Откуда берутся злые, недобрые сердцем люди? Откуда берутся преступники?
Все они родом из детства. Я часто, встречаясь по работе с маленькими озлобленными существами, преступившими закон, думаю, что у них, наверное, на улице не было хороших соседей и не было такой улицы, как у меня.
Улицы дешуланские, вопреки неизбежно советским «Октябрьской» и «Ингодинской», как звались испокон веку Заречкой, Забегаловкой и Даньчихой, так зовутся и поныне.
Почему я стала такой и никакой иначе? Наверное, все от улицы. Уличное воспитание, затюканное сейчас педагогами и психологами, никогда не было отрицательным для меня и остальных воспитанников родной нашей деревенской улицы. Плюхи от мяча во время лапты не учат чему-то злому или дикому. Терпишь боль, не плакать же при всех Кольках и Сашках, учишься увертываться и ждешь похвалы от тех, кто старше. Лапта - самая миролюбивая и демократичная, она объединяла в одну кучу и семилетних, и семнадцатилетних. А то и папаша чей-нибудь встревал, чтобы показать, как это делается. Самым страшным в лапте было, конечно же, желание родителей загнать домой, когда уже темнело и жгучий верткий мяч становился трудноразличимым. Ох и прилетало порой от этого мячика не по-детски! Кружился звездопад в глазах, несмотря на закатное солнышко, или зрели потом фиолетовые отметины то там, то сям по телу ..
Пасхальные качели во дворе у деда Спиридона на внушительных тросах и опорах, тоже не дарили ничего, кроме чувства щенячьего восторга, когда в верхней точке полета становились видны утесы скалы Бойца за Ингодой. Мы сутками кромсали какую-то логарифмическую таблицу на «билеты на самолет», и весь апрель- май летали на этом «самолете», пугая бабку Феклу, которая торопливо мела мимо нас сарафаном, семенила то к курам, то к поросятам; опасливо нас оглядывала каждый раз, и убеждалась, что еще все живы.
«Гуляйтя бравенько, да не деритеся, как варнаки! Сашка! Не пушись камням! Стеклину сломишь, матка потом тебе дась дак дась» – приговаривала, вручая нам свежеиспеченные пироги с капустой, с рыжеватой корочкой …Запах пирогов манил в сенцы за какой- нибудь надобностью, там и в избу робко шагнешь. Бабка Фекла тут же руки об запон вытрет, из только что вынутого противня выхватит еще один, самый румяный пирожок, не забыв его мазануть масляным перышком напоследок. А дух у этих пирогов - и через сорок лет манит!
Каждый житель с улицы чему-то учил, исподволь, сам того не ведая.
Вот дочка Андрея Егоровича, Мария. С детства была поражена каким-то недугом и выходила на костылях только за калитку, на скамеечку. Сидела всегда с ласковой улыбкой на лице и всегда в ярких, красивых платьях, наперекор болезни. Не злобу, не зависть источала, а желание жить вместе со всеми. Рядом с ней всегда хотелось остановиться, присесть, поговорить, поделиться радостью. И когда умер Андрей Егорович, а Маше пришлось уехать в Тангу, то улица как-то сразу потеряла какой-то маленький кусочек. И тетку Аришку, и тетю Пану, и тетку Полину - всех, кто любил время от времени присесть с ней рядом, не стало там видать. Все мы немного осиротели. Да и она наверняка потеряла не только отца, но и свою улицу.
Еще один наш житель (теперь ленинский) Иннокентий Павлович Коновалов. Высокий, голубоглазый, с голливудской улыбкой – вылитый Питер О Тул. Хотя куда тому Питеру до нашего дяди Кеши. Ему беспрестанно хотелось подражать во всем.
У него был фотоаппарат, почти все мои детские фотографии - его работа. И мне хотелось, чтобы и у нас был фотоаппарат, и вскоре и в нашем семействе появилось это чудо, способное всех запечатлеть. Дядя Кеша был удивительный рассказчик. Все, что он рассказывал - о своей учебе, о годах молодости, о первых годах работы в Дешулане, о молодости дешуланских учителей – было настолько ярко, что просто стояло перед глазами.
К удивительной способности передать что-то еще прибавлялся юмор, высокая эрудированность, не очень свойственная нашим деревенским работягам. Помню, как-то вместе с ним и Анной Васильевной, его ныне покойной женой, мы собирали за Ингодой то ли черемуху, то ли другую какую ягоду. Дядя Кеша неподражаемо рассказывал мне о кинотрофейном Тарзане, а Анна Васильевна рассеянно брела сзади и чуть отстала. Рассказ о Тарзане был бы не полным, если бы я не услышала его крик. И крик Тарзана был совершенно точно скопирован моим рассказчиком - громко, вызывающе. Анна Васильевна в это время тихо подошла к нам, скрытая кустом, и в момент крика чуть не упала, бедная, с ног. Потом отчитывала его за « дурные вопли».
Прошло с тех пор не много не мало, лет двадцать, а я все еще слышу этот крик и вижу тот чудесный день в лесу. Купила своему парнишке уже две книги о Тарзане и видеокассету. Тарзан в этом недавно снятом фильме кричит именно так. Но я бы предпочла, чтобы моему сыну теперь кто-то, высокий и красивый, это рассказал. Пусть не о Тарзане, о другом фильме, но чтобы это запомнилось на всю жизнь. И чтобы мой сын теперь тоже подражал кому-то в умении рассказать – красиво, с иронией и юмором, так, что даже книги и кино сникли перед рассказчиком. Помимо всех этих талантов дядя Кеша еще и пел. Помню какой-то праздник с незыблемой для праздников тех лет программой – доклад с выступлением Ф.Д. Короченко, парторга, или Б.А.Смышляева, нашего учителя-фронтовика . Полный зал народу, все терпеливо ждут концерт . В концерте среди участников – молодой еще Иннокентий Палыч и одна из дочерей Иннокентия Днепровского, по- моему, Таня.
« Хочешь- не хочешь,
А все- таки ходишь ты под моим окном»,
- начинали они, а потом подбирались к припеву и прекрасными слаженными голосами выводили знаменитую «Иван да Марью».
А потом другие песни, первый раз тогда услышанные, но запомнившиеся мне на всю жизнь: «Старый марш», «На шахте Крутая Мария» и «Иван да Марья». И главный соседский урок запомнился - жизнь можно праздником сделать самому, не ожидая, когда тебе его кто-то подготовит. Многие из тех песен, что он пел на сцене или за столом, после его исполнения запомнила на всю жизнь, и от начала до конца могу процитировать. Особенно помнится и нравится одна, нигде больше не слышанная, которую они пели вдвоем с Анной Васильевной:
«Над широкой рекою
вечер звезды зажег,
Под березкой степною
загрустил паренек…
Почему ты такая,
что куда не пойду,
Ты, березка степная,
у меня на виду».
Ни одной нотации не прочитал мне в детстве дядя Кеша, ни одной педагогической лекции. А как много дал. И уроки эти не забудутся. А теперь я завидую ленинцам - у них живет прекрасный Человек, лучший из всех возможных воспитателей, яркий само-цвет из дешуланской копилки талантов. Дай Бог счастья ему и его семье!
Еще один сосед, дед Николай Семенов, давно уже умерший, оставил в наследство деревне резные этажерки и круглые столы, буфеты и тумбочки. Этим тоже дал урок красоты деревне. Подумать только, он умер, когда я еще не ходила в школу. А у меня и сегодня стоит круглый стол, сделанный им!
Даже жена его, бабка Поля, и та вложила, наверное, в каждого с нашей улицы своё- бодрость и оптимизм. Недавно, еще до смерти ее сына, она приезжала в Дешулан. Колесом прокатилась по улице, как двадцать лет назад, ничуть не убавив в скорости. Была столь же говорлива, быстра, как и раньше.
«Семениха приехала», - удивлялись в селе. Как будто не уезжала, как будто не было за плечами долгих лет. У кого еще учиться жизни, как не у нее?
… Матвей Сазонов, водитель. Большую часть своей шоферской жизни возил доярок на стареньком, но ухоженном «ЗИЛ- 157». Немногословный, ироничный, надежный, как этот старинный «ЗИЛ». Доярки его обожали, что легко читалось по имени. Если все другие водители были просто Ваньки да Кольки, то Матвей был «Матьвейка», по торжественным минутам –Матфей. Он, несмотря на сюрпризы Ингоды, несусветную грязь в дороге, ни разу своих «девок» под беду не подвел, вывозил из лесу и вез в деревню всех в целости- сохранности. Помню, как -то уступив бабьим просьбам, повез их в хребет, за брусникой. Сидя в кузове, бабы ойкали, матерились и молились на ухабах и неудобьях. «ЗИЛ» поднимался к хребту, как по ступенькам, только что не кашлял. Дорога –не приведи Господь!
Приехали на место, вылезли из кузова, и бабье, громыхая ведрами, разлетелось по окружью, проваливаясь в диковинный, до пояса, мох. А посеревший лицом Матвей долго молча оглядывался назад, на ступенчатый скалистый путь, который уходил вниз. Пять раз, наверное, мысленно в тюрьме отсидел за аварию, пока довез своих горластых «девок», а им хоть бы хны!
Хорошо, не понимают, что к чему. Полетели за своими ягодами, как сроду их не видели. Да было бы за чем! Голубица отходила, тронешь ее пальцем, она лопалась от сока. Собирать клюкву – народ непривычный: надо чтобы было много всего, и на бегу. Долгожданная брусника «с бычий глаз» почти не попадалась …
Бабы чего только не нахватали - и ернику на метлы, и моху –на всякий пожарный. Да на всю жизнь впечатлений про эту поездку. А у Матвея поди и седина в тот раз вылезла за баб своих драгоценных. Добрый бы мужик их отлаял за эту «вылазку», а Матвеюшка молча доставил их к дойке, как яичко к Христову дню …
И такой уж Матвей человек, что каждый молодой парнишка, получив водительское удостоверение и долгожданный колхозный «газик», с первого дня старался ему во всем подражать - в походке, в степенности, в редких, но метких юморных высказываниях.
Живет тут же, в Даньчихе, Полина Цыпылова. Живет с матерью, мужика в доме нет. Покойник Иван Дмитриевич, взявши однажды в руки ружье, подумал, наверное, обо всем в свое время, кроме Полины. Осталась одна. Я все время гляжу на нее. Как бы в укор некоторым непомерно растолстевшим молодухам она до сих пор стройная и прямая, с удивительной красоты глазами.
Все время думаю: есть ли у нас в области или в районе еще хоть один настоящий мужик: чтоб не пил, сено - дрова готовить умел. Какая женщина в одиночестве, а мужика доброго не имеется…
Дотянуть бы мне до 50 лет с такой выправкой, комплекцией и статью. Хотя вряд ли. В красоте я уже сейчас ей проигрываю.
А какие колоритные были у нас деды на улице: дед Афанасий, дед Спиридон, дед Яков. Каждый - со своими причудами, со своим неповторимым видом, привычками, со своим трогательным отношением к половине дражайшей – бабке Нюре, бабке Фекле, бабке Аксинье. Все уж, кроме бабушки Нюры «Ахонихи», умерли давно, а стоят в глазах, как живые.
Почти 25 лет назад деревня праздновала Троицу. На полноводный рукав Ингоды, под тополями, который называли Тишина (из-за почти незаметного течения) собирались взрослые, дети. Ребятня радовалась тому, что вечно занятые взрослые, выпившие тут же под тополями, за импровизированными столами, веселились, лезли в речку, обливались и вели себя точь-в-точь, как дети. Это всех сближало, и праздник чувствовался в каждом лице. У меня было общее для всех настроение - ребячливое, веселое. А потом, приняв ту меру, за которой тянет на песню и лирику, взрослые запели.
Пели братья Цыпыловы- Николай и Петр и Владимир Михайлов. Пели они песню о Си-бири:
«Сибирь, Сибирь, люблю твои снега.
Навек ты мне, родная, дорога…»
Сколько лет прошло, а я до сих пор помню, как они пели. Я и не подозревала, что эти суровые работяги так поют! Ни в одном исполнении не слышала ничего душевнее и красивее. Красивы были и Николай, и Петр - оба черноволосые, с гордыми посадками голов. А вот Владимир Михайлов с красотой был не особо в ладах, но завыводил, завторил в песне и вдруг открылся в совсем другой красоте! Гордились сразу всем - и Сибирью своей, и молодостью, и силой, и красотой песни, и тем солнечным днем.
Сейчас уже Николай, царство ему небесное, покойник, рано ушедший в мир других песен, Петр - стал отцом троих взрослых сыновей, дед, Владимир Михайлов стал дедом. А песня эта все еще жива в памяти моего детства.
Из детства мне почему-то запомнились именно музыкальные страницы. Я любила праздники, которых было в то время множество, однако были они радостные, беззапойные. Гуляли Троицу и Пасху, 8 Марта и Первомай, День Победы, крестины и именины. По всему селу, из края в край ходили в гости, сплетаясь в локтях, перекрывая улицу, шли по деревне бабы - в шалях, в плюшках (самая теплая да нарядная « шуба» - куртка, покрытая черным плюшем) и медленно пели. Выше всех взвивался в небо голос Екатерины Коноваловой - Бродяжихи( муж был Бродягин). Раскрасневшиеся лица, улыбки и песни, песни. По деревенской традиции по фамилиям да по отчествам в селе зовут, как правило, только учителей и некоторых других представителей интеллигентных профессий, вообще таких в селе – единицы. В основном же в селе бытуют прозвища и определения, так сказать, по супружескому признаку. К примеру, Галин, Катерин и Марусь на одной улице могло жить ни много ни мало - по четыре личности. С фамилиями тоже особого разброда не было: часть деревни-Коноваловы, вторая часть - Капустины, немного Сазоновых, Цыпыловых, Нагаевых. Позднее стали появляться и иные, но эти фамилии до сих пор преобладают. Вот и существуют издавна наряду с фамилиями, а точнее вместо фамилий, емкие и точные указатели: Галька Петиха, Марька Антошиха, Катька Бродяжиха, Марька Гуриха. Все согласно закону - вот баба при мужике, как ей жизнью и определено. С таким определением еще никто никогда не путался в поиске нужной Катерины или Марии.
Бывает и по- другому: отмерит деревня второе имя - ни убавить, ни прибавить. Тот же Михайлов, ругаясь для порядку, завернет «...в царя мать». Причем, не «в царя» а «в саря».Поэтому он –Cарь , дети- Cарята, жена соответственно –Cарица .
И к работе по- царски относился. Брат мой Женя вспоминает:"Отправили меня как-то, перед армией ишо, скошенный Луг убирать с Царем. Пришли, взялись грести. Он на меня: «Быстрей, быстрей!» Кручусь, пристал, конечно! Убрали к вечеру, сметали все. Приезжают мужики с бригады, бабы. Увидели, что все смётано, сматерили Царя: «Сгубил парнишку, дурак. За день бригадой Луг убирают, а вы вдвоем!»
«С армии пришел,- улыбается брат, -встретился кто- то с той бригады, удивился :
- Дак ты живой? Я думал, ты там, на Лугу, и пропал тогда!»
Царева наука запомнилась Женьке на всю жизнь. На покосе возле него тоже можно протянуть копытца, потому что остановиться, оперевшись на грабли, или, не дай Бог, упасть на валки нельзя. « Быстрей давайте, быстрей!»
Чуть не каждый человек в улице и в деревне - уникальный.
Жила такая Мария Ермолаевна Волошина. Трудилась не покладая рук. Заработала себе мемориальную доску на дом, Героя Социалистического Труда. Потому что медицина вся – мимо, мимо. Какая там ранняя диагностика, какие наблюдения у врачей! Приня-то наблюдаться тогда, когда уж прижмет до желтизны. С месяц наблюдений- и всем привет… И нет нашего Героя …. Фельдшера лет 7-8 уже нету в деревне. Из таблеток –цитрамон с аспирином, да угольные – от всех болезней, и те по заявкам из Улет. А был когда - то на нашей же улице свой фельдшерский пункт («фершалский»).
Работали там в разные годы при моей памяти Катерина Ивановна Сухина, Земфира Николаевна, фамилию не помню, к сожалению, звали ее просто Зифа. Обе работали так, как могут работать только фельдшера в глубинке – знали всех и каждого, безропотно шли к людям и вечером, и ночью. Хотя, чего греха таить, ни лекарств возами в то время, да, наверно, и знаний академических у наших докторш не было. Тем не менее, обе были уважаемы и почитаемы, и были, между прочим, не просто «фершала», а «дохтуры», что рангом повыше.
А добросердечные женщины помогали им, чаще всего не державшим своего скота- кто поллитрочку сметанки занесет, кто баночку молока, кто горячий калачик с печки …
Но речь и не о них. В ту пору санитарочкой в ФАПе работала Ирина Дмитриевна Нагаева – высокая, осанистая женщина, с добрым, улыбчивым лицом. Улыбка была не яркая, не напоказ, а как сентябрьское солнышко - теплая и очень ее красящая.
Как и вся деревенская ребятня, я панически боялась докторов, и приход на прививку был бы стопроцентно пыткой, если бы не тетя Ариша. Она царствовала в ФАПе в белом, туго облегающем ее халате, в косынке или колпачке. Она просто протирала пыль, мыла полы, но делала это так старательно и ответственно, что мне и в голову не приходило подумать, что она просто уборщица. Приходя в больничку, я искренне думала, что она - самый главный человек, уж, конечно, главнее маленькой, сухонькой Катерины Ивановны. И именно она помогала перебороть себя, согласиться на укол или прививку. Делала это таким строго- добрым тоном, что и в голову не приходило ей воспротивиться. Кстати, она была удивительно похожа на своего брата, Ивана Дмитриевича и своей похожестью лицом как- то совершенно выбивала из колеи: мне в ней одной виделось два человека одновременно - и тетка Ариша, и дядя Ваня.
Позднее она работала и в Николаевской амбулатории, тоже санитарочкой. Я с огромной радостью смотрела на нее и была также по - детски убеждена - раз она тут, все будет нормально.
Я гляжу сейчас на некоторых техничек, скоропалительно за два замаха промы-вающих полы в организациях (до пыли на столах и руки не каждый день дойдут), и все вспоминаю тетю Иру: вот у кого бы надо поучиться, да года два, как в техникуме.
А порой воспоминания о родной улице проявятся совсем уж неожиданно – из вкуса, из запаха… Съешь терпковатое ядрышко из косточки сухофрукта - и целый ворох воспоминаний пробуждается.
Дешуланский детский сад располагался в бывшей начальной школе. Не особо большое осанистое здание причудливой формы - или как буква «П» , или «Т», за давностью лет уже и не помнится. А может, не помнится потому, что здание было ок-ружено садом. Огромные черемушные кусты, заросли акаций были настолько густы и тенисты, что самой лучшей забавой были бесконечные прятки в этих кустах. И по малости лет иногда даже было страшно уходить в дальний уголок сада, заросший высокой крапивой и самыми густыми кустами - вдруг заблудишься?
Справа от входа были раздевалки, напротив входа виднелись двери в столовую, откуда тянуло неизменным запахом каши и молока. Выйдя из раздевалки, попадал в широкий коридор, по левой стороне которого размещались комнаты для групп, в пра-вой стороне - отдельное крыло, в котором размещалась кладовая.
Из всех воспитателей запомнила почему - то одну – Нину Ильиничну Ведерникову. Она приехала в село, наверное, сразу после училища, поселили ее к моей бабушке Евгенье. У бабушки часто квартировали учителя, а это была воспитательница. Она была молоденькой и интересной для ребятишек, так как искренне хотела быть нам интересной. Помню, сидя у бабушки дома, а потом и на работе в окружении разинувших от удивления рты детей, она вырезала из картона инструмент для парикмахера, для врача, мастерила нам весы – для игры в продавцов. Бессовестно пользуясь «блатом»- воспитательница - то жила у МОЕЙ бабушки, я требовала себе «главные роли» в играх. Нина Ильинична подыграла мне пару раз, а потом мягко поставила на место – другие же тоже хотят. Эти неказистые самодельные игрушки из картона и новые ее игры запомнились. А вообще-то игрушки нашего детства в садике были просты до безобразия - кубики, мячи, скакалки, куклы, страдающие разными формами инвалидности - без руки, без ноги, с незакрывающимся глазом и варварскими формами облысения - от последствий старания нянек от года до шести лет. Резиновые непонятные надувные существа, без пола и определения вида, помните их?
Сами по себе игры, праздники в детском саду не оставили каких- то воспоми-наний. А помнятся почему - то мелочи: в обед торопливо съедаем все, что нам при-готовила тетя Доря ( Цыпылова). Можно ли назвать повара детского сада более удачно, чем Дора? Дора- дородная, довольная .
Дора и Доротея – это, пожалуй, из классики, а тут была именно Доря – мягко, ок-ругло . Убеждена до сих пор , что ее подбирали на работу исключительно по лицу- она была круглолицая, улыбчивая , с ямочками на обеих щеках. Еще из коридора тебе улыбнется и тянет уже непреодолимо в столовую, к запахам кухни. Ее душевным призванием были кухня и дети. Тетю Дорю помнят все. Праздничными для всех нас были дни, когда она пекла оладушки. У каждого из нас маманьки пекли дома нечто подобное, но таких детсадовских оладий нигде не встречала. Это был кули-нарный шедевр - золотистый, душистый, толщиной почти в два сантиметра, весь в воз-душных прозрачно-солнечных порах, напоенных восхитительным хлебным духом. Единственный огромный минус - оладий на тарелочке лежало всегда две: больших, больше ладошки, но все равно ДВЕ. А их съела бы и шесть, и восемь штук. Мои рос-сказни о волшебных оладушках подвигали иногда маму на подвиг: попытку сделать такие же. Она старательно месила, жарила, но это было не то. Это было совсем не то. Спустя лет тридцать, в Дровяной, в столовой леспромхоза , я вдруг увидела такие же! Заказала сама, коллегам посоветовала и минут десять упивалась детскими воспоминаниями о солнечных оладьях, солнечно- улыбчивой тете Доре, которую все без исключения дети любили больше, чем любого из воспитателей.
Так вот, варила тетя Доря все очень вкусно, но всего до обидного мало. Особенно мало, возмутительно мало, клали сухофруктов в компот. Компотные косточки цени-лись на вес золота. Не успев толком прожевать второе, мы срывались из- за столиков, выбегали в сад и, пристроившись на дощатых завалинках, камнями разбивали косточки, доставая терпкое ядро изнутри. А потом с тоской и неохотой брели в спальню - на послеобеденный сон, ненавидимый мною от первого до последнего дня пребывания в саду …
Сейчас уже, пообедав на бегу, накидав в раковину посуду до вечера, упадешь на кровать в доме, минут на 10 . Через полсекунды звуки доносятся, как сквозь вату, летишь, проваливаешься в сон. И вот в эти секунды забытья крик дочки, чьи -то шаги на веранде вдруг напомнят тот детсадовский послеобеденный сон, приглушенные шаги в коридоре и разговоры персонала … И так до слез захочется в детство - спокойное, беззаботное, в безмятежный сон с половины второго до пол-четвертого. А потом к столику с оладушками и тетей Дорей с улыбкой- солныш-ком.
Сказка, несбыточная сказка … Хоть бы Вовку, сына ее, почаще видеть…Вот уж выродился весь в матку - те же ямочки, те же смеющиеся глаза. Ишо б оладушки пек, язви его, цены бы ему не было!
… Вот такая у нас улица - неказистая на первый взгляд, но красивая изнутри, от лю-дей, на ней живущих. Приобеднел сейчас народ, редко стали белить-красить садочки у домов и обновлять ворота. Садик у дяди Кешиного дома вообще исчез, стоит там только покореженная береза, раньше красовавшаяся, царапает душу. А все равно хочется верить, что испытает еще улица хорошие времена, не разорится до основания, и будет на улице праздник…
Каждый, буквально каждый житель нашей улицы - это история. Жалко, что ее ни- кто не пишет. Хотим мы или не хотим, через пять лет начнется 21 век, все мы станем не-много другими. Как бы хотелось, чтобы о них всех помнили!
Попросить бы у святого, что лениво опекает нашу деревню: приглядись ладом, дай людям дожить по- людски … Пусть сыновья и дочки не спиваются, пусть внуки не узнают голода и забудут слово «спирт». Пусть никто из наших стариков больше не хоронит своих детей и внуков. Не по- божески это – детей вперед!
10.04. 1995 г.