Несколько лет ловила за хвост мысль записать те ускользающие от меня мгновения, которые время однажды подарило мне, мгновения, ценность которых растёт с каждым уходящим годом, которые будут цениться дороже не моими современниками и мною сегодняшнею, а теми, кто будет после нас, мною – через многие годы. Я хочу поделиться с кем-нибудь воспоминаниями (да – «воспоминаниями») о тех, кто является моими современниками, замечательными современниками, с кем быть знакомой лично мне довелось благодаря учёбе в Литературном институте.
Обмолвилась я о своей «хвостатой авантюре» как-то подруге, и она меня малость охладила, но не отвратила от действия: «Я не настолько близко знакома с этими людьми, и не знаю о них почти ничего, чтобы писать о них на правах мемуариста». Её мнение произвело обратный эффект: подстегнуло мою неторопливую писательскую лошадку, и та пустилась в недальнюю дорогу недавних воспоминаний. Мне даже радостно, что это, наконец, начинается. По себе знаю, как жадны читатели заинтересованные до самых скупых и безыскусных записей – воспоминаний тех людей, что знали их кумиров. Писать я буду преимущественно о В. Кострове, т. к. он был руководителем моего поэтического семинара; вспомню я и о тех, кто были его коллегами, с кем мне пришлось познакомиться близко, тех, кого я хотела бы увидеть, но не смогла или не успела. О тех, кого я хотела увидеть воочию, но не смогла, я упомяну вкратце, т. к. писать прежде всего буду не о них, а о живых своих знакомых, за личные встречи с которыми я не устаю благодарить обстоятельства. Из первых это – Татьяна Бек, на семинар которой мы собирались сходить с Леной Левченко в году 2005-м, когда ещё не остыл азарт поступления в заветный для многих ВУЗ (но не для меня – он изначально был далёк, недосягаем, как другая планета, потому что сама мысль о поступлении в него и даже малейшем соприкосновении с ним в мечтах была неуместна, нереальна, не имела ни малейшего права на осуществление, да что там «осуществление», - существование). Лена была поклонницей Татьяны Бек, а, возможно, желала увидеться с ней из понятного мне необоримого желания малоизвестного поэта соприкоснуться слухом, взглядом с поэтом известным, опытным… Мы буквально назначили для себя день, когда собирались пойти на её семинар, но через несколько дней узнали, что её не стало. Почему мы не попали на гражданскую панихиду, за плотностью событий студенческой жизни, - не помню. Расстроились не на шутку обе: Лена – потому что её желание встречи было сознательным и целенаправленным, я – оттого, что слышала это имя в детстве, юности; обман судьбою наших ожиданий был налицо. И, казалось, большего разочарования трудно ожидать…
Чуть позднее, перечитывая книгу Юрия Кузнецова, я обратила внимание на дату его смерти: «2003 год», и пожалела, что поступала в ЛИТ в 2004. Сожаление было от той временной нестыковки, которая нередко разводит людей без малейшей надежды на встречу в мире живых. Но мне было просто – горько, без всякой претензии к судьбе. А как, всё-таки, было бы здорово… Но не случилось. Ещё скажу несколько слов об известном детском поэте Романе Сефе. Встреча с ним произошла тогда, когда я была не 3-4 курсе. Я выходила из аудитории после очередной лекции и повстречала пару: старика с одутловатым лицом, тяжело спускавшимся по лестнице, в сопровождении молодого то ли семинариста, то ли родственника, то ли «адьютанта». Кто-то успел мне указать на него как на известного мне с детства Сефа. Да, я читала его, он был мне знаком заочно. Первое, что возникло в голове: нужно взять у него автограф! И не раздумывая, я припустила за ними, догнала и вежливо озвучила свою просьбу. Под рукой оказалась только собственная книжечка «Начало». Другой бумаги не было. Он торопливо отказался, и я обиделась. Но, помня его нездоровый вид, усилием воли смягчила своё недовольство и отошла. Буквально в этот же день от кого-то я узнала, что он принципиально не надписывает чужие книги… Что же, дело житейское. Больше я его не встречала. И вскоре его не стало. Откуда было мэтру знать, что его отказ станет для кого-то горьким сожалением и глубоким осознанием трагичного разрыва между поколениями. Теперь уже была не обида на него за упущенный автограф, а сожаление о судьбе, лишившей меня последней милости детского поэта.
Как мы случайно узнали, нас всех, поступивших счастливчиков, руководители семинаров подбирали «под себя». Но трудно было найти более разношерстную аудиторию, чем наша, костровская. Это я поняла со временем, когда перечитала стихи многих костровцев»; когда же я была знакома с манерой стихотворчества всех без исключения, мне открылся разумный демократизм, который руководил Костровым при выборе нас, его подопечных. Хотя я в начале слабо верила в то, что нас вообще кто-то выбирал. Механическое деление массы студентов на более-менее равные группы мне было понятнее. А, т. к. наш семинар был самым многочисленным изначально, допускаю мысль, что в него, благодаря душевной доброте наставника, попали все, кто не приглянулся другим его коллегам. И вот такие «отруби» путём просеивания через сито отбора оказались у него. Неужели наши рукописи могли пристально изучаться длинными летними вечерами где-нибудь на деревянной дачке под Москвой; как могла возникнуть мысль наподобие такой: «Да, вот этого я беру. Он – мой»? И, если отбор был действительно серьёзен, то как руководители не передрались между собой, перетягивая понравившегося сразу нескольким из них автора, из рук в руки? Или поделить пигмея для великанов всегда – легче лёгкого? Как бы то ни было, нас разделили и стали властвовать… над нашими душами и умами.
Кострова я приняла холодно. И помнился он мне по известной советской эстрадной песне самого начала 80-х в исполнении Мирзы Зивере и Иманта Ванзовича «Надо подумать». Он не показался мне человеком сильным и харизматичным, как некоторые седые, нередко бородатые, руководители семинаров в дорогих льняных рубашках, бодро шагающие по территории заветного института. Он был похож на простоватого итээровца, какого-нибудь начальника участка с папиной работы (на которых я насмотрелась в пору своего детства): простая рубашка с расстёгнутым воротом, всяческое отсутствие галстука, взъерошенные (вернее, не прибранные) волосы, возрастная худосочность, свойственная работающим начальникам участка-пенсионерам. Помню, он всегда, одну за другой, курил сигареты «Парламент». И всегда искренне извинялся перед нами – дамами – за вредную, но неискоренимую привычку, когда курить приходилось в помещении, во время семинара. Это был советский, до мозга костей, человек. Эта черта, схваченная мною с лёту, понравилась мне в нём, но не более того. Несмотря на госпремии, которых он удостоился во время российской истории, он был и останется поэтом советским, точнее, русским, т. к. нынешний строй я русским не считаю; скорее, этот строй – русофобский. Он был в стороне от происходившей вокруг богемной жизни, хотя, будучи её участником, участником активным, никогда, как мне до сих пор кажется, не принимал всерьёз её правил. Позднее я часто замечала его отличную в общей массе голов президиума, птичью, с хохолком, голову со впалыми щеками, и мне становилось щемяще-радостно, что он есть и есть именно такой – ироничный, талантливый, всё осознающий и ни хрена не одобряющий происходящий в литературе шабаш. То ли дружба его с Г. Свиридовым, музыка которого наводила на мою душу лучезарную извечную тоску по лучшей жизни, добавляла ему шарма, не знаю. Короче, сначала я очень сожалела, что оказалась на его семинаре, и стала активно посещать чужие семинары в полуоформившейся надежде найти наставника с характером, от которого можно было чему-то научиться. Меня удручала перспектива любоваться на добродушные улыбки и слушать беседы обо всём, кроме поэзии, «божьего одуванчика», которым, как оказалось, Костров никогда не был. Мне думалось, что он по сердечной доброте набрал в свой семинар тех, то не пришёлся по вкусу другим его коллегам.
Как я догадалась завести спецтетрадь для семинаров, которые каждую неделю, по вторникам, проходили у нас в институте? День был не учебный, и мы с лёгким сердцем приезжали из общаги без тетрадей и книг. Конспектировать, в сущности, было нечего, но моё провинциальное чутьё, верно, догадывалось, что я буду присутствовать при событиях более чем ординарных, и некоторые записи будут ценны… Первая моя запись датируется 27 сентября 2005 года. Накануне, 21-го числа (по старому стилю на этот день приходится день рождения Есенина), Костров был именинник, и не просто – именинник, а –юбиляр. Я не хочу редактировать и связывать в стройные ряды отрывочные свои записи в угоду строгой публицистичности; я намеренно и с удовольствием процитирую их, как они есть. Для меня нынешней эти, порой бессвязные, отрывки, бесценны. Итак…
Пришёл он торжественный и с ходу сообщил, что в день своего 70-летия был награждён орденом «За заслуги перед Отечеством», что его лично поздравил В. Путин. На событии присутствовали Г. Жжёнов, В. Федосеев, О. Доброхотова (из Симфонического оркестра), певица Г. Борша (известная своим выступлением с Паваротти на Красной площади). Также мы узнали, что недавно он был удостоен премии за лучшую песню о войне («Воротилась весна красна»). И вообще – треть репертуара Уральского народного хора – это песни на его стихи. И немало песен из фильмов о школе – тоже его заслуга. Приглашал на праздничный вечер, который состоится в Доме литераторов 18 октября в 16.30 по адресу: ул. Б. Никитская, ЦДЛ. «Постмодернизм, - говорил Костров, - это проходное место в литературе. Как у Пастернака: «Нельзя в конце не впасть как в ересь//В неслыханную простоту». «Простота» - это Есенин, Л. Мартынов, Блок. Сначала пишите мелодию, ищите свой звук – связь с языком; он ведёт за собой смысл. Всё качественно написанное – написано на небесах. Это выведет вас… Остальное – аранжировка. Слушайте любую качественную музыку , Тухманова – он и современен, и очень глубок. Поэзия – явление высокое. Вся дрянь – это опускание человека ниже животного; даже звери такой дрянью не балуются. Работайте всё время, всегда».
«Интернет очень засорён, хороших вещей в нём мало. Больше надейтесь на себя (здесь стоит моя пометка – NB!). Человек – это инструмент восприятия. Мы все, Пушкин и Гомер находимся в едином художественном времени и этим живы». Далее, видимо, речь зашла о современных беллетристах и о месте писателя в обыденной жизни вообще: «Д. Быков – мельтешит. Всё это было: сбрасывали Пушкина с корабля современности и т. п. Тёмные вещи писать несложно. Идёт изменение направления стрелки читательского внимания. Люди начинают ценить искренность: любишь – люби, высоко, полно. Поэзия ведёт в гору, а всякий эрзац – под гору. И свинья не делает таких вещей, как человек. Поэзия – это качество любого дела, это – то, что придаёт осмысленность и чувственность (этическая теория Эпиктета, поэтическая архитектура и т. п.). Молодые поэты часто эгоистичны, даже гедоничны. Все лучшие стихи признают сияющую природу над собой, бога, что придаёт им большее достоинство». Примеры он советует поискать на сайте «Поэзия.Ру». «Целостность – это качество высшего порядка в стихотворении. Совокупность классных метафор – это ещё не стихотворение».
11. 10. 05 г. он пошутил, что гонорары сейчас платят не построчно, а поштучно. Потом оглядел внимательно нашу аудиторию, сыпанул комплиментом и обратился ко мне: «Будь я помоложе, я бы повёл Вас в «Метрополь»». Я немного офигела, но не растерялась: «Я согласна и сейчас». Признаться, тогда я смутно представляла себе, что есть «Метрополь»? Гостиница, ресторан, а, может, ресторан при гостинице?.. Звучало слегка двусмысленно, как у Кисы Воробьянинова, когда он зазывал Ларису в номера. Ничего себе дедушка шутит – примерно так подумалось мне тогда. Затем он настроился на рабочий лад и рассказал, что в своё время его соседями были Окуджава, Старшинов, Цыбин, Левитанский, Самойлов… «Мы встречались и обсуждали, кто как пишет. Первая строфа – это как росток, который нужно выращивать дальше. Если этого нет, - нет стихотворения».
Помню, как я и кое-кто из однокурсников пожертвовали возможностью сходить на «Юнону и Авось» - юбилею нашего института, который проходил в большом зале ЦДЛ. Утешало одно: Н. Караченцов там точно не будет петь. В первых рядах восседали VIP-персоны; никого из них я не запомнила. Костров неизменно присутствовал в президиуме, выделяясь своим хохолком седых волос среди преимущественно лысых голов. От Государственной Думы выступал Иосиф Кобзон, и меня он поразил больше, чем если бы я увидела живого президента: всё-таки Кобзон был легендой, многолетней легендой и помнился с детства… Выступал сын нашего тогдашнего ректора – Фёдор Тарасов – и первой его песней была «Летят журавли» на стихи Р. Гамзатова. Затем шла хроника Литинститута. Благодаря моей скупой, чисто московской привычке, записывать некоторые явления в походный блокнотик, сохранились фрагменты того, на самом деле исторического, вечера. Неизвестный диктор убедил меня, что Ю. Трифонов писал плохие стихи, но его руководитель семинара сказал, что из него выйдет хороший прозаик. М. Алигер за отлично сданную сессию получила пятитомник В. Ленина. И, судя по искренней улыбке, была счастлива. Зазвучали аккорды любимейшей моей песни «Букет» А. Барыкина – как иллюстрация событий годов 80-х и в связи с именем Н. Рубцова, который также учился в ЛИТе и комнату которого мы ходили смотреть на четвёртый этаж общежития, извиняясь перед живущими в ней сейчас и робея перед невидимым в ней присутствием самого Николая Михайловича… О. Николаева, времён публикации в «Крестьянке», читает свои стихи. Мелькают лица М. Годенко, К. Ваншенкина.
Е. Сидоров вручил поздравительный адрес ректору со словами: «Пусть этот дом (дом А. Герцена на Тверском бульваре, 25) стоит ещё долго-долго. На радость тем, кто оставил свою душу здесь во имя русского живого слова». Ректор откликнулся на это так: здесь присутствуют все председатели всех союзов писателей, несмотря на мировоззрение и эстетические взгляды, но всех их объединяет принадлежность русскому слову. Зачитано было поздравительное письмо Д. Медведева. Замминистра по культуре А. Засеков зачитал письмо С. Миронова и вручил ректору почётную грамоту за вклад в воспитание многих поколений писателей и драматургов, который свидетельствует о связи русской классической и современной русской литератур. К. Ваншенкин на несколько минут разбавил официоз довольно живым выступлением и поразил меня своей натуралистичностью не меньше Кобзона: «…после войны было много калек, но тогда никто не смотрел на внешность, а смотрели на то, что из себя человек представляет. Я учился шестьдесят лет назад. Ю. Трифонов, Е. Винокуров, Р. Гамзатов, В. Тендряков, В. Солоухин, Г. Поженян, Л. Злобин, Г. Хейфиц, Ю. Друнина, Н. Старшинов, Э. Асадов – большинство из них были фронтовиками. Ученики школ – В. Соколов, Р. Рождественский уже тогда делали современную литературу. В доме Герцена были общежитие, ателье по пошиву одежды, литфонд. Во флигеле жил А. Платонов. Под боком был камерный театр под руководством Таирова».
Выступали с речами посол Болгарии и Милана Стефанова. Я узнала, что существует ассоциация выпускников Литинститута. Оказывается, среди выпускников есть даже президент (президент Монголии), священники, политические деятели, работающие в администрации президента РФ, банкиры (Д. Мизгулин из Ханты-Мансийского АО), военные. ОТП-банк выплачивает полугодовую стипендию лучшим студентам. Отметились послы Монголии (Н. Энхбаяр), Ю. Кореи; кто-то из них пошутил, что посол-поэт нынче – большая редкость. О чём-то говорил о. Владимир (муж О. Николаевой), служащий при храме великомученицы Татьяны. Сергей Михалков прислал телеграмму-поздравление. Под занавес выступили А. Дементьев и наш В. Костров: мы слушали лекции А. Твардовского, М. Исаковского, К. Симонова. Сейчас мы утратили великое слово «дружба», и это было не просто слово. Не обошлось и без анекдота (по-видимому, от Кострова): студент-грузин говорит преподавателю: «Профессор, можно я буду отвечать по-грузински? По-русски я плохо говорю». Далее я цитирую Владимира Андреевича: «Мы пели песню: «Бей профессоров! Они – гадюки!..». Я более тридцати лет работаю в институте. И чувствую пульс молодого Отечества. Все науки построены на метафоре – сравнении известного с неизвестным. Мой институт – это явление уникальное, святое. Как сказал Ш. де Голль: «Ось мира – меч». Нет, ось мира – слово. Мечу приказывает слово».
Со временем меня привлекло то, что его слова оказались созвучны моим мыслям; порой я отстранялась от искусительного повеления обрадоваться этому созвучию. Нет, не может московский человек чётко знать, что истинно в этом мире, и в литературе, в частности, и что – ложь наносная. «Суперметафора «убивает» стихотворение, оттягивает внимание на себя. Одно из качеств настоящей поэзии – целостность, которая предполагает свой объём. Версификация необходима, но в меру. Свобода заканчивается там, где заканчивается свобода языка. Если уже некому изменить, поэт изменяет самому себе. Есть вселенская этика, всемирная, которой нужно придерживаться всем. Живое чувство всегда важнее литературоведческих изысков. Настоящий поэт – тот критически относится к себе» (10. 04. 07 г.).Не скоро, но он переубедил меня, и в конце учёбы я поняла, что жить по-другому не мог человек, написавший такие стихи:
Янтарная смола. Сосновое полено.
Грибной нечастый дождь
Да взгляды двух собак.
И сердце не болит
Так, как вчера болело.
И верить не велит,
Что всё идёт не так.
Как хорошо заснуть!
Как сладко просыпаться,
И время у печи томительно тянуть,
И медленно любить безлюдное пространство,
Не подгонять часы,
Не торопить минут.
И быть самим собой –
Не больше и не меньше,
И серебро воды в лицо себе плескать,
И сладко вспоминать глаза любимых женщин,
И угли ворошить,
И вьюшку задвигать.
Двух ласковых собак тушёнкой не обидеть,
И пить лесной настой, как свежее вино,
И записных вралей не слышать и не видеть,
А слушать только дождь
И видеть лес в окно.
У пруда силуэт давно знакомой цапли,
Которая взлетит немного погодя.
Спасибо, вечный врач,
Мне прописавший капли
В прозрачных пузырьках
Нечастого дождя.
Вот моя запись от 24.о4.07 г. – Костров цитирует работу Ф. И. Тютчева «Проблемы творчества и эстетической жизни наследия»:»Гегель говорил: «Поэзия есть всеобщее искусство духа». Перед словесным искусством – что касается содержания, а также способа его выражения – расстилается неизмеримое и гораздо более широкое поле, чем перед остальными искусствами… Поэзия становится всеобщим искусством, способным выразить во всякой форме любое содержание, доступное вообще фантазии… Поэзия была самой универсальной наставницей рода человеческого и ещё продолжает быть ею. Ведь учить и учиться – значит, видеть и узнавать то, что есть… Звёзды, животные, растения не ведают и не знают своего закона, человек же живёт в соответствии с законом своего существования только в том случае, если он знает, что он есть сам и что происходит вокруг него: он должен знать те силы, которые им владеют и им управляют, а именно такое знание доставляет поэзия в своей первоначальной, субстанциональной форме».
Он никогда не давал нам жёстких установок, что, как и когда писать; всё носило, выражаясь официальным языком, рекомендательный характер. Со временем я поняла, что в этом заключалась особого рода мудрость: человек, уверенный в своём таланте, никогда не станет давить на другого стихотворца так же, как сильный человек никогда не ударит того, кто не сможет ему достойно ответить. Домашних заданий, которые другие руководители семинаров (в частности, Э. Балашов) давали своим подопечным, Костров не признавал, исключая двух раз: он попросил нас написать поэму или балладу и стихотворение на аномально тёплую зиму 2007-08 гг., когда в декабре в Подмосковье в лесах пошла обильная волна опят. «К следующей сессии – написать балладу или поэму (обязателен сюжет!). Читайте Д. Кедрина, Н. Тихонова, Ю. Кузнецова, С. Есенина, Р. Киплинга. В балладе – чёткий ритм, сюжет – анекдот из жизни, влюблённость; объём поэмы – 120-150 строк» (13. 11. 07 г.). Ни в поэме, ни в балладе я была не сильна, но, как говорится, что-то слышала об этих жанрах и откликнулась на его просьбу воплем о своих московских переживаниях. К этому стихотворению можно было бы поставить эпиграфом слова одной из трёх чеховских сестёр, но, думаю, всё настолько прозрачно, что читателю и без него придёт на ум сакраментальное: «В Москву! В Москву! В Москву!»:
Баллада о студенческой жизни
От нашей веси до Кремля –
Пять тысяч с гаком вёрст.
Россия: небо и земля.
Маршрут предельно прост.
На Ярославском – покурить
(Ручная тянет кладь).
О, где мне взять такую прыть –
Доехать – выжить – сдать?
Ещё вопрос: как уцелеть
В Хитровке а-ля ЛИТ?
«Не ездить», - зарекаюсь впредь,
Но стих в душе болит.
Стриптиз покажет драматург,
Прозаик – стиль дурной:
Читает зло, как демиург,
И дрыгает ногой.
От поэтессы – блеск и мат:
«Мой гений оскорблён!..
И оппонент мой – ретроград.
Таких, как он, - мильён!
А я – ручной работы вещь!»
Хватаюсь за… перо.
Где не поспишь, где не поешь.
Бульвар, вокзал, метро.
Срываюсь с места и бегу,
Быстрей, чем поезд мой.
Я жить так больше не могу!
Домой! Домой! Домой!
Её (балладу) я всё-таки прочитала на семинаре, при всей своей нелюбви к публичным чтениям. Я предпочитала больше слушать и обдумывать услышанное. Она вошла в мою дипломную работу «Белый ветер», как и стихотворение о тёплой зиме – это, скорее, отклик на непременный костровский юмор, лёгкий и интеллигентный, без которого не обходилась ни одна наша с ним встреча по вторникам:
Зима. Крестьянин, торжествуя,
К ближайшей роще правит путь.
Его конёк, грибы почуя,
Кричит ему: «Не обессудь,
Хозяин. Попасусь немного,
Пока грибов ты наберёшь».
Январь. В сугробах вся дорога,
А луг – в цветах, ядрёна вошь!
Парит весь двор. Несутся куры
Вкрутую, всмятку и в мешок.
Синоптики – две местных дуры –
В сугробе пьют на посошок:
Им нечего здесь больше делать.
Сирокко дует, дождь идёт.
На солнцепёке – тридцать девять.
В реке начался ледоход.
Ещё денёк – нагрянут негры
В Россию-мать на ПМЖ.
Хотя, на взгляд довольно беглый,
Они все здесь давно уже.
За время учёбы я много раз слышала разговоры о том, что Литинститут себя исчерпал, что он не нужен, и в моей памяти сохранился эпизод, когда была предпринята попытка рейдерского захвата. Неизвестные бойкие господа никак не могли смириться с тем, что в центре Москвы, буквально в нескольких шагах от Кремля, в здании, относящемся к историческому наследию, на дорогущей московской земле, наконец, живёт и не собирается загибаться институтишко, выпускники которого работают сторожами и дворниками. Резкий негатив по отношению ко всякому, кто имел хоть какое-то отношение к нему, ощущался повсеместно: студентов ждал от ворот поворот в литизданиях (в частности, в «Литературной газете» и «Литературной России»), маститые авторы, преподаватели института, подвергались остракизму за глаза; главный редактор «Литературки» открыто не явился на встречу со студентами, ничем не мотивируя своё пренебрежение. Думаю, это не делает чести ни ему, ни его детищу. Так вот: высшее начальство изрядно волновалось, и у меня даже возникло опасение, что нам не удастся закончить учёбу. Было и такое. Я знала, что во времена СССР подобный институт был и в Лейпциге. Смущало несколько моментов: почему же тогда в нём работают лучшие преподавательские кадры МГУ, отчего многие из них читали лекции в ведущих университетах мира, в частности, в Сорбонне?.. Откуда столько иностранных студентов в его аудиториях? Почему цвет русской словесности учился или преподавал здесь? На один из семинаров 20 ноября 2007 года пришёл молодой человек, как я помню, делегат из Томска, который приехал с целью переговоров с ректором ЛИТа о возможности открытия в их городе на базе местного университета литературного факультета. Некоторый скепсис у меня изначально был; к концу учёбы многое изменилось, о чём нужно говорить отдельно. Пока же я слушала Кострова: «Первое впечатление значит очень много, если оно не пропадает и не изменяется после третьего-четвёртого прочтения, - стихотворение «живёт». Сейчас в стихах нет простодушия (а Пушкин этого не боялся): «стихи должны быть глуповаты»».
Первую его книгу Песня, женщина и река…» я купила ещё на абитуре в книжной лавке. И, как и всякий неофит, вскорости заимела в ней автограф: «Милой Юлии, в память об институте. На счастье. Вл. Костров. 2004 г.». Это – небольшая изящная книжка издательства «Молодая гвардия» из серии «Золотой жираф» с предисловием Геннадия Красникова (слушать которого мне как-то тоже привелось). Любопытна пометка на одной из страниц: «Настоящее издание отпечатано в количестве 3000 экземпляров, из них 300 нумерованных, подписанных автором, и 30 именных, содержащих вклеенный вручную стихотворный автограф». Мой экземпляр стал 301-м, а автограф в будущем ещё ждал не один. В этой связи не могу не выказать своё сожаление, что мне не достался том его шикарного издания большого формата, с виньетками, на особой шёлковой бумаге, в тёмно-красном переплёте, который мне удалось «достать» для своей знакомой поэтессы (с автографом же!), но который не достался мне. Так уж получилось; студенческие финансы – невелики. Зато мне греет душу экземпляр костровского сборника «Дорога на Родину», изданный нашим, иркутским, издателем Сапроновым, купленный мною по случаю – на известном фестивале поэзии на Байкале, который проходил в том числе и в нашем городке в 2008 году. Когда я подошла к нему – надписать книгу, он очень удивился и обрадовался; завязался разговор, но какие-то суетливые люди, всё время загораживали его своими спинами, оттирали от меня, так что я поспешно распрощалась и ушла. На следующем семинаре он вспомнил нашу встречу, поблагодарил за гостеприимство и сказал, что у нас красивые места. Здесь пожелание повторилось: «Милой Юле на счастье. Вл. Костров».
Ещё вспоминается день, скорее всего весенний, скорее всего – День поэзии, когда мы явились на очередной семинар… Костров задерживался: в середине учёбы это случалось не редко, и мы до последней минуты не знали, придёт ли он. Звонок на кафедру известил нас, что Костров едет; мы бытро скинулись, и я поспешила в переход на Пушкинской – Чеховской - Тверской – за цветами. В спешке не задумываясь о том, какие цветы купить, чтобы они понравились Владимиру Андреевичу и приободрили его, я купила огромную жёлтую хризантему. С этой самой хризантемой я вошла в аудиторию, где уже собрались все, включая самого Кострова. Цветок явно разрядил невесёлую обстановку и привнёс оживление в наши посиделки. Двумя годами позднее я слышала от него такие слова (13. 05. 08 г.): «Избыточность в стихе так же ущербна, как и недостаточность. Графоманы покупают стихи! И из их среды выходят… поэты. «Он даром славы не берёт»». Через неделю появился весомый повод для грусти. Костров пришёл и задумчиво поведал, что умерла Римма Казакова. «А мы были с ней соседями по дому. Она подписала письмо к правительству «Раздавить гадину!», засевшую в Белом доме, и не раскаялась в этом. Она была ближе к эстраде, но это – чистая лирика. Такое ощущение, что нас выбивает тяжёлая артиллерия». Далее я снова набралась храбрости и прочитала три-четыре своих стихотворения, потому что молчать дальше было неприлично (все семинаристы отметились уже публичными чтениями). По поводу «Я чувствую себя спокойно…» он заметил: «Есть лирическая дерзость – не соглашаться с религиозными представлениями». И тут неожиданно предложил к следующей сессии сделать подборку стихов – он порекомендует их в какой-нибудь толстый журнал. Почему-то эта затея сразу показалась мне утопичной, что и случилось: на следующей сессии Костров настолько нехорошо себя чувствовал, что у меня не повернулся язык напомнить ему о его обещании. И я ни чём не пожалела. Спасибо ему за одно это предложение; это было полновесной оценкой моему творчеству, а более я не ожидала. «Немного стихов, но все запомнились. Здесь есть что-то, что связано с поэзией (как у Н. Матвеевой). Стихи многоплановы, за строчками следуют размышления (отзвук). «Как просто погасить свой свет…» - гражданская позиция поэта в современном мире. О даче («Свободно первый лёг снежок») – хорошо». Что касается стихотворения «Я с детства слушала «металл»»: последняя строчка – костровская. «Но всё чего-то не хватает» (в моём, начальном, варианте: «Но вот чего-то не хватает»). Потом он сказал несколько слов о дипломе, который был близок, о котором уже стоило было задуматься. «Диплом – один лист (700 строк). Всё лучшее, даже те стихи, с которыми поступали. Лирика, игровые стихи. Лучшее – поставить в начало. Сначала – несколько слов о себе (полторы страницы). К декабрю – представить проект диплома».
Есть у меня в заветной тетрадке и несколько заметок о других семинарах. Самые любопытные из них – о семинарах Е. Рейна и Э. Балашова. От первого у меня остались очень добрые, даже весёлые, воспоминания; со вторым даже пришлось вступить в бой. Рейновские семинары привлекали множество разношерстных студентов с разных курсов, более всего – возможностью увидеть и услышать людей известных. Ни одно заседание у него не обходилось без гостей. 31 октября 2006 года к нему пришёл сын Семёна Кирсанова, от которого, впрочем, остался только тяжёлый и неприятный осадок: постоянно шаркал ножкой и извинялся за то, в чём его никто не обвинял и не обвиняет, лебезил перед предками, современниками и потомками, невольно (или намеренно) очернял отца. Такое нелицеприятное у меня сложилось впечатление: будучи соратником Маяковского, он (отец) хотел выслужиться перед властью, прижавшись к Владимиру Владимировичу; ему это не удалось, значит, советская власть плохая. А все живые поэты при ней состоялись. Где логика? «Барабанная вещь» - «Макар Мазай» - чтобы получить Госпремию. Всю жизнь писать с оглядкой _ надо же так бояться! Недоумение…
Но не все гости Рейна были столь нелепы; вернее – почти всегда они были интересны. Семинары Евгения Борисовича проходили позже, чем семинары Кострова, поэтому часто мы успевали и туда, и сюда. 27. 09. 05 г.: Рейн не церемонился с коллегами по перу и гордо нёс своё звание ахматовского птенца и учителя И. Бродского: «Евтушенко как кричал в 60-е так и кричит. Но это – история, документы (Хуциев его снял, но Хрущёв его вырезал)». Шутки его остры и бескомпромиссны: «Хрущёв на выставке импрессионистов закричал: «Пидарасы!». Возле картины Дега «Обнажённая»: «Что я, голую Вальку не видел?!»». Я сидела на первой парте возле окна, перед нею стояла кафедра, а на столе лежала моя гобеленовая сумочка с шикарным усатым котом. Рейн встал за кафедру, долго молча смотрел на кота и наконец произнёс: «Какая красивая у Вас сумка. Я тоже люблю котов». Я про себя рассмеялась. Но главное веселье случилось дальше. Наших в тот день было много, среди прочих Ирина Силецкая – большая оригиналка. Она попросила разрешение прочитать стихи, посвящённые Рейну. После строчки: «Ведь Вы же старый!» - Рейн вздрогнул и сделал стойку, но сдержался. На фразе: «Не Аполлон, не вышел ростом. Но чем-то женщин всё же брал!» - мы покатились со смеху. Но деликатно, деликатно. Мне показалось, что сейчас или мы провалимся со стыда сквозь землю, или Рейн громовым окликом прекратит этот балаган. Он, умница, сдержался, хотя мог закричать как Хрущёв на выставке. Всех примирила последняя строка Силецкой: «Сам, как история, сидит». Это было достойно. В середине стихотворения было ещё что-то об евреях – и смешно, и бестактно, и просто – гомерический хохот!!! Рейн сохранил лицо, и в этом можно было поучиться у него. Под занавес он сказал: «Начинается год. Надо работать. Скоро в Москве в Центре Мейерхольда состоится поэтическое биенале; среди прочих будет и Б. Кенжеев (мой любимый поэт). Долматовский, Озеров, Ошанин, Левитанский, Винокуров – я знал их всех. Теперь их нет никого в живых. Недавно умер Г. Поженян. Сходите на биенале. Наше поколение уходит, поэтому торопитесь с нами пообщаться. Старому нужен ученик, молодому – учитель, это естественная связь. Надо преодолевать свою застенчивость. В 1958 году в Питере был мой вечер. Из зала вдруг выскочил рыжий мальчишка: «Я хочу выступать!». Это было время сумасшедшего Хрущёва («Химизация»). «Рейн – эстет, декадент», - сказал Бродский. Ему главное было – выступить, хоть ни о чём. Через полтора года в компании я его не узнал. Славинский сказал мне: «Пришёл параноик и читает свои стихи, скажи, чтоб он даже не писал этот бред, не то что читал». Он читал мне ужасные стихи! Я сказал ему: «Русский поэт не должен так писать, ты – подражатель Неруды…»». Тут заглянул академик Авелев (спец по грунтовым водам), и Рейн прервался. По ходу его рассказа мы немного утомились, и в тетради сохранилась моя переписка с Хамис Шамиловой – мы сидели за столом вместе, но, не рискуя переговариваться в присутствии мэтра, вели переписку на листочке. Выглядело это так (я успела прочитать перед этим подборку её стихов):
Я: «Твои стихи – новаторские. Возможно, из них выделится новая стихотворная форма.
Тут влился голос Силецкой с нелепой строчкой (обращение хозяина к собаке):
«Kuda zaril ti kost*?»
Забирай стихи и дёргаем! Он меня достал своим Бродским. Пойдём!».
Х.: «Gut. Ja.Бродским – бредит».
Я: «Где Ира?».
Х.: «Которая? Силецкая? На задах».
Я: «Yes. Балашов в шесть часов. У него будет гость. Пойдёшь? А у Есина в 13.30. Не опоздаем?».
Х.: «Нет! Сейчас 13.25. А Рейн года? Я сегодня хочу к Орлову».
Я: «А Орлов? Не опоздаем».
Х.: «Счас. Надо узнать».
Через неделю мы снова оказались у Рейна. «Я встречался с Пастернаком… осенью 1957 года. Явление Павла Василию – главное впечатление его жизни. Я спросил у Лили Брик: «Что случилось с Маяковским?». Она ответила: «Он думал, что за смертью будет не смерть, но он ошибся». Смерть поэта – всегда трагичнее, чем его самоубийство». Далее он устроил «стихи по кругу»: каждый читает по стихотворению из русской классики. «За неповиновение – изгнание из института!». Очередь дошла до меня, и Рейн упёрся в меня тёмным взглядом: «Что за прекрасная блондинка?». Я прочитала рубцовское: «Я умру в крещенские морозы», Хамис – есенинское «О верю, верю: счастье есть!». Рейн внимательно выслушал всех и задал сакраментальный (и, верно, риторический вопрос): «Как понять себя? Это важно для поэта: понять себя. Читайте Льва Лосева, перечитайте «Курсив мой» Нины Берберовой».
Сохранилось ещё несколько записей с семинара Евгения Борисовича… Я, не боясь обидеть Владимира Андреевича, процитирую их, продолжая тему. Их не так уж много, и они не менее ценны. Ещё через неделю, 11. 10. 05 г., записано так: «Нужно идти навстречу своей судьбе – иначе судьба найдёт тебя. История спасения Бродского от полицейского режима в психбольнице имени Кащенко. Помогал Ардов – отец А. Баталова. «Обращайтесь наверх!». Займи у себя, сократив свои расходы. Его любимая девушка – М. Басманова. Треугольник: она, Бродский и Бобышев». Следующее было неожиданно для меня: «Халтура «входит в руку». А пьянка и творчество – несовместимы. Нельзя баловаться собственным талантом. Научиться можно больше на собственном опыте. Надо идти своей дорогой. Моя книга вышла поздно, но это – благо. Я никогда не писал «паровозы» (одна книжка за другой). Меня постоянно откладывали. У меня было одиннадцать рецензий (а нужно две). Семнадцать лет держали мою книгу и издали её в сорок девять лет. Трагедия везде подстерегает крупного человека, потому что на крупном человеке отыгрываются мелкие (Блок умер одиноким, Маяковский разругался с ЛЕФовцами); Бродский был не политкорректен, и его возненавидели. Бездарности гениально группировались и блокировали деятельность Бродского. Бобышев уехал вслед за Бродским, вернее, за его женщинами. Бродский был большой, добрый и незлопамятный человек, особенно тепло относился к старым друзьям».
Есть ещё несколько коротких заметок относительно семинаров Рейна; много места и внимания они не займут, поэтому я о них упомяну. 28. 03. 06 г. Рейн попросил всех присутствующих написать поэтическую автобиографию. Зачем она была ему нужна – теряюсь в догадках. Моя пометка: «Поэтическая автобиография – что это такое? Но написала». Вот запись от 28. 03. 06 г.: Тема семинара – пародия. Недостаток её – эпиграмматичность, когда выбраны целые строки – цитаты из пародируемого автора. Она хороша как одномоментное явление. Самый известный пародист А. Архангельский. Есть авторы и вещи, пародировать которых – грех (и здесь я с ним целиком и полностью солидарна; и далее идёт моя пародия на автора, который не удержался на скользкой лыжне пародии и в буквальном смысле изошёл желчью и потерял себя как поэт). Эту свою единственную пародию я написала на листке и сдала Рейну:
«Жара. Утопленник давно уж съеден,
И раки сытые по норкам разбрелись».
Было жарко. На дне мелководья
Рачья сходка грозила бедой.
Главный рак: «На повестке сегодня
Лишь ЧП со вчерашней едой.
Был утопленник жилист и мелок.
Видно, с горя запивший поэт,
А верней, пародист-недоделок
Ста пяти приблизительно лет.
Едкой желчью мясцо отдавало.
Кое-как одолели, давясь.
Большинство после бурно блевало,
Даже я (не блевал отродясь!)».
Долго раки клешнями стучали
И грозились СП разогнать.
Без пародий не знали печали.
Писунов развелось, твою мать!
И когда я пиво попиваю,
Рачью шейку со смаком грызя,
Этот казус всегда вспоминаю…
Да, горька пародиста стезя!
Ещё одна неожиданность подстерегала меня 14. 03. 06 г.: мы сидели в аудитории, когда в неё стремительно вошёл гость. Я встретилась с его холодным змеиным взглядом и увидела в нём потрясение и злость. Встретить меня здесь этот человек явно не надеялся. Как прошёл семинар, - не помню, но высидела я до конца и записала так: «Кобенков – собственной персоной! Морду набить». Этот иркутский поэт, абсолютно не зная меня, выступил однажды (по моим косвенным догадкам) злобным сплетником и разрушил отношения с человеком, который мне некоторое время был дорог. Он накануне переехал в Москву на ПМЖ; местный климат не пошёл ему на пользу, и вскоре он умер. А с мёртвыми я не воюю. Как-то Рейн пригласил на следующую встречу со студентами того человека, чей покой Кобенков ревностно оберегал, но наша сессия закончилась, и мы все разъезжались по домам, так что всё получилось, как я думала, - к лучшему. Что касается Евгения Борисовича: я купила в институтской книжной лавке его сборник «Избранные стихотворения и поэмы» с предисловиями В. Куллэ и И. Бродского. В нём есть надпись: «Дорогой Юле – сердечно». До этого я успела получить его автограф на встрече в редакции «Нового мира». На листке бумаги он написал: « Промчавшись «Красною стрелой»// Он поглядел в окно с тоской;// Летела зимняя заря,// Как жизнь погибшая зазря. Евгений Рейн для Юлии Бутаковой сердечно и дружески – Евгений Рейн. 15. 09. 2004». Мой отклик на одно его стихотворение это пародия (хотя в сборнике много замечательных стихов, которые можно перечитывать регулярно):
Так тошно и жить неохота.
Совсем не глядел бы на свет,
и хочется стукнуть кого-то,
да так, чтобы дали в ответ.
Е. Р.
Думы патологоанатома
Так тошно, и жить неохота:
Ножовка, труп, водка, менты…
Не взыщешь – такая работа
(Со смертью и жизнью «на ты»).
Порой зарычу, как мой предок,
От страха, запоев, тоски,
От запаха – дюже он едок
(Не прибраны чьи-то куски).
И хочется стукнуть кого-то,
Да так, чтобы брызнула кровь!
…Созвучье искать неохота,
Ну пусть это будет «любовь».
Касаясь встреч с другим известным поэтом – Э. Балашовым, нужно также оговориться, что он заслуживает отдельной повести, потому что литературные отношения с ним были долгими и непростыми. Это был желчный, властный, знающий себе цену человек, а мне моё сибирское происхождение и фантастическая удалённость от дома не позволяли ломать себя в угоду столичному авторитету. Есть его отклик на мой первый сборник «Начало» от 31. 10. 06 г.: « «Начало»: «на» - двое, «чалить» - присоединяться. Озириса тоже разорвали и разбросали по разным частям света. Начало – сейчас пришло для него время. Логика логикой. Поэт волен работать в рамках своего внутреннего закона». Молчавшая на семинарах Кострова, я почему-то не боялась читать стихи и говорить на его семинарах (в том числе, в малом зале ЦДЛ) и «Литературных четвергах». Ему это не понравилось, и я перестала на них ходить. К концу учёбы через общую знакомую он передал просьбу вернуться, но, изгнанная раз, я не захотела вступать вторично в одну и ту же реку. Пространная запись сохранилась от 14. 03. 06 г.: «Служению Отечеству – этому посвящено всё ваше творчество. Страсть не имеет к любви никакого отношения. Дух ребёнка сам выбирает родителей, поэтому будьте осторожны. Расставайтесь с любовниками, с любимыми не расставайтесь! Не травмируйте своё сердце, берегите его для поэзии» (не помню, что послужило причиной столь горячей тирады). И Далее: «21 марта в ЦДЛ в 18.30 – свободная трибуна, каждый прочитает по два-три стихотворения. Судьи – такие же студенты, профессионалы и все желающие. Чтобы достичь мастерства, необходимо заручиться искренностью, а её нет без бесстрашия – это состояние огненное. Мы работаем, как на войне; нам мешают, но мы не обращаем на это внимания. Мы занимаемся великим делом, поэтому нужно постоянно двигаться. Нельзя быть поэтом-одиночкой, нужно принадлежать древу поэзии. Жасмин избавляет от страха. Поэту нужно знать немного больше (изначальное знание), чем другие знают. Поэт!, а не поэтесса, на меньшее не соглашайтесь!» Иногда мне казалось, что все его речи были обращены ко мне лично. Очевидно, что это был человек, катастрофически зависимый от своего пищеварения, как все тираны, склонный выбирать из аудитории любимцев и не терпящий никакого сопротивления и людей со стороны, хотя внутренне уважающий того, кто способен «стукнуть» его в ответ. Православия в нём не было; это был преимущественно «восточный» человек со склонностью к язычеству и буддизму. В этот день семинар Балашова обсуждал поэму Е. Яночкина «Романс о работе». Семинар был также многочисленным, и обсуждение было очень оживлённым, но холодным эмоционально (в отличие от нашего семинара). Любопытно его резюме после моего прочтения стихотворения «Обещаю тебя разыскать…». Там эпиграфом – строчки из «Пророчества» И. Бродского: «И если мы произведём дитя, То назовём Андреем или Анной». Балашов ответил так: «Рай – во чреве матери; изгнание плода из чрева – рождение – это изгнание из рая. Воды вокруг плода структурированы. Ребёнок уже всё знает; рождаясь, он овладевает словом… Мать – это мать мира; рождается не просто ребёнок, но – мир... Сегодня День поэзии».
Был какой-то порыв: я ходила по семинарам, нигде, кроме как у Балашова и Рейна, не задерживаясь. И в этом был свой смысл. На семинар А. Приставкина – автора хрестоматийной «Ночевала тучка золотая…» , которую в десятом классе нам читала на уроках моя любимая учительница литературы Галина Владимировна, студентов пускали по спецпропускам в Дом правительства. Мне это «не светило» да я особо и не рвалась. Вскоре его тоже не стало. О семинаре прозы Рекемчука в тетради записано: «11. 10. 05 г. Беспокойный до невозможности. «Словарь синонимов – хорошее подспорье в работе». Той же датой отмечен семинар Толкачёва: «И. Анненский – поэт одинокий». Он дал задание своим студентам написать сочинение на темы: «Глаза врага моего» (кажется, она была на вступительных экзаменах) и «Три дня, которые не вычеркну из жизни». «Нужно за пять лет учёбы найти своё амплуа. Нужно определиться с выбором темы и не разбрасываться по мелочам». Была я как-то и на семинаре С. Есина (тогдашнего нашего ректора), где, помню, вступилась за какого-то прозаика – уж слишком настырно и дружно на него налетали, а я не терплю выступления стадных животных.
Сохранилась выдержка из лекции А. Торопцева от 28. 03. 06 г.: «Советская историческая энциклопедия: почему все страны склонили головы перед Германией во Второй мировой и почему партизаны в них были не лучше эсэсовцев? Потому что в правительствах этих стран были фашисты. Почитайте С. Чёрного». А вот, что говорил Василевский (запись от 28. 02. 06 г.): «Не бойтесь много писать – нужно «расширяться», выявлять смысл, много работать ночью и днём; лучше много писать и выбирать главное, а не шлифовать одну-две строки вечно». На его семинаре выступала девушка с поэтическим псевдонимом Айнара, которая бисерным почерком оставила свой автограф в моём «альбоме» и которая писала на ногайском. Именно акустическая необычность её стихов и привлекли моё внимание. «Без английского языка не было бы африканских поэтов, кстати, весьма талантливых, замечательных, так что двуязычные поэты должны писать на русском – восточный опыт, преломленный через русский язык. О. Сулейменов: его стихи написаны по-русски, но написаны горцем, а не русским». О семинаре Г. И. Седых сохранилась одна строчка: «Скучно, скучно, тоскливо, тоскливо». Объясню: мы втроём решили заглянуть на её семинар, зашли в аудиторию, сели в кресла… Тут появилась дама с выводком своих цыпушек, они окружили её плотным кольцом, склонили к ней головы, и началось… перешёптыванье, секретное совещание без малейшей оглядки на нас. Нас никто не предупреждал, что это – заседание масонской ложи, и заглянувшие на огонёк очень рискуют. Как можно было отреагировать на такую нелепость? Недоумевая уйти. Одно из лучших впечатлений того неспокойного периода – семинар С. Арутюнова. 20. 10. 06 г. Записано просто: «Семинар Арутюнова». Помню, было это вечером, часов в пять. Не помню, кого я захватила за компанию; вокруг собралось довольно много народу – все мы ждали руководителя. Вскоре появился очередной семинарист: молодой, чернявый (в берете – оттого сильно смахивающий на Че Гевару, только без бороды), стремительный в походке. Оказалось – Арутюнов. Набилась целая аудитория; как говорится – «был аншлаг»! И понеслось: по очереди, без остановки, читали, казалось, все присутствующие, разнонаправленные и разновозрастные, тут же затевалось обсуждение, параллельно шла лекция самого наставника, дельная, интересная… Это было самое позитивное впечатление за два года учёбы. Позднее я разыскала стихи Арутюнова в интернете, даже списалась с ним в «Моём мире»: достойный представитель современной поэзии.
Возможно, в связи со стихотворением Зима. Крестьянин торжествуя…» возник на семинаре разговор о грибах. Костров припомнил своё стихотворение «Третья охота» и с увлечением рассказал, как он искал эпитет к слову «боровик». «Огромный», «толстый», «крупный» или ещё какой-то? И тут ему на ум пришло слово, которое к размеру не имело никакого отношения, но вписалось в картинку очень удачно: «оглушительный гриб боровик». Не могу не привести его целиком:
Я в Москве себе праздник устрою,
Лишь закрою глаза хоть на миг,
И увижу: стоит под сосною
Деревенское диво лесное –
Оглушительный гриб боровик.
Словно вызов природе суровой,
Чья дремучая сумерь тиха,
В красной шапке и шубе бобровой,
В серебре вологодского мха.
То-то радость! Бери на здоровье,
Золотую Москву не черня.
Гриб тяжёл, словно масло коровье,
И внутри никакого червя.
Гриб артельный – наполни лукошко,
Настоящая куча-мала.
Да в знакомое стукни окошко,
Чтоб она за овином ждала.
Всё звенят деревенские шавки,
Всё гремит в наковальню кузнец.
Мама-мамочка, где твои шаньги?
Где идущий из баньки отец?
В течение всего времени учёбы мы не раз порывались навестить дачу Кострова в Переделкино, но я так и не собралась, хотя дважды побывала в писательском посёлке, но по другим адресам. Очень близкой была возможность встретиться с Инной Лиснянской, которую я заочно уважала за стихи, регулярно печатавшиеся в «Новом мире», но чья-то рука отвела эту возможность. На последнем курсе Костров почти легально приглашал нас, но всё было недосуг. Мы были наслышаны, что у него две дочери, и одна из них недавно усыновила ребёнка. Я и Хамис даже договорились зайти в магазин и купить ему игрушку, чтобы не ехать с пустыми руками, но снова – не срослось. Знаю, что кто-то из нашего семинара у него, всё-таки, побывал (М. Рябенко). Сколько было неподаренных гостинцев, которые хотелось преподнести Кострову! Те же кедровые орехи, бутылочка люксовой водки иркутского завода «Кедр». Однажды я привезла с собой банку волшебных сибирских груздей – белейших, кудрявых, настоящий деликатес, и они тоже достались не ему. Есть, конечно, сожаления, но сожаления не горькие… Всё это мелочи в сравнении с тем, что он был в нашей жизни, моей биографии. С радостью откликаюсь на любое его появление на телеэкране, на любое упоминание о нём. Хотелось бы встретиться с ним ещё – лично, без суеты, и сказать и подарить то, что хотелось, но не получилось. Надежда ещё есть.