Мария Пинаева. Покой нам только... Мини-мемуары
...Конечно, никакого клуба "Твой друг гитара" во дворец не впустили. Подворотня быстро поняла, какую шутку с ней сыграли, и как будто даже не обиделась, а с покорностью заняла свое привычное место, находя радость в воспоминаниях. Она поверяла эти воспоминания новеньким, бренчащим своим подарком, честно заработанным и полученным "без булды":
Во дворцухе мы собрались,
Милитоны улыбались,
Броня в парикмахерской застрял.
Прибежал, намылив шею,
не мечтал, что пнут взашею
Вот и весь апрелевский финал...
***
Я же долго еще боролась. По выходе из больницы пробила второй постскриптум, "вскрыла" лицемерие Шварца и т.д. Может быть, это и было стрельбой по воробьям - с точки зрения исторической: какой-то Шварц, какая-то исполкомовская Подаркина - в них ли дело? Но был в этой передаче живой документ, смонтированный из первоапрелевских выступлений, который и тогда был, и сейчас есть, и в будущее уйдет как исторический (если не выбросят мои потомки). Нескончаемая цепь надтреснутых детских голосов, отмеченных печатью незаурядного природного таланта, еще и еще раз напомнит, как непросто все устроено в нашей земной колыбели, сколь зависимы все мы друг от друга, сколь по-родственному тесна наша человеческая семья.
Эту связь я стала ощущать на себе. Лодка, разбившаяся об эльмашевский эксперимент, оставила меня на пустом берегу. Я вдруг наконец-то остановилась в своем журналистском беге и, опустившись на колени, тихо легла в травы, лицом к земле. Я услышала отдаленный звук. Он не то чтобы позвал или указал путь, но как-то успокоил, уравновесил, утихомирил. Образумил – вот точное слово.
Конечно, и однополчане, и все мои герои из народа (я только однажды сделала передачу о чиновнике, он писал нескладные, но искренние стихи и был порядочным человеком) потихоньку подвигали меня в нужном направлении. И тянуло меня всегда к простым людям, думаю, потому, что я никогда и не уходила от них. Но то было неосознанное движение... Эльмашевская же эпопея вдруг начала властно требовать от меня осознанного выхода из тупика.
Где-то на этом перевале я сделала передачу, которая начиналась пустяковой песенкой про жизнь в полосочку. Вот, дескать, не надо унывать: сегодня черный цвет, а завтра будет белый. Оттолкнувшись от замечательной идеи, я дала "Колею" Высоцкого, которая заканчивается рефреном "выбирайтесь своей колеей". Дальше шел разговор с молодежью о народных песнях, о наших бабушках, о великом русском языке, который мы утратили, наглотавшись газетной мертвечины. Разговор подкреплялся дивной - и по тональности, и по структуре - речью Ивана Даниловича Самойлова и Христины Денисовны Чупраковой, незатейливой простонародной песенкой про то, как закуржевело одеяльце без милого дружка. Песенка сама попросилась у Христины, это было слышно в эфире, и как-то по-родственному прилепилась ко всему звукоряду передачи, который и стал той четко прорисованной колеей, которой нам, русским, следовало выбираться из трясины национального самозабвения. В конце была песня в исполнении любимой моей певицы Камбуровой – про коней. Они ходят над рекою, ищут водопоя, но слишком берег крут. "Вот и прыгнул конь буланый да с той кручи окаянной ... синяя река больно глубока". Конечно, Елена выбирала репертуар исходя из собственных соображений, но в контексте моей передачи прочтение песни было однозначным: только на берегах родной реки можно найти радость и жизни, и смерти, и бессмертия.
Передачу к выпуску в эфир запретили - решительно и бесповоротно. И тогда я решилась на преступление: "спутала" рулоны и вместо залитованной передачи выдала эту. (Сейчас, слушая нелитованный (безцензурный), "свободный" эфир, думаю иногда: вот на вас-то, разбойники, уж точно уздечку надо. Тащите людей в пропасть, и никакие уроки истории вам не впрок.) Надо ли говорить, каким это было чрезвычайным происшествием... Однако остановить в эфире передачу никто не решился. На другой день началось следствие, нацеленное на увольнение. Однако наш начальник Игорь Степанович проявил невиданный по тем временам демократизм: журналистское собрание постановило объявить мне выговор и лишить гонорара. Смиренно приняв наказание, я получила возможность работать дальше.
С той поры я стала торопиться. Видимо, чувствовала, что очень скоро "глубокая синяя вода" накроет меня с головой. Но мощное, разрастающееся с каждым днем влечение "к водопою", предчувствие спасительной гибельности его было неизбежным, сознательно единственным, бесконечно счастливым. Если что-то удалось мне сделать путного в эфире - так это передачи последних "застойных" социалистических лет. Они были разные по форме и жанрам, строились все на том же, некогда освоенном музыкально-образном основании, но в них начали проступать признаки некоей зрелости, упрямой направленности. Наверное, поэтому самые разные герои - молодая воспитательница городского детского сада Ольга Л. с ее деревенским проголосным пением; парни из политклуба Уралмаша, сделавшие народную песню главной политической песней дня; неистребимые старухи из вымирающих уральских деревень, рассыпавшие в беспределье эфира свою веселую поэтическую речь и неубиенные песни; исполнительница народных песен и былин Лена Сапогова; кытлымские многодетные Николаевы, взявшиеся своими силами восстанавливать отечественный генофонд... И многие, многие были тем народом, который и сам себя народом всегда осознавал, и других звал к тому же.
Дина Наумовна, а может быть и те, кто за ее спиной осуществлял контроль за движениями русской души, терпеть все это и дальше, по-видимому, не собирались. "Я с тобой работать не могу, уходи", - заявила мне Дина однажды во время очередной схватки над "патриархальщиной", "натурализмом" и "архаикой". "А я с тобой не могу, сама уходи", - я была искренна в своем неразумении, в своем неумении понять, почему древние песни моего народа, которые запела молодежь, нельзя выпускать в эфир. Это был самый пик нашего многолетнего единоборства. Тут же в качестве дополнительной нагрузки (вместо "Музыки селу") мне поручили составлять концерты для стереовещания. Пришлось вооружиться счетами и считать бесконечные часы, минуты и секунды... Хотя, конечно же, велик был соблазн хлопнуть дверью.
В конце января 1985-го я упала на заледенелой улице, "скорая" отвезла в больницу, где доктор Немкин (я изменяю имена и фамилии всех своих... недоброжелателей), напевая, просверлил мне "по ошибке" кости обеих ног, воткнул стержни, подвесил шестикилограммовые гири. Лишь на вторые сутки заведующий отделением (после ходатайств мужа и наших друзей) проверил рентгеновские снимки и отпустил меня домой - вместе с соседкой по палате, тоже "по ошибке" попавшей на вытяжение. Вскоре местная газета опубликовала мои впечатления, Немкиным заинтересовался прокурор, но... мне он показался достойным жалости. Только оказавшись на инвалидности с едва фурычащим сердцем, я начала понимать, что выдворена из эфира окончательно. Что даже если когда-нибудь и соберусь с силами - это будут разовые выхлопы. Сила же эфира в его постоянном и ровном дыхании.
Конечно, у меня отобрали мой старый "Репортер-6", студия получила новые, "седьмые". Мой, говорят, списали. От него остался зимний стеганый чехол, сшитый свекровью, и кульки, набитые кассетами. В них звуки времени, голоса, которые расскажут моим внукам и правнукам, что в наш железный век мы умели верить, надеяться и любить...
+