Жаркий июльский день. Солнце висело высоко в небе и жарило землю своим невыносимым теплом и ослепляющим светом. Неподвижное море дышало свежестью. Дул удушливо знойный ветер, и море едва-едва успевало передать ему часть своей солёной бодрости.
Мы с сестрёнкой бежали куда-то. Я пыталась поспеть за ней, а она уводила меня всё дальше и дальше в унылый пейзаж, обещая показать что-то интересное на площадках возле железнодорожной станции. Такие площадки были излюбленным местом детей глухого заводского городка. Бетонные площадки с изогнутыми турниками и трамвайные рельсы остаются с тобой и после, когда ты покидаешь этот городок и перебираешься в метрополию, где неожиданно новые звуки, запахи, движения забрасывают тебя в прошлое, и отголоски современных ритмов созвучиями и диссонансами возвращают в состояние, когда можно с той же силой ощутить и изменить картины памяти. Утренний стук трамвая о чугунные рельсы и гравий, промышленный воздух и разодранная стекловата на трубах возле детского садика, огороженного дырявым забором, с подкопами и со штырями наверху. Ходили слухи, что школьники из ближайшей школы усадили на такой штырь первоклашку, как на кол. Я поверила, потому что знала, что это возможно. Возможно в городе, где бьют и не чувствуют ничего.
- Давай, беги быстрее, – кричала сестра и смеялась надо мной. Я была старше и медлительней, она - шустрее и проворнее. Нам нужно было перебежать через несколько железнодорожных линий. Меня всегда они пугали, в сознании звучал голос матери: мне лучше было всегда что-то не сделать, чем сделать неправильно.
Железнодорожные линии шли параллельно друг другу, поезда по ним мчались с необыкновенной скоростью и никогда не останавливались. Словно мы застряли меж двух миров, как в чистилище, никому не нужные.
На станции не было никого, кроме странного человека, одиноко сидевшего на скамейке. Это был неимоверно толстый, с обрюзгшим лицом человек в бежевых штанах и летней голубой рубахе в клетку. Было видно, что жара доставляет ему неудобство. Он сидел, как вареная муха, под прессом невыносимого груза, прижимающего его к земле. Его тело вдавливалось беспощадно в щели меж деревянных перекладин. Убогая скамейка, прогнувшись, служила единственным препятствием увесистому телу, готовому распластаться на пыльном раскаленном асфальте. Глаза его смотрели бесцельно куда-то вперед, не обращая внимания ни на что вокруг. Да и не было ничего вокруг. Он не обратил на нас никакого внимания, даже не шелохнулся, когда мы со смехом промчались мимо, перескакивая через высокие рельсы. Наверное, он больной, – подумали мы, и помчались дальше.
- Идем скорее, я тебе покажу! – кричала мне сестра, указывая на проход к площадкам. В сетчатой изгороди, ограничивающей железнодорожные пути, как будто не хватало одной детали. Образовывался свободный проход каждому, кто того желал. Мы пробежали через проход и спустились по склону вниз, приближаясь к асфальтированным площадкам. Каждая из них тоже была огорожена и выходила одна из другой, как лабиринт минотавра. Мы скакали по этим пустым площадкам, радуясь новизне места, в них не было ничего особенного, кроме того, что мы тут ещё ни разу не бывали. Мы, смеясь, доскакали до площадки со ржавыми качелями. Сестра резво выскочила на них и начала бешено раскачиваться. Я помню детей, которые могли наворачивать на таких качелях круги в 360 градусов. Им было нечего терять. Они ничего не боялись.
Много лет спустя, покинув город, я узнала о судьбе детей, с которыми росла и провела своё детство. Долгое время продолжал сниться этот город, снилась эта выжженная солнцем трава с полчищем саранчи, вытоптанные глиняные дорожки, обветшалые пятиэтажки, и вдруг за новостроем - бескрайняя неосвоенная степь. Когда покидаешь такой город, стараешься оборвать все связи. Это несложно, когда телефоны – редкость, а письма теряются. А потом вдруг узнаешь, что в 21 год кто-то попал в колонию за поножовщину, кто-то занимается проституцией, кто-то воровством, а кого-то уже нет в живых. Возникает жуткое чувство, будто ты оставил прошлое в другом измерении, но оно не умерло, оно продолжает существовать, но под другим ракурсом: как будто ты, маленькая, еще существуешь, но это маленькое внутри твоего существования продолжает изменяться до неузнаваемости. Всё свёртывается в пространстве, а потом разворачивается, как лента Мёбиуса, и ты мчишься по ней, пытаясь вырваться из этой замкнутости, что-то поменять, но уже не в силах, и просто даже не знаешь, как, даже если бы и предоставился такой шанс.
Скрип ржавых качелей слышен даже сейчас, этот звук жутко режет слух, сводит с ума. Его можно вынести, если очень постараться, однако, он имеет поразительную власть над человеческим сознанием, вызывает самые мрачные чувства. Сестра радостно раскачивалась, она преодолевала гравитацию, это ощущение приносило ей неимоверную радость. Я смотрела на неё и смеялась, мне было приятно от её беззаботности. Внезапно я почувствовала чей-то пристальный взгляд. Я заметила мальчика лет шести-семи, не больше. Я решила отпугнуть его, избавиться от такого незваного внимания. Я стала кричать, делая вид, что хочу догнать его. Так обычно пугают озлобленных собак. Так, да еще и камнями в них швыряют. Он не кусался, но лучше бы его тут не было. Он разрушил беззаботную гармонию, первую радость нашего, только нашего, места, о котором никто другой не знал. Мальчик побежал прочь, но как только понял, что в мои планы не входила долгая погоня за ним по жаре, вернулся и, несмотря на мои угрозы, зашел на нашу площадку. На нем была старая кепка и ветровка, в такую-то жару!
- Кто ты такой? Что ты вообще здесь делаешь?! Пшел отсель! – сказала я в раздражении. В нашем городке кто злее, тот сильнее, - того не обидят. Этому учат и этому учатся. Не в теории, на практике.
И без того уродливое лицо мальчика с рыжими веснушками сделалось еще страшнее. Две тонкие полоски красных губ искривились в гримасе, из глаз полились слёзы.
- Кто я такой?! Да ты хоть знаешь, кто я такой? Я – вундеркинд!- заявил мальчик с горечью в голосе.
-Ах, вундеркинд ты мой! – сказала я с той ласковой издёвкой, с которой говорят, чтоб скрыть жалость и слабохарактерность. Если ты поддаешься, ты слаб, тобой можно манипулировать, ребенок это не осознает, но чувствует, чувствует с детства, когда испытывает терпение родителя на прочность. Жизнь тебя учит не только не показывать эмоции, но и не испытывать их вообще. Не испытывать то, что ослабит тебя как борца, как защитника своего мирка от незваных гостей, которые могут обидеть, предать, унизить. Могут всё что угодно, потому что ты их не знаешь. Но и те, кого ты знаешь, в любой момент могут пырнуть в тебя ножом исподтишка. Нельзя жалеть никого, потому что зло может прийти в любом обличии.
Я взяла его детскую голову в руки и наставнически поцеловала в лоб, сознательно определяя, что он ниже меня, младше, глупее, слабее.
Мальчик, вместо того, чтобы вырваться, поцеловал меня в щеку и со слезами заявил:
-Да, ты хоть знаешь, что такое – быть гением? Какой это груз? Чувствовать так, как взрослые?
Не дожидаясь моего ответа, он убежал прочь. Я, в удивлении, осталась стоять. Сестра, казалось, ничего не замечала и продолжала играть на ржавых искривленных турниках. Она, как проводник, выполнила свою работу. Мне было жаль мальчика, но как-то мерзко стало на душе от его поцелуя. Словно сама ощутила то, что он испытывал. Но почему именно я? Я думаю, ему казалось, я должна понять его, ведь я была старше него лет на пять.
В тот момент, когда мальчик исчез, солнце скрылось за облаками, которых раньше не было. Погода испортилась, и мы с сестрой побежали прочь от той площадки, прочь от этого места, прочь от этого воспоминания.