона, я подумал, что свеча у обры-ва, с которого я лечу, не станет светом в конце тоннеля – она
потухнет вместе со мной. Тогда, я ему сказал. - Не уверен, что
правильно поступаю, но мне хотелось бы рассказать, как ино-гда, в минуты сильной депрессии меня одолевают странные
порывы, похожие на приступы ярости или сгустки ненависти,
очень странной и непонятной. Мне хочется умертвить чело-века, хочется довести до глубокого упадка, унижения, хочется
выдавить из него жизнь, притом, что я, обычно питаю к этому
человеку симпатию. Проповедник потупил тогда глаза и с
грустью покачал головой. Я сказал, что это единственное, в
чем я чувствую зазор на сердце, я хочу излить эту тяжесть, хо-тя не знаю, из какого слоя в какой. Этот грех, как наваждение,
как в теории компиляторов, где есть некий мертвый код, ко-торый бесполезно апеллирует в операциях, который срочно
нужно удалить, чтоб вся программа не дала сбой. Мне страш-i
Афанасий Фет, поэма «Сабина»
163
но – очень, я хочу свободы от подобных мыслей, хотя бы на
короткое, беспощадное время. Проповедник тогда меня вы-слушал, убедился в искренности моих слов, сказал, что я
должен положиться на божье милосердие и уповать на свет,
который сияет во мне. Он отпустил мне мой грех, помолился
за меня недолго – словно справил малую нужду и, вручив мне
увесистый молитвенник в мягком переплете, назначил мне
не строгую епитимию – по мере моих ограниченных возмож-ностей – два раза в день, в течение месяца, прочитать пятиде-сятый псалом.
Дневник соблазнителя
Потихоньку я  научился совладать с тенью моего пустого
и  темного  прошлого,  хотя  иногда  оглядываясь  вокруг,  начи-наю узнавать деревья, траву облака; кажется вот же она  -  моя
память,  она  вернулась  в  эстетические  рамки  и  теперь  я,  воз-можно,  смогу  узнать  и  нарисованный  мною  облик  на  запо-тевшем окне. Но, к несчастью, черты этого лица  -  все до еди-ного, мне до боли не знакомые штрихи, таковыми останутся
навсегда в постоянстве моего беспамятства. Вот, кажется, что
я жив, но вроде никогда и не жил, словно чувствующий опи-лок,  отколотый  от  неотесанного  бревна  существования  и
неотступно  преследует  чувство,  что  не  хватает  куска  мела,
чтобы обрисовать на полу это бревно посмертно. А меня? Кто
обрисует меня, если не станет всего существования? А вдруг,
ничего и не было? А вдруг, ничего  и нет? Так, стенки разума,
заточившие пустоту, словно мыльный пузырь  -  разрушаются
стенки, не становится пузыря; большая пустота, поглотившая
маленькую,  освобожденную  от  заточения  мыльною  мембра-ной. А вдруг, я сам соткан из этой переливающейся мембра-ны,  а  вдруг,  космос  и  вся  эта  пространственная  комната  не
так уж и пуста? Вдруг она и есть материя, а я, с игрой бликов
на  своей  пелене,  вообразил  себя  материальным  шедевром.
Ведь, по сути, изнутри, я, то же самое, что и снаружи – водная
пленка, заточившая пустоту, а моя жизнь -  игра несущихся на
ветру  мыльных  пузырей.  Оглядываясь  на  жизнь  в  таком  ра-курсе,  пропадает  страх,  становится  гораздо  спокойнее,  ведь
если ничего нет, то и терять нечего, то и за жизнь Элеоноры
не стоит опасаться. Слегка вздрогнув от собственных выводов,
164
я вспомнил, что должен читать пятидесятый псалом, упав на
колени,  я  открыл  молитвенник  на  нужной  странице  и  стал
неистово славословить. Но Элеонора временами рассеивалась
в  моей  скудной  литургической  лире.  Она  забывалась,  воз-можно,  даже  в  яви  исчезала,  когда  я  случайно  встречал
Лярву,  обожающую  анемоны.  Она  всегда  прогуливалась  в
цветнике доктора Ливермора, когда приходила его навещать.
Однажды,  она  тоже  приходила  к  доктору,  я  ждал,  пока  она
выйдет из его кабинета и последовал за ней. Вдова направи-лась прямиком в цветник. Когда я зашел туда, она неспешно
прохаживалась  по  живым  рядам  благоухающей  флоры,  в
столь легкой и грациозной походке, что казалось, она не лю-буется  красотой,  не  ласкается  в  эстетическом  пиршестве,  а
только  плывет  по  волнам  ароматного  веяния  и  природного,
магически зарисованного исполнения. Ее светлые волосы, ве-ером проносились над цветами каждый раз, когда она скром-ным,  жестом  головы  закидывала  их  назад,  чтоб  понюхать
очередное  живое  изваяние.   Анемоне  Марианна,  которую  я
называю синеокой фурией, держала ее с собой рядом, близко-близко, будто бы на зависть мне, утопала в ароматной бездне
ее  феромон,  начисто  поглощающая  ее  собственный  чудный
запах.  А  вульгарный  антуриум  экспрессивно  красовался  в
глубине  декоративно  выложенного  фосфорита,  в  пестром  и
искусном  орнаменте,  между  великолепиями  искусства  при-родного. Его вишнево-красный лепесток манил к себе ее бор-дово-красные  губы,  чтоб  высоким  семенным  столбиком  раз-вратить  невинное  очарование  и  вызвать  мою  бредовую  рев-ность. Когда она  преклонилась над маленькими колокольчи-ками хрупкого конвалярия, я мгновенно проникся чуткостью
ее естества, ее умильная улыбка передала мне звонную молвь
простого  цветка  и  безропотно  украшала  мне  нутро.  Вся  пре-лесть  этой  юницы,  вся  картинность  ее  благолепия  не  могла
разом затронуть мое необтесанное чувственное признание. Я
в  слепой  готовности,  решительно  следовал  за  всеми  своими
составляющими  чувств,  которые  уже  полностью  были  в  по-гоне за ее жестикуляционным изяществом. Сколько слов вы-ражает одно лишь движение, сколько тревоги и волнения вы-зывает  легкое  безразличие,  а  какую  вселенскую  инерцию  и
блаженную  идиллию  может  породить  лишь  один  взгляд,
165
освещенный  солнцем.  Когда  она  подошла  к  многоярусному
фонтану,  она  задержалась,  чтоб  промочить  холеную  бело-снежную  ручку с идеальным маникюром под бесцветным ла-ком. Ее рука была столь нежна, что журчащая вода, казалось,
даже  к  ней  приласкалась,  даже  трепетала  в  ее  нежности.  Ее
легкое зеленоватое платьице гармонировало с цветом ее глаз
и,  как  обожествленное  воплощение  самой  себя,  она  посмот-рела  на  растущие  рядом  южноафриканские  амариллисовые
нерине с обильными летками, во всем своем баловстве цвете-нии  –  какая  скромность,  по  сравнению  с  шиком  ее  улыбки.
Но,  доктор смог  заставить  одно из  самых  капризных  цветов,
цвести до  апогея красок. Он сумел усладить себя успехом, по-думал я. Она накрапывала влагой с собственных рук Нерине,
будто  бы  освежала  ее  под  зноем  лучистых  ветров,  будто  бы
остужала  ее  темпераментный  пыл,  она  притрагивалась  к  ее
нежно-Розовым волнистым лепесткам и  смотрела на меня. Я
понимал ее побуждения, я вдохновлялся этим ландшафтом и,
талантливому флористу, я мысленно приносил глубочайшую
благодарность. Солнце было единственным свидетелем моих
чувств, я был самовидцем даров солнца, а она между нами в
беззапретном  кейфе  улыбалась  цветам.  Словно  в  двух  шагах
от  этого  оазиса,  и  не  находилась  эта  злополучная  клиника  с
обществом страждущих несчастных. Извериться бы мне в ис-кренности этого ангела, да вот не приходилось мне и тени со-мнения в ней испытать. Я приближался  к ней не одну дюжи-ну раз, но всякая попытка дотронуться до нее единым словом,
оборачивалось  ударным  переворотом  в  груди,  сердце  во  всю
прыть меня с духа сносило, сшибало с ног, а я все ни как не
мог понять, причем тут Солнце. Она ушла из цветника  –  я за
ней, она по улицам  –  я вдогон, она смотрела на светофор  –  я
на солнце, она через толпу скользнула в метро  –  я воспарил
над ней. В мрачном вагоне, полном людьми, мы были пусты,
стесняясь  друг  друга,  мы  переглядывались  невзначай  и  ми-молетно,  скрежетали  колеса  о  рельсы,  серая  мышка  между
нами  пробежала,  старик  у  прохода  накручивал  свою  седую
бороду, и солнце исчезло в нашем с ней молчаливом мирке.
Внезапно  она  резко  встала  и,  подойдя  ко  мне,  тихо  прошеп-тала 
166
–  Что же ты стоишь? Ведь все равно улетишь.
i
Она сжима-ла длинные пальцы в кулаки, ими прижимала виски и хотела
утонуть  во  мне,  хотела  окунуться  в  фонтан,  притвориться  в
дождь, чтоб, как на лепестки нерине, опасть мне на губы, чтоб
не  летел  я  более  к  солнцу,  чтоб  в  опале  из  ревности  меня  не
держать.  Но  я  опоздал,  она  меня  попросила  забрать  солнце  с
собою,  сказала,  что  оно  ей  более  не  нужно  и  не  греет  оно  от-ныне  ее.  Она  грустила,  с  грустью  смотрела  в  мои  глаза,  томи-лась в жажде любви, она видела, как моя страсть к ней не уни-малась, как пламенело отчаяние в груди, и словесный свербеж
изнемогал. Я обещал ей солнце из печи, такое, чтоб в пылкой
ажитации,  да  в  лихорадке  грезить  лед,  чтоб  все  свое  хладно-кровие собрав, не остудила жар ко мне. Я дал зарок вернуть ей
солнце, такое, чтоб грело, но, для того чтоб солнце грело, при-дется выйти из метро.
Голубая фигура в кресле
В этот день мы все праздновали день рождения доктора
Ливермора,  он  по  этому  поводу,  запретил  пациентам  рабо-тать, медсестры весь день разносили нам лекарства, почивали
бутербродами,  сладостями,  доктор  раздал  нам  все  свои  кон-феты,  которые  были  припасены  для  вдовы.  Кроме  того,  сам
всех  обхаживал,  осведомлялся  о  самочувствии,  а  заодно,  с
удовольствием  выслушивал  поздравления  и  добрые  пожела-ния от тех кого уже ничего хорошего не ждет. Доктор, прак-тически ничего зазорного не хотел замечать, скорее, ни во что
не вмешивался, а очень даже хорошо и наблюдал, можно ска-зать,  что  он  заряжался  жизнью,  наблюдая  за  всеми.  Наш
главврач  был  очень  чванлив,  но,  довольно  мягкотел,  он  не
брезговал общением со всем и каждым,  наверное, никогда не
сердился  и,  временами,  позволял  окружающим  бесчинство-вать  над  собой.  Кажется,  ему  все  ровно  кем  быть:  главным,
подвластным;  здоровым,  больным.  К  чему  эмоции,  зачем
сходить со столь углубленной и умиротворяющей клеи? К то-му  же,  никто  не  осмеливался  нарушить  этот  мирской  поря-док,  который  установил  он  в  рамках  законов  Единого  Госу-i
Слова из песни «Солнце», в исполнении Елены Терлеевой
167
дарства.  Из-за  этого  непоколебимого  спокойствия,  хотелось
обвинить доктора во всех своих несчастьях, сделать его сущим
дьяволом и мечтать о том, чтобы мы поменялись местами. Но
подобает ли мне  -  человеку с грустным и драматичным кон-цом  жизни,  пасть  столь  в  низку  ипостась  собственного  во-площения.  Все-таки,  я  обещал  проповеднику  прочитать  пса-лом и проникнуться содержимым. Странно, что я не забыл об
этом, кстати, почему же я не забыл.    
У  Н40  снова  были  приступы,  несколько  часов  он  му-чился  в  дикой  головной  боли,  несколько  уколов  трамадола,
едва смогли утихомирить боли, врач забрал его к себе в каби-нет  и  лично  наблюдал  за  его  состоянием,  когда  я  вошел,  он
сидел рядом и обеспокоенно проверял пульс. Доктор жестом
головы разрешил мне войти, я присел на диван и смотрел за
содрогающимся  Н40. Через некоторое время, ему стало луч-ше, доктор, свойственной ему щедрой манере, налил  Н40  хо-рошего рома и сказал:
-  Алкоголь плохо сочетается с трамадолом, но зато, болеть не
будет.
- Хуже мне уже не сделается. Тяжело проговорил Н40 и разом
осушил стакан.
- Ты, наверное, уже устал от бесконечных мук, бедняга? Спро-сил доктор незатейливо.
-  А  что,  вы  предлагаете  мне  избавление  или  вам  удобрение
стало не хватать? Грубо ответил  Н40. Доктор недовольно по-косился на него, но ничего не ответил, только налил еще пару
стаканов рома и поднес один мне.
- Ты тоже боишься смерти? Спросил он меня внезапно.
-  Я не знаю. Сказал я.  -  Я скажу, когда узнаю, к тому же я со
смертью, хоть и близок, но наши дороги параллельны, а если
когда ни будь они, все же пересекутся, значит, дорога смерти
просто слилась с моей.  Н40  небрежно улыбнулся и, попросив
себе больше рома, сказал.
-  Параллельные прямые, на самом деле, имеют бесчисленное
множество  точек   пересечения,  только,  чтобы  это  заметить,
нам надо, наконец, вылечится от головокружения и осознать,
что  время  –  это  просто  среда  обитания,  вечной  революции
форм.
168
-  Вот  и  я  думаю,  что  в  состоянии  головокружения,  сложно
осознать свою роль в этой революции. Многозначительно до-бавил я.
–  Геометрия  трехмерных  фигур  строится  в  ролевых  играх  с
богами,  поэтому  головокружение  –  это  первый  признак  хо-роших взаимоотношений. С гоготом сказал доктор Ливермор.
–  Ваши  боги  смакуют  бездушной  человечиной,  у  них  что  ни
завтрак, то порция тугодумов; что ни ужин, то холодец из го-лов со злокачественной опухолью.
Мы  вышли  во  двор  и,  под  тусклым  закатом  ушли  за
территорию  клиники  вглубь  парка.  Н40  молчал,  а  доктор
что-то невнятное насвистывал, собака доктора  Ливермора  гу-ляла по двору и вновь перепрыгивала на том же месте, свой
невидимый  барьер.  Когда  мы  пришли  к  ручью,  мы  располо-жились  на  скалистых  глыбах,  которые  нависали  над  журча-щей водичкой. Глыбы были навалены друг на друга в молча-ливом  и  небрежном  нагромождении,  они  были  огромны,  их
титанические  размеры  обременяли  пространство  и  нещадно
придавали  легкому  бархатистому  плеску  воды,  твердое,  не-отесанное  отражение  бытия.  Их  подножие  вычурно  заросло
темно-зеленными водорослями и покрылось мхом. Узенькая
полоска воды, обнажала это таинственное пигментное цвете-ние, оставляя его под тускнеющими лучами солнца. Изнемо-женная старость самородков никогда не переставала излучать
крепость  духа  и  поныне,  как  молодость,  она  зелена.  Я  огля-нулся на весь этот беспорядок и сказал.
–  Вначале было слово, это слово было хаос, богу понравилось
это слово, потому что это слово предполагает его иммунитет.
Все претензии к богу относительно беспорядка булыжников и
всяких опухолей, отсылаются в божественное бюро неиспове-димых деяний. Ищи ветра в поле, а когда найдешь, бог забе-рет  тебя  в  сумасшедший  дом,  там  кроткие  дожидаются  бла-женства.  Теперь  бог  повсюду  расписал  это  слово,  давая  нам
знать,  что  он  не  просто  недалеко,  но  и  постоянно  где-то  ря-дом,  за  каждым  булыжником,  а  груда  прибрежных  глыб  пе-ред  нами,  как  рекламный  ролик,  под  названием  «Будуар
Спиноза».
–  «Природа  и  боги  сумасбродничают  не  меньше  людей».
Кстати вспомнил  мысль  благословенного пантеиста,  Н40, на
169
что  доктор  утвердительно  покачал  головой  и  добавил.
– Больше того, они сводят нас с ума и заставляют молиться на
бревна и булыжники.
–  А мне, все равно кажется, что богу не до наших игр разума,
у него есть лучше, интереснее. Хотя если никто для него их не
придумывал, то играть в собственные игры одному, не самое
приятное  занятие.  Наивно  рассуждал  я.  Затем,  немного  по-молчав, спросил.  – Кто бы их ни придумывал, я уверен, что
он  играет  не один,  ведь  не забывайте  о  его  антиподе.  Ведь  у
каждого бога есть свой напарник, они всегда вместе работают
и,  словно,  хороший  и  плохой  коп,  вне  работы,  они  играют  в
товарищеский покер за чешским  пивом.    Сказал  Н40  и спро-сил.
–  Как ты думаешь, доктор, бог на самом деле, все видит, или
это  мы  не  умеем  скрывать  свои  проделки?  Доктор  тогда  по-колебался, потупил глаза и неуверенно проговорил.
–  Я думаю, что это просто игра в «верю –  не верю». Однажды
мы придем к нему, он спросит нас, чисты ли мы перед ним;
кто-то ответит да, кто-то – нет, богу останется просто сказать,
верит ли он нам или нет. И, если даже он ошибется, ничего не
изменится,  ведь  его  пути  неисповедимы.  Я  позволил  себе  не
согласиться с ним.
–  А мне кажется, что у этой игры другие правила, уж не так все
банально. Возможно, когда мы предстаем перед богом, он про-сто  попросит  сдать  свои  черные  ящики,  бортовые  самописцы,
потом некоторое время мы проведем в ожидании в приемной,
поболтаем с его красивой секретаршей, что бы не очень сильно
нервничать,  потом он вызовет нас и спросит;  так что там за ис-тория, с роковой вдовой?  Н40  громко захохотал, казалось что,
еще  полчаса  назад  не  сумасшедшие  приступы  заставляли  не
его блеять, как горного архара.
-  Посмеялись, и хватит, неделю будете без обезболивающего
обходится, кому-то  из нас точно будет не до смеха.  Обиженно
сказал главврач.
–  А  кто-то  будет  вечность  искать  захудалого  проповедника,
чтоб в бесконечных злодеяниях покаяться, съязвил Н40. Док-тор  Ливермор  резко  поднялся  на  ноги,  подошел  к  Н40  и  с
размаху ударил по голове, тот перевалился на бок и, схватив
голову, стал корчиться от боли. Доктор понял, что удар вновь
170
вызвал  приступы,  но  вместо  того,  чтобы  сожалеть  о  содеян-ном,  и  что-то  предпринять,  он  в  ярости  ударил  ногой  ему  в
живот  и  ушел  к  клинике.  Я  растерялся  от  внезапно  развер-нувшихся страстей и не знал что делать.  Н40  становилось все
хуже, он кричал так, словно его резали, словно вырывали ко-нечности из туловища, словно он горел в костре. Изо рта шла
пена, он дико содрогался, бился головой о каменные глыбы и,
от боли вырывал  клок  собственных волос. Я убежал в клини-ку,  взял  дозу  морфия  и,  мгновенно  вернувшись,  сделал  ему
инъекцию. Понемногу боль отступала и он успокаивался. Ко-гда боль прошла,  Н40  свернулся калачиком и, нежась в твер-дой глыбе, глубоко заснул. Мне стало чудовищно жаль его, я
возненавидел  Ливермора,  готов  был  придушить  его  соб-ственными  руками,  но  мне  было  не  до  него,  я  был  чрезвы-чайно рад, что этому бедняге стало лучше, и его глубокий сон
меня ублажал. Сложно было сказать, почему именно он, вы-зывает во мне так много жалости, ведь, какая разница, сколь-ко у него физических недостатков, я надеялся, что он просто
очень ярок из нутрии, что он очень светлый человек в душе.
Ведь тогда,  и  я  мог  бы  быть  не мраком  погубленною  душой.
Но мне было до этого никакого дела, когда я смотрел на спо-койно спящего Н40, он словно был моей дитятей, за которого
больше всего болело сердце. И та минута, пожалуй, подарила
мне счастье, столь большое, что я обнял спящего  Н40  и глу-боко вздохнул. Та минута проскользнула быстро, я увидел ее
только со спины, а издалека подходила другая. Между ними
была  вода  в  ручье,  но  и  она  утекала,  чтобы  та  вода,  которая
стояла крайней в очереди, встретилась с первой минутой сво-ей жизни.  А  сколько  кругов  эта  вода  проделала,  сквозь жур-чащие ручьи, по пещерным каналам, по мировому океану, по
нахлобученным  тучам,  по  водопроводной  трубе,  по  толстой
кишке и снова в ручей. Только новые минуты могут обновить
устаревшую память воды, наверное, не так уж и плохо. Вот и я
порадуюсь  беспамятству,  зачем  мне  хромые  минуты,  моя
жизнь  –  это  невинный  младенец,  чистый  и  наивный,  он
смотрит на меня и покорно ждет своей участи. Немало минут
я  приговорил  к  расстрелу,  многих  видимо,  напрочь  забыл,  а
те несколько бродяг, совсем запутались, поди. Меня разбудил
Н40,  было  жутко  темно  и  холодно,  вода в ручье,  все прево з-171
могая, текла, а огромная каменная глыба, на которой мы спа-ли, жонглировала нашими минутами во сне. Мы пошли в ка-бинет главврача, я открыл дверь своим ключом, тихо вошли и
заперлись.  Я  сделал  нам черное,  бодрящее  кофе и  достал  из
стола  сигареты  Ливермора.  Мы  курили  в  открытое  окно,  но
не включали свет, казалось; самые несчастные люди на свете
сами свернулись в собственные сигареты и сами собою затя-гивались.  Хотя, к  чему  драма мирская,  когда  достаточно  ма-ленькой трагедии, возможно, мы вспомним наши лица, вгля-димся  в  размытые  штрихи  и  возрастные  морщинки,  подты-каем  пальцами  в  полные  мешочки  слез  под  засушливыми
глазами, когда внезапно узнаем, что постоянная нехватка пи-тьевой  воды  приводит  к  преждевременному  старению.  Воз-можно, метаболические пути сострадания проложены сквозь
непроходимую  стену  плача.  Возможно,  в  благодатном  огне
испарена  та  самая  капля  воды,  предназначенная  при  строи-тельстве  генома  сочувствия   доктора  Ливермора  и,  быть  мо-жет, черный камень, неподъемным бременем лежит на груди
Н40  и  не  дает  его  боль  выйти  и  убежать?  Чужая  боль  –  это
солнечный  луч,  отраженный  на  лице  безучастного,  я  готов
поклясться тем, что только способно почувствовать силу моей
клятвы,  что  выпитое  мною  кофе,  однажды  заставит  меня
злорадно улыбнуться на собственных поминках и на смех по-ставит  всех  жвачных  гостей.  Собственно  и  сейчас,  я  вполне
допускаю мысль, что в интимном вальсе, в обнимку за талию
своего  пера,  я  кружу  по  залу  маскарадного  бала,  где  всякий
дилетант  танцевального  искусства  громко  хохочет  над  ма-ленькой трагедией сострадающего несмышленыша. Видите, я
пью черный кофе в красную крапинку за упокой своей души,
чтоб  земля  для  меня  прежнего,  была  пухом,  а  жизнь  тепе-решнего,  не  стала  прахом.  Хочу  посмотреть  на  лица  гостей
моего  анонимного  торжества,  они  все  толпятся  на  моем
празднике, все дарят мне полноту безболезненного, здорово-го  самоощущения,  с  их  губ  свисают  мои  бахрома,  а  мои  не-уверенные па, их уверяют в обратном.  Что ж, они приглуша-ют  крики,  сходящие  со  своих  фальшивых  лиц,  я  под  ними
танцую со своим пером, они за широкими улыбками скрыва-ют свое лицемерие, я целую им в гипоталамус и читаю чужие
стихи.
172
Тело под кожей – это перегретый завод,
А снаружи сверкает изнуренный больной
Он лихорадит и блещет всеми своими
Разверстыми свищевыми порами.
i
Нежная Ночь
Этот день был на  редкость, насыщен я с утра почувство-вал  бодрость  духа,  что-то  в  моем состоянии  выдавало  гряду-щие  катаклизмы  самочувствия,  и  я  решил  дезертировать  из
клиники. Из кабинета врача вызвал такси к воротам клиники
и  уехал  в  город.   Водитель  высадил  меня  минут  через  два-дцать  у  какой-то  зеленной  статуи,  с  колосом  на  голове.  На
площади, где было много людей, в теплых одеждах, все куда-то спешили, что-то в  их поведении, выдавало далеко идущие
перспективы.  Я  недолго  бродил  по  этой  площади,  по  при-вычке, опасаясь выйти за ее пределы, когда случайно посмот-рел  на  часы,  было  без  одиннадцати  минут  два.  Леденящий
морозец  слегка  остужал  мой  пыл  радости,  счастье,  будто  бы
острой сосулькой повисло высоко надо мной и грозилось вле-теть  в  мою  горячую  голову  смертельным  уколом.  Но  всякие
там  угрозы,  со  стороны  смерти,  это  уже  на  веки  часть  меня
самого,  даже  не попытаюсь  от  этого  никуда скрываться,  все-гда добро пожаловать! И, пожалуй, стоит подумать, о чем ни
будь  другом,  ведь  сегодня,  я  чувствую  под  ногами  порог  пе-ремен. Теперь надо дышать гораздо глубже, ведь воздух тоже
принесен мне ветрами перемен, эти люди, места, я осмотрел-ся вокруг, присмотрелся к бархату амурскому, к  скамейке под
ним,  большой,  красный  дом  со  шпилем,  на  площади  красо-вался во всем своем эстетическом убранстве. Влюбленная па-рочка играла в снежки. Вдруг на меня снизошло  –  я знаю это
место,  знаю  этот  колоссальный  монумент,  знаю,  что  именно
сейчас подойдет  она  –  с лицом, что блекло на моем запотев-шем окне, я видел это… Я неподвижно стоял на углу проспек-та и не торопясь, внимательно всматривался в лица прохожих
мимо девиц. Я точно знал, она вот-вот появится, незнамо как,
i
Жиль Гваттари «Капитализм и шизофрения»
173
откуда и в чем, но предстать она должна была передо мной во
всей  своей  красе.  Ведь  я  так  долго  ждал  этой  встречи,  мыс-ленно  притворял  эту  волшебную  сцену  тысячу  и  один  раз,  я
обогнул  половину  пути  в  могилу,  чтобы  увидеть  ту,  кого
раньше  видел  только  во  сне.  Столь  волнительного  и  плени-тельного момента я не знал даже в минуты встречи с прама-терью, это сотрясало меня больше чем лютый мороз, который
был мне уже безразличен. Я чувствовал, как ледяные хруста-лики  воздуха  проникают  сквозь  мою  иссохшую  кожу  и  сту-чатся  по  хрупким  костям,  но,  то  ли  меня  могло  встряхнуть
сильнее  все  нарастающей  дрожи   нервных  окончаний,  то  ли
могло взбудоражить больше, чем мысли, о ее прикосновени-ях.  Я  нуждался  в  хаосе  щепотки  в  варево  моей  лихорадки,
чтоб престала работать всякая ажурная размеренность в этом
бессмысленном,  безболезненном  существовании.  И,  в  одном
единственном  человеке,  в  этом  самом  месте,  у  дома  со  шпи-лем, началась самая настоящая анархия; каждая клеточка в
моем  мерзнущем  организме  обрела  суверенное  право  само-бытности. В мои межклеточные лакуны заливались  студени-стые воды зимнего Амура и ласкали мои вены. Я стал тем са-мым человеком, который раздвинул таежную тьму для встре-чи  перевального  города  с  солнцем.  Все  во  мне  подчинялось
одному лишь воображению, без правил, смысла и основных
инстинктов.  Я  нервно  закурил,  дым,  выходящий  изо  рта,  в
тесных  объятиях  с  паром,   словно  два  моих  антипода,  страх
сантиментов  в  терпких  объятиях  с   новоявленной  самоуве-ренностью.  Но  вот,  среди   шумной  толпы,  людей   трижды
больше кажущихся из-за своих пушистых шуб, я разглядел ее
тончайшие  черты,  я  плавно  пересекал  перекресток  миров
прошлой яви и теперешней сказки. Так близко я к ней еще не
был, я повторял это в себе каждую секунду по мере ее граци-озного приближения. Ее походка напоминала соловьиное пе-ро, парящее над лесным пожаром. Я собрал все свое образо-вавшееся хладнокровие и, старательно пытался не дрожать от
холода,  кажущейся  вечности  в  ожидании  встречи  с  ней,  не
хватило,  чтобы  набраться  терпения  для  ее   медленных
шажочков. Я сорвался с места и, вскочив, как лампада, до-бежал не достающую дистанцию на одном вдохе. Я взял ее за
руки, долго смотрел в ее глаза и замер, как истукан у края об-
174
рыва,  я  прослезился,  но  слезам  было  не  до  меня,  они  тоже
обрели  независимость  и  любовались  богиней.  Немые  слова
восторга, громкий стук сердцебиения и застывший взор на ее
лице,  говорили  лишь  об  одном  -  о  немыслимом  чувстве  со-зданной  по  формуле:  воображение  плюс  страсть,  плюс  муки
ожидания,  поделенное  на  время.  Что  могло  дать  большее
удовлетворение  от  однородной  жизни,  чем  красочное  явле-ние  в  реальность  мечты.  Что  могло  утешить  больную,  изра-ненную  затупившимся  кончиком  пустующих  смыслов,  душу.
Лишь  первое  ее  слово,  лишь  звук,  доносившийся  из  пекла
страсти,  из  глубин  вожделения  и  недр  упаивающее  жажду.
Она сказала:
– Кто вы такой?
И эти слова  стали первыми, для меня существующими в яви,
словами, первыми звучаниями услышанными душой, первы-ми ассонансами под строчками моих завуалированных рифм.
Мог  ли  я  представить  себе,  что  колесом  по  смерти  за  всю
жизнь, не найдя не в ком даже искры для своей души, я сойду
с края обрыва и, однажды, возгорюсь синим пламенем на ле-вом  берегу  заледенелого  Амура.  Я  обнимал  ее  с  небывалой
жадностью, прижимал ее к себе будто бы последнюю капель-ку  воды  среди   дюн,  испепеляющей  Сахары.  Я  опять  вспом-нил Бога, я кричал ему; спасибо, спасибо! Но, его ответа я уже
не  хотел  слышать.  Когда  я  понял,  что  она,  возможно  и  не
узнала меня, было немного поздно, она убежала, очень быст-ро,  оттолкнув  меня  -  слабого,  истощенного  ценителя  боже-ства. Я лежал в снегу и думал уже о минутах, когда я увижу ее
в  следующий  раз,  который,  я  верю,  наступит  очень  и  очень
скоро.
Когда  я  встал  на  ноги,  было  уже  по-зимнему  темно,  на
часах  показывало  половину  восьмого  вечера,  и  я  чувствовал
себя настоящим куском льда. Я добрался обратно до клиники
уже  глубокой  ночью,  побродив  по  всем  направлениям,  ука-занными моими глазами. Я прошелся по ночному городу, по
темным, расшибленным дорогам, вдоль темной набережной,
лишь  бедный  замерший  бездомный,  согревающийся  у  соб-ственного  костра.  Таких,  как  он  –  немного,  единицы,  нынче
175
их презрительно называют здоровыми,  от того, что не подхо-дят ни в одну зону, хотя многих поселили в двадцать вторую
зону, под кодом «Х»  -  не изученные заболевания. Бездомный
обратился ко мне с вопросом, который час. Я ему сказал, что
ровно девять, из лени приврав недостающие семь минут.  Он
меня душевно поблагодарил, пригласив меня погреться у его
костра. Он сказал, что многие не отвечают на вопрос,  -  кото-рый  час?  Он  сказал,  что  все  удивляются,  зачем  ему  нужно
знать,  сколько  время,  если  ему  некуда  спешить.  Бездомный
громко засмеялся и сказал,
-  Если  время  нужно  знать  только  для  того,  чтоб  спешить,  то
зачем  вообще  это  знать.  Бездомный  тогда  настроил  меня  на
вневременное  тождество  самоощущения,  мы  с  ним  приятно
разговорились  и  я,  с  удовольствием,  забыл  об  убежавшей  от
меня богини, о том, во сколько мне нужно быть в больнице и
прочую ерунду. Пожалуй, самое упоительное состояние, когда
я уже практически оттаял и, даже немного согрелся, внезапно
посыпался  твердый  град  и  беспардонно  прогнал  нас.  Я  вер-нулся  в  кабинет  главврача  поздно  ночью  и,  помолившись,
стал  писать  очередное  свое  откровение  под  занавес  нежной
ночи.
Где-то  очень  глубоко  в  истории,  где  то  у  испокон  поко-лений, не оставивших ни тени о своем существовании, где-то,
где реальность стала столь  древней, что на ней вовсю разжи-лась плесень, началось рождение ауры, появление духа, мощ-ной  и  непоколебимой  энергии,  как  сам  «Большой  Взрыв».
Началась  дородная  история  роскошной  женщины.  Это  была
предыстория  одной  судьбы,  ставшей  очередной  крупицей  в
великий  косм  человеческого  стенания.  Это  была  реальность,
которая тщетно ткала себе историю, жизнь и имена. Это стало
материалом  для  изучения  археологов,  окутанное  в  вуаль  па-фоса воображения. Все началось задолго до Великого Потопа,
в преддверии Ледникового Периода, на заре идолопоклонни-чества. Когда слова людские были созвучны рыку зверей, об
остроту чувств их можно было отрезать себе ухо, а мысли их
плавали  по  бескрайним  просторам  основных  инстинктов.  В
тропических  широтах,   появился  на  свет   еще  один  человек.
То ли затвердевшая водно-минеральная эмульсия, то ли раз-
176
жиженный  сталактит,  то  ли  побочный  биологический
субпродукт,  обильно  покрытый  волосяным  покровом,  –  этот
человек засуществовал. Он навязал себя бытию, заставил Су-щего  начать  программу  человеческой  наследственной  реге-нерации, архивирования навыков и особенностей восприятия
окружающего мира, создание информационных импульсов и
детальное  регистрирование  копившихся  файлов  на  генно-молекулярном уровне. Человек стал собой первым информа-ционным  накопителем,  своеобразным  жестким  диском,  по-полняющим и копирующим себя сам. Тогда зародилась осно-ва  образа  в  умах  сегодняшнего  звена  цепи  людского  генера-тора  информации.  Тогда  это  существо,  впервые  в  истории,
позволило себе образ. Он посмел вообразить. И первым мен-тальным  образом  всех  просуществовавших  на  свете  людей
стала  чуткая  картина  изящества,  сплавленная  в  эпохальном
котле  из  гор  человеческих  останков,  смердящей  живности  и
гнили, сулившее свое антивещество, каждому новому обыва-телю.  Невинность  предстало  Человеку  лицом  женщины,  то-гда он улыбнулся ей невольно, не осознав ее небытия, он пр о-тянул руку к своей фантазии, всем своим естеством он потя-нулся к тому, что родится тогда, когда пыль из его костей бу-дет развеяна по всему Млечному Пути. Но, возможно и станет
исходным  материалом  для  живого  сотворения  объекта  его
фантазии. Человек лишь увидел то, что способно было наве-ять  на  него  улыбку,  но  открыв  глаза,  человек  ослеп,  он  не
смог более видеть свою мечту, он загрустил и ушел в пещер-ное отшельничество. Ночами она являлась ему во сне,  просы-палась  с  ним  на  рассвете.  Так  проходили  годы,  образ  этой
красивой женщины не оставлял человека, он тосковал по ней,
будто бы по родному существу, так зародилась в сердце чело-века  ее  душа.  Он  много  плакал от  тоски  и слезы,  разбавлен-ные душой этой женщины, капали на семена огненного адо-ниса,  впитались  вглубь  и  продолжали  жить.  Так  вырос  пер-вый  цветок  чистого  Божества,  это  стало  первым  знамением
культа искусства.
Я живу в лице женщины, которая убивает меня,
которая мечтает быть погасшим маяком
в моей крови, и плыть до самого края безумия.
177
Предел
I – Имя – собственное!
Убежать от себя, даже клонирование не поможет, не сто-ит стараться, нужно хотя бы в последний момент собраться и
сказать себе –  я умираю один! Можно прожить всю жизнь, не
увидев смерть, но при смерти невозможно не видеть жизнь  -видеть, что она уходит от тебя, все дальше и дальше, она от-даляется,  как  когда-то  детство,  с  которым,  некогда  расстав-шись,  мечтаешь  вернуть.  Жизнь  в  клинике  протекает  в  реа-билитационном режиме, никто не слышит жуткий ор новень-кой, не видит дым из нашего крематория, не чувствует наши
боли,  но  наверное,  режим  главврача,  все  равно,  многим  не
чужд, вне нашего мирка. Но мы не нуждаемся в жалости, ведь
нам тоже, до других, уже давно нет маломальского дела.
Вчера я видел ее вновь на прогулке, она сидела на скамейке и,
почему-то, с не подавляемой тоской в глазах, смотрела в гущу
ив и высоких зарослей, за которыми стоял крематорий, слов-но  она  об  этом  знала.  Я  долго  колебался,  но  когда  увидел
блики  слез, упавших невзначай на ее ладонь, присел рядом и
поддерживал  ее  молчание.  Она  была  в  том  же самом  -  зеле-новатом  сарафане,  я  заметил  ее  дрожащие  пальцы,  ее  губы
тоже слегка подрагивали, под копнами сухих, безжизненных
волос  просматривались  небольшие  участки  залысины  –  это
означало, что ее стадия, тоже не обратима. Нарушенный об-мен  веществ,  лучевая  терапия,  нервный  стресс,  жуткая  де-прессия, нас всех награждают гладкой плешью и залысиной  -это  наша  отличительная  черта,  знак  который  нас  негласно
объединяет.  Но,  одно  качество  меня  не  отпускало  от  нее,
сколь  долго  бы  не  длилось  мое  реабилитационное  прожива-ние в седьмой зоне и, как бы у меня не была затуманена па-мять, я знаю, как выглядит красивая, объемная грудь. И вче-ра, сидя рядом с ней, у меня вновь закружилась голова, я не
волновался,  и  не  подумал  о  вновь  наступающих  приступах
метастаз  -  я  чувствовал,  что  головокружение  имело  другую
причину. Мне пришлось слегка восстановить дыхание, не за-
178
метно набрать в грудь больше воздуха, тихо все выдохнуть и
убрать  свой  взгляд  с  ее  груди.  Внезапно  она  посмотрела  на
меня умаляющим взглядом и спросила -  как меня зовут. Я бы
не  сказал,  что  я  забыл  свое  имя,  просто  я  такого  начала  не
ожидал совсем, ведь можно было спросить о тысячи и одной
мелочи  вокруг,  в  том  числе  и  про  меня  непосредственно,  но
свое имя сказать мне не захотелось. Ведь тогда, эта картина,
на  которой;  чахлого  умирающего  художника  возбуждала
больная, измученная девушка с залысиной,-  в ее собственном
внутреннем  мире,  получила  бы  мое  имя.  Я  не  готов  к  такой
жертве, хотя и втайне, но я надеюсь на выздоровление  –  пол-ное выздоровление. Мне пришлось сказать ей; что я все все-гда забываю и, даже ее, могу завтра не вспомнить. Она вдруг
улыбнулась  и  спросила;  -  Значит  ли  это,  что  Вы  можете  од-нажды забыть проснуться ото  сна? На что я ответил;  -  Очень
хотел бы, но память, по этому поводу, всегда хранит свое по-стоянство. Мы часто делали долгие паузы в разговоре, трудно
было что ни будь к месту сказать, поэтому она просто расска-зывала  про  свою  жизнь.  Тогда  я  спросил  ее;-  Кто  та  суровая
старушка, с бульдожьими щечками? Она широко улыбнулась,
но,  скорее  всего,  в  мгновении  ока,  он  вспомнила  о  том,  как
мало у нее причин для смеха. Тогда, повесив взгляд, она серь-езно ответила;  –  Моя свекровь, она озадачена моей дочерью,
ей всего  восемь  лет,  а  у  нее  уже  никого  нет,  кроме бабушки.
Договорила она с горечью в голосе и, покусывая верхнюю гу-бу, выронила слезинку.
– А где же ваш муж? Наивно спросил я.
–  Он  ушел  от  меня,  когда  только-только  мне  поставили
диагноз, теперь у него уже другая  семья, в зоне номер один-надцать. Многострадально она выдавливала эти слова из себя
и,  время  от  времени,  подбирала  длинными  пальчиками  ска-тывающиеся по щеке слезинки. Ее высокая грудь вздымалась
еще выше и долго опускалась, по мере ее отчаянных вздохов.
- А кто же, тот коренастый парень, со старушкой?
-  Мой  брат,  у  него  тоже  не  лучший  момент  в  жизни.
Сказала  она  и  еле  слышно  добавила.  –  Зато,  у  него  есть
надежда.
–  Что же это за надежда, которая есть у него, но нет у
Вас? Спокойно поинтересовался я. Хотя она бросила на меня
179
презрительный взгляд, но не рассердилась на мой глупый во-прос.    – Мы с бра-том росли без родителей, мать,  в свое время, постигла та же
участь, что и меня, она умерла от рака груди, отец спился и,
через четыре месяца после похорон матери, его нашли обмо-роженным на могиле матери. Когда брат узнал, что я больна,
бросил партийную работу и ухаживал за мной круглосуточно.
–  А почему Вас сюда перевели  –  у вас проблемы со зрением?
Вновь, по простоте души, полюбопытствовал я. Но она не ста-ла  мне  отвечать,  всем  своим  видом  она  показал,  что  ей  без-различно,  где  болеть  раком  головного  мозга.  У  меня  тогда
впервые  возникли  сомнения,  что  распределение  пациентов
происходит  неправомерно,  без  учета  весомых  диагностиче-ских данных, ведь в нашей клинике, где официально находи-лись  больные  глазными  заболеваниями,  почему-то  было
больше онкологических больных, ко всему этому, главврачом
был  Ливермор  –  человек,  до  революции,  возглавляющий
психиатрическую клинику.     Я  взял  за  руку  Элеоноры  и
повел ее на территорию корпорации «БиоУрна». Мы зашли в
здание выставочной галереи их продукции  и на проходе у нас
спросили  цель  нашего  посещения.  Я  подумал,  что  Элеонора
может  быть  беспартийной,  а  потому,  никакой  цели  она  не
имела право преследовать, я не мог придумать ни одного бес-цельного оправдания нашей попытке рассмотреть их продук-цию. Мне стало страшно за нее, ведь могли возникнуть серь-езные  проблемы  -  вплоть  до  ареста  и  федерального  суда.  Я
впал  в  жуткую  панику  и  страх  за  нее  заставил  меня  делать
много  хаотичных  телодвижений,  я  стал  трогать  напуганную
Элеонору за талию, грудь, ягодицы. На нервах у меня появил-ся тремор челюсти и я сболтнул лишнее.
-  «Если зайдя в туалет, чувствуешь ароматный запах освежи-теля, значит что-то пытаются от тебя скрыть. У вас, конечно
же,  не  пахнет  особой  свежестью,  поэтому  мы  решили  бес-цельно побродить там, где царит открытое и искреннее отно-шение  к  гражданам  седьмой  зоны».  Краснощекий  толстяк,
дежуривший  на  вахте,  некоторое  время  покосился  на  нас  с
подозрительным видом и вдруг, встав на ноги важным видом,
спросил;  -  Вы,  где  такие  осмысленные  взялись,  партийный
билет  имеется?  -  Я  с  взволнованным  чувством  самосохране-
180
ния, нервно вытащил свой билет и протянул толстяку. Тот, с
недовольной гримасой на лице, выхватил билет из моих рук и
высокомерно  стал  читать;-  Анархо-синдикатная   партия  аб-страктно-экспрессионистов  «ХУНТА»?  Имея  партийный  би-лет,  Вы  бесцельно  ошиваетесь,  не  принося  никакой  пользы
Новому Мировому Порядку? Вы что, идиот? -  Возмутился он.
Но я собрал себя в руки и попросил его пролистать билет на
вторую страницу и, пока он читал, я озвучивал написанное.  –
Меня  зовут Комиссар С71, я являюсь членом совещательного
состава трех североатлантических зон и членом духовного со-вета седьмой федеральной зоны, как Гуру Делирий F05. А это
моя помощница  –  Бюст С73, у нас партийное задание  –  уста-новить основы бесцельной жизни  и абстрактного мышления
в условиях постсоветской анархии.  Толстяк слегка замешкал-ся и, потупив косые зрачки, спросил.
- Какой, какой анархии?
–  Охлократической.  Поправил  себя  я,  и  выхватил  обратно
свой билет. Он с нескрываемым недоумением сел на место и
открыл нам проход.
II – Дела святейшие.
Великий жрец Мер Уннут (распорядитель времени) Ма-ал  –  любимчик отца, имеет плохие планы на меня, он давно
уже старается вывести меня из поля своего зрения. Однажды
он мне предложил усыпить Великого Сфинкса, чтобы из-под
его  лап  достать  золотого  тельца;  но,  в  ответ,  я  закидал  его
своими козявками  -  так, он на меня до сих пор злобен. Распо-рядитель  времени  имеет,  наверное,  самое  большое  превос-ходство  над  остальными  жителями  Египта  и  всеми  подкон-трольными  ему  странами.  Все  дело  в  том,  что  время  –  это
единственное обращение, которое способно породить на себя
спрос и тут же за себя заплатить. А тот, кто перераспределяет
время,  тот  покупает  и  продает  людей,  кстати  говоря,  более
эффективно,  чем работорговец. Однажды горожане снова ба-стовали,  требовали  сократить  им  рабочий  день,  поскольку,
рабочий день, к примеру, скульптора  -  от рассвета до заката,
чреват  многими  заболеваниями  в  короткие  сроки.  И,  уста-181
новленный  стандарт  рабочих  часов  от  самого  восхода  до  за-хода солнца на корню истощал не только маститых зодчих, но
и рабов. Тогда, Маал и Ур Хеку (обладатель священных сил)
Баллу, ранним утром всенародно объявили о половинном ра-бочем дне на весь период следующих десяти лет, при условии,
что  устроенный ими  пир  в  честь  такого  знаменательного  со-бытия на весь Мемфис, должен закончиться, до наступления
темноты.  В  противном  случае,  следующие  десять  лет,  распо-рядок  рабочего  дня,  не  подлежал  обсуждению.  Народ  лико-вал, счастью не было свободного бокала излиться, все хором
кричали,  что  съедят  все  приготовленное  за  час  максимум  и,
конечно же, приняли сделку на ура. Тогда Маал сказал;
–  Что  ж  спасибо  всем,  прошу  к  столу.  -  И  тут,  не  прошло  и
получаса пиршества, в самом разгаре веселья, над небом ста-ло ужасающе темнеть каемочка палящего солнца, понемногу
чернело,  охватывало  всеобщую  панику,  страх,  пока  полно-стью  не стало  черным,  как  обугленный  гончарный  диск.  Все
вокруг замерло, тишина и черная завеса над всеми. Тогда Ма-ал,  стоящий  на  высоком  холме  –  так,  что  виден  был  всеми,
громко захохотал и пренебрежительно ко всем обратился.
Мало вы посвятили трудов Великому Амону Ра, мало вы воз-даете  его  щедрым  лучам  в  ответ,  мало  вы  почитаете  нашего
могущественного  бога  -  мало!  Отныне  дыра  чернявая  нам
светит,  вместо  бога,  отныне  смерть  ленивым  нашим  душам,
коль  не  покаемся  сиюминутно.  Молитесь,  молитесь  ничтож-ные, сейчас же!
Люди  в  ужасающей  боязни,  онемевшие  от  страха,  вы-плюнули недожеваную еду изо рта, упали на колени и стали
самозабвенно  приносить  преискренние  моленные  кекхи
i
Амону Ра. Тогда наше божество понемногу, снова воссияло и
отбросило  собственную  тень,  за  которою,  само  притаилось.
Когда  Солнце  засияло,  как  прежде,  в  полную  силу,  Люди
улыбнулись,  глубоко  поблагодарили  Маала  за  спасение  и,
полные сил, направились работать до самого заката.
i
Молитвы (др. егип.)
182
- Я часто исполняю каи
i
в храмах Амона, мы с Сау, временами
простаиваем допоздна, посвящая свои песнопения нашим бо-гам;  самое  главное,  чтоб  Амон  был  доволен,  чтоб  шалости
жрецов во имя порядка в Египте, не создавали  всеобщее  па-дение идеалов. Баллу как-то раз меня спросил, верю ли я в то,
что  Амон  всесилен,  что  только  его  добрая  воля  дает  нам
жизнь. Я был довольно, в затруднительном положении, ведь
именно  так,  вопрос  об  Амоне  был  опрокинут  передо  мной
впервые,  я  задумался  некоторое  время.  Тогда  Баллу  возму-тился и стал говорить на повышенных тонах, сказал, что я не
предан  нашим  богам  и  колеблюсь  в  своей  вере  к  ним.  Эти
слова меня заставили почувствовать себя повинным в самом
тяжком  грехопадении,  я  попросил  Баллу  дать  мне  возмож-ность  исправиться  до  того,  как боги  об  этом  узнают.  Он ска-зал, что уже поздно, что они только что об этом узнали и нис-послали  нам  худшее,  что  боги  не  прощают  предательства  от
правителей,  что  на  мне  возложено  много  надежд  богами  и
теперь неизвестно, дадут ли  они мне стать следующим фара-оном.  Баллу показал,  как  за  окном  разливался Нил  со своих
берегов,  так  обильно  и  напористо,  что  казалось,  все  посевы
будут смыты. Я сказал, что это же благословление, мы будем
иметь  хороший  урожай  после  ирригации.  Но  Баллу  сказал,
что (после)  уже не будет, что великий Нил не прекратит свое
буйство,  пока  каждый  Египтянин  не  воздаст  положенное.  Я
не  поверил  Баллу,  я  отвернулся  от  него  и  демонстративно
удалился. Но прошло более месяца, а Нил не переставал из-ливаться, люди страдали от наводнений, их дома были смете-ны, начались грязевые оползни, смертельные болезни на нас
снизошли  с  небес  и  неслись  по  этим  неуемным  потокам.  Я
вспомнил слова Баллу, они заставляли меня испытывать ди-кое сомнение во всем. Я прибежал к нему в буйном волнении,
я  просил  его  простить  меня  и  дать  совет,  как  мне  искупить
свои  грехи  перед  богами.  Баллу  улыбнулся  и  сказал,  что  я
одумался  вовремя.  Он  сказал  что,  это  безымянная  кара,  что
сомнение  Египетского  верховенства  в  богах,  оставили  их
безымянными  молчунами  и  в  наказание,  боги  требуют  по-жертвовать  самой  безымянной  частью  тела  –  своими  безы-мянными пальцами. Баллу сказал, что боги дадут этим паль-i
Песнопения (др. егип.)
183
цам  свои  имена  и  сделают  из  них  армией  спасения  Египта.
Каждый  житель  Египта,  кроме  детей,  должен  был  отрезать
свои  безымянные  пальцы  на  обеих  руках  и  преподнести  на
молитвенном  папирусе  жреческому  клану,  дабы  те  воздали
их богам. Мой отец обратился к Египту с призывом последо-вать  моему  примеру  и  спасти  будущее  великой  империи  от
разгневанного Нила. Я поднялся на возвышенность и у всего
города  на  виду,  отрезал  свои  безымянные  пальцы  ножом,
поднял их над Мемфисом и сказал. Я приношу свои конечно-сти  в  жертву  Амону  Ра,  я  отдаю  должное  его  могуществу  и
прошу милости за свое вольнодумство. Кровь хлестала с моих
ран - яростно, обильно, будто бы излияние Нила; я был весь в
крови,  боль  во  мне  воплощала  представление  о  настоящих
муках  падшего  грешника,  я  страдал  неописуемо,  но  получал
магическое наслаждение от восхищения мною народом Егип-та. Баллу тогда подошел ко мне и громко сказал;  –  Боги при-няли жертву своего сына и простили грехи всему Египту, от-ныне не нужно египтянам жертвовать своею плотью, ведь ве-ликий сын Аменхотепа третьего искренностью своей ослепил
богов. Он сказал, что Нил успокоится уже сегодня и все могут
спокойно расходиться. Египтяне вдохновенно кричали  –  наш
будущий  великий  фараон,  наш  спаситель.  Наутро,  Великий
Нил уже тихо журчал в границах своих прежних берегов. То-гда  Нифертити  навестила  меня  в  моих  покоях,  следующим
днем, подержала мои больные руки в своих нежных  ладонях,
прижалась к моей груди, думая, что я сплю глубоко-глубоко.
Возможно,  она была  права,  возможно  -  это  был  сон, но  я  до
сих пор чувствую ее тепло и нежный трепет вокруг стонущих
в боли, ран. Да, с этих пор я более уверенно чувствую себя пе-ред  лицом  великой  Египетской  цивилизации,  но  менее  уве-ренно перед Баллу и другими жрецами. Ведь сила хеку во мне
зависела от их ко мне благосклонности, к тому же верховный
жрец Египта Ами Уннут Фед, однажды серьезно проучил ме-ня, когда я осмелился потребовать отчет  за затраты на воен-ные цели, от имени своего отца. Он сказал, что это секретная
информация, хранится в доме тайного жреца, который живет
среди  горожан  и  узнает  обо  всех  кознях  населения  против
верховенства  Египта.  Он  дал  мне  свиток  с  письмом  и  отпра-вил к нему домой, чтобы тот мне показал записи о затратах.
184
Когда  я  уже  выходил  из  его  дома  с  какими-то  свертками,  за
мной  выбежал  жрец,  схватившись  за  свое  горло  обеими  ру-ками, хрипя и пенясь, он упал на землю, даже посинел и по-терял сознание. Позже меня народ обвинил в покушении на
жизнь врачевателя, все говорили, что будущий фараон травит
и  убивает  собственный  народ.  Лишь  только  заступничество
авторитетного  Феда,  спасло  меня  от  гнева  толпы.  Я  был  вы-нужден  каждый  день  в  течение  месяца,  в  знак  покаяния,
приносить  жрецу-врачевателю  еду  собственного  приготовле-ния. Я уже не знаю, в каких отношениях со жрецами мой отец
–  великий  Аменхотеп  третий,  но  его  бездействие  во  многих
делах  империи  заведомо  настораживает.  Сейчас  в  народе
сложено  много  забавных  небылиц  про  меня,  для  многих  я
славный безумец, некоторым  –  истинный сын Амона Ра, дру-гие,  вовсе  меня  боятся,  как  страшного  тирана.  Мне  остается
смириться со всеми, этими образами. Тем более, когда все об-разы  фальшивы  и,  даже  этот  вообразимый  мною  образ
фальши всех образов.
III - Привет Долли!
Человек  –  тоже ресурс!  (Фирменный слоган корпо-рации «БиоУрна»)
Прежде  чем  впустить  меня  с  Элеонорой  в  выставочный
зал, нас попросили воздать хвалу богу штрих-кода – покрови-телю  благ  нашей  цивилизации.  А  хвала  наша  исчислялась,
начислялась и даже перечислялась суммами из  именной ви-зитной карточки гражданина нового мирового порядка. Сум-ма  перечисленной  хвалы  значительно  превзошла  мои  ожи-дания, наверное, потому я почувствовал к этому богу родство
и  близость  и,  видимо  потому,  непроизвольно  для  себя  я  вы-крикнул – Боже мой! Хотя наше Единое Государство заявляет
о тотальном атеизме, как о единственно верной идеологии в
условиях абстрактного мышления, междометие «Боже мой!»
является фундаментальной базой для абстракции и экзальта-ции.  Бог  штрих-кода  не  является  нашим  отчим,  всевышним
или  иным  представителем  семейства  всесильных  надзирате-лей. Он не льстец и не обманщик, никому ничего не обещает,
185
никаких  благ  ему  для  нас  не  жалко,  нет  запретных  плодов,
нет возмездия, нет культа личности у того, кто кормит своей
плотью нас безостановочно. Потому этот бог прост в обраще-нии, молитвы его мы не читаем  –  просто сканируем; запове-ди его не соблюдаем –  это на совести производителя и мы его
никогда не проповедуем – мы только пишем отзывы и ставим
LIKE. 
Когда  же  мы,  наконец,  попали  в  сам  выставочный  зал,
меня с Элеонорой на пару, охватило странное чувство, словно
мы шли по восточному рынку, а вокруг нас рядами выставле-ны  различные  товары  без  продавцов  за  прилавками.  Разно-образие  диковинных  сортов  овощей  и  фруктов  поражало
взгляд,  немыслимые  сочетания  свойств  и  форм:  плодовых  и
корнеплодов, листовых и стеблевых, семечковых и косточко-вых  –  во всем своем гибридном великолепии красовались на
древесных  полочках,  а  вместо  ценников  висели  таблички  с
человеческими  именами.  Эти  имена,  как  нам  впоследствии
объяснили,  принадлежали  людям  отдавшим  свое  ДНК  для
внедрения в ядра этих плодов. Эти образцы ДНК были взяты
уже  после  смерти  доноров;  они  были  внедрены  в  семена  и
ростки гибридных растений и выращены в качестве увекове-чивающей памятной плиты. Элеонора все смотрела задумчи-вым видом в окно, на старый ясень рядом с постаментом по-койного основателя «БиоУрна»  -  Адама Смита (Рука Рынка),
как его после революции называли.
В  другом  зале  мы  нашли  длинные  ряды  стеклянных
стеллажей с подсветками, на которых были расставлены раз-ноцветные  бриллианты  небольших  размеров,  также  с  имен-ными табличками. Бриллиант  –  это углерод, а  человеческий
прах содержит углерод в достатке. Под воздействием высоких
температур  и  высокого  давления,  «БиоУрна»  спрессовывала
углерод  до  состояния  алмаза,  то  есть  проделывала  за  не-сколько  недель  то,  на  что  природа  тратит  миллионы  лет.
Корпорация  изготавливала  камни  под  торговой  маркой
«Phoenix» и данная продукция была предназначена, как для
увековечения памяти  усопших, так и для промышленных це-лей.
Следующий  зал,  в  котором  мы  оказались  в  состоянии
легкого  недомогания,  был  настоящим  музеем  бактериологи-
186
ческого  оружия,  где  в  изолированных  стеклянных  ящиках
стояли ампулы с образцами бактерий, вирусов и грибков. Над
каждым ящиком висел монитор, презентующий красочными
видеороликами  особенности  и  смертоносную  силу  микроор-ганизмов живущих и размножающихся в среде человеческого
организма.
В завершении, мы попали в комнату, которая была кар-тинной галерей, там висели  лишь произведения абстракцио-низма  и  сюрреализма,  как  продукт  переработки  духовной
жизни  человека.  Элеонора  была  очень  взволнована,  однако,
увидев композицию «Escape  from  Recca» в авторстве Роберта
Доузбурга(Robert  Doesburg),  она  застыла  и  молча,  разгляды-вала  каждый  элемент  этого  многозначительного  изображе-ния.
-  Что  бы  это  значило?  С  недоумевающим  восторгом  во-просила  она  вслух.  Я  присмотрелся  пристальнее  и,  ушел  в
унисон вместе с ней. Невзначай, я взял ее руку и чувство аб-страктного  благоговения  нахлынули  на  меня  и  отстранили
меня от собственного сознания. Я не знал это произведение,
никогда  прежде  не  видывал,  у  меня  были  лишь  смутные  ас-социативные  догадки,  связанные  с  прямым  названием  кар-тины.  Но,  я  сжал  ее  руку  крепче  в  своей  ладони  и  обещал
разобраться, во что бы то ни стало.
IV - Душа в душу.
Спустя пару суток беспробудного сна, я очнулся глубокой
ночью. Погода, как обычно, стояла пасмурная, запах свежего
дождя  заполнял  всю  мою  палату,  сырость  и  зной  травили
нутро одиночеством. Я вытянул руку вдоль своей небольшой
кровати в поисках той, что, в глубоком подсознании, должна
была нежно спать рядом со мной, с бархатистой кожей и ма-нящим  запахом,  но  твердая  подушка,  грубейшим  образом
обманула мои невинные ожидания. Я включил свет, лампоч-ка искрилась, свет в  палате тускло мерцал под тяжестью мра-ка  моего  присутствия.  Я  нашел  табачный  сверток  на  своем
столе, видимо оставленный главврачом, заварил себе черный
кофе и, недолго подумав, я закурил. Миллиграммы никотина
187
устроили  по  моим  венам  эстафету,  мысли  лениво  погнались
за дымом. Я присмотрелся к себе, к дням, которые я провожу,
разворачивая новую, одинаково мерзкую жизнь с чистого ли-ста, абсолютно бессодержательного и пустого. Я жил все вре-мя в пустоте прошлого, но это существование полно тары мо-ей истории вокруг себя. Понемногу, осознавая все глубже го-речь  одиночества,  я  впадал  в  некую  отшельническую  эйфо-рию, но оказывалось, что можно получить удовольствие даже
от того, что все настолько плохо, насколько мало у меня вре-мени было об этом вдоволь поплакать. Я сидел под холодной
стеной, на холодном полу, смотрел на холодный мрак за ок-ном и докуривал свое «лекарство». У меня кружилась голова,
перед  глазами  восстали  квадратики  нарисованные  на  лино-леуме,  геометрические  метаморфозы  ребер,  продольных  ли-ний, которые с рисунков линолеума поднимались вертикаль-но  полу,  поперечные  о  них  извивались,  вместе  составляли
овальные могильные плиты, которые отпечатывали мои гла-за литографическим клеймом. Я заметил, что на темной сто-роне Луны, стало светлее.
Сложно  сказать,  насколько  эти  квадратные  корпускулы
зависели от факта моего внимания, Я был не совсем уверен в
том,  что  анизотропная  травля  моих  духовных  переживаний
не наложило литографическую маску на видимую мне реаль-ность. Тем временем точечное смещение квадратных корпус-кулов на  рисунке линолеума смешивались с электронами ма-терии моей плоти. Мое сознание потеряло контроль над при-вычным  порядком  вещей,  мои  глаза  регистрировали  невоз-можные  процессы,  двойственный  хаос  сиюминутного  суще-ствования поглотил мой геометрический мир и оставил меня
наедине с вероятностью всего возможного. Формы перед гла-зами,  бесконечно  сливались  воедино,  отливались  в  пустотах
деформированного  пространства,  под  мерцающим  светом,
рядом с умирающим человеком. А когда я взял в руки чашку
с  кофе,  не  успев  сделать  глоток,  она  стала  вытягиваться,  ее
ручка  в  руках  стала  набухать,  сама  чашка  сужалась,  пока  не
настало полное равновесие форм в совершенстве тора. Теперь
вместо  чашки,  я  держал  в  руке  керамический  бублик,  горя-чий не поддающийся продавливанию. Время, казалось, и во-
188
все встала и заставляла пространство переливаться со всей ее
неотъемлемой утварью.
Стремглав, я сам стал затягиваться в эти метаморфозные иг-ры времени. Моя рука стала шириться и полнеть, высасывая,
для  этого  массу,  из  туловища  –  так  стали  вести  себя  другая
рука, а потом и ноги. Через некоторое время, я просто заме-тил, что моя голова болтается на скрещенных биологических
стволах,  в  виде  икса.  Позже,  я  вовсе  перестал  видеть  перед
собой  пространство  своей  палаты,  потому  что,  оно  было  вы-мазано  мною,  тонким  слизким  слоем,  который,  мгновенно
въелся  в  эту  прозрачную  пространственную  материю  и  стал
крестообразным пятном на ней.
Почему-то  тогда,  я  вспомнил  про  нее,  я  подумал,  что
она, возможно, опять в страданиях и боли, что мне следовало
ее  вновь  навестить  и  утешить.  И  я  направился  к  ней,  через
мрак  и  скрип  пустого  коридора.  Она  спала  как  младенец,  я
сидел на коленях рядом с ней, держал ее руку, ее лицо осве-щали отблески луны и букеты бессмертных созвездий за рас-сеивающимися облаками; или это был я, на  коленях спящий
возле нее во мраке, а она получала свет сквозь многие свето-вые  года  отчуждения  и  пыталась  разбудить  меня.  Я  губами
прикоснулся к ее руке, дышал ее запахом, любовался ее пра-вильным  профилем  и  пытался  представить  форму  ее  боль-шой груди под одеялом; либо это была она  -  ласкающая мне
губы  нежной  рукой  во сне,  убаюкивающая  меня  своим  запа-хом,  снящаяся  мне  своей  красотой  под  лучами  ночи,  играю-щая моим воображением  и тонами моего пульса. Я до сих пор
не понял, в каком ракурсе на все нужно смотреть. Мои органы
чувств и объект ее олицетворения, жестоко извращались друг
над  другом.  В  голове  снова  начало  изнемогать,  мне  показа-лось, что она издевается надо мной, и это могло вполне быть
по-настоящему,  потому  что  она  улыбнулась  как-то  подозри-тельно. Знаете ли? Отвернула от меня голову, отдернула руку,
которую  я  с  нежностью  держал,  потом  сама  отвернулась  от
меня вовсе. Я посмотрел в окно  -  полная Луна была огненно
красной,  перед  ней  тихо  проплывали  облака,  через  высокие
сучки оголенной ивы. Луна отражала солнечные лучи и бро-сала  их  с  кровавым  оттенком  на  брошенного  человека.  Эти
лучи,  словно  струны  виолончели,  связывали  меня  с  Луной  в
189
целом  музыкальном  инструменте.  А  сучки  ивы,  как  канифо-ленные смычки, лаская эти струны на ветру, играли мелодию
моей  несуразной  души.  Кратеры  Луны,  словно  искусные
флажолеты,  приглушали  резкую  вибрацию  струн,  придавая
им  флейтную  умеренность.  Эта  невесомая  соната  окутывал
всю  вселенную,  своим  звучанием,  ее  рефрен  заменял  собой
орбиты  планет,  а  в  ее  репризах  участвовали  спиралевидные
галактики,  межзвездные  туманности  и  все  это  великое  стол-потворение  светил,  аранжировала  для  симфонии  лунного
свечения,  сквозь  совершенную  гармонию  многослойного
мрака.  Музыкальная  интуиция  вселенной  не  прошла  мимо
меня,  он  высасывала  из  моей  отчаянной  души  свои  приглу-шенные и меланхоличные тональности и, даже огни святого
Эльма  на  шпиле  высокой  башни,  настраивала  под  тонику
грандиозного трезвучия. Это феерическое светопреставление
сопровождалось  менуэтами  комет-трубадуров,  которые,  дви-гаясь грациозными па, ускорялись до высочайших ритмов и,
в  конце  концов,  сгорели  до  собственных  скелетов  и  воспла-менено бросились в пляску смерти. Но, в чем остальная суть
этого  магического  рецепта  кровавого  коктейля,  виновного  в
моем  наваждении,  для  меня  осталась  загадкой.  Я  захотел
снова смотреть на Элеонору, подольше любоваться, я встал с
колен, взял ее за руку и перевернул к себе, она послушно по-далась моим диковинным капризам, но когда я сжал ее руку
крепче, она резко открыла глаза, посмотрела мне прямо в ал-кающие зрачки  и глухо закричала. Я тогда очень сильно ис-пугался,  попытался  закрыть  ей  рот  рукой,  пока  ее  голос  не
прорвался  звонкой  сиреной  и  не  разбудил  всю  клинику.  Но
это ее, почему-то, очень сильно встревожило, она начала раз-махивать  руками  и  дергать  ногами  во  все  стороны,  я  полно-стью растерялся и зажал ее рот крепче, я стянул с халата пояс,
обмотал ее руки и привязал к спинке кровати. Я говорил ей,
что не желаю ей вреда, что хочу только любоваться ею, но она
неугомонно  сопротивлялась,  пыталась  закричать,  выпучила
глаза  так,  что  кровавая  Луна  за  окном  целиком  в  них  поме-щалась. Я ударил по ее лицу,  чтоб она, наконец, успокоилась,
потом еще раз, но от этого она еще больше впадала в панику
и искусала мне руку, тогда я взял из-под ее головы подушку и
прижал  к  ее  лицу.  Она  судорожно  дергалась,  сорвала  пояс  с
190
рук  и  колотила  меня  кулаками,  а  я  только  хотел,  чтоб  она
успокоилась. Я умолял ее, я просил меня выслушать и, неко-торое  время  спустя,  она,  по  всей  видимости,  изнурилась,
чрезмерно  утомилась,  колоссальный  выброс  эмоций,  скорее
всего,  чрезвычайно  истощили  ее  и,  она  крепко  уснула,  с
улыбкой Джоконды на лице. Как же сильно она меня напуга-ла!
Женщин,  как  квантовую  механику,  невозможно  понять.
Я аккуратно положил подушку обратно под ее голову, завязал
свой  пояс,  нежно  прижался  губами  к  ее  нежной  руке,  снова
упал на колени и, глядя на луну, с глубокой грустью на серд-це, стал читать пятидесятый псалом.
«Боже, очисти от этих внутренних растрав, гнойни-ков. На последней глубине омой мя в живых Твоих водах. И
еще омой мя от бессознательного беззакония, чтобы я вос-становился как Твой сын. И чтобы слово Твое живое стало
для меня законом. Чтобы только Твой закон царил во мне».
Лист артишока, как сова.
Среди  множества  поворотных  точек,  некоторые
ведут к исходной.
i
Громкие мужские крики снаружи, рано утром разбудили
меня, я сильно хотел спать, глаза слипались, сонная слабость
одолевала любопытство. Немного подавшись дрему, я протя-нул руку до стола, достал чашку с выдохшимся кофе и сделал
пару мерзких глотков. Крики и беспорядок не смолкали, по-немногу, я заставил себя подняться с места накинуть на себя
халат  и  выйти  в  коридор.  Несколько  медсестер  и  горластый
анестезиолог,  собрались  в  палате   новенькой.  Некоторые
больные  с  опаской  выглядывали  из  своих  палат,  за  полуот-крытыми  дверьми.  Я  тихо  подошел  и  заглянул  внутрь,  суета
вокруг  кровати,  показалась  мне  странной,  я  разглядел  ее
спящей,  она  была  очень  бледна,  губы  отдавали  синевой,  она
казалась вялой и опустошенной. Мое сердце забилось от тре-воги,  мой  ум  погрузился  в  стужу  и  наблюдал,  как  поблекло
юное цветение. Вдруг главврач, внезапным криком закричал
i
Славомир Врублевский
191
прямо  мне  под  ухо,  от  чего  я  сильно  вздрогнул,  он  сказал,
чтоб я проваливал из комнаты и ушел к себе, что моя очередь
удостоиться  публичного  собрания  тоже  придет.  Пока  я  по-слушно шел к себе в  палату, вслед услышал, как врач назвал
меня бесполезным кретином. Через некоторое время в дверь
постучался Брезгливый Н40, с хмурым лицом, держа в руках
две  чашки  кофе,  он  стоял  за  порогом  и  ждал  моего  пригла-шения, я распахнул ему дверь, он один раз кивнул головой в
знак  приветствия  и  повесил  глаза.  Он  медленно  зашел,  не-уверенно  оглянулся  вокруг,  положил  чашки  на  стол  и  робко
устроился на кривом стуле. Первым делом, он, как бы стесни-тельно  спросил  меня,  как  я  думаю,  сколько  ему  осталось
жить,  будто  бы  я  продавал  такую  информацию,  а  он  хотел
спросить  бесплатно.  Прихлебывая  свой  кофе,  я  думал  о  том,
как  же  сильно  мне  надоел  этот  обратный  отсчет  с  неизвест-ной точки. Не находя ничего в ответ, я промолчал, тогда он с
грустью  признался,  что  ежеминутное  ожидание  собственной
смерти сводят его с ума, он говорил, что постоянно находится
в  состоянии  парализующего  страха,  что  ему  страшно,  когда
он засыпает, когда кружится голова, не говоря уж о минутах в
метастазах  и  приступах  эпилепсии.  Он  сказал,  что  хочет  по-кончить  с  этим  навсегда,  что  все  ровно,  лучшего  он  уже  не
ждет давно. Когда я спросил, что он имеет в виду, он доволь-но улыбнулся, будто бы знает, где искать лечение. Но, прого-ворив что-то с отчаянной тоской, его голос подрагивал и сби-вался с дыхательного ритма, не  глядя мне в глаза, он нервно
раскачивал туловище и кусал нижнюю губу. Я спросил, нет ли
у  него  суицидальных  идей,  в  ответ  он  снова  улыбнулся,  но в
этот раз его улыбка меня устрашила. Будто бы поняв мое со-стояние,  не  глядя  на  меня,  он  тихо  проговорил  несколько
слов, потом повторил их громче, когда я понял их смысл, м е-ня  одолело  изнеможение.  «Requiem  aeternam  dona  eis,
Domine» -  сказал он, но затем добавил, «Тебе нечего бояться,
он тебе тоже даст покой, а мне этого уже не видать, покоиться
нечему».  Мы  сидели  некоторое  время  в  молчании,  тишину
нарушали  только  неугомонные  грызуны,  что-то  грызущие  в
пространстве  между  этажами.  Я  невзначай  спросил  у  него,
как  он  собирается  это  сделать,  и  почему  он  рассказывает  об
этом мне, но Фаун только раскачивал туловище и все мрачнее
192
улыбался. Он вдруг сказал, что новенькая еще держалась, да-же ходить могла, она не должна была так рано уходить, хотя
заметил, что такие случаи не редкость в нашей клинике. То-гда я вспомнил, как днем раньше я молился рядом с ней и пе-реживал  за  ее  состояние,  мне  стало  грустно,  я  попросил  его
уйти. Я прилег на кровать, взял свой небольшой осколок зер-кала с тумбочки, дышал на него и на запотевшем слое рисо-вал ее лицо, которое слишком быстро исчезало, чтобы за ней
неизбежно появилось отражение моей бугристой изнанки.
Доктор пришел ко мне утром растормошил меня, и стал
кричать на меня, как во все горло. Было ясно, что он чрезвы-чайно  чем-то  не  доволен,  но  я  не  понимал  чем,  пока  не  по-смотрел  в  окно.  Люди  в  желтых  футболках  с  надписью  на
спине  «Утопия»,  важно  расхаживали  по  территории  нашей
клиники  и  фотографировали  живописный  двор,  до  которого
давно никому не было дела, собаку, берущую невидимые ба-рьеры. Доктор говорил, что я не имел права звать сюда жур-налистов, и нет мне никакого дела, до этих чертовых  цветов.
Потом он покурил, прошелся взад-вперед  по палате, успоко-ился и сказал.
–  «Ладно, так уж и быть, пускай фотографируют мои цветы,
но о  тебе они не узнают, я не дам тебе  –  прохвосту свой нос
горбатый в моей богадельне задирать». Он отвел меня в под-вал  и запер там, сказав, что мне лучше бы с крысами подру-жится,  а  то  мне  еще  спать  в  этом  мерзком  месте.  В  подвале
была  небольшая  форточка  под  потолком,  я  вскарабкался  на
трубы, встал на мысы и наблюдал за происходящим снаружи.
Благо,  форточка  выходила  во  двор  и  у  меня  была  возмож-ность многое увидеть, почти все, кроме того, что происходило
в наших мрачных палатах клиники, куда фотографы не поле-нились забрести. Они, наверное, расспрашивали у пациентов
про меня, наверное, все, помня доктора, позабыли про меня.
Они фотографировали беспрестанно, направляли свои объек-тивы,  куда  только  возможно  направить  предмет,  преломля-ющий лучи света. А неугомонные белки, только и делали, что
пробегались перед их взором, словно тщеславие  –  не только
человеческий  недостаток.  Я  и  этим  хвостатым  тогда  позави-довал. Но, больше всего, они, конечно же, фотографировали
193
однолетние  адонисы,  растущие  длинными  грядками  в  пали-саднике. Я наблюдал, как они нащупывали лепестки, накло-няясь, принюхивались и что-то, глядя на них, с восхищенным
видом  писали. Я подумал об Адонисе,  -  сыне царской дочери
Мирры (Алфесибеи), о его одинокой и нелепой судьбе, всеми
забытом и брошенном на произвол в свое скверное прошлое.
Богиня  Афродита,  немыслимо  красивая  и  рассерженная  на
царскую дочь Мирру за непочтение и  не поклонение ее боже-ственной  персоне,  цинично  внушила  ей  страсть  к  родному
отцу. Царь, не подозревая правды, поддался соблазну, стран-ным образом воспринял дочь и зачал позорный плод. Но, об-наружив истину, проклял Мирру, хотя та была внушена несу-разной идеей, но не он. Боги превратили несчастную в дерево
мирры,  с  вечно  сочащимся  из  ран  драгоценным  ароматным
соком.  А  из  треснувшего  ствола  дерева  родился  ребенок  не-обыкновенной  красоты,  названный  Адонисом.  Он  стал  отро-ком кровосмешения, незаконной дитятей, полу естественным
существом, живущим с Персефоной и губительницей матери -Афродитой. Адонис был не только красив, но и храбр, но од-нажды  уходя  на  охоту  один,  он  погиб  от  клыков  свирепого
дикого  вепря.  Богиня  превратила  тело  Адониса  в  алый  цве-ток,  а  теперь  его  удобряют  человеческим  прахом  и  фотогра-фируют. Какая нелепость! Урожденный деревом, умер в цве-ток.  Ах,  если  бы  не  его  имя.  Если  бы  не  этот  трагизм  хаоса
смешений, возможно бы ему сулила другая участь, возможно
время не замерло бы для него в мгновении его  ботанического
облика.  Хотя,  чтоб   понять,  какой  из  образов  менее  мучите-лен,  нужно  как  минимум  стать  углеродным  удобрением  и
въесться  в  его  ментальную  химию,  но  не  стоит  зарекаться,
возможно,  все  еще  впереди.  Один  бог  знает,  когда  такому
суждено  случиться,  в  контексте  нашего  скудного  мирка,  я,
конечно  же,  имею  в  виду  нашего  главврача.  Он  у  нас  один
решает;  кому  и  сколько  мучатся.  Кстати  гордость  его  за  вы-ращенные цветы не могло  не  бросаться в глаза, особенно ко-гда  журналисты  назойливо  расспрашивали  о  том,  как  же  у
него  такие  роскошные  адонисы  выросли.  Он  говорил,  само-забвенно  выдыхал  сигаретный  дым  и  говорил  о  любви,  что
живого существа ничто так не греет, как дары и жертвы этого
волшебного  чувства.  Когда  его  спросили  обо  мне,  об  авторе
194
письма  и  инициаторе  их  визита,  он  недолго  пригляделся  к
кончику  тлеющейся  сигареты  и  сказал  со  спокойным  и  под-дельно  хмурым  выражением  лица,  что  я  пару  дней  назад
скончался.  Он  даже  не  добавил  какое  ни  будь  негативное
вводное  слово,  что  ни  будь  вроде,  «к  несчастью»  или  «к  со-жалению»,  только  сухое  «скончался».   Я  очень  не  хотел  это
слышать, даже видеть этого бессовестного человека, у меня не
было ни капли желания, но я сидел в подвале и мог смотреть
только в маленькую форточку, со стресканным и очень гряз-ным стеклом. Мне деваться  было некуда, он меня уже сделал
мертвым, неважно для некоторых людей или всех разом, где-то, в чьем-то уме, я уже воображен и отправлен на тот свет с
концами  и  сложно  мне  поверить,  что  эти  люди  меня  оттуда
уже выпустят. Никто не способен допустить представление в
своем уме, что грани миров зыбки и преходящи. Меня запер-ли  в  подвале  и  заклеймили  мертвецом,  и  судьба  моя  пород-нилась с несчастным Адонисом, заклиненным в свою побоч-ную плоть и оскверненную душу, надеюсь, я тоже стану хотя
бы  цветком.  Тот  день,  когда  на  изношенное  полотно  жизни
пришили кривую и бесцветную пуговку вроде меня, на самом
деле, ознаменовался рождением параллельного и противопо-ложного  дня,  когда  на  меня  пошили  грязный  костюм  из  из-ношенного полотна жизни. И вот, хожу я в нем, до сих пор не
снимая,  не  стирая.  Потому  что,  нельзя  ее  снимать,  нельзя
расстаться с тем, с чем родился и с тем, чего и так уже лишен.
Кода старик снова забежал ко мне, я обрадовался ему больше
чем  когда  либо,  можно  сказать,  что  я  даже  был  счастлив  и
очень  хотел  чтоб  эти  ребята  из  журнала,  еще  находились  на
нашей территории. Я умоляюще попросил его незаметно по-дойти и рассказать, кому ни будь из них про меня, а если он
сможет то и привести их ко мне,  втайне от нашего душегуба.
Старик  таинственно   улыбнулся,  как  проповедник  из  мона-стыря  и,  так  же  заботливо  уходя,  похлопал  мне  по  спине,  я
осмотрелся из-за шума крыс и  в надежде ждал вестей. Я си-дел безвылазно в подвале более двух часов, но за то время, я
вспомнил  всю  прошлую  неделю,  вспомнил  свои  сны  и  виде-ния,  несколько  приступов  метастаз,  после  которых  будто  бы
пребывал  в  коме,  хотя,  ярче  всего,  наверное,  помню  пахну-щие  медикаментами  теплые  руки  какой-то  медсестры,  кото-195
рая укутывала меня в свежем постельном белье. Когда, старик
вернулся,  я  заметил  у  него  в  руке  скомканный  бумажный
сверток, он безмолвно протянул его ко мне и так же тихо сно-ва удалился. Я в волнении развернул тугой клочок и присту-пил к чтению…
«Дорогой  наш  Человек,  вы  предвосхитили  нашу  любо-знательность, взволновали наши чувства вдохновения, затро-нули  внутреннее  умиление  и  очень  сильно  нас обеспокоили.
Услышав  трагичную  весть  о  вашей  безвременной  кончине,
мы  решили  придумать  историю  вашей  жизни  для  главного
героя  в  нашей  статье  об  этой  клинике.  Но  ваш  милейший
друг поспешил нас в тайне обрадовать, посему к  вам просьба;
мы возмущены поведением вашего лечащего персонала и хо-тели бы подробнее разобраться с историей вашего здесь пре-бывания и лечения, и любезно вас просим написать нам в де-талях о своей жизни и жизни других обитателей зоны номер
семь. За ранее хотим вас поблагодарить за понимание, и же-лаем скорейшего выздоровления, но в любом случае, мы рас-скажем о вас  в одном из очередных выпусков нашего журна-ла»!
Я  несколько  раз  бегло  перечитал  письмо,  и  мне  стало
грустно и тоскливо за то, что я и позабыл совсем про обилие и
пестроту  человеческих  страстей  и  эмоций.  Вот,  оказывается,
сколько всего человек может разом ощутить и, самое главное
не забыть об этом, а мне предлагается только предаться мол-ве  с  головой  и  надеяться,  что  за  меня,  мою  жизнь  запомнит
кто-то  другой.  Кто-то  запомнил   меня  маленьким  ребенком,
кто-то непослушным школьником, у кого ни будь в памяти, я
всплываю робким инженером, каких ни будь, мясоперераба-тывающих  технологий,  а  некоторые  и  вовсе  запомнят  меня
посмертно,  те,  кто  увидят  меня  впервые,  и  уже  холодным  и
желтым  и  будут  гадать,  хорошим  ли  я  был  человеком  или
плохим.  Возможно,  для  одного  человека  я  стану  единствен-ным  мертвецом,  который  в  жизни  будет  увиден,  и  при  упо-минании о мертвецах, я, как живое воплощение образной се-мантики, предстану во всем своем пожелтевшем ужасе и без-молвном  исчадии.  Это  тоже  станет  моим  именем,  смутным
описанием  или  даже  непосредственной  функцией.  Мысли  о
смерти сохранятся нетронутыми и дотронутся до первого, кто
196
скажет,  что  я  умер,  что  меня  нет,  и  я  ушел.  Сколько  же всех
тех, кто уходил,  не уходя, засыпал, не ложась, а ложился, не
садясь  -  обреченных   на  путеводные  скачки,  умирающих  по
направлению стрелок часов, а быть может и обратно.
Обнаженная
После трех недель пребывания в седьмой зоне, она скон-чалась именно  в тот момент, когда Луна стала лицом к лицу с
ее окном. Меня очень сильно затронула эта трагедия, словно
что-то очень важное и невосполнимое утрачено из моей жиз-ни навсегда. Я смотрел на нее: желтую, вялую, бездыханную и
не  мог  остановить  перед  глазами  воспоминание,  в  котором
она с упоением наслаждалась картиной «Escape  from  Recca».
Как я мог не улыбнуться? Память моя восстанавливала столь
зыбкие  мгновения.  Несмотря  на  улучшение  самочувствия,
доктор  обещал  мне  безболезненную  смерть,  безмятежную
кончину  в  заботливых  объятиях  Единого  Государства.  Види-мо потому я полюбил Элеонору, что она выпала из этих все-объемлющих  объятий,  не вписалась  в  плановое гражданское
страдание  и  приватизировала  собственные  муки.  Она  стала
столь  близка  мне,  но  этого  родного  человека  не  стало  в  мо-мент,  когда  больше  всего  в  ней  нуждался,  когда  жизнь,  все-таки, да продолжается. Я не мог вынести этой тоски по суве-ренной, своенравной женщине, которая, редко улыбаясь, все-гда была готова поделиться настоящими человеческими чая-ниями.  Ливермор  возмущался,  что  представители  «БиоУр-ны» обещали забрать ее только после вскрытия и не раньше
чем через три дня.
-  «Этим  людям,  наверное,  все  равно,  что  мертвые  не  умеют
ждать,  если  бы  была  возможность,  они  попросили  бы  пой-мать  ей  такси».  Крикливо  комментировал  главврач.  Я  знал,
что через несколько часов, прямо с утра она будет лежать на
холодном  нержавеющем  столе  патологоанатома,  под  его
острием. Я не мог сомкнуть глаза всю ночь, сильные пережи-вания набирали оборот и овладевали мной. Вспоминал о тех
днях, когда я корчился от боли на полу в своей палате, а она  -спокойная,  заботливая,  гладила  мне  голову  и  делала  мне
обезболивающий укол. А когда еще только-только рассвело, и
197
начался первый день без Элеоноры, я почувствовал этот бед-ственный  аромат  пустоты.  Я  подумал;  отныне,  пускай  моя
жизнь волочится, как бог на душу положит, не стану более ее
бояться, нечему радоваться, все отныне  –  пустота бездушная.
Я  спустился  в  морг  нашей  клиники,  –  маленькое,  про-хладное помещение, с низкими потолками, сплошь обделано
керамикой. Патологоанатом, тут как тут, был уже на рабочем
месте, казалось, что сегодня, ни по каким обстоятельствам, он
не мог опаздывать на работу, все-таки, его ждала настрадав-шаяся, мертвая женщина, которой невтерпеж быть выпотро-шенной. Он стоял у  своего рабочего стола и заваривал кофе,
его ложка лежала на поверхности вдвинутой полки рядом с ее
трупом. Он отпил глоток и, взяв ложку обратно в руки, доба-вил из банки больше сахара, не забыв при этом, хорошенько
размешать.  В  этой  маленькой  хмурой  комнатушке,  смерть
ощущалась ближе, чем когда она внутри тебя, медленно, ку-сок за куском, забирает в ад. Этот адов смрад разлагающейся
плоти  способен  вызвать  тошноту,  сильнее  злокачественной
опухоли. Сероводород, аммиак, меркаптаны, другие названия
мерзопакостных  элементов  трупного  выделения,  как-то  не
приходили  в  голову,  этому  кромешному  запаху  было  только
одно  имя  –  смерть.  Но  настоящему  профессионалу,  было  не
большое дело до всяких чуткостей, он просто пил свой кофе и
смотрел на холодную Элеонору, которая лежала на выдвину-той полке холодильника. Я не понял сразу, была ли эта жут-кая атмосфера или просто студеный воздух, заставляли меня
дрожать,  как  осиновый  лист,  пока  патологоанатом  не  пере-ложил ее тело на стол. Он навел на нее свою большую лампу,
осмотрел  со  всех  сторон,  небрежными  движениями  переки-дывая  ее  посиневшие  конечности.  Погладив  лезвие  своего
ножа,  он  двумя  резкими  движениями  сделал  два  разреза  от
одного  и  второго  плеча  к  солнечному  сплетению.  Разрез  по-лучился треугольный, словно на ее шее был привязан фартук,
детская  слюнявка.  Он  приподнял  этот  кожаный  фартук,
надрезал соединительные ткани и накинул этот шмоток пло-ти ей на лицо, чтоб не мешалось под ножом. Потом произвел
длинным резким движением надрез по центру грудной клет-ки до зоны паха. Затем, помогая скальпелем, раздвинул кожу,
198
подкожную жировую клетчатку и мышцы в стороны, обнажая
ее скелет, словно, разворачивал подарочную биоупаковку. Ее
массивные,  растянутые  груди  навалились  на  стол  окровав-ленными пузырями, под мешковатой тканью ее тела. На ме-таллическом столе, слоями распласталась ее плоть, бордовая
кровь, маленькой струйкой побежал по наклонной к сливу в
нижнем углу стола. Эсрель, безбрежным движением засунул
руку  в  ее  глубину  и  вынул  кишечник,  ее  посиневшие  кишки
выскальзывали между его пальцев, словно рвались на долго-жданную  свободу.  Он  разрезал  мочевой  пузырь  и  каким-то
ржавым  ковшиком  взял  мочу  на  анализ.  Потом,  реберным
ножом, без усердий, разрезал ребра по обе стороны грудины,
он  снял  отсоединенную  часть  грудной  клетки,  как  какую-нибудь  крышку и извлек все внутренности. Ее желудок напо-минал сардельку, которую вырвали из пасти голодного волка
и бросили в серную кислоту. Какой-то комок разъеденной ма-терии, на которой выпирал зловещий вулкан, только изверг-нув злокачественную магму, он уже потух на века. Оказалось,
что у нее была язва желудка, переходящая в стадию перито-нита. Как можно было жить с таким ужасом внутри, я вообра-зить не могу. Еще сложнее для меня понять, почему ее пере-вели в зону глазных заболеваний, когда ее место  -  вторая, ли-бо,  в  крайнем  случаи,  одиннадцатая  зона.  Патологоанатом,
все кромсал и разрезал ее органы в своих окровавленных ру-ках,  словно  искал  в  них  ядерные  боеголовки,  казалось,  если
бы  этим  грубым  ножом  можно  было  делать  некропсию  на
субатомном  уровне,   он  бы,  не  задумываясь,  приступил.
Скальпирование он произвел только под конец, снял с ее го-ловы  волосатую  кожу,  оставив  ее  с  лысым   черепом,  затем
взял небольшой циркулярный нож, забрызганный кровью, и
уверенно  разрезал  череп  по  кругу.  Смрад  паленой,  затхлой
крови и плавящейся под ножом кости черепа едва не вывер-нули меня наизнанку. Наконец, убрав белую жилистую пеле-ну  с  полушарий  мозга,  словно  раздвинув  занавес  с  заточен-ной души, он вытащил головной мозг двумя руками, попутно
отсоединив  нервные  волокна  и  артерии.  Выражение  лица
Элеоноры отнюдь не изменилось, ужас в выражении лица не
усугубился,  конвульсий  не  наблюдалось.  Но,  я  и  не  ожидал
другого, просто человек, хоть и мертвый, выглядит абсурдно,
199
когда  с  осмысленным  ужасом  самовыражения,  в  черепной
коробке  нет  ни  грамма  мозгов.  Было  сложно  понять,  где
именно находилось ее сознание: то ли в мимике лица, жестах
и  взгляде;  то  ли  в  этой  серой  водянистой  кутерьме  с  опухо-лью, которая лежала на нержавеющем столе верх тормашка-ми; либо покойники  –  это просто люди, в которых Бог  пере-стал  верить  в  отместку.  Исчерпан  кредит  доверия?  Милости
просим, только верните ссудную жизнь и перестаньте вязать
паутину  материи  своим  сознанием.  Парадоксальная  штука
получается, регистрация энергии сознанием порождает мате-рию, а ведь при зачатии не  существует никакой сознательной
регистрации  энергии  белков,  создающих  сложноорганизо-ванный  организм.  И,  тем  не  менее,…  Логично  ли  предполо-жить,  что  сознание  само  регистрирует  зачатие  и  развитие
собственного  организма  для  жизнедеятельности.  Сознание  -вещь  в себе, атман, джива, душа,-  называйте это по мере сво-ей  испорченности,  но  суть  от  того  не  поменяется  -  без  этого
нет зачатия; ни порочного, ни того самого. Однако, пока нет
самого  организма,  о  сосуществовании  души  или  сознания,
мало кто скажет. Так вечна или не вечна наша душа?
Но  кто-нибудь  спросил  нас:  смертным  ли  по  природе
сотворен  человек?  нет.  Значит, —  бессмертным?  Не  ска-жем и этого. Но скажет кто-нибудь: итак, он сотворен ни
тем, ни другим? и этого не скажем. Он сотворен по природе
ни смертным и ни бессмертным.
i
То  есть,  с  вероятностью  пятьдесят  на  пятьдесят,
человек в вечности ни жив, ни мертв.
Невзирая  на  такое  количество  недугов  в  организме  по-койной,  предварительное  заключение  Эстер  гласило:  «меха-ническая асфиксия».
Патологоанатом  промыл  тщательно  все  органы  и  нутро
трупа  и  положил  все  ее  разрезанные  внутренности  обратно,
не соблюдая их должного местоположения и, накрыв ее вновь
разрезанными  ребрами,  зашил  тело  так  плотно,  как  только
можно  застегнуть  комбинезон  молнией.  Но  мозг  он  ей  вер-нул, только после того, как вырезал опухоль и положил в ка-i
Феофил Антиохийский
200
кой-то  раствор.  Затем  он  просто  закрыл  черепную  коробку,
накрыл скальпом и заклеил вокруг какой-то клейкой тканью.
Он  сказал,  что  она,  словно  пионер,  готова  к  кремации.  Я
спросил,  не  испытывает  ли  он  угрызения  совести,  за  то  что
так обезображивает тела, ведь это, хоть и не рабочий, но вы-соко  художественный  механизм  природы,  нет  ли  хотя  бы
негодования,  когда  собственноручно  распарываешь  и  уроду-ешь  красивое  тело  столь  варварским  образом.  Он  ехидно
улыбнулся, посмотрел на меня и презрительно и ответил.
-  Как  бы  ты  это  не  называл,  это  гораздо  гуманнее,  чем
собственноручно  выводить  эти  художественные  механизмы
из строя.   -  На что ты намекаешь? Спросил я, возмущенно. Но
он многозначительно промолчал, снял с рук резиновый пер-чатки  и  стал  тщательно  намыливать  и  вымывать  до  локтя
окровавленные руки.
Поднявшись в свою палату, я какое-то время дремал, от-крывая, временами, глаза, веки мои вновь слипались и забот-ливо отправляли в царство Аида. Я очнулся только  на закате.
Я  чувствовал  в  себе  неистощимые  силы,  бодрость  и  свежее
расположение духа меня, будто бы побуждали меня свернуть
горы, сделать нечто сверх возможное. Я чувствовал себя, как
никогда, сильным и здоровым. Спускаясь в кабинет главвра-ча,  как  всегда,  я  открыл  дверь  своим  ключом  и  не  побоялся
поесть его приготовленные бутерброды из холодильника, за-тем  налил  белого  рома,  взял  из  его  шкафчика  сигарету  и
устроился на его любимом кресле. Я листал последний номер
журнал «Утопия», где, две страницы, было посвящено нашей
клинике.  И  целый  абзац  рассказывал  про  неизлечимо  боль-ного  человека,  который  в  этих  злосчастных  стенах  лелеет
свою  страсть  и  пылкую  любовь  к  роскошной  женщине.  А
дальше,  были  глянцевые  фотографии  Элеоноры,  припавшей
своим маленьким носиком, к  огненным адонисам. Весь инте-рес  статьи  заключался  в  том,  что  этот  несчастный  человек,
никогда  не  сможет  обрести  свое  счастье  и,  так  и  умрет  в  во-жделении,  в  страсти,  пахнущей  смертью  и  несбыточными
мечтами.  Наверное,  это  должно  было  натолкнуть  читателей
на  осознание  ценности  того  малого,  что  они  имеют,  и  мне  в
какой-то  момент  стало  очень  смешно.  Я  не  отказал  себе  в
201
удовольствии  сердечно  посмеяться,  наслаждаясь  мелкими
обывательскими удовольствиями.    Хозяйничать в его
кабинете, стало моим любимым занятием, тем более, что док-тор  проявляет  ко  мне  такую  лояльность.  Я  не стал  ликвиди-ровать  следы  своего  пребывания  в  кабинете,  не  зная  чего  я
хотел этим доказать или опровергнуть, я просто чувствовал в
себе  неохватную  свободу  действий.  Затем,  я  включил  све-тильник и,  взяв бумагу и одну из любимых ручек Ливермора,
стал  писать  письмо  в  редакцию  журнала  «Утопия».
«Здравствуйте,  уважаемая  редакция,  к  вам  вновь  об-ращается  резидент  зоны  номер  семь.  Прежде,  хотел  сер-дечно поблагодарить вас за то, что вняли мою просьбу и не
отказали мне в этом, хотя, к сожалению, нам так и не до-велось  встретиться.  Многое  о  нас,  вы  уже  знаете,  мало
что, я могу добавить. Но, кое-что, все так не могу вам чи-стосердечно не рассказать. Вначале, хочу поделиться с ва-ми счастливым благой вестью, я совсем недавно проходил
операцию и полностью излечился от своей злосчастной бо-лезни; мой мозг, избавился от столь непосильного бремени,
злокачественная  опухоль  полностью  вырезана  из  моей  го-ловы. СПАСИБО-СПАСИБО! Принимаю  ваши  поздравления,
но пишу вам с другой целью и, боюсь, что за радостью по-ступит  горечь  недоумения.  Все  дело  в  нашем,  хорошо  вам
известном,  докторе  Ливерморе,  который  бессовестно  со-лгал вам о моей кончине. Как вы понимаете,    периодически,
в нашей клинике больные погибают, многие из них, за время
своей долгой тяжелой болезни, оседают в памяти родных и
близких,  потому  наш  главврач  распоряжается  покойными
на  свое  усмотрение.  У  него  есть  любовница,  та  самая
изящная дама, которая  красуется в последнем выпуске ва-шего журнала, сейчас ее зовут  Лярва F52,7  -  она очень лю-бит  однолетние  адонисы,  а  доктор  очень  любит  ее.  По-этому, многие покойные пациенты, после кремации в «Био-Урне»,  становятся  удобрением  для  тех  самых  цветов,  ко-торыми  вы  так  долго  восторгались  и  фотографировали.
Если кто-то из родных, все-таки, появляется за своим по-койным, ему дают в руки горшок с пеплом от дров, никому
в голову не приходит, что кто-то может даже это сфаль-сифицировать, да и вряд ли, кто-нибудь вообще может от-
202
личить  происхождение  пепла  без  специального  анализа.  Я
не прошу вас о чем ни будь специальном, я просто пишу го-лосом всех наших больных, я только выражаю их зов. СПА-СИТЕ НАС!    
P.S.  Простите  меня  за  то,  что  слезная  драматургия
вашей статьи так и не возымела реальную ценность в свя-зи с моим выздоровлением.  Выражаю глубокую надежду,  на
то, что ваши читатели запомнят меня ЖИВЫМ.   
С уважением, Грустный Художник».
Спустя двое суток я увидел из окна кабинета Ливермора,
что  повалил  серый  дым  из  трубы  крематория  «БиоУрны»,  я
был  немного  удивлен,  что  Элеонору  еще  не  испепелили,  по-этому,  закрыв  дверь  кабинета,  я  направился  в  крематорий.
Разящий смрад трупного разложения встретил меня уже
у входа, внутри я увидел ее окоченелую плоть, которая лежа-ла  на  выдвижной  металлической  поверхности  перед  откры-той дверью кремирующей печи, изнутри выглядывали языки
пламени -  это было похоже на пещерку в ад. Обезображенное
лицо  Элеоноры  я  увидел  сразу,  Н40  стоял  над  ее  головой  и
вертел  в  руках  узенький  ножик,  которым  он  разрисовал  ее
лицо  милым  готическим  орнаментом.  Он  улыбнулся  мне  и
махнул  головой  в  знак  приветствия.  Я  не  стал  его  упрекать,
хотя  мне  было  неприятно  лицезреть  этот  акт  вандализма.
Сделав небольшой завершающий штрих над подбородком, он
накрыл ее тело  черной простыней и, закатив в  объятия пла-мени, навсегда закрыл ей дверь в этот сумасшедший мир.
Кубистический натюрморт (Эхнатон из Ориона)
Я  частенько  прохаживаюсь  вдоль  гробницы  вельмож
Нианххнум  и  Хнумхотеп,  прислушиваюсь  к  мертвой  тишине
полуночной  пустыни,  иногда  ветер  посвистывает  на  дюнах,
но эти звуки лишь усугубляют эту злачную тишину. Это зага-дочное место почему-то, нагоняет печаль на меня, я невольно
203
вспоминаю  свое  отчаянное  прошлое,  отчаиваюсь  своим
настоящим  и  отчаянно  бросаюсь  в  будущее.  Хотя,  разве  мо-жет  будущее  ждать  человека  из  небытия,  из-за  облаков,  из
космической  дали.  Я  –  бог,  хоть  и  не  настоящий,  такой  же,
как  все  то,  что  меня  всегда  окружало,  как  молитвы,  ниспо-сланные  воздаяния,  как  совесть  жрецов,  честь  матери,  гомо
союз Нианххнум и  Хнумхотеп. Наше зодчество создает урод-ство,  пирамиды  нас  вдохновляют  высокими  музами,  сказать
не значит знать, мегалиты в мыслях, где чертежи, где станки
и  технологии?  Кому  нужно  было  искушать  нас  вершинами
архитектурной мысли, из-за этого людям даже спокойно уме-реть  не дают,  богов  на  нас  напускают,  золото  отбирают,  по-троха  вытряхивают  с  бедных  мертвецов,  и  все  это  лихим  и
мистическим  способом  соединяют  с  вечностью.  Велика  ли
важность?  Эти  бедняги-вельможи  тоже  искали  вечность  в
том,  что  создавали  любовь  вне  ее  обители,  вне  женского
начала,  вне чрева,  запускающего  начало  белкового  механиз-ма. Не было среди них начала, а только два наивных мужла-на, пытающиеся воплотить два конца в целую вечность. Флаг
пятой  республики  им  в  руки,  пусть  развевается  по  розе  вет-ров. Если бы они знали, что такое пространственные законы,
что  такое  ритмика  жизни,  возможно,  они  бы  устрашились,
узнав  о  магической  вибрации  имен  собственных,  они  соору-дили  себе  именительную  пирамиду,  с  которой  нельзя  спу-ститься,  разве  что  через  Уаджет.
i
Вместе  в  жизни  вместе  в
смерти  –  какая  тоска,  а  разве  у  них  был  выбор?  Банальный
выбор сексуальной самоидентификации, оказывается, может
стать  поводом  для  раздора  наций.  Пидарасы,  в  самом  са-кральном  смысле  этого  слова,  пропускают  через  себя  папу
пасхального зайца. Они тоже красят яйца, и это не шутки; два
по цене одного – пасхальная распродажа.
Знаете  ли?  Египет  не столь  щедр  любвеобильными  мо-лоденькими парнями, готовыми отдаться на милость себе по-добным иллюзионистам сакрального поиска вечности. Вот и
я  думаю;  есть  ли  хотя  бы  горсточка  вечности  в  моем  проис-хождении. Ведь у меня тот же родитель, что и у моего родите-ля. Что за каламбур? Я хотел сказать, меня родил тот же че-i
Левый глаз Гора (аллит. древне Египетский яз.)
204
ловек, что и мою мать. Снова чепуха! В общем, отец моей ма-тери  и  моя  мать  –  мои  прямые  родители.  На  Орионе  так
можно,  только  не  жалейте  меня,  прошу  вас,  я  обязательно
сделаю  что  ни  будь,  чем  можно  с  лучшей  стороны  меня  за-помнить. Я даже не понимаю, как соотнести себя в родствен-ных узах, не раз я пытался прочертить эти отношения на ли-сте папируса, но вместо линий от одной точки к другой, у ме-ня  получались  прогибающиеся  под  себя  полосы,  которые,
неизменно замыкались с оборотной стороны. Получается, что
я  –  человек  заключивший  вечность  в  самом  себе,  большой
круг  кровообращения  во  мне  проделывается  по  пути  к  про-шлому моему генотипу, через собственное производное и из-нанкой  замыкается  на   самом  себе.  Топология  генезиса,  вот
как  я  люблю  это  называть,  все  возвращается  на  круги  своя,
всю повторяется и репродуцируется во времени, но простран-ство  немного  путает  эти  карты,  слегка  искажает  историю  и
она  повторяется  в  зеркальном  отражении.  Эти  боги  никогда
не прекращали  отсутствующе  жить  в  нашем  мире,  эти  пира-миды, надо сказать, отколотые нервюрные прожилки со сво-дов  кафедрального  собора  титанов  с  острова  Святой  Елены.
Титаны давно вымерли, их домашние питомцы  –  динозавры,
их  доели.  Жрецы  нас  приклоняют  перед  котами,  быками,
ослами, говорят, они наши творцы. Я знаю, когда-нибудь, все
эти твари займут свои положенные ниши, а потом вновь про-исходит их сакрализация и некоторыми они будут высоко по-читаемы. В то время как другие, аппетитно ими поужинают, а
пока, у нас все тоже, самое. Вдобавок, у меня есть жуткое опа-сение, что Великий Египет превратился в консервную банку с
закатанными  мумиями  истории.  Наша  цивилизация  так  яро
печется  о  сохранении  мертвого  в  свойственном  ему  состоя-нии,  что  трудно  поверить,  скрытому  замыслу  увековечения
жизни. На гробницы тратится бюджет, в десятки раз превы-шающий  тот,  что  предназначен  для  кровли  живых  людей,
наше искусство практически целиком перешло в описание за-гробного  мира,  идеализация  трупов  порой  превосходит  мо-гущественных  фараонов.  Вся  наша  живопись  существует
лишь с целью сохранить труппы, жрецы поют ушедшим, жи-вые  работают  над  приготовлением  к  смерти  правителей  и
родных,  а  я  только  и  делаю,  что  думаю  о  какой-то  злосчаст-205
ной гробнице. Держу пари, не далек тот день, когда эта зату-хающая инерция перенесет всю нашу цивилизацию в невесо-мое загробное плавание. И, всякие любопытные чужестранцы
будут  спрашивать  своих  жрецов  о  том,  как  же нам,  Великим
египтянам,  удалось  построить  грандиозные  пирамиды  и  не
суметь  сохранить  свое  наследие.  Собственно,  мне,  как  сыну
Египта восемнадцатой династии, тоже не совсем понятно, от-куда  вся  эта  канитель  с  вечностью.  Я  иногда  вспоминаю  ле-генды, давным-давно рассказанные моими потомками, о том,
как  один  математик  из  древней  Греции  создаст  свое  соб-ственное  пространство,  спустя  века  после  моей  смерти  и  по-селит туда людей вроде меня. Когда такому счастью суждено
сбыться, потомки мне не сказали, они еще  не родились, но я
скоро к ним присоединюсь и узнаю, ведь у меня с ними много
схожих точек пересечения, которые лежат в окрестности друг
друга, правда, мы этими точками не соприкасаемся, мы про-сто отражаемся друг в друге. Мои потомки и я, пространство
и время. Я  –  человек, не похожий на землянина, я не верю в
столь  большое  количество  мелочей  вокруг  и  даже  не  верю  в
значимые  вещи.  Только  в  одном  моя  вера  тверда,  я  верю  в
грамматику линий, я верю, что у того, кто нас нарисовал, есть
свой почерк, свой характер  самовыражения. Собственно, все,
что в жизни видел, можно уютно расположить под пирамиду,
но если все положить под пирамиду, то этот глаз на пике пи-рамиды ничего не увидит. Все на Земле сотворено одной ру-кой, рукой того кто сотворил пирамиды, вопрос в том, чьи это
пирамиды.  Но  я,  порой  делаю  себе  инъекции  очеловечива-ния, поднимаюсь ночью, на какую ни будь пирамиду, сажусь
на острие и чувствую, как чьи-то ресницы щекочут мне зад, с
такой позиции не сложно наблюдать за четырехмерными по-томками,  надеюсь,  они  знают,  что  вершины  этих  пирамид
изометрически  определяют  единство  нашего  с  ними  множе-ства. Они сейчас живут далеко за величием Египта, едят салат
из тоненьких ломтиков желтого перца, спелого, красного по-мидора,  зеленных  огурцов,  все  это  -  наш  светофор  на  пере-крестке моего с ними миров. На этом перекрестке, все наши
точки градации и сходятся. Египтяне любят градировать цен-ности,  создавать  иерархии  принадлежностей,  значимость  и
преобладание  в  нашем  мире,  всегда  передается  в  графиче-
206
ском отражении. Мы рисуем все  важное, крупным планом, а
второстепенное уменьшаем в масштабах, так, чтобы фигуры,
колеблющиеся  в  своем  уровне  и  положении,  всегда  смогли
сориентироваться  в  общественной  иерархии.  Этакая  универ-сальная шкала, табель о рангах, в которой не требуется отоб-ражения  особых,  различных  для  каждого  чина  аксессуаров
роскоши  и  общественного  положения.  Даже  величие  власти
самого  фараона,  почитавшегося  богом,  не  обозначается  ка-ким-либо дорогими одеждами, почти ничем, кроме исключи-тельной величины его фигуры и эффектной,  предопределен-ной каноном, позой.
Декорации,  другие  приемы  живительных  орнаментов
вокруг  незначительной  массовки,  высеченной  на  обелисках,
это как бы, вариация сослагательного наклонения, чтобы лю-ди  знали,  что  есть  где-то  в  иных  мирах  другой  вектор  вели-чин, где-то в мирах иных, они больше и значительнее, чем с
нами.  Могло  бы  быть  иначе  и  в  Египте  нашего  времени,  но
все так, как нарисовано. Мы это называем идентификацион-ной  рекламацией.  Аксессуары  чинные,  титульные  и  другие
сословные  атрибуты  обуславливающие  положение  в  нашей
цивилизации  до  последнего,  сходят  к  отобразительным  раз-мерам  фигур,  ничего  лишнего.  Композиция  матрешечного
общества, я уверен, найдет свое продолжение и в жизни моих
потомков, они также будут читать о своем месте в обществе на
скриптовых  языках,  и,  скорее  всего,  надписи  будут  не  столь
четки  для  восприятия  и  ясны,  не  столь  мертвы  и  неподвиж-ны.  Скорее  всего,  кто-то  добавит  этим  фигурам  на  стенах
анимации, кто-то заговорит их голосами, и скажут то, что им
следует говорить. Возможно, эти картины будут сами прихо-дить  в  дома  к  людям,  по  расписанному  времени,  по  строгой
очередности, что бы, ни дай бог, кто ни будь, не забыл своего
места в обществе и не путал свою истинную, вне зеркального
отражения,  величину.  Впрочем,  если  скупщики  миниатюр,
для  своей  коллекции,  захотят  иметь  моногамные  фигуры  в
сюрреалистических  воплощениях,  не  исключены  и  искаже-ния. Возможно, фараоны уменьшатся в размерах, встанут на
четвереньки перед маленькими рабами, чтобы те сквозь смех,
не заметили завидное постоянство величины жрецов. Может
наоборот, сделают больших рабов, чтоб фараоны, сквозь сле-207
зы,  не  заметили  завидное  постоянство  величины  жрецов.  И
только обнаженная пятая точка пятой колонны из пятой рес-публики  –  величина  не  постоянная.  Отныне  пульсирующий
анус  просит  мотать  на  свой  ус;  мир  должен  чествовать  гей-брачный союз.
Салют!
Вырождение грядет человеческой расы,
За древо жизни взялись пидорасы.
У  любой  пары  точек,  можно  найти  идентичные
окрестности».
i
Водопад
Брат  Элеоноры  -  Страждущий  Z00.0,  в  белом  наряде  с
букетом белых хризантем стоял у кабинета главврача в ожи-дании разрешения навестить сестру. Белый выглаженный  ко-стюм,  затемненные  очки,  густая  щетина  и  несусветная  тоска
—  создавали  монолитное  чувство  безнадежного  сумасше-ствия. Хотя, возможно его наряд предназначался для подня-тия  ее  настроения,  но  нелепость  его  вида,  погруженное  в
правду  трагической смерти сестры, стал простым признаком
безумия. Ее нет  –  это правда! Теперь есть только эта правда,
последовавшая  за  правдой  прошлого  и  их  мне  ни  за  что  не
переставить. Я не видел сцены подношения ему трагической
новости,  не  видел  его  реакции,  так  же  не  знаю,  куда  он  дел
этот прекрасный букет. Однако, когда через несколько часов
я вновь его увидел сидящим на дворовой скамейке, он держал
в  руках  глиняный  горшок,  закупоренный  черным  каучуко-вым  диском;  в  жутком  отчаянии,  его  скверное  выражение
лица иногда открывалось из-за ладоней и в море нашего тра-гического мира добавлялась капля горечи. Я присел рядом с
ним на лавочке, немного рассеяв свой страх перед его несча-стьем,  я  заставил  себя  извиниться,  попросить  прощения  за
дерзость  и  позволить  мне  горевать  с  ним  в  компании.  Я  не-уверенно наблюдал за ним и, как бы цинично это не звучало,
i
Дифференциальная топология
208
мне стало жаль его, мне захотелось дотронуться до него, чтоб
понять, что есть еще  горюющие люди на свете, кроме меня. Я
просто хотел немного его успокоить, утешить, но не так чтоб
он совсем забылся. Пускай это звучит слабовольно, но я уве-рен, что на земле каждый человек должен время от времени
немного  пострадать,  чтоб  привкус  горечи  во  рту  всегда  за-ставлял, хотя бы немого пожаловаться на жизнь и время, чтоб
оно знало свое место и боялось мести. Мы вместе сидели друг
рядом  с  другом  и  смотрели  на  иву,  качающуюся  от  легкого
бриза, пух одуванчиков безмятежно парил в пространстве во-круг,  вольный  пух  волновался  при  каждом  дуновении,  каж-дый  пучок  воздуха  мог  баловать  его  невесомостью;  порхать
над  всем,  что  способно  такому  дару  лишь  позавидовать,
наверное, есть единственное предназначение пуха. Легкость и
безбрежное плавание по волнам времени, это прямой ему вы-зов, это символ борьбы, который должен быть вменен. Вдруг,
заметив  меня,  этот  человек  аккуратно  вытер  слезы  с  лица,
зажал  в  кулаке  свой  платок  и  немного  зажмурился,  неболь-шая ямочка между подбородком и нижней губой была влаж-ной и отблески солнца создавали иллюзию оазиса слез в пу-стыне  горьких  гримас.  Его  грубые  и  прямые  черты  лица  не
позволяли мне огибать их своим взором, я стыдливо смотрел,
но не смел его видеть. Я долго с ним сидел и не мог уйти от
него, даже когда всех заставили закончить  прогулку и разой-тись по палатам, я незаметно спустился вниз, вышел на улицу
и  вновь  присел рядом  с  ним.  Солнце  томно  садилось  за  бес-крайний  горизонт,  чтоб  в  утробе  временной  последователь-ности  снова  встать  в  очередь  за  кровавой  луной.  Робко  при-коснувшись  к его спине, я попросил его поговорить со мной,
излить  тяжесть,  не  позволяющую  его  подняться  с  места.  Он,
тогда  сказал,  что  Элеонора  всегда  обладала  хорошим  пред-чувствием,  она  предчувствовала  заранее  все  плохое  в  своей
жизни,  но  свою  смерть  не  смогла.  Хотя,  он  с  грустью  огово-рился, она в последнее время часто употребляла выражения в
сослагательном  наклонении,  почти  всегда  сомневалась  в  бу-дущем  и  зачем-то  начала  собирать  тушки,  окоченевших  мо-тыльков. Он сказал, что при первом ее приступе головной бо-ли она упала на пол, у нее в руках было панно с заколотыми
трупиками  этих  насекомых,  но  от  удара  они  разлетелись  по
209
сторонам, как живые, но усеяли собой весь пол, как и полага-ется  мертвым.  Когда  они  их  собирали  впоследствии,  многие
разломались и рассыпались на цветные крупицы, пигментная
пыльца растерлась по полу, окрасила им руки и попала ей в
ноздри  и  заставляла  чихать  во  время  приступа,  который
сильно  обеспокоил  их,  и  было  вовсе  не  до  смеха.  Он  сказал,
что до сих пор эти блестки на ее одежде и личных вещах, прах
бабочек предзнаменовал тление своего хранителя, теперь она
сама такой же прах, только без блеска. Серая пыль, готовая к
стремительному, безвозвратному рассеиванию. Не сумев обу-строить  личную  жизнь  однажды,  судьба  отобрала  у  нее  все
возможности,  попытаться  стать  счастливой,  хотя  бы,  во  вто-рой раз. Он попросил меня рассказать о ее последних днях и я
рассказал, что она была в глубокой тоске и мало на что реа-гировала; сильные приступы и боль причиняли ей неистовое
страдание, она всегда была грустной, скорее всего не забыва-ла о своей болезни ни минуты. Я закрыл глаза, чтоб предста-вить ее лицо перед собой, но его белый костюм бросался мне,
даже в закрытые глаза и не давал сосредоточиться. Медленно
вспоминая последнюю ночь, когда мы были вместе, я непро-извольно улыбнулся и тихо начал рассказывать. Я сказал, что
она  всегда спала  беспокойно,  кричала  и  звала,  кого  ни будь,
на  помощь.  Я  сказал,  что  часто  проводил  с  ней  рядом  ночи,
держась за руку, мы вместе угасали, что много слез, мы вме-сте  пролили,  подолгу  за  окно  в  ночную  мглу  смотрели,  что
мы вместе грустили и строили зыбкие надежды. Говоря о гру-сти, я вдруг вспомнил, как после того, как в борьбе со мной,
она  крепко  уснула  и,  как  зазвучала  грустная  мелодия  струн
виолончели, как под эту одинокую мелодию кружил ивовый
лист на фоне красной луны. Он вдруг меня переспросил про
борьбу,  о  которой  я  упомянул,  попросил  подробнее  расска-зать о том, что произошло, на то я попытался дать подробный
ответ. Я сказал, что ночь была слишком темна, чтоб не пере-путать свои чувства, что  мы были слишком утомлены, и луна
была  слишком  красна,  чтоб  не  перепутать  свои  порывы.  Он
был немного удивлен моим словам, но я старался не смотреть
на него, я сказал что, твердые подушки клиники хотя бы для
приглушения криков годятся, что если бы не подушка, мы бы
поссорились с ней в последний наш вечер. Потом я вспомнил,
210
как ворон на сучке за окном злобно каркал мне вслед, когда я
уходил из ее комнаты. Но он вдруг резко встал на ноги и уста-вился на меня, в его глазах была ярость, в его руках был заку-поренный глиняный горшок, в которой Ливермор переносит
прах из крематория к цветам. Его горе, скорее всего, затума-нило  его  рассудок,  поскольку  он  плохо  совладал  своими
нахлынувшими  эмоциями.  Он  стал  вдруг  кричать  на  меня,
говорил,  что  это  я  во  всем  виноват,  потом  оскорблял  меня
очень  обидными  словами  и  сказал,  что  я  кретин.  Я  молчал
некоторое  время  и,  стараясь  не  слышать  его,  я  смотрел,  как
под  тусклым  светом  лунных  отблесков  порхал  по  кругу  ото-рвавшийся с высоких сучков молодой ивовый лист, я предпо-ложил, что лист припадет в небольшую лужу, недалеко от са-мого  тополя.  Когда  лист  упал  точно  в  ту  лужу,  я  с  радостью
улыбнулся, как улыбнулся бы в детстве, если бы тогда у меня
получилось так это предугадать. Но, вдруг я почувствовал не-сильный удар по затылку, я вздрогнул от неожиданности и,
честно  говоря,  немного  испугался,  когда  увидел  его  разъ-яренные  глаза,  будто  бы  ему  их  пририсовал  злой  карикату-рист.
-  Какого  черта  ты  улыбаешься?  -  он  хрипло  рявкнул  на
меня, немного помолчав, он грубо взял меня за ворот халата
и поволок в кабинет главврача. Я умолял его не дергать меня,
поскольку у меня начинались приступы метастаз, но он меня
тоже  уже  не  слышал,  лишь  таинственная  сила,  охмурившая
его,  направила его  гнев  против меня  -  ничтожного.  Там  был
анестезиолог  Вредный  Ворчун,  Z00  сказал,  будто  бы  я  заду-шил его сестру, будто бы я нарочно умертвил ее измотанную
плоть, и предал праху, и в треснувшем горшочке поместил ее
прах, и дал ему  в подмышку.  Ворчун начал громко созывать
весь  персонал  клиники,  понемногу  скопились  все  врачи,
рентгенолог, медсестры, прибежала даже уборщица. А у меня
все сильнее подкатывал очередной приступ, будучи в тесной
хватке Z00, я поначалу терпел ломающую головную боль, по-ка,  будто  бы  ударом  гитарной  струны  не  зазвенела  неутиха-ющая  боль  в  голове,  будто  бы  вибрация  струн  бас  гитары  в
пикирующей октаве прошлась по всему нутру моей черепной
коробки.  Я  невзначай  шелохнулся,  мои  ноги  ослабли,  и  я
211
упал на пол, задев рукой горшок с прахом его сестры. Горшок
стремительно  врезался  об  кафельное  покрытие  кабинета  и
разлетелся  вдрызг,  осколков  было  не  сосчитать.  Пыль  от  ее
праха, витала по всему кабинету, в узких коридорчиках улич-ного света, проникающего внутрь через тесные щели меж по-мутневших  желтых  штор.  На  мгновение  я  забыл  о  боли  и  в
страхе посмотрел на его лицо,  когда уже лежал на полу усы-панный  прахом  новенькой,  его  белый  костюм  был  немного
выпачкан  пеплом.  Он  держался  за  голову,  его  лицо  было
красным от ярости, я тоже нехотя схватился за свою голову, к
тому моменту она трещала от невыносимой боли. Он внезап-но визгнул со скрежетом в голосе, буйно стал носиться во все
стороны, но не мог никуда наступать, он силой придавил мне
грудь  своей  большой  ногой  и  стал  давить,  что  есть  силы,  он
кричал,  что-то  невнятное,  что-то  обидное,  но  мне  уже  было
не до этого. Я видел перед собой только тьму и чувствовал в
голове  только  гулкую  сирену  боли,  не  выходящая  за  грань
простого терзания. Вскоре все вокруг затемнело, я понемногу
отдалялся от бремени собственной плоти, и беспощадной бо-ли в голове, свет гас вокруг, он погас и внутри  меня. Все что
можно  чувствовать  во  мраке,  вне  сна,  это  тяжесть  и  сдавли-вающее  в  ломоть  блина,  напряжение.  Возможно,  это  и  есть
предчувствие  космоса,  может  это  предчувствие  собственного
забвения, или это адекватный пустой пролог под чертой моей
пустой  жизни.  Но  мрак  был  настолько  ощутимым,  что  каза-лось, я мог всеми чувствами его ощущать, а больше всего, все-таки, я ощущал в нем, как парящая в пустоте пепельная пыль
щекотала  мне  ноздри.  Теперь  уже  сложно  описать,  сколь
сложна  была  попытка,  расчертить  грани  сна  и  реальности,
как старательно я держал в памяти события, недавно сокры-тые  за  занавесом  тумана  и  постепенного  помрачнения.  Соб-ственно тогда, после недолгого странствия по мраку, я услы-шал полигамное звучание музыки зулу, я, как бы внутренним
ухом  наслаждался  столь  монолитной  полифонией,  я  дотро-нулся до какой-то из нот, стал неотступно тянуть за него, но
случайно  ухватился  за  тонкую  междустрочную  линию  рас-писной композиции. Я потянул эту линию к себе, я тянул его
долго, стоя один над пропастью во мраке, я  видел, как, по ме-ре  моих  натяжек,  длинный  светящийся  хвост  этой  линии
212
складывается в кучу тонкой нити под моими ногами. Вдруг я
увидел над собой ослепительный свет, проходящий сквозь гу-стую, но неосязаемую материю, я стал тянуть нить быстрее и
все быстрее  я приближался к свету, но, возможно, это облака
спускались  ко  мне,  в  пустоте  сложно  практиковать  теорию
относительности. Когда я начал вхождение сквозь эти стран-ные облака, я уже очень четко услышал эту блаженную музы-ку,  в  бесконечно  чистом  звучании,  я  потянул  еще немного  и
пересек облако, и увидел перед собой кареглазого хранителя
какой-то заснеженной долины, с протянутой рукой. С линии
его жизни начиналась, туда приведшая меня нить.
213
Год за годом
I – Из широких штанин
В  начале  активной  фазы  эволюции  переходного
звена,   гомо  сапиенсы  были  расовыми  меньшин-ствами  и  коварными  мутантами  на  фоне  большин-ства обезьян.
Ведь  можно,  можно  любить  жизнь,  ненавидя  в  ней  все,
любить  с  мрачной  душой  утренние  лучи  солнца,  содрогнув-шись от ночного кошмара.
Предчувствие  счастья  —  трубите  салют!  Но  наши  уста
увлажнены,  отсырели  уж  давно  они,  а  в  зубах  фанфары,  в
трубочку губы  —  сырая пещера, зубы в кредит  —  финансовые
сталактиты  вонзились в горло миропорядка. Бедствие в серд-цах, кровоизлияние в душу, облик словесный  —  образ купюр-ный.
Сумрачная  власть  в  самосознании,  оглянувшись  сам  на
себя смотрю  -  недужливый скулеж, в  перспективе  душещипа-тельный  мертвец. Меня заперли в грязном подвале, в отсы-ревшей постели  -  я в бактериальном маринаде, пара малень-ких форточек  -  им не  жалко пучка солнечного света по  меди-цинской страховке. Полы из натоптоной земли, рыхлятся под
лапками крыс  —  они по нефтяным трубам проходимцы, кры-сы  —  пищащие мерзавцы. Звучный хаос в голове, здравствуй
приступ  метастаз  —  кризис,  да  рыночный  экстаз!  Найдите
кашель  в  стоге  сена  -  вероятно  обман,  но  рынок  ставит  не
иные задачи —  найти раковую клетку в злокачественной опу-холи. А рыночная опухоль в метастазах, давайте хором сдела-ем ему эвтаназию, сейчас это модно, статисты подхватят, себе
закажут  такую  же.  Не  забыть  бы  подборщиков  дани  моде  -благословенны они, ментальный коммунизм и социалистиче-ское торжище построено руками  капиталистических  подбор-щиков  дани моде. О, рынок  -  тебе лишь одному, я  -  поверну-тый хрипун.
Я  увидел  седого  старца,  с  доброй  улыбкой  он  любезно
предложил  мне  эвтаназию,  пронзительным  взглядом  смот-рел на меня и держал за гипофиз, я с трудом проглотил слю-
214
ну и робко спросил его. –  Ты Бог? Ответ был краток —  томная
улыбка,  презрительный  взгляд  и  протянутая  рука  с  куском
твердого, как камень, сыра в беспроцентный кредит.
- Бог на такие чудеса не способен, его предел благословление.
Первая еда за  двое суток, пребывание в запертом подвале  —
сносное  средство  для  похудения,  рецепт  от  южной  Европы.
Вычурный старик не назвал свой код социальной болезни, и я
шиворот  навыворот  примерил  смерть,  социальный  ярлык
наружу,  бирка  на  левой  Аппенинской  ноге  наводит  стужу.
Люди, помогите снять древесный бушлат прежде чем отдади-те  концы  с  концами.  Больше  не  могу,  не  столь  отдаленные
места все более тесно  окружают  нас, родной застенок, милый
остог, воспоминания мои лишь только с тобой; арестантские
покои  —  святые  закрома  духовного  перерождения.  Старик-затейник,  не  находит  мне  выхода  из  темницы,  нет  у  него
ключей и средств на выплату кредита, его жизнь утекла меж-ду пальцев ручей, он будет ждать моей смерти с заключением
врачей.
Мы  отмерили  время  для  посиделок  молчком,  отслуша-ли бессонных грызунов за дверью на засов, запах сырости  —
потеря надежд, я доел свой сыр без тени сожаления, с крыса-ми не делился  —  честное  слово, но, честно говоря, им не так
хреново. После трапезы узника, я зажег невечный огонь, чтоб
предать  анафеме  очередные  мысли  о  вечном.  Сожгли  Элео-нору, но ее нежность сохранилась в хрупких хлопьях копоти.
Огонь так неразборчив, так глуп и жаден до плоти, затяжка от
злости, папироса пылает, тлен  осыпается  —  погодите, ведь  я
же не курю ее бедренные кости?
Но что же, о боже! Я вспомнил свое брачное ложе, вне-запно холодея я произвел туше, пендель под зад, ручная ра-бота, фингал образовался на старой роже.  Только без пани-ки,  допустим  лишь  небольшой  всполох,  мысль  на  заметку,
комментарии  прошу  за  поля;  острая  боль  в  груди,  приступ
сердечный  —  ее  стан  безупречный,  память  воскрешает  ше-стой размер ее груди. Но она  —  уже сажа, сгорели мои стяжа-ния,  подойдя  поближе  к  старцу,  взял  его  руку,  чтоб  прибег-нуть к танцу. Старческий шепот, то ли хрипоты предсмертной
топот,  нет  ничего  в  мире  смешней,  напуганного  старика  но-сильный хохот.
215
Все  в  жизни  имеет  свой  логический   конец,  но  ни  один
конец  не  имеет  какой  либо  жизни.   Но,  старик  мне  в  танце
шепчет,  что  мир  —  большая  лаборатория,  где  крысы  ставят
опыты друг над другом. Но, извольте,  -  хвалебная весть; экс-периментаторы салютуйте, хотя, подчас вы  -  опытные образ-цы, но в таких условиях смысл жизни ясен, цели поставлены,
задачи определены  -  извольте приступить к работе. Старик в
танце  наступает  мне  на  пятки  -  кажись,  умрет  раньше  меня,
проказник,  стоило  бы  ему  оставить  отчет  о  проделанной  ра-боте, будущим поколениям не придется повторить его опыты.
А крысы все так же ставят  опыты в лаборатории, о результа-тах  можно  узнать  в  вечернем  выпуске,  хвостатые  предпочи-тают  прайм-тайм  сенсации,  в  их  распоряжении  метафоры  и
гиперболы,  сравнительный  оборот  не  выдерживает  никакой
критики — судьба человека по законам истерики.
Однако,  границы  воображения,  где  добро  переходит  во
зло, в эфире размыты, есть социальный концепт безопасного
сосуществования,  тушки  отравленных  крыс  идут  на  перера-ботку, а память о них  пригодна в промывке мозгов.  Грызуны
рыночного  сыра  расставляют  мышеловки  по  заниженным
процентным ставкам, приманки у них предостаточно, ведь из
пасти  павшей  жертвы,  сыр  изымается.  И  это  не  все,  худо-бедно не всем это заметно, в наличии другие пакости жизни –
это  всего  лишь  плоды  благоразумия,  немного  рефлексии  и
подопытные выпадают из крысиных забегов, налицо подмена
результатов экспериментов, по меньшей мере,  побольше  сво-боды  изъято  добровольно,  сдано  на  бессрочное  хранение  в
федеральную казну. Ловите вора, он украл все, что я мог бы
заработать; остановите бега, я сойду на остановке без сыра к
существованию. У старика я хочу спросить о чем угодно, мое
видение  мира,  возможно  вздорно,  но  безумным  быть  давно
уже  модно.  Признаюсь  в  моей  голове  авгиевы  конюшни,
навозное  мировоззрение,  разновидности  взглядов  сивой  ко-былы одобрено законом, хотя, я знаю; молчание  -  золото, но
золотой стандарт в семьдесят первом отменен законом, руко-водствуясь  священным  каноном,  слыть  модно  рыночным
люмпеном. Туман и морось, ветер перемен, грядет глобальное
потепление  в  умах,  даже  тех,  кто  хладно  думал;  старик  не-мощно  танцуя,  выдает  младенческий  лепет,  его  бабушка  га-
216
дала, да надвое сказала: то ли дождик, то ли снег; то ли будет,
то  ли  нет,  тут  уж  альтернативы  никакой  нет  интеллектуаль-ной броне-будке; ни жив, ни мертв вольнодумец в новом ми-ровом порядке. А бабушка жжет, пироги с яйцами всем печет,
развалу знамени обратный отсчет, а знамя красного индейца
- его серпастые молоткастые яйца.
Я,  пожалуй  приспущу  знамя  воображения,  духовенство
конффесий SOS  на помощь; вы, как варенная  овощ; в кризис
духовный, цена ваша  —  грош; крысы в церквях бедны рядом
да  сплошь.  На  жизнь  имеются  высокие  оправдательные  по-буждения, нужно нагнуть высокопарные изречения, намекая
на межкультурные сношения; электронная одновременность,
без дураков, первичного значения, имеется риск сохранности
свежести  человеческого  здравомыслия.  Много  тех,  кто  нем
как рыба, а золота на них все еще нет и бьются они об лед, а
тут глобальное потепление и тухнут они с головы, но все  рав-но  смердит  сырая,  безмозглая  человечина.  Подходящая  вы-сокопарная дурь, неправда ли? От того страшнее становилось
глядя  не  дряхлую  бюджетную  немощь,  победа  в  мировой,
воспитала засранцев  и научила испражняться  целой  страной,
членораздельно мы просим выговаривать слово СВО-БО-ДА,
ДА!  Мы  теперь  членораздельная  нация  в  составе  единого
рынка  -  сырная начинка, протухшим рыбам,  свежая льдинка.
Бейтесь  на  здоровье  об  свежести  лед,  не  соберет  вас  более
пролетарский  переплет.  И  тошно,  и  душно,  но  я  отнюдь  не
равнодушен! Медленно, но верно, упал я в сон, а там высека-ют эпитафию на моей надгробной плите:
Я достаю из широких штанин
Наган с зарядом свинца.
Читайте, не забывайте,
Я – армянин советского образца.
II – Я сам
В  том,  что  умираю,  не  вините  никого,  и,  по-жалуйста,  не  сплетничайте,  покойник  этого
ужасно не любил…
i
i
Предсмертная записка Владимира маяковского
217
В  подвале  нас  навестили  неделю  спустя,  еще  бы  один
день  и  на  шее  моей  была  бы  петля,  еще  один  оборвыш  слез
бы  с  дышла  бытия.  Жалкая  рвань,  впроголодь  льется  Етиш-кина жизнь, туда и суда  —  вон из ума, сиротину ждет унылая
тюрьма.
Главврач пришел с папиросой в зубах, я спал глубоко, в
позе  эмбриона,  слащаво  вкушал  бессознательный  сон,  бес-хозные думы мозговой кутерьмы, в руках моих руки матери в
слезах. Даже не знаю, что двигало им, что треснул он яро мне
подзатыльник,  в  страхе  прогнав  блаженное  видение,  я  со-дрогнулся  и  в  ужасе  оглянулся  вокруг.  Докурив  папиросу,
Ливермор  бросил  в  меня  тлеющий  бычок,  угольки  и  искры,
боль и жжение кожи, право, никак я не пойму, чем я удосто-ился  фейерверку. Он присел старое кресло,  пренебрежитель-но  посмотрел на меня, казалось в пустоту, в пропасть. Он за-курил другую папиросу и с огромным наслаждением разгля-дывал  мое  паническое  самовыражение,  выдающее  опасение
быть  заброшенным  еще одним тлеющим бычком. Присталь-ный  взгляд, всеобъемлющее лицезрение моей скромной пер-соны  -  божий человек, по сути  юрод, едкое пятно на челове-ческий род, но он смотрел мне в глаза, на его лицо бросались
лучи  солнца  сквозь  маленькие  квадратики  подвальной  фор-точки.  Я  хотел  заговорить,  просто,  бесцельно  издать  звук,
чтоб  пошатнуть  напряженное  молчание,  но  он  властно
взмахнул  рукой  и  заставил  меня  заткнуться.  Ливермор  за-крыл глаза, откинул голову назад. Я воспользовался случаем
и выкрал из лежащей на трубе пачки, одну сигарету и спрятал
в руке. Он снова посмотрел на меня, зажег спичку и поднес ко
мне. Я смущенно поднес спрятанную сигарету ко рту и заку-рил, я неуверенно покосился на него и лишь жестом головы,
его  поблагодарил.  Я  курил  самозабвенно  и  чувствовал,  как
легкий  туманец  тихо  закрадывается  в  голову.  Ведь  хил  я  да
слаб, и все что угодно может  охмурить  сознание. Мой вес: со-рок  семь  килограмм  и  ни  граммом  не  больше  –  чистый  вес
тары, в которой все брутто давно прокисло, высохло, испари-лось. Главврач вдруг моленно стал говорить:
- У меня две худшие новости в твоей жизни, с какой начать?
218
-  Видимо, ни с какой, судя по всему, мне лучше просто пове-ситься. Сказал я спокойным  равнодушием. Он  протянул  мне
папку с томограммой, словно зеркало моей души, интимные
снимки моей личности в во всем своем оголтелом безобразии.
Я  поднес  их  к  квадратным  пучкам  солнечного  света  и  стал
вглядываться  в  эти  миниатюрные  холсты  абстрактного  экс-прессионизма  в  жанре  ню.  Ничего  особенного,  метастазы
охватили практически все левое полушарие мозга.
-  Весь мир так живет. Сказал я ему и попросил выложить вто-рую худшую новость.
-  Тебе осталось жить не более месяца, рак перебрался уже на
правое  полушарие  -  это  не  обратимо,  готовься  к  смерти,  но
прежде,  тебя  ждет  суд  за  умышленное  убийство,  по  законам
седьмой зоны Единого Государства. Тебе грозит от смертной
казни  через  лишение  пособий  и  медицинской  страховки,  до
смертной казни через ссылку в  не демократизированные зо-ны.  И  это  с  учетом  состояния  твоего  здоровья,  иначе  тебя
приговорили  бы  к  пятистам  световых  лет  лишения  свободы.
Так  что  молись,  что  бы  болезнь  тебя  забрала  быстрее,  чем
приговор  суда  вступит  в  законную  силу.  Мое  сердце  заколо-тило в груди, я не мог сдержать радость в себе, ведь мне оста-валось ждать не более месяца. Подняв глаза, я вопросительно
посмотрел на врача, тот улыбнулся и кивнул головой.
-  Да, гиобластома, подчас, справедливее правосудия.  Из чет-вертой  стадии,  тем  не  менее  никто  не  возвращается,  так  что
при любом раскладе, ты скорее мертв, чем жив. Ну, будь здо-ров,  Какашкина  лысина,
i
сказал  Ливермор,  сокрушаясь
хохотом и бросив в меня второй тлеющий бычок, ушел восво-яси, заперев наглухо дверь. Я нервно докурил папиросу и вы-дохнул скопившийся в легких клуб дыма. Густой пучок дыма
заплыл  по  узким  коридорам  света  идеальными  топологиче-скими  формами,  словно  материализованные  метаморфозы
видимой части кварк-глюонной плазмы. А я пожалуй закурю
фимиам с мыслями о смерти.
Вы думаете —
это солнце нежненько
i
Вид грибов, ростучих на навозе.
219
треплет по щечке кафе?
Это опять расстрелять мятежников
грядет генерал Галифе!
i
III – Облако в штанах
(Единственное в истории, эксклюзивное
интервью Господа Бога, телеканалу «Bloomberg»,
в прямом эфире, из студии в пятой зоне)
А  вдруг  жизнь  на  Земле  –  это  самоубийство
Бога?
-  Добрый вечер зачахлые граждане и гражданки, все кто ды-шит на ладан; те, у кого едва душа в теле, все венерики, рамо-лики,  юродивые  и  прочая  глядящая  в  гроб  дерь  —  Здравия
желаю! И сегодня мои пожелания, не ирония, в этот вечер все
пожелания об исцелении, спасении и иных путях сбережения
в  целости  и  сохранности  нашей  бренной  плоти,  имеет  сто-процентный смысл. Сегодня с вами,  в нашей студии, как все-гда  ваш  покорный  слуга  -  Химарь  F12  и,  кто  бы  вы  думали?
Всемогущий,  Всевышний  Вседержитель,  Владыка  Господь
воинств,  Единственный  ведающий  неисповедимые  пути  —
Бог  Небожитель.  И  тема  сегодняшней  передачи  «Бог  не
Ерошка, видит немножко, как нам всем заработать». Мы ухо-дим  на  рекламный  блок,  вернемся  через  пару  мгновений,  а
пока Бог занят, можете помолиться на биржевые сводки.
-  И так, Господи ты,  Боже мой, здравствуй! Вот что, оказыва-ется, ты —  Боже мой, носишь: халат Хью Хефнера и белые та-почки...  Я,  пожалуй,  воздержусь  от  вопросов  относительно
твоего  вечернего  туалета,  поскольку  к  Богу  накопилась  уйма
других,  не  менее  важных,  вопросов.  Скажи,  пожалуйста,  во
что ты предпочитаешь вкладывать свои сбережения?
-  Приветствую вас всех -  мои рабы, сколько же вас уже разве-лось,  со счета сбился... Халат мне Хеф,  сам подарил, когда я у
него  гостил  позапрошлым  летом,  надо  сказать,  что  этот  па-рень переплюнул меня в обустройстве рая. Да, он однозначно
i
Владимир Маяковский
220
молодец,  он  сослужил  Богу  немалую  службу.  Ну  а  кровные
свои,  держу  в  Bitcoins,  ну  знаете  ли,  в  моем  нелегком  про-мысле, анонимность первична.
- Но, на чем ты зарабатываешь?
-  Ты знаешь, раб, я не хлопаю ушами, моему бизнесу тысячи
лет, я всегда иду в ногу со временем, я всегда вовремя делаю
ребрендинг, тщательно веду кадровую политику и  поглощаю
всех  становящихся  конкурентов.  На  данный  момент,  у  меня
тысячи  зарегистрированных торговых марок, развитая фран-чайзинговая  сеть  страховых  агентств,  несколько,  довольно
прибыльных  компаний,  по  сертификации  продуктов  пита-ния, многочисленная эксклюзивная  недвижимость, где попу-ляризируется моя фирменная продукция, принимаются кли-ентские  отзывы,  и  ведется  маркетинговый  опрос  для  обнов-ления  информации о спросе на рынке. Так же, в этих  чудесах
архитектурной  мысли,  создаются  паевые  фонды  и  принима-ются  вклады  для  новых  проектов.  С  популяризацией  моих
предприятий,  растет  агентская  сеть,  представительские  офи-сы  и,  конечно  же,  количество  вкладчиков.  И  это  далеко  не
все,  для  полной  информации,  вы  можете зайти  на  мой  офи-циальный  сайт  www.nyx.com  и  ознакомиться  с  полным  пе-речнем сфер моих бизнесов.
-  Такой  маститый  бизнесмен,  как  ты,  наверняка  может  дать
пару дельных советов молодым, начинающим предпринима-телям? Ведь, как говорится; Бог даст совет, так и в пост мясо-ед.
-  Ну что я могу сказать, мой раб, действительно, Бог не даст,
нигде не возьмешь. Потому уповайте, рабы мои.
-  Ну,  хорошо, будем надеяться, что все у наших молодых биз-несменов получится.
- Дай Бог!
-  Давай поговорим о наших семейных взаимоотношениях. Ты
—  наш  отец,  где  наша  мама?  И  почему  у  людей  получаются
два  отца,  даже  в  тех  странах,  где  гомосексуальные  браки  не
узаконены?
-  С божьей помощью, сын мой, кроткие унаследуют Землю!  А
по поводу матери, ты знаешь; отцовство легко сфабриковать,
материнство — невозможно.
- Благодарю тебя, Господи за откровение.
221
-  Да,  Бог  с  тобой!  Купишь  у  меня  франшизу,  можешь  стать
пророком  с  этим  откровением,  ну  а  если  в  закромах  есть  со-лидные сбережения, могу предложить  «God Lable»  -  партнер-скую программу, будешь, как у Христа за пазухой.
-  Спасибо, Боже мой, за предложение, но меня и тут неплохо
кормят.  Лучше  расскажи  нам  из  первых  уст,  историю  сотво-рения нашего миропорядка, как ты все так ловко провернул?
-  Честно  говоря,  я  долго  не  мог  за  это  взяться,  поскольку  у
меня не было времени; времени отсчета вообще не существо-вало  до  «Большого  Взрыва»,  потому  пришлось  изрядно  по-маяться без дела.
- Ну, а когда оно все-таки появилось, как ты все это создал?
-  С божьей  помощью, сын мой. Первый день  —  в палеопроте-розой, был в дыму и в копоти, из-за вулканической активно-сти.  Я  весь  день  пытался  продать  анаэробам  противогазы,  -тупые существа, надо сказать. В  общем, день был убыточным,
но следующий был лучше. Помню, как сейчас; стоял душный
мезопротерозой,  едва  начиналось  эволюционирование  поло-вого воспроизводства, я стал составлять регламент сношений
простейших  организмов,  пролоббировал  законопроект,  за-прещающий  прелюбодеяние  и  продал  свои  первые  индуль-генции.  В  неопротерозой,  дела  пошли  в  гору;  слава  Богу,
пришли русские, захватили весь мир у желтощеких бурунду-ков, и назвали его Родиния, ну знаешь, Родина. А уж с ними,
как  ведется,  зарабатывать  деньги  —  святое  дело.  Я  их  угово-рил распродать земли иностранцам, а сам выступил агентом.
В  этих  сделках  я  получал  свои  честно  заработанные  десять
процентов.  Следующий  день  сотворения  мира  —  палеозой.
Утро было паршивое, по кухне моей бегала  орава  трилоби-тов, от которых не было спасения. Но, слава богу, я догадался
прорекламировать этих тварей вьетнамцам, они с молотка все
у меня скупили, да еще и сами вылавливали. Неплохой обра-зовался  капитал.  А  на  следующий  день  -  в  мезозой,  я,  за  со-лидный  гонорар,  консультировал  «Гексагон»  в  разработке
плана уничтожения террористической группировки тиранно-завров, базирующихся на полуострове Юкатан. Правда, тогда,
они тоже немного увлеклись. Но, уже следующим утром, это
был солнечный кайнозой, я продал Коменданте остров в соста-ве  Больших  Антильских  островов,  но  я  не  сказал  ему,  что  это
222
находится  в  Карибском  Бассейне,  грешок  этот  за  мной.  Таков
генезис капитала.
-  Но  как же так,  ведь нам говорят, что ты сам создал время  и
пространство;  твердь  и  воду;  живое  и  неживое,  разве  это  не
так?
-  Конечно  же  так,  сын  мой,  это  было  около  шести  тысяч  лет
назад, но на все это, как известно, нужны немалые деньги, для
этого я сколачивал капитал два эона. К тому же мне приходи-лось  неоднократно  проводить  своих  людей  в  главы  законода-тельных  властей,  до  сих  пор  мне  приходится  делать  тщатель-ный  отбор  кадров  на  главенствующие  посты,  иначе  я  утрачу
звание вседержателя и все мои вклады в расчетный счет сотво-рения мира, будут заморожены.
-  О, Господи, ты знаешь, что сейчас находишься в прямом эфи-ре? Все слышали, что ты сказал. Люди же отвернутся от тебя.
-  Ну,  знаешь ли, я тоже поначалу боялся, но потом понял, что
вы всегда меня отмажете, я даже не буду сочинять себе оправ-дание  —  это ваши  хлопоты. Все-таки, кесарю  -  кесарево, а Богу
богово.
- Расскажи о себе, Господи ты, боже мой, кто ты?
-  Хороший  вопрос.  Я  умер  во  время  Большого  Взрыва,  этот
грандиозный  теракт  организовала  радикально  настроенная
шайка  сирот  из  Тулузского  детского  дома,  выражая  протест
против мутирующих приемных родителей. Баталия святого ду-ха,  против космологической сингулярности,  идет в самом раз-гаре, очевидно, победителя в этой битве нет. Хотя, мне странно
слышать  этот  вопрос  от  тех,  кто  не  научился  идентифициро-вать  себя,  как  самодостаточную  личность,  без  сопоставления
общепринятых  норм  и  требований  со  своим  внутренним  ми-ром. У вас вместо знаний вера, вместо действий упование, есте-ственная человечность, вам заменяет страх перед наказанием,
гуманитарная целесообразность дееспособна в вашем мире, по-скольку  у  вас  есть  доступный  эрзац  интеллекту,  под  абстракт-ным названием «добро». Абстракционизм —  ваш конек, нужно
сказать,  ваши  ценности  сплошь  растворены  в  абстракции,  вы
играете в подкидную семантику и на кону у вас всегда  здравый
смысл. Войну и мир вы возвели в абстракцию, принимающую
форму лишь в отражении золота. Вы плавите золото в символы
своей  веры,  упования  и  надежды,  символизируете  в  нем  бес-ценность  своих  идеалов,  но  сами  для  себя,  уже  давно  стерли
223
границы между золотом и верой. Вы больны золотой лихорад-кой, температура вашего тела расписана на ваших ценниках. А
я,  не  из   пантеона  мироздания,  не  с  вершины  Синая  и  я  не
олимпиец;  -  я просто ваш зараженный эритроцит и вы больны
духовным  лейкозом  и  нет  вам  лечения  и  столь  скорбно  мне,
cколь  глубоко  я  в  семени  вашей  болезни,  неискоренимо  про-рос».
Als  Zarathustra  aber  allein  war,  sprach  er  also  zu
seinem  Herz:  «Sollte  es  denn  m;glich  sein!  Dieser  alte
Heilige hat in seinem Walde noch Nichts davon geh;rt,
dass Gott tot ist»!
i
Пастораль
I - Принцип самосогласованности
Вначале  сотворил  Бог  небо  и  землю.  Земля  же
была  безвидна  и  пуста,  и  тьма  над  бездною,  и  Дух
Божий  носился  над  водою.  И  сказал  Бог:  да  будет
свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош, и
отделил  Бог  свет  от  тьмы.  И  назвал  Бог  свет  днем,  а
тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один.
ii
Dubito  ergo  cogito,  cogito  ergo  sum.
iii
Так  гласит  самая
первая истина  —  аксиома существования, истина всех истин,
не  требующая  никаких  доказательств.  Критическое  мышле-ние  обязано  рассматривать  несколько  векторов  развития  со-бытий,  и  каждый  вектор,  по  сути,  будет  порожден  существу-ющим сознанием. Сознание создает материю по оси времени
и эта ось всегда тривиальна; на каждом отрезке времени, со-знание может  создать  безграничное  количество  ответвлений
и  другую  бесконечность  от  все  новой  ветви.  Потому,  древо
жизни  —  это эстафета человеческого рода, где участники за-бега  передают  друг  другу  сознание.  Всего  лишь  одно  легкое
i
Но когда Заратустра остался один, сказал он в сердце своем: «Неужели это
возможно? Этот старый святой отшельник в своем лесу до сих пор не слы-шал о том, что Бог умер!» (нем) Фридрих Ницше, «Так говорил Заратустра».
ii
Генезис
iii
Мыслю, следовательно существую. (лат.) Жан-Жак Руссо
224
сомнение способно уничтожить Бога и подарить дыхание  со-знанию,  создать  вектор  безудержного  саморазвития  до  кри-тического состояния абсолютного творца. Надо сказать, что я
являюсь  личным  художником  Творца,  у  меня  много  авто-портретов. Я часто оглядываюсь себе вслед, анализирую свои
ошибки и понимаю, что Бог не  совершенен. И тем не менее, я
последовательный сторонник монотеизма, Бог, в моем мире,
один  единственный,  и  я,  несомненно,  в  себя  твердо  верю.  И
если вы думаете, что Бог тот, кто постоянно получает от меня
назидательную информацию, но самостоятельно не способен
даже чихнуть при мне без смущения, то вы ошибаетесь.
Скажу сразу; меня никогда не существовало в том обра-зе, в каком вы меня представляете, я не существую вне твор-чества, вне созидательной энергии, также, как свет вне скоро-сти.  Чтение  данного  текста  —  вкушение  моей  плоти,  глоток
моих образов —  моя бурлящая кровь. И всем своим бытием я
чувствую, как сложно быть  честным  с самим собой, в состоя-нии  социального  аффекта,  в  режиме  тоталитарной  стирки
ценностей,  в  радиусе  западной  радиоактивности,  где  гомо-излучение вызывает тратогенные дефекты сознания. Период
духовного  полураспада  составляет  пару  президентских  сро-ков,  и  прогрессирующий  гоминид  превратится  в  развитый
paederasapiens. К черту народовластие, верните инквизицию,
воскресите царя, хотя бы того,  что в голове. Нам продали не
то народовластие, в обмен на великое прошлое, мы получили
демо-версию будущего и все бы ничего, только полная версия
этого продукта, никем еще не придумана. Но мы свято верим,
что конец этого тоннеля освещен, ведь нам ниспосланы зна-ки, подкрепляющие нашу веру.
Однако, о знаках веры. Демократия™  -  путь к Бо-гатству® и Процветанию.;
Мы должны твердо верить пути, по которой, буквой зю,
мы мчимся сломя голову и собственное прошлое. А уж на фи-нишной  черте  нас  ожидают  алчущие  и  жаждущие  группы
кредитной  поддержки.  Демократ  —  баран  мнящий  себя  пас-тухом,  но  это  уже  было,  это  deja  view,  весточка  о  будущем
225
пришла нам из прошлого, а нам бы хранить постоянство па-мяти,  как  Господь  Бог  самого  себя,  и  победа  прадедов  тоже
станет  deja  view.  Это  вполне  принципиально  —  сознательно
согласовывать вектор памяти в русле победного тривиума: За
веру, царя и отечество!
II – Алгебра Ли
На  межзонный  трибунал  позора  «Хаа-Ха»,  я  был  до-ставлен  поздним  вечером.  Полный  зал  заседаний;  голодные
рты,  алкающие глаза  —  тучная биомасса, жаждущая  хлеба  и
зрелищ. В этот  день, для этих грустных людоедов, я был ис-черпывающим  источником  насыщения.  Но  они  не  подозре-вали, что это вовсе не они собрались осудить чахлого изувера,
но  я,  во  всем  своем  многообразии,  сплотился  обогатиться
участным  обывательским  любопытством  и  визуализирован-ной  детализацией  бессознательного  столпотворения.  Абсо-лютная  концентрация  на  массовом  кураже,  на  волне  ин-стинктивной  потребности  в  изоморфной  справедливости,  я
твердо  следил  за  каждым  лицом  обезличенной  массы  перед
лицом  правосудия.  Оргазм  и  конвульсивные  рывки  озабо-ченных  взглядов сношались с каждым вектором моего само-сознания,  а  я,  как  открытое  поле,  где  несутся  потоки  ветре-ных мыслей толпы, волнуя пространство моего отображения.
Если  бы они знали, что окружены жестокими и беспощадны-ми  наблюдателями  моей  многоликой  армии,  что,  судя  по
всему,  судят  они,  ниже  пояса  в  позе  поклона  белковому  со-словию.  И,  пока  судят  они  хором  единый  мой  поступок,  я
сужу  каждого  по  отдельности  в  самое  лоно  их  нагнетенного
мерильного инстинкта, под залпом расстрельного огня, отме-ряю я каждый их вдох и выдох и пора бы уже им капитулиро-вать.  Об  их  каждом  жесте,  мимике  и  слове,  мне  раздается
мгновенно  в  мою  лобную  долю,  и  всех  их  в  аналитических
кандалах  и логических цепях веду я в лобное место, где стоит
гильотина  моей  нервной  системы  и  рубит  с  плеча  уродство
правового  общества.  С  каждого  по  законопослушанию,  каж-дому по статье! Знаете ли, это алгебра Ли, здесь проявляются
бесконечные  свойства  эндоморфного  права,  отображающая
систему в себя. Отношения между способностями и потребно-
226
стями,  проявляются  вне внутренней структуры справедливо-сти.  Однако,  справедливости  ради,  стоит  сказать,  что  это
коммутативное сборище,  оперирующее  примитивными блоч-ными статьями, вполне взаимозаменяема, так как эта алгеб-раическая  система  сохраняет  основные  операции  и  системы
правового векторного пространства. Я, для них, механическая
головоломка, при всей своей внешней монолитности, я нрав-ственно  гранен,  личностно  расщеплен  и  культурно  спектра-лен. Я  —  биокуб Рубика, который изучает все линии жизни в
руках того, кто пытается упорядочить мое многообразие, вы-ставить  счет  базе  моих  компонентов,  расставить  спектраль-ные  ряды  моего  многомирия,  согласно  субъективности  соб-ственного оптического  диапазона. Для них, мой многообраз-ный мир  —  сложноцветная Астра с переливами и перезвона-ми  мыслей,  векторы  моего  самосознания  вдоль  трехмерной
оси,  ориентируются  друг  на  друга  и  связаны  в  непрерывном
танце бесконечно развивающихся форм. Ничего не раскусят,
не по кровопролитным их клыкам, лики моего самосознания
и без масок испещрены и маститы, друг за друга  —  горой, во
всем моем Я, един девиз  -  «Омерта»! Простые люди пришли
судить сложное движение танцевальной топологии  интеллек-та. Что же, добро пожаловать в новый мировой порядок!
Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и му-чится доныне.
i
III – Теорема Нётер
..Все перемены, в натуре случающиеся, такого
суть  состояния,  что  сколько  чего  у  одного  тела
отнимется,  столько  присовокупится  к  другому,
так  ежели  где  убудет  несколько  материи,  то
умножится в другом месте...
ii
Тишина в зале! Суд идет!
i
Библия, Римлянам, 8:22
ii
Михаил Ломоносов
227
-  Народ  Единого  Государства  против  этой  твари  дрожащей,
против  этого  мерзкого  выродка,  этого  социального  субпро-дукта, собачьего фекалия...
-  Ваша  честь,  держите  себя  в  руках,  когда  мочеиспускаетесь
на подсудимого, рядом с ним ни в чем не повинные люди.
-  Простите  меня  —  неуклюжего,  суд  приговаривает  судью  к
семикратному  прочтению  статьи  сто  одиннадцать,  админи-стративного кодекса о неподобающем самодержавии в местах
с не столь далекими людьми. Но вернемся к нашим баранам,
кто из вас — рогатых, здесь козел отпущения?
-  Но, Ваша честь, за нарушение статьи сто  одиннадцать, гро-зит  иная  епитимья  —  шестикратное  прочтение  пятидесятой
статьи!
-  Так ты  -  тот самый козел, который хочет отпустить мои гре-хи, прокуратор? А ты потом будешь за них отвечать?
- Никак нет, Ваша честь.
-  Ты, прокуратор, на самом деле баран, как я смотрю; ну ка-кая честь может быть у судьи трибунала позора? Называй ме-ня  «Ваша  нечисть».  Но,  ближе  к  делу,  за  что  я  на  эту  мразь
помочился?
-  Не хотелось, что бы Ваше откровенное и естественное само-выражение  послужило  ему  наказанием  за  столь  тяжкое  дея-ние, Ваша нечисть. Ведь он совершил злонамеренный  акт
насильственной остановки человеческого дыхания.
-  Членом,  какой  партии  является  этот  клиент  веревки  с  мы-лом?
- Я — состою в партии «Просто Боги». Вскрикнул Я.
-  Закрой  свой  тазик  и  застуди  свой  язык  в  холодец.  Будешь
тявкать, когда кость кину. На чем строишь защиту, адвокат?
-  В  момент  совершения  преступления,  мой  подзащитный  не
был на партийном задании, следовательно  —  он был в состо-янии  социального  аффекта  и  мыслил  дискретно,  как  того
требует  основополагающая  государственная  идеология. А по-тому,  он  не  может  отвечать  перед  систематизированным  за-конодательством  Единого  Государства,  по  состоянию  здоро-вья  и  по  гражданскому  долгу  перед  страной.  Кроме того,  со-гласно заключению судебного психиатра, мой подзащитный,
в  силу  необратимых  последствий  от  рака  мозга,  не  осознает
228
более в объективной реальности фактический характер и об-щественную опасность своих действий.
-Что же, неплохой ход! Слушай прокуратор, я знаю, что с раз-бегу ты этого парня не поймешь, поэтому не трать мое время
и докладывай, какие у тебя  претензии  к этому сливному боч-ку?
- Ваша нечисть, насильственная остановка дыхания привела к
смерти  человека.  Имеется  отчет  о  вскрытии  и  заключение
судмедэкспертизы;  жертва  скончалась  в  результате  механи-ческой асфиксии.
-  Ты, парнокопытный, совсем не подкован на правовом поле.
Было Ясно сказано — обвиняемый не имел права мыслить си-стематизировано,  он  не  мог,  по  долгу  перед  лицом  Единого
Государства, мыслить в причинно-следственной связи, к тому
же, у этого ущербного уехала крыша. Это все, что ты можешь
сказать?
-  Вторая  и  третья  статьи  обвинения  —  умышленная  порча
чужого имущества и  вандализм. Обвиняемый разбил посуду,
которая находилась в собственности корпорации «БиоУрна»,
разбив глиняный горшок, он высыпал прах своей жертвы на
пол  и  рвотным  содержимым  желудка  осквернил  память  по-койной. Кроме того, Я прошу вынести самый суровый приго-вор  обвиняемому,  исходя  из  одой  первой  статьи  обвинения.
Этот человек опасен для общества.
-  Слушай унылый, в чем из вышесказанного ты сознаешься?
Я тебя спрашиваю, ты — плод трамвайной толкучки, отвечай.
- Я не знаю.
-  Адвокат, дай этому ламповому приемнику увесистый подза-тыльник от меня, глядишь, настроится ну нужную частоту.
-  Я думаю, что он не отказывается от инкриминируемых ему
обвинений,  я  только  прошу  учесть  смягчающие  обстоятель-ства. Мой подзащитный  смертельно  болен, к тому же, он, как
законопослушный  гражданин,  ведет  абсолютно  бессозна-тельное существование, потому и на момент совершения пра-вонарушений,  он  не отдавал  себе  отчета  в  собственном  злом
умысле. Я прошу, для своего подзащитного, соответствующий
его  состоянию,  приговор.  Прошу  отправить  его  на  принуди-тельное  лечение  в  пятую  зону  на  общественно-полезные  ра-боты, в местном представительстве корпорации «БиоУрна».
229
- Что скажешь на это, вещающий возбудитель уголовных дел?
-  Я настаиваю на принудительной эвтаназии, поскольку под-судимый,  даже  будучи  в  бессознательном  состоянии,  обязан
соблюдать технику безопасности жизнедеятельности.
-  За  не  соблюдение  техники  безопасности  жизнедеятельно-сти,  стоило  бы  и  твоих  родителей  отправить  на  нары.  Тоже
мне, деятели жизни.
- Но он же убийца!
-  Я тебя прошу, прокуратор, заткни свой слив и выведи себя
пятном  в  медный  тазик.  А  сейчас  приговор!  Принимая  во
внимание  помоченную  репутацию обвиняемого, в начале се-годняшнего  заседания,  суд  принял  решение,  дать  возмож-ность подсудимому реабилитироваться в глазах судьи и наро-да  Единого  Государства.  Правом,  данным  мне  федеральной
эмиссионной  системой  виновных,  я  руководствуюсь  незыб-лемым  Законом  Сохранения  и  методом  множителей
Лагранжа,  приговариваю  тебя  -  Аршил  Горки,  к  принуди-тельному  производству  новой  гражданки  для  нужд  Единого
Государства.  Тебе  отводится  девять  с  половиной  месяцев,
чтоб отдать супружеский долг государству. А так же, пригова-риваю к принудительному изготовлению глиняного кувшина
с  корпоративным  орнаментом  бренда  «БиоУрны».  С  учетом
изучения  ремесла,  на  это  у  тебя  полтора  месяца.  К  тому  же,
приговариваю  к  обязательному  написанию  восьмистрочной
оды  со  стихотворным  размером  амфибрахий,  посвященную
прославлению  доброго  имени  и  увековечения  памяти  Элео-норы  Партноф.  На  это  у  тебя  две  недели.  Судебный  пристав
будет следить за ходом исправительных работ. На этом, засе-дание  объявляю  закрытым  и  прошу  всех  разойтись  ко  всем
чертям.
230
IV – Теория всего
Наши факты - биты!
i
Занимательный цинизм — наблюдать с любопытством за
умирающим человеком, однако не стесняйтесь, это мой мир,
располагайтесь  поудобнее  и  чувствуйте  себя,  как  у  себя  на
уме. Пока я готовлю интеллектуальные угощения, вы можете
расслабиться на диване или сходить в ванную и принять Буд-дизм.  Надеюсь,  вас  не  смутит  небольшой  сближающий
стриптиз  раскрепощенного  самосознания.  Давайте  отметим
очередной  завершающийся  цикл  человеческой  жизни.  Ро-дился — пожил - скоро умрет. Очередной удачный проект бы-тия,  это  феерический  успех  в  области  промышленного  гума-низма.  Брызги  шампанского,  выше  бокалы,  звон  стекла,  да-вайте до дна — нас жизнь распивает до могильного дна. Какая
драма!  Давайте  над жизнью  больше смеяться,  можно  совсем
не бояться, живыми она  Всеравно  нас не отпустит. Но, лично
я, не сдамся без боя, если для этого мне придется бороться со
здравым смыслом, я готов на кровопролитную войну. И знай-те ли, я не ребенок, меня раем на палочке не обманешь;  -  со-мнительное  местопребывание,  как  можно  доверять  заведе-нию,  у  которого  ни  одного  положительного  отзыва?  Одно-временно и в смерть меня всего  -  из ничего  ни во что, я тоже
не  верю.  Еще  ни  один  человек  не  признался  в  том,  что  он
мертв.  Наверное,  существует  некая  международная  ассоциа-ция мертвых людей, которая запрещает делать подобные за-явления.  А  ведь  может  быть,  все  это  от  очень  хорошей  за-гробной жизни и если живые об этом узнают, то лихорадоч-но,  сломя  голову  или  просто  повесившись,  присоединятся.
Иначе,  очень  странно:   до  моего  дня  рождения,  меня  целую
вечность  не существовало,  еще одну вечность, меня  не будет
существовать после моей смерти; у меня есть подозрение, что
вечность можно разорвать пополам и вклеить туда мгновение
человеческой жизни, лишь путем монтажа  -  голографическо-го монтажа, например. Видимо это и есть единственный спо-соб  попасть  на  сцену  жизни  —  получить  роль  у  монтажера.
i
Александр Пашинин
231
Разорвать  вечность  своей  мгновенностью  и  получить  жиз-ненное  пространство-время.  Бред!  Разорвать  вечность  не
возможно,  скорее  всего,  вечность  —  это  просто  полотно,
экран, на которой  проецируется  жизнь.  Тогда времени  точно
не  существует,  в  вечности  нет  никакой  системы  отсчета.  Но,
было  же  начало  серии  голографической  проекции  больших
фильмов, под названием «Большой взрыв» и начало инфор-мационного  потока  на  ограниченные  участки  полотна!?  Ве-роятно,  жанры  этих  фильмов,  повсюду  разные,  велика  раз-ница и в актерских гонорарах; однако, это живая импровиза-ция, сценарии одновременно пишут актеры, прямо во время
представления, так что на согласование нет времени. Време-ни вообще не существует, иначе система бы перегрузилась от
обилия вариантов развития событий.
Прошу  вас,  угощайтесь,  немного  софизма  со  стаканчи-ком эспрессо, еще никому не навредило. Все вероятные роли
и герои этих ролей, живут здесь и сейчас, вечность в единой
точке.  Тот,  кто  думает,  что  я  не  прав,  пускай  бросит  в  меня
камень  из прошлого или будущего. Все деяния совершаются
здесь  и  сейчас,  потому,  за  все  несем  ответственность  соб-ственноручно. Тогда, что же; и роли не играются, и актеры не
сменяют друг друга, человек не стареет и новые люди не пр и-ходят в жизнь, солнце не закатывается и не настает рассвет?
Но это просто информация, поток бесконечной информации
на полотне вечности. А мы имеем лишь суммарную проекцию
информационного  потока,  вместо  течения  жизни.  Жизнь  и
смерть  —  это  детализированная  голограмма  одной  и  той  же
картины  мира.  Меняйте  угол  зрения  и  получайте  иной  ход
времени.  Ракурс  мировоззрения,  в  данном  контексте,  -  ма-шина времени, принуждающая реальность пролегать дорогой
в историю и перспективу развития.
Но,  давайте  поговорим  о  дырках,  об  их  совершенстве,
красоте и бездонной глубине. Позвольте вас пригласить оку-нуться в дырку от бублика  —  в небытие вселенского мирозда-ния, в промежность тора. Туда приглашает не только ваш  по-койный  слуга,  но  и  современная  космология;  место,  где  нет
ни   темной,  ни  обычной  материи,  завораживает  умы.  Ведь
именно  там  можно  постигнуть  полную,  всеобъемлющую  пу-
232
стоту, где саму историю генезиса можно начать сначала. Пу-стота, глубоко внутри и далеко вне, и тем она сладка.
Пусть мы постигнем пустоту – полную свободу
от всех мыслительных разработок.
i
У  меня  непреодолимое  желание,  поспорить  с  каким  ни
будь богом, я понял, что могу совершить нечто такое, что не
может  ни  один  из  них,  даже  «Всевышний,  Всемогущий»  и
даже сам дьявол. Знаете ли, я могу умереть! Смерть  —  исчер-пывающее  подтверждение  человеческого  всемогущества,  я
буду смеяться над всеми богами на смертном своем одре вдо-воль,  это  блаженное  чувство  бесконечного  совершенства.  В
дырку от бублика,  противовес  рождению, я умру в геометри-ческой  прогрессии,  пускай  воля  божья  сама  себя  довлеет,  я
для него недостижим.  Мое необузданное желание жить —  это
и есть я весь и целиком  -  неиссякаемый поток энергии, кото-рая приводит в движение все на своем пути и даже смерть. Ни
жив  я  и  ни  мертв,  я  вне  времени,  я  —  диалог  между  своей
раздвоенной  личностью; то тут, то там  —  я коллапс волновой
функции, творец всего из ничего и, единственно имею право
уйти  из  всего  в  ничто  и  созерцать  в  блаженстве  свою  двой-ственную природу бытия.
Это уходящая в вечность двойная спираль,
половины которой отражаются друг в друге.
Это, как ДНК. Это, похоже на галактику…
ii
Моя  мысль  —  корпускула  материи,  моя  воля  —  кванто-вая волна; и там, где волею моего самосознания ткётся жизни
полотно, там проецируется гравитация голографического из-лучения. Знаете что? Я -  один из тех портных, что ткут полот-но  вечности,  для  динамической  проекции  самого  существо-вания  бытия,  я  с  великим  энтузиазмом  буду  совершать  этот
творческий  акт,  пока  не  умру  в  дырку  бублика  и  не  рожусь
вновь с обратной стороны этой дыры. Топология созидатель-ной  энергии  в  информационном  пространстве,  я  —  проект
i
Цультрим Гьямцо Ринпоче
ii
Банана Ёсимото
233
самого себя, сам себе путь и истина, я  —  генофонд своего со-знания, а перспектива развития вселенной  —  моя свобода во-ли. Вначале всего была безмассовая буква «Я» и тяжкое бре-мя  на  дышле  бытия  —  анти  Я;  мы  -  два  сапога  —  пара  и,  в
этом смысле, моя совесть, перед Великим Критиком, чиста.
«Все  субстанции,  поскольку  они  могут  быть
восприняты  в  пространстве,  как  одновременно
существующие,  находятся  в  полном  взаимодей-ствии».
i
Агония
К  величайшему  сожалению  правосудия  Единого  Госу-дарства, понести заслуженное наказание по приговору суда, я
не смогу по плачевному состоянию  здоровья, хотя оду, я,  ко-нечно же, попытаюсь написать, даже с учетом опухоли мозга,
которая разрослась до четвертой стадии. Мой левый глаз пе-рестал видеть вовсе, правый же, едва различает светотени. В
памяти  все  больше  белых  пятен,  моя  нервная  система  дер-жится  на  честном  слове,  а  ноги  не  держат  меня  более  пяти
минут.  Прогноз  не  утешающий,  мне  отвели  не  более  одного
месяца  жизни,  химиотерапия  высушила  мой  организм  и  я
обезвожен,  словно  выгоревшая  спичка.  Однако,  невзирая  на
все,  я  готовлюсь  к  очень  важному  событию,  меня  ждет
необычайное  празднество,  феерическое  представление, гран-диозное торжество, где меня накроет волна небытия и унесет
в дебри моих утопических образов. Рад вам сообщить, что вы
все  приглашены  на  волшебный  праздник  дня  моей  безвре-менной кончины. Удивительное чувство, я никогда не думал,
что  этот  день  может,  когда  либо,  быть  столь  близок,  словно
очередной  день  рождения  или  сезонный  отпуск.  Я  очень
взволнован,  надо  сказать,  это  самый  большой  день  в  моей
жизни, после этого дня, все безвозвратно изменится.
Я  —  человек,  живущий  на  стыке  эпох,  я  пережил  рево-люцию,  на моих глазах пала Великая Красная страна  я видел,
как общество, словно хладнокровная рептилия, кусками сме-няла свою изношенную кожу. Я был свидетелем болезненных
i
Имануил Кант «Критика чистого разума».
234
трещин  на  плоти,  что  зияли  под  коркой  затхлой  крови.  Мы
поменяли  красный  окрас,  но  кожа  стала  тоньше;  мы  стали
пестрее  и  ярче,  но  болезненнее  стали  чувствовать  мирскую
твердь. Над нами стало парить больше хищных птиц  —  в све-жей  коже,  знаете  ли,  мы  аппетитнее.  Нам  не  жаль  старого
чехла, мы  хладнокровно сбросили его в овраг, но под беспо-щадными цыбалками солнца мы пресмыкаемся под полетом
стервятников  и  стоя  у  края  обрыва,  втихомолку  боимся  от-правиться вслед за поруганной историей. Но, дело близится к
ночи в саду прекрасного Сочи. Я осознаю, что все происходя-щее в моей жизни, было безвозвратно. Смерть, лишь плавно
вписывается  в  логику  вещей.  Мы  там  тоже  совершим  рево-люцию,  -  «Долой  Бога!  Вся  власть  гиппопотамам!»,  возмож-но, это такая судьба у народа с естественной потребностью к
переменам  и  самозабвенному  порыву  испытать  себя  во  всех
ипостасях  существования.  От  имени  правоверного  словосла-вия  и  святости  духа  русского  слова,  стремглав  свое  духовное
распутье,  я  отправлюсь  в  смерть,  чтобы  стать  кровожадным
инквизитором и  карать  фанатично пагубную ересь. Благо, на
том свете, лицемерная толерантность  —  смертный грех, а мне
ваша терпимость — безудержный смех.
Но,  вернемся  к  нашей  смерти  —  туда,  где  нас  нет.  Соб-ственно  говоря,  мы  оттуда  пришли,  потому  посылает  нас
жизнь  туда,  откуда  мы  пришли.  Под  патронажем  своих  свя-тых, мы хором  маршируем  по круговороту жизни. Раз и два,
левой-правой, по «Дороге слез», мы в марше смерти успеваем
ломать  устои.  Все  новые  порядки  наступают  на  военную  мо-золь, в кирзовых сапогах с розовым бантом, мы готовы к п е-ременам  в  жизни  и  смерти.  Но  я  марширую  в  танце,  моя
жизнь  -  danse macabre,
i
но я властвую над русским словом и
преданно  служу его величию, и танцы мои во имя бога, гово-рящего  на  русском  языке.  Это  лингво-конфессия,  знаю,  что
спасусь  не полностью,  но  после  смерти,  мой  язык,  точно  по-падет  в  рай.  А  там  и  супостаты  поймут  мой  языковой  пляс,
когда во все горло заревев, я во всю  прыть заристого сердца,
танцую  русскоязычный  KRUMP  за  тридевять  земель.  Знает
заморянин  мощь  союзного  глагола  и  матерщины  структур-i
Пляска смерти (фр.)
235
ный  арсенал.  Все  предельно  конкретно:  крепкое  словцо,  вы-держанный жанр, душевный покой. Порядок речевых вещей
стабилен  на  субатомном  уровне  и  потому  несет  в  себе  заряд
атомной  мощи;  во  взрывном  движении  красота  бранного
фольклора, один power move и эта бомба воцаряет загробную
тишину.
Power  moves  это как точка в конце каждого пред-ложения,  которая  говорит  людям  о  том,  что  сейчас
надо будет замолчать.
i
Итог
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи ещё хоть четверть века —
Всё будет так. Исхода нет.
ii
Кажется,  настал  миг  прощаний,  давайте  обнимемся,
капля слезы напоследок; мне на петлю  -  в вечный  покой, а у
вас свои дела. Но прежде, присядем на дорожку! Каждый на
свою,  конечно  же.  В  дзэн-буддизме  есть  каллиграфический
символ в виде окружности, называется  «Энсо». Он символи-зирует  духовное  просветление,  физическую  мощь,  тонкую
грань  между  материальным  и  духовным.  В  этой  окружности
заключается  то  единственное  мгновение,  в  котором  человек
пребывает с рождения до смерти. Это мгновение  —  есть дей-ствительность:  это  и  место,  и  время;  и  счастье,  и  грусть;
надежда и отчаяние. Это мгновение, в которое человек  выпа-дает из небытия раз и навсегда. Энсо  -  символ самой челове-ческой жизни, сакральная тайна мироздания, его структурная
самобытность, это символ великого оркестра взаимодейству-ющих сил природы, это фундаментальная простота изящной
музыки  материи  и,  наконец,  это  —  сама  Вселенная  —  мате-ринская  утроба,  где  рождаются  и  умирают  боги  меж  беспо-лезно светящихся звезд.
i
Tight Eyez
ii
Александр Блок
236
В  окно  смотрела  луна,  круглая,  точно  лицо  Якова,
огонь лампы казался досадно лишним.
i
Многие  каллиграфы  часами  практикуются  в  изображе-нии Энсо, рисуя его каждый день, составляя, таким образом,
свой «духовный дневник». А я —  простой художник, мой удел
—  абстрактный сюрреализм и свои Энсо, я рисовал самочин-но,  всегда  по-новому,  никогда  без  экзальтации.  Я  рисовал
своим дыханием, веянием собственного существования; кон-туры нанесенных мною форм, проходили вдоль границ моего
чувственного  мира,  они  поглощали  все,  что  выдавливало  из
меня  бытие.  Во  мне  безысходно  сокрушалась  геометрия  ми-роздания, я, своей кистью, нанес невосполнимый ущерб усто-явшимся формам, сломал те  худосочные рамки, что вселяли
невеликую надежду на законченный смысл бытия.
Закон  сохранения  энергии  утверждает,  что  ничего  не
возникает из ниоткуда и не уходит в никуда. Вся моя жизнь —
планомерное доказательство обратного. Я пришел из ниотку-да, создал формы из ничего и теперь, навсегда уйду в никуда.
Словно ласковые руки матери,  что гладят твое естество чем-то  эфемерным,  какой-то  внезапной  спасительной  волной,
подхватившей  твою  тонущую  в  небытие  сущность  и  выки-нувшего  на  скалистый  берег  жизни,  под  палящее  солнце
невзгод. Руки моей матери на полотне, пожалуй, самое удач-ное  из  нарисованных  мною  Энсо,  они  так  близки  и  далеки,
столь осязаемы и  сакральны, они на грани моего существова-ния.  Художник  с  матерью,  чьи  руки  ушли  в  небытие,  чтоб
протянуть их сызнова своему чаду.
Стоит предположить,  что  о  своем  рассказе,  в силу иска-женного  восприятия,  я  повествовал  с  досадным  явственным
изъяном. Возможно все иначе, ежели то нанесено на мое п о-лотно,  однако,  все  это  уже  за  периферической  гранью  моего
Энсо, прошу не судить строго. Ведь если засудить образ, про-странство  нас  захламит  смердящими  кусками  реальности,
время  нас  растерзает  и  бросит  в  бездну  вечности.  Не  будет
спасения, имена наши затвердят, перестанут звучать  эфемер-i
Максим Горький «Жизнь ненужного человека».
237
но,  мысли  в  грязь,  высокие  порывы  будут  разжалованы  в
мелкие  страстишки,  душа  заледенеет  в  рябь  и  ничего  уже
спасет от мыслей лохмотьев, бессмысленно блуждающих под
тусклым светом уличных фонарей.
Умрёшь — начнёшь опять сначала
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
i
Но, довольно слов, прошу покинуть пределы моего вооб-ражения, мне нужно остаться со своей смертью наедине. Это
мое  исконное  право,  мой  личный  выбор;  Единому  Государ-ству  это  не подвластно,  бесчувственному  обществу нет  ника-кого  дела;  для  многих  смерть  предстанет  единственной  воз-можностью  побыть  наедине  с  самим  собой.  Я  счастлив,  что
воображал,  созидал  и  любил,  я  гордо  смялся  над  собой  и
ухожу из жизни с чувством сокрушительной победы над веч-ностью.  Я  -  единственный  творец  собственного  мироздания,
здесь  работают  мои  законы  взаимодействия:  мой  свет,  мой
смех, мои краски и я сам себе всемилостивый БОГ. Весь мир –
пустое множество в замкнутом многообразии моего сознания.
Мое имя Аршил Горки, прошу вас, поставьте мне свечу
заупокойную и помолитесь за меня  тем, кого вы обожествля-ете. Но прежде всего, самим себе.
Goodbye My Beloveds.
ii
i
Александр Блок
ii
Предсмертная запись Аршила Горки
238
АРТАК ГЕЗУМЯН
ТОПОЛОГИЯ
В авторской редакции
Формат 60х84/16. Усл. печ. л. 11,2. Тираж 300 экз. Зак. № 13/03.
ИЗДАТЕЛЬСТВО ТИПОГРАФИЯ «АРИАЛ».
95034, Республика Крым, г. Симферополь, ул. Декабристов, 21, оф. 216,
Свидетельство субъекта издательского дела ДК № 3562 от 28.08.2009 г.
Е-mail: it.arial@yandex.ru
Отпечатано с оригинал-макета в типографии ФЛП Бражниковой Н.А.
95034, Республика Крым, Симферопольский р-н, пгт Гвардейское, ул. Н-Садовая, 22
тел. (0652) 70-63-31, 050-648-89-34.
Е-mail: braznikov@mail.ru