Мария Осиповна скончалась в больнице ровно в тот час, когда Манька с Иваном венчались в церкви. С той поры Манька взяла привычку мысленно беседовать со своей земной благодетельницей, обращаясь к ней за советом или изливая печаль-заботу. И надо же такому быть или же просто казалось, но всегда в том или ином виде получала ответ и помощь. То мысль какая дельная придёт, а то и просто на сердце станет так спокойно, что все переживания отступают куда-то, и то, что казалось трудным или непереносимым, станет вдруг проще простого и яснее ясного.
Иван каждый раз заходил к ней вечером после работы, ужинал, но не ночевал, чтобы не вызвать подозрений у Ефима. Благо, скрывать это всё было легко, потому что Ефим уходил раненько, а возвращался поздненько, с жильцами и дворниками не общался, а был весь в своей революционной борьбе.
К началу осени Манька обнаружила, что в тягости.
- Ванюша, ребёночек будет у нас, кажись, в феврале, - просто, как будто речь идёт о каком-то обыденном деле, без всякой вины или торжественности сообщила Манька, подавая ужин супругу.
Иван широко улыбнулся, встал, обнял румяную Маньку:
- Ждал и надеялся, Маняша моя!
- Вот и хорошо, вот и ладненько, - ответила Манька, немного отстраняясь от мужа и скрываясь за хлопотами об ужине. Хоть и хорошо она относилась к Ивану и была много ему благодарна за помощь и заботу, но такого чувства, как некогда к Ефиму у неё не было. И она тосковала по этой любви, по этому странному счастливому чувству, которое поднимало её к облакам, но которое обратилось потом в боль и обиду. Не то чтобы она и сейчас гневалась на Ефима, нет, он стал ей совершенно безразличен, и даже противен. Но она желала Ивана полюбить больше чем Ефима, ещё жарче, ещё сильнее. Но вместо этого у неё в сердце рядом с благодарностью поселилась какая-то пустота. И если бы не океан забот о доходном доме, то эта пустота извела бы её совершенно.
- Надо бы, Ванюша, к декабрю помощницу мне нанять, сама-то не очень ловко смогу управляться.
- Конечно, Маняша. Помочь тебе? Приглядеть кого?
- Да уж пригляди, Ванюша. Да я и сама похлопочу.
И уже на следующий день Иван привёл похожую на цыганку высокую девку в городском наряде и с городским выговором. Девка и без того высокая, держала высоко голову и была так пряма, будто аршин проглотила.
Манька, уже привыкшая не вполне доверять людям, сказала ей, что берёт приглядеться на две недели, и если та покажет себя хорошо, то возьмёт на постоянную работу и жалованьем не обидит.
Девка, которую звали Анной, согласно кивнула и низким голосом коротко ответила: "Как изволите, а я согласна". И, хлопнув большими карими глазами на смуглом лице, как-то по-солдатски развернулась и вышла из кабинета.
- Просто каланча какая-то... Такая и нерадивого жильца укротить может не хуже околоточного. Да и здоровьем, видно, крепка. Ну да Ванюша плохого не посоветует, - думала Манька, принявшись разбирать счета и квитанции за прошлую неделю.
На следующий день "каланча" проявила себя во всей красе, потому что, как оказалось, у неё уже был опыт работы в доходном доме, откуда её выгнали за драку с нерадивым жильцом. Но и после того Анна совершенно не собиралась укрощать свой характер, потому что любая несправедливость вызывала в ней плохо контролируемую ярость, не говоря уже о том, что оскорблений в свой адрес она совершенно не переносила. Жилец, который в ответ на требование погасить долг, как и послал её с этим поручением хозяин, икнул и дохнул на неё из-за приоткрытой двери пьяным перегаром, сказав: "Шла бы ты отсюда, горелая каланча, подстилка хозяйская". Бедняга, не успевший опомниться, был мгновенно схвачен длинными цепкими руками, вытащен из-за двери и спущен с лестницы так, что не просто катился кубарем, а с приданием ускорения. В результате у жильца оказался перелом руки. Он немедля подал жалобу на хозяина и на "каланчу". Приходила полиция разбираться, и, как ни хороша была Анна на своей службе, хозяин дал слово жильцу немедленно её уволить во избежание больших неприятностей, и слово своё с сожалением сдержал.
Эта история была известна Ивану от полицейских, они и помогли разыскать "каланчу", чем он очень был доволен, потому что при добродушной и всё ещё доверчивой Маньке должен был быть кто-то, кто бы охранял и мог бы применить силу, если рядом его не окажется. А то, что Анна и Манька поладят, он не сомневался, потому что у Маньки был огромный талант ладить с самыми разными людьми.
И, действительно, Иван не ошибся ничуть, уже через неделю "гренадёра" (как её прозвали по новому месту обитания), знал весь доходный дом до последней кошки. Все перед ней трепетали, заискивали и старались не гневить.
- И откуда хозяйка взяла гренадёра эдакого? - перемывали косточки Анне три дворника, которых до этого боялись больше всего, кроме околоточного, конечно. Но Анна превзошла и околоточного. Околоточный не так близко, да и действовать был обязан по закону, а Анна действовала исключительно по справедливости и, как говорится, без суда и следствия.
Манька действительно Анну полюбила, положила ей жалованье вдвое больше, чем на прежнем месте, оказывала и другие милости, подарки ко всем праздникам, да и так одеждой помогала. Сама переселилась в покои незабвенной Марии Осиповны, а свою комнату на первом этаже предоставила тоже без всякой оплаты Анне. Одна только странность была в Анне, причину которой она никому не желала говорить. Раз в месяц, 25 числа, она запиралась у себя в комнате, брала штоф водки и горланила тоскливые песни, пока сон не угоманивал её. В такой день с вечера все боялись её беспокоить, а терпели эти горланные скрипучие песни, потому что ни слуха, ни голоса у Анны от рождения не водилось.
Так время подошло к февралю, и под присмотром акушерки из соседнего двора почти безболезненно и скоро Манька родила прекрасного крепкого мальчонку. Иван сиял, как медный пятак, и купил Маньке золотое колечко с рубином, на которое он копил ещё с известия о её беременности.
Анна полюбила мальчонку так сильно, что только не боготворила. Рядом с ним "гренадёр" превращалась с сюсюкающее нежное существо, позволяющее Максимке, как назвали сынишку супруги, делать с ней что угодно.
Так мирно прошёл ещё год. Но на другой февраль была большая демонстрация, всё чаще говорили о рабочих волнениях. Но Манька как-то не думала о том, что это коснётся и её семьи. Она даже предлагала Ивану съездить и перевезти сюда, в город, мать со всеми детьми. Но Иван возражал, говорил, что в городе становится всё опаснее, что пусть живут в селе, там у них не голодно и куда безопаснее. Манька была недовольна, но смирялась, чувствуя, что муж тут будет правее.
Однажды вечером Иван не пришёл домой. Такое редко, но случалось. Но когда он не явился и на следующий день, Манька, оставив Максимку на попечение Анны, отправилась в полицию. Оттуда она возвращалась на ватных ногах, потому что ей дали опознать Ивана, растерзанного, сильно избитого с ножевой раной в груди. Сказали Маньке, что убили его за пакгаузами какие-то рабочие, сказали тоже, что был он негласным сотрудником охранки и что Маньке полагается за него пенсия и ещё что-то такое. Выдали ей и награды Ивана, которые, несмотря на молодость, уже у него имелись.
Хоть и не любила она Ивана, а переживала сильно. Да ещё Ефим этот, с которым она столкнулась во дворе, глянул на неё как-то особенно, с презрительным торжеством.
- А не он ли злодей?! - заколотилось Манькино сердце в плохом предчувствии: - А ведь точно он!
С той поры закрался в сердце её страх за себя и за сына. Одно утешало: преданность и охрана Анны. За ней Манька чувствовала себя относительно безопасно. Да и что она сможет сделать, если нагрянут такие вот молодчики с ружьями? Питер полнился разными историями про "грабь награбленное", то одного, то другого богача "ставили на ножи".
После гибели Ивана к Ефиму всё чаще стали приходить разные люди, больше из рабочих. На замечание "гренадёра" Ефим отрезал, что гостей принимать не запрещено законом.
Было воскресенье. Манька, как обычно, пошла к обедне в ту самую церковь, где она венчалась с Иваном. Взяла с собой и Анну с Максимкой на руках. Хотела сама причаститься, да и Максимку причастить. Говела, готовилась. В ночь под воскресенье после молитвенного правила она как-то необычно сразу уснула. И явилась к ней во сне покойная Мария Осиповна, нарядная, торжественная. Прошла в кабинет, села на своё прежнее место и говорит Маньке: "Пришла я за тобой, голубушка. Скоро уж свидимся. Всё скоро пойдёт прахом, всё. Ни за что не держись..." Да и исчезла. Утром Манька вспомнила сон, и её прошиб ледяной холод. Вспомнила она сразу и Ефима.
После обедни осталась она ещё в церкви на панихиду помянуть Марию Осиповну и своего покойного батюшку, а Анну с Максимкой отправила домой.
За обедом всё больше молчали, Анна видела, что Маньке не по себе, всё думает о чём-то.
- Пойди, Анна, уложи Максимку спать, а сама приходи на беседу. Есть разговор.
- Ладно, давай-ка, Максимко, иди к тёте на ручки, - Анна унесла малыша в детскую и вскоре вернулась.
Манька сама убрала со стола, и, когда Анна вернулась в столовую, перед Манькой лежал лист бумаги и другие письменные принадлежности.
- Садись, Анна. Разговор будет серьёзный.
Когда Анна присела и выразила полное внимание, Манька начала разговор не без тревожного тона в голосе.
- Мучает меня предчувствие плохое. Напишу я тебе адрес моей матушки. Если что со мною случится, бери Максимку и сразу езжай туда. А прежде, чем поехать, зайди вот по этому адресу к господину Опряткову и возьми у него всё положенное. Это мой душеприказчик.
- Да что Вы такое говорите! - возмутилась "гренадёрша".
- Знаю, что говорю. Ну-ка побожись, что выполнишь. Не ради меня, так хоть ради Максимки, - нажала Манька на слабое Аннино место.
- Ладно. Вот Вам крест, - и Анна, встав, перекрестилась на иконы.
- Ну, а теперь пошли по делам. Работы у нас, сама знаешь, невпроворот. Хоть и воскресенье, да и по воскресеньям люди нужду имеют.
(Продолжение следует)