Сулема

Нина Русанова
Дом Сулемы стоял сразу за бабушкиным: из сада Катя видела один его угол, а из «средней» комнаты, той, что с печкой, – глухую белого кирпича стену с одним лишь небольшим окном в крашенной голубым раме.
Сулемовское окно было вечно завешено ситцевой в мелкий синий цветочек тряпкой и никогда не открывалось.
Бабушкино окно тоже было занавешено, но по-другому: снизу, примерно до середины, – плотными белыми хлопчатобумажными шторками на туго натянутом учкуре (шнурочке), которые, если хочешь, всегда можно раздвинуть, а сверху донизу – занавеской тоже хлопковой, но тонкой и кружевной, накрахмаленной и тщательно отглаженной, через которую и так всё прекрасно видно.
И Катя иногда смотрела на сулемовский дом, но там никогда ничего не происходило. Видно было всегда одно и то же: грязновато-белую кирпичную стену, голубую раму, непрозрачный цветочно-рябой ситец... Одним словом, всё как и всегда, скучно.

Между домами – сулемовским и бабушкиным – лежала «ничья земля».
И раз в год, перед приездом детей и внуков, бабушка выбиралась туда – белить выходившую в этот прогал стену. Хоть, кроме Сулемы, никто и никогда её и не видел. Да и сама Сулема вряд ли на неё смотрела... А посему можно считать, что и не видела.
В первый раз услыхав о том, что бабушка туда (!) сама (!), одна (!) ходила, Катя удивилась и подумала: «Надо же, какая бабушка смелая! Не боится!..»
А вслух спросила:
– И она тебя пустила?! И ты не испугалась?!
«Она» – это Сулема.
– Конечно, пустила. Не испугалась, – засмеялась бабушка.

Саму Сулему, а правильней сказать, Сулемову, хозяйку дома, Катя почему-то тоже – никогда не видела: ни в её собственном, сулемовском, огороде (как видела она других бабушкиных соседей, по целым дням не разгибавшихся на своих грядках); ни на «ничьей земле», где буйно, так же, как и в огороде, «колосился» у Сулемы бурьян; ни, ясное дело, в её никогда не открывавшемся вечно занавешенном окошке. Нигде.
Но почему-то Сулема представлялась Кате исключительно неприятной: неопрятной, непричёсанной, с подслеповатым и каким-то... несвежим, таким же, как вот эта её кирпичная стена, невыразительным и абсолютно не запоминающимся лицом. И с туловищем, примерно как у фрекен Бок, одетым в голубоватый вылинявший ситцевый халат.
И как её на самом деле звали, – то есть, как звали Сулему, а не фрекен Бок (её-то звали, очень даже известно, как: Хильдур звали её) – Катя тоже не знала. Знала только фамилию – Сулемова. Но все почему-то звали её исключительно Сулемой.
Может, просто ленились выговаривать? Или стеснялись: может быть, её тоже... как-нибудь так, как Хильдур, звали?..
Или, может, всему виной эти её сорняки в рост человека?.. Которые она почему-то ленилась выпалывать...
А может, это просто в бабушкином селе обычай такой, привычка? – соседей как-нибудь так называть?.. давать им какие-нибудь такие прозвища... – ну, например, по фамилии...
А ещё Катя (почему, тоже неизвестно... возможно, потому, что была она самой маленькой, младшей из всех внуков) эту самую Сулему боялась. И боялась страшно.

Но вот Лерка откуда-то узнала (и откуда, спрашивается?.. но знала она всё и всегда), что во дворе у Сулемы появились котята: окотилась кошка.
И она вздумала подбить Катю на авантюру: залезть к соседке во двор – на этих самых котят поглядеть.
Предполагалось, что они должны будут перелезть через забор: сначала через один, возле самого дома, за погребом, а затем через другой, тот, что отделял «ничью землю» от сулемовского двора – то есть через два(!) забора. Сущее безумие.
Катя, конечно же, сразу отказалась!
И страшно. И нельзя. И высоко, а она маленькая – ей ведь всего пять лет! И поцарапаться можно. Вот сколько всего! И непонятно даже, что из вышеперечисленного больше удерживало её от опрометчивого поступка.
Но она очень – ну просто очень! – любит котят! – особенно беленьких! – с голубенькими глазками! – а у бабушкиной кошки этим летом котят нет. А Кате – ну очень хочется посмотреть на маленьких котяток! Ну хоть одним глазком! Одним только глазочком... И, может быть даже, поиграть с ними. Если повезёт...

Лезть к Сулеме было не просто страшно – жутко. Это всё равно что к Бабе-яге в печку. Нет, прямо в раскрытую пасть!
Но уж очень ей хотелось увидеть котят... и погладить их... и послушать, как они мяукают!.. Ведь они с ребятами даже ходили уже один раз посмотреть на соседскую кошку – в соседний дом, что стоит через улицу, как раз напротив бабушкиного. Но никого там и не застали... И кошку не встретили. А лезть без спроса не стали туда. Ведь лезть-то пришлось бы – с улицы! Где всё видно! Всем! Всей улице!
«Вот, – сказали бы люди, – посмотрите на них, полюбуйтесь! Что Катерины Романовны внуки-то вытворяют!»
А здесь...

А здесь... если и лезть... что, конечно, очень нехорошо... и нельзя...
Но всё-таки: ведь если лезть... со своего двора...
И если Сулемы не будет дома...
А её, кажется, никогда и нет там...
И если у них, у Лерки с Катей, тоже никого дома не будет...
А так тоже иногда бывает...
И если они тихонько...
То никто ничего не узнает.
И поэтому, может быть, всё-таки...

И поэтому, подумав денёк-другой, Катя всё же согласилась.

После они с Леркой ещё несколько дней ждали (и дождались-таки!), когда останутся дома совершенно одни.
В тот день не было никого: ни тёти Ани, ни Егора (Толик не в счёт, он с ними лезть отказался с самого начала и наотрез, а теперь ушёл в «комнату, где телевизор» – смотреть этот самый телевизор), ни Тани... (а она-то куда подевалась, спрашивается?). Бабушка тоже ушла куда-то по делам... А дедушка, устав от работы в саду и от жары, прилёг отдохнуть в летней кухне... (это такой отдельный домик, где у дедушки даже своя кровать есть... и уже слышно, как он там храпит). Да к тому же дедушка-то – глухой! Его ведь на фронте осколком ранило в голову и повредило правое ухо, да ещё и контузило, и поэтому левое ухо у него тоже тугое... Поэтому можно не опасаться – он всё равно ничего не услышит.

И вот наконец долгожданный момент настал.
Катя с Леркой пошли за погреб, туда, где у дедушки свален разный металлолом: погнутое велосипедное колесо, старый бидон, прохудившееся ведро, битая и облупленная крышка от бака (это такая огромная кастрюля, в каких у бабушки хранится питьевая вода, за которой они ходят все вместе и даже Катя со своим маленьким эмалированным бидончиком; а ещё в одной из таких кастрюль бабушка ставит подходить тесто)... и валяется неизвестно чья заржавленная ванночка (может, ещё Егоркина... или даже Ларочкина – Леркиной старшей сестры, когда она ещё совсем маленькой была, а Лерки вообще на свете не было), и ещё какие-то обломки и обрезки бог знает чего...
Пошли под белый налив, к забору, к тому месту, где он подходит к дому вплотную, и где стоит какая-то ещё загородочка, какая-то сеточка и какие-то ещё прислонены «досочки»...
Постояли, послушали: кажется, и у Сулемы тоже никого, и самой её, как обычно, нет дома... Вот удача!

Лерка по праву старшинства и, очевидно, бОльшего опыта в подобных вылазках, ринулась... нет – полезла – первая...
И вот – прыг! – она уже на «ничьей земле» – даёт сопящей Кате советы, как лучше перелезать: какой рукой за что хвататься, какую ногу куда ставить... И даже помогает ей, тянет её за руки через сеточку, «досочки» и прочие загородочки...
Р-раз! Вот уже и Катя на «ничьей земле»! ЗдОрово!
А потом ещё чуть-чуть... ещё какая-то сетка и... р-раз! – и вот уже обе они, – сначала, конечно, Лерка, а за ней и Катя, – «на вражеской территории», во дворе у Сулемы...

Невероятное чувство.
Ощущение... непонятно чего – отчего сердце, огромное и гулкое, как барабан, то оглушительно стучит... то затихает, замирает, будто у Кати и вовсе нет его... то дрожит, как осиновый лист... то скачет, как полоумный заяц, готовое, кажется, при первой же опасности броситься наутёк, оставив бедную маленькую и глупую Катю в этом жутком, опасном месте – в чужом дворе.
Руки Катины сжаты в кулаки, ноги напряжены. В густых зарослях лебеды под ногами что-то ломко хрустит... как будто битым стеклом... Кажется, сделаешь шаг, – и под тобой что-то страшно затрещит... земля разверзнется! – и ты тут же ухнешь в глубокую и холодную... (вроде дедушкиного погреба, только бездонную...) тёмную яму...

Однако им пора уже отправиться на поиски кошки... Ведь, собственно, за этим они сюда и пришли...
Интересно, где она... и как они её найдут...
Кругом какие-то доски, ящики, битые стёкла... Катя уже различает их в траве – да, это они хрустели. И ещё здесь, как и у дедушки, тоже есть металлолом – разные ржавые железные палки, исковерканные кровельные листы, прохудившиеся вёдра и прочий хлам... но они, не как у дедушки – не аккуратной кучкой лежат, а повсюду разбросаны в беспорядке...
А где же кошка?..

Ах, вот она!..
В одном из ящиков, поставленном на бок, на каких-то плохо пахнущих свалявшихся тряпках – лежит...

...подслеповато щурясь на них с Леркой...
...какая-то бледная кошка... – блёклая...
...совсем некрасивая, – скучная, как и всё в этом дворе...
...а рядом с ней копошатся какие-то совсем маленькие, тоже невыразительные, тоже почти слепые... непонятные... невнятные какие-то... котята.

И стоило ради этого?..

Кажется, их было... несколько.
И они были некрасивые... кажется. Неказистые, как сказала бы бабушка...
Ну совершенно никакая внешность была у них, у этих котят.
Катя почему-то их совершенно не запомнила. Запомнила только своё разочарование.
А может, и котят-то никаких... не было?..
И всё это она сама, – уже потом, позже, – себе напридумывала?.. Нафантазировала?
Или это, как и всегда... Лерка была?..

Потому что в этот самый миг... – в какой?

...как только они перелезли?
...как только отправились на поиски?
...как только нашли?..

Потому что в этот самый миг...

В этот самый миг что-то послышалось... Или... кто-то.
Какой-то совершенно невероятный – невозможный – шум: лязг открываемой калитки... шаги... голоса...

Девочки бросились к сетке, через которую только что так легко перелезли...
И Лерка – естественно! – первой...

...И вот уже – р-раз! – метнулись, мелькнули («на прощанье»!) пепельно-русые стриженные в скобку Леркины волосы и такой же, пепельно-серый (от страха!), Леркин профиль...
...Леркина худая напряжённая спина – кажется, даже и она посерела...
...И вот уже Лерка на «ничьей земле»...

И Катя тоже полезла, но только теперь перелезть через мелкоячеистую металлическую «рабицу» уже не так просто... руками-то она цепляется, но сандалики – соскальзывают... и зачем только она их надела?.. а на одних своих руках нет сил подтянуться – теперь-то никто ей не помогает... и она, вцепившись в сетку пальцами и судорожно елозя по ней ногами в злосчастных этих сандалиях, повисла, как котёнок... и, как котёнок, пищит.

А Лерка уже перелезает к бабушке. Уже перепрыгивает...

А шум за Катиной спиной всё ближе!

И вот уже чьи-то сильные руки – тоже, как котёнка, – подхватили Катю... – правда, не за шкирку, а под голые «мышки» – лезли-то они с Леркой «голяком», в те лета (и летА и лЕта) все они так и бегали – и по двору, и по огороду, и по улице – в одних трусах...
И не сулемовские руки, не женские, а... мужские, – мозолистые шершавые, сильные... – отцепив Катю от сетки, подняв ещё чуть выше... и так, на весу, пронеся её через весь двор, – Катя ничего не видела и не помнит, возможно, она закрыла лицо руками... только слышала какие-то голоса, чей-то смех... кажется, тоже мужской...
И снова лязг открываемой калитки...
И снова лязг – закрываемой...

...Выдворили.

И вот уже незадачливая лазутчица – сама, своими ногами, – страшные руки-клешни отпустили её – стоит на дороге, – на их милой улице Гагарина, – улице имени самого доброго (после Катиной бабушки, конечно!) и самого улыбчивого в мире человека, любимого Катиного (естественно, только после мамы с папой!) космонавта! (хоть они у неё и не космонавты вовсе) и – лётчика! – Героя! (а ведь и дедушка Катин – тоже Герой!) – который (Гагарин то есть) когда улыбается, немного похож на Катиного папу (он ведь тоже военный!), – и громко, в голос, ревёт (не Гагарин, конечно, нет, ведь он же – Герой! и не папа Катин, естественно, ведь он же – военный!.. а это Катя – Катя ревёт!), и трёт грязными кулаками лицо...
А навстречу ей...
Быстрым своим и лёгким (выворотным, почти балетным!) шагом...
Широко раскинув руки, спешит...

Бабушка!!

В своём любимом (вот и Катя тоже его любит!) серо-голубом платье «огурчиками»... которое почему-то она... (или это Катя?..) называет «пыльником».

– Катенька!!.. Да моя ж ты деточка!..

Это она идёт Катю спасать.
Это, наверное, Лерка ей рассказала! – и как же хорошо, что она первой, раньше Кати, сумела перелезть! – Лерка, Лерочка!!
Или Толик – он же всё это время дома был! – и как же хорошо, что он был дома, а не полез вместе с ними!!
И как же хорошо, что к тому времени бабушка уже успела вернуться домой!!

И вот уже она Катю обнимает...
И вот уже Катя обнимает бабушку и тычется чумазым и мокрым лицом в чистый и мягкий бабушкин «пыльник» – он такой же точно нежный и шелковистый, как тонкая пыль неасфальтированной их дороги – их дорогой – их любимой! – улицы. Улицы их любимого космонавта! Только ткань прохладная, и так приятно ощущать её на своём лице!.. а пыль тёплая – Катя чувствует её между пальцами ног – та уже успела набиться в сандалики...
Нет, никогда больше не будет она носить этих дурацких сандалий!

В тот день бабушка их не ругала, она вообще никогда и никого не ругала. Никогда и никого.
Она всегда говорила им: «Что хотите, делайте, только подушками не деритесь. А то я на вас обижусь». И поэтому они подушками не дрались и даже не играли ими (один только разочек всего попробовали) – ведь это было по-настоящему страшно – если бы бабушка вдруг на них – обиделась... Ведь она на них никогда не обижалась. И вообще ни на кого. И никогда. Только сказала им тогда (когда они подушками играть попробовали): «А то я на вас навсегда обижусь». И тогда они решили, что больше – никогда. Никогда больше не будут они подушками играть. А тем более драться.

Позже выяснилось, что руки, подхватившие Катю, перенёсшие её по воздуху и выставившие за ворота, принадлежали кому-то из сулемовских детей. Да, бабушка как-то, кажется, говорила, что у Сулемовой взрослые дети – сыновья... Наверное, это были они – как раз вернулись с работы. Или ещё откуда-нибудь.
И с самОй Сулемой бабушка это дело как-то уладила. Поговорила. И, кажется, Сулема даже не ругалась. Кажется, ей даже было всё равно.
Больше тот случай они никогда не вспоминали. Ни с Леркой, ни с Толиком, ни с бабушкой.
Но Катя надолго запомнила и то своё «кошачье» разочарование, и тот свой «кошачий» ужас – кошмар – когда ноги скользят, а руками не можешь подтянуться и скрюченные пальцы застряли в сетке...

Как-то раз прочла она у кого-то из писателей о том, что у какого-то героя, кажется, тоже лётчика... или, кажется, у его врача... были «изъеденные сулемой»* не то руки, не то пальцы, не то ногти...
К тому времени Катя уже училась в школе и знала, что это, конечно же, не Сулема собственной персоной ногти ему грызла... И вообще, может, она не СулЕмова, а СулИмова... А  что сорняки в огороде не выпалывала... так, может, это оттого, что ей некогда было – она ведь ещё и на работу ходила.
Катя была пионеркой и почти отличницей, ей было по-настоящему страшно за геройского лётчика и искренне жаль его. Очень-очень жалко было! И страшно – тоже очень-очень! Пока читала, она всё время невольно представляла себя на его месте: каково это – зимой в тёмном лесу – одному!.. одной то есть. И враги кругом.
А когда в тексте на сулему наткнулась, то аж вздрогнула от неожиданности: «А здесь-то откуда она?!..» Катя вспомнила о неприятной соседке, о той своей неудачной вылазке, и тут ей вовсе нехорошо сделалось: аж внутри всё похолодело.
Однако вдобавок ко всему тому малышовому ужасу – ещё свежему! – и необъяснимую неприязнь к Сулеме – тоже свежую ещё, но теперь отчего-то вдруг утратившую былую остроту и как будто поблёкшую – теперь она почувствовала себя ещё и очень глупо. Ей стало стыдно. Она даже покраснела. Одно дело, если бы она действительно от фашистов спасалась! А то залезла – «во вражеский тыл»! – к соседке во двор. Ничего себе «подвиг»!
Катя подумала, что вот сидит она сейчас на уроке... на первой парте... и как же хорошо, что ни Тамара Николаевна, ни ребята – не знают... даже и не подозревают!.. что она...
А если узнают?! Ну а если бы вдруг узнали?! Ведь поведение-то у неё всегда было – примерное...

Но никто, разумеется, так ничего и не узнал: ни о Катиной «разведке», ни о том, чем она закончилась. Это была и есть Катина страшная тайна.

                *

«В палату как-то зашёл Василий Васильевич.
– Ну, ползун, жив? Как дела? Герой, герой, не пикнул! Теперь, брат, верю, что ты восемнадцать дней от немцев на карачках уползал... – Профессор потёр свои шелушащиеся, красные руки с изъеденными сулемой ногтями. – Чего хмуришься? Его хвалят, а он хмурится... Ну, приказываю улыбнуться!»*



__________________________
Иллюстрация: Владимир Выборный «Хатка-мазанка».
Примечания:
* Б. Полевой «Повесть о настоящем человеке».

___________________________
Далее в сборнике «Ключ под ковриком:

«Полёт» http://www.proza.ru/2013/11/01/1778
«Двоюродное» http://www.proza.ru/2015/09/15/1234
«Маленькое» http://www.proza.ru/2015/09/15/1245