Часть I. Чувство пустоты.
За что я люблю Венецию — за её вид. Нет, не за величавые средневековые — а иногда даже и готические — храмы с куполами, словно круглое дно перевёрнутой чашки, не за мосты с резными перилами, за которые всегда крепко держишься, наклоняясь ближе к местами мутноватой воде, не за узенькие улочки, в которых очень часто можно встретить целующуюся молодёжь, знающую, что их всё равно никто не видит — а в таком романтичном городе грех не поцеловаться, — не за кампо и кампьелло, на которых можно усесться на лавочки, поджав под себя ноги, и долго мечтать. О, нет, Венецию, этот замечательный город, которому все посвящают песни, с которым у туристов ассоциируется лишь пьяцца Сан-Марко, я люблю за огромное количество воды, за голубей, снующих по дорогам с нетипичным для птиц горделивым видом, за дома, где-то даже слегка покрытых мхом, за гондольеров, иногда приветливо машущих мне с огромной улыбкой, за ночные огни, отражающихся в каналах, в конце-то концов, за Понте ди Риальто, откуда я уже не раз собиралась в порыве неистового психоза спрыгнуть и погрузить своё бренное тело в Гранд-канал, после чего оно бы всплыло, оставаясь распухшим пятном на репутации города. Как точки плесени на белом хлебе. Как капли от кока-колы на белой футболке для физкультуры. Как отпечатки пальцев на обратной стороне DVD-диска. И иногда мне приходит в голову — почему те несчастные самоубийцы из школы режут себе вены, вместо того, чтобы просто спрыгнуть с очередного моста? Или идея красоты — бледная кожа, лужа крови — тут решает больше, чем желание умереть? Венеция хороша и тем, что в ней даже умирают красиво. Наверняка под Элизу или, на крайний случай, Лану Дель Рей. Или под Radiohead — сколько я уже слышала про то, что песни этой группы просто созданы для суицида и депрессии. Такое помешательство на грустной поп- и инди-музыке мне было непонятно. Будь у меня выбор, я бы сдохла под тяжёлый рок или Drastisch (кстати, участники группы тоже из Венеции!), под гитарные соло и мощные удары барабанов, чтобы они заглушали плач и страдания, перекрывали их, заполняли нотами изнутри в последние минуты в жизни. А пока внутри копится негатив и темнота, выражаясь в своеобразной одежде, всё вокруг — дома, площади, каналы, граффити, люди — пестрит светлыми красками. И за это я тоже люблю Венецию — даже когда ты с вечной «дамой в чёрном» идёшь и слушаешь DSBM (что расшифровывается, как Depressive Suicidal Black Metal), этот город становится ещё красивее под душевный мрак. Его яркая расцветка — кто-нибудь из туристов замечал обилие красного и жёлтого цвета? — будто напоминает: «Хей, чувак, в жизни не всё так плохо!»
Красный у меня всегда ассоциировался с кровью, литрами вытекающей из артерии при правильном надрезе. А жёлтый — с гноем, выдавливаемом из прыщей подростков. Только прыщи более неприятны, чем артерия. Один раз наш учитель решил пошутить и сказал, что кровь на самом деле голубая, а красной она становится лишь на воздухе из-за наличия кислорода. Клянусь, большей растерянности на лицах сидящих рядом учеников я не видела никогда. Они словно разглядели махом всю Вселенную, или разгадали смысл жизни, или поговорили с Богом. Сильвия, сидящая за партой слева от меня, сразу начала сжимать и разжимать кулаки — это у неё нервное, автоматическое движение при сильном удивлении или шоке. А учитель только рассмеялся и сказал, что кислород всё равно содержится в крови, поэтому она красная. В ту же секунду класс будто отмер. Что касается меня — информация с самого начала мне казалась глупой, но навязчивую мысль насчёт книги «Белая как молоко, красная как кровь», где достаточно хорошо вписывается тема красного (кровь, наполнение, жизнь) и белого (бесконечность, пустота, смерть), так и не смогла прогнать. В голове так и проносились любимые строчки. Даже перечитать захотелось, но к тому времени, как я дошла домой, желание переключилось на новенькую книгу, купленную буквально пару дней назад.
Вот что я ещё люблю в Венеции — книжный магазин «Acqua Alta» в районе Кастелло. Это здание, наполненное ленивыми котами, завалами в виде книг, всегда привлекало меня, тянуло к себе, поэтому стабильно раз в неделю я по часу находилась там, перелистывая порой слегка влажные от огромного количества воды, находящейся поблизости, около входа, страницы. Там всегда было пыльно, пыль была везде, попадала в нос, заставляла чихать, оседала на волосах и взлетала при малейших движениях и дуновениях ветра. Вот так и поднимается серое облако из мелких неприятных точек... И снова оседает. И опять поднимается. И оседает. Круговорот пыли в природе?
Что безумно веселило в этом магазине — цены. Мама говорила, что они «взяты с потолка», необоснованно дорого стоил бульварный бред и дёшево — мировая классика. Именно поэтому мои родственники, в отличии от меня, старались обходить это место, закупаясь книгами в Местре или ожидая их с Ибея. Тем не менее, домашняя библиотека бабушки едва не ломилась, там было всё: и классические произведения, и современные, и мистика, и драма, и «Божественная Комедия», и учебники по итальянскому уровня C1, и оригинал произведений Дюма — в свободное время бабуля предпочитала читать французские тексты вслух, тем самым развивая свою речь и дикцию.
Изредка она пыталась учить меня.
Но французский мне казался слишком напыщенным и приторным, словно засахаренный мёд, который я не терплю с детства, что я всегда и говорила в ответ на разговоры об изучении второго иностранного языка. Поэтому меня отправили на дополнительный факультатив по немецкому — смешно, учитывая, что в моей школе — точнее, классическом лицее с музыкальном факультетом — он был совсем не нужен. Вместе с факультативом пришли бессонные ночи, синяки под глазами, влюблённость в соседа по парте, желание поменять своё скучное течение жизни и разочарование в предмете воздыхания. Так забавно — вчера человек тебе ещё нравился, а сегодня из-за мелочей ты сразу замечаешь кучу его недостатков, видишь только плохую сторону, хотя раньше считала его едва ли не идеалом. А ведь он всегда был пустышкой, почему я этого не осознавала раньше?
Так или иначе, эти занятия, исчезнувшие после неприятного разговора родителей с директором учебного заведения, оставили свой след. Маленький, почти невидимый, как небольшой шрам на светлой коже от пореза тупыми ножницами. Как лёгкое дуновение алкогольных токсинов от вчерашней порции полулитрового пива. Как кусочек пепла на тёмной футболке от выкуривания сигарет. Как наливающиеся кровью капилляры в белке глаза от недавней истерики.
Как моё двадцать третье из тридцати имя в табеле учеников — список вёлся с учётом успеваемости.
Меня зовут Лия Морто.
И у меня депрессия.
Прежде чем начнутся обыденные «да ты просто внимания хочешь» и «депрессия стала модой, идиотка», последовавших после отнесения справки в школу, я добавлю, что спустя несколько сложных и нудных визитов к психологу он всё же подтвердил моё психически нестабильное состояние, из-за чего и произошла нехватка каких-то там веществ, после которых ко мне явилась — как я метафорически называю депрессию — «дама в чёрном». Или в белом, обозначающем пустоту и безграничность. Но даже те, кто узнали об этой истории — их было два человека, школьные звёздочки, — всё равно скорчили недовольное выражение лица и сказали, что теперь я не в их компании, так как слишком много вру. Вера класса в меня пропала ещё давно, да и, по-моему, она никогда не появлялась. Вот так я и стала изгоем, всего лишь серой — чёрной — тенью посреди модных и самоуверенных учеников, сидящей на последней парте в последнем ряду, а на перемене прячущейся в малозаметном углу. Вот так и началась череда одинаково скучных будней. И именно поэтому, когда все гуляли со своими друзьями, бухали и отрывались, я в одиночестве шла домой, где заваривала кофе без молока и сахара и подолгу сидела в «Tumblr» и «Twitter», после чего наспех делала уроки. И так день за днём, раз за разом.
Были моменты, когда размышления о своей нелёгкой подростковой судьбе всё меняли.
Иногда я удивляюсь: чем думали мои родители, когда давали мне такое странное имя? А фамилию? «Лия» значит «утомлённая», «Морто» значит «мёртвая». А ведь у мамы такая красивая фамилия — Мартинелли, хорошо ведь звучит «Лия Мартинелли», правда? Но, увы, тогда всё решил отец. И вот получилась я.
Утомлённая и мёртвая.
Утомлённая жизнью, мёртвая внутри. Пафосные цитаты, не находите? В стиле сопливых драм и невесёлых комедий. А вот в фильмах про мафию такого никогда не встретишь. Может, поэтому итальянское кино такое популярное — всего лишь из-за мафии? Хотя оно забавное, да. Но я предпочитаю малоизвестные вне страны фильмы, что-то типа «Игры Для Девочек» или «Красного и Голубого». И оба — про школу. А почему бы и нет, собственно говоря? Интересно, как режиссёры видят учебные будни. Или как показывают занятия от лица учителя. В общем, довольно забавное кино, на любителя.
Обычно день начинался с издевательских сообщений в «Twitter» насчёт мрачного вида. Уведомления приходили исправно каждое утро, постоянно от разных людей. Как будто класс сговорился и все эмоции вымещал на меня. О да, Лия — просто груша для битья тупоголовых богатеньких деток, лучше не придумаешь! Но в тот раз даже неудачные шутки не волновали меня. Вообще. Ни капельки. Первое, что я ощутила, когда резко проснулась раньше будильника, — пустота. Белый цвет. Безграничность. И писк где-то далеко, так, что фактически не слышен. Не было ни единой, ни грустной, ни весёлой, ни раздражённой мысли. Не было никаких ощущений. Я лежала без движения, словно была трупом или наполненным воздухом мешком, на мягком матрасе, на мягкой подушке, под тёплым одеялом, но ощущение одной ровной жёсткой поверхности не покидало. Как будто я тонула в молоке — так всё казалось пустым и нереальным. Один белый цвет. Алессандро Д'Авения был прав. Белый — неприятная бесконечность. И она начала заполняться звуками и чувствами только после пронзительного звонка будильника, который вернул нормальное течение жизни. И вместо белого появился чёрный. Мрак лучше неизвестности, тьма лучше пронзительного света, чёрный лучше белого.
Очередное сообщение.
«По какому поводу сегодня траур?»
Я промолчала, как и раньше. Смысла говорить что-то не было — меня бы закопали в землю ещё до того, как я открыла бы рот. А с другой стороны, разве школа что-то решает важное в нашей жизни? Она губит. Калечит. Отнимает лишнее время, которое мы бы могли потратить на полезное дело, например, уборку в комнате. Из-за вечной усталости я всё никак не могу прибраться, а утром, когда сил полно, надо бежать, чтобы не опоздать. Хорошо, хоть лицей, где я обучаюсь, находится в Дорсодуро — от Санта-Кроче не так уж и далеко. Но всё равно. Какая бы школа не была — это ад.
Сколько подростков думает так же?
На самом деле, несмотря на ощущение пустоты и лёгкой безысходности, я чувствовала, что что-то обязательно произойдёт. Что-то так и намекало, готовило к неожиданности. Пока я умывалась, одевалась, ела — всё указывало на это. И, кажется, не одной мне. Все ученики, и стоящие около шкафчиков, и рассевшиеся в классе заранее, и устроившиеся на подоконниках, и просто влюблённые парочки, притаившиеся в укромных уголках, были немного напряжены и постоянно оглядывались, обсуждая что-то полушёпотом. Этот гул наполнил здание и преследовал всех, пока мы ждали звонка, а после него вместе с нами остался в кабинете и немного затих. Дышать спокойно было невозможно — живот неприятно стягивало, и от этого появлялось ощущение тошноты. Хотелось отпроситься и выйти в туалет, но каким-то образом я понимала, что рвоты не будет. Просто ожидание чего-то нового. И опасного. Словно будет что-то плохое, ужасное, то, что поразит нас.
Предчувствие не обмануло. Если только насчёт опасности.
Он вошёл самым последним, уже после того, как дверь захлопнулась и синьора Транцини — преподавательница теории музыки — начала свои расспросы насчёт подготовки к экзамену. Его походка была уверенной и медленной, спокойной. И сам он оказался таким же — спокойным на вид, мирным и тихим. А воздух продолжал заполняться электричеством, чем-то густым, но невидимым. Прозрачный туман, светлая дымка окутывала весь класс, заполняла всех изнутри чем-то лёгким, воздушным. Это напоминало солнце после дождя — солнце, вышедшее из-за туч, солнце, мягкое, тёплое, нежное, солнце, согревающее и принимающее всех в свои объятия.
Вот и он был таким. Был солнцем.
Он остановился возле синьоры Транцини, и та сразу замолкла, глядя на него сквозь свои крупные круглые очки, как у Гарри Поттера. Этот взгляд был хорошо мне знаком — оценивающий, слегка надменный и снисходительный. Типичный взгляд старого учителя на новенького ученика — подтверждение собственной власти, возвышенности. Но в следующую минуту синьора улыбнулась и представила вошедшего, отметив то, что раньше он был на домашнем обучении. Фамилию я не услышала и дрожащим от волнения голосом спросила «Как?», так и не добавив, что меня конкретно интересует. Учительница снова повторила, но и в этот раз я ничего не поняла, но кивнула, мол, всё ясно. Зато имя огненным клеймом отпечаталось в сознании.
Данте.
Его звали Данте.
По-моему, это имя подходило ему лучше всего. Это сочетание букв и звуков отлично характеризовало его вид и выражение лица, когда он оглядывал класс. Он ни на ком не зацикливался, но посмотрел на все лица и ровным шагом прошёл ко второй парте моего ряда. Как только он сел, напряжение резко спало, все отмерли, словно очнулись от нереального сна, и урок продолжился спокойно. Тошнота отступила, но моё внимание было занято новеньким. С этим мне повезло — синьора практически никогда не обращала на меня внимания, спрашивая два раза в неделю, а то и реже. Изредка подходила к моему столу, смотрела на раскрытую тетрадь или папку, в которой лежали отпечатанные ноты, сочинения, доклады, тексты песен, и хлопала по плечу в знак одобрения. Потом снова возвращалась на своё место и уже тогда даже не смотрела в мою сторону. Поэтому я спокойно пялилась на спину Данте, оценивая его внешность по тому, что могла увидеть с этого расстояния.
Во-первых, с самого начала мне показалось, что ему двадцать. Эта тайна была раскрыта ещё в начале урока вместе с именем — парню оказалось пятнадцать.
Во-вторых, его волосы и одежда — рубашка с закатанными рукавами и просторные джинсы — были чёрного цвета. А кожа была бледная, словно он целыми днями сидел в комнате и не открывал окна, чтобы солнечный свет не попадал к нему. На правой руке от запястья едва ли не до самого локтя была куча фенечек и тянущихся браслетов — и все тёмные. Волосы были зачёсаны назад и слегка приподняты к верху. Моя любимая причёска у мужчин.
В-третьих, пусть мне не удалось хорошо разглядеть его лицо, всё же хорошо было заметны тонкие губы и светлые глаза. И брови. Пышные, чёрные, хорошо выделяющиеся на таком бесстрастном лице.
Он молчал почти весь урок. Иногда оглядывался назад, когда кто-то звал его и приветствовал, но даже тогда просто кивал. Как будто он берёг голос. Хотя кто будет много говорить на первом уроке теории? Только на уроке вокала. На нём надо больше петь. Показывать свой диапазон, свои способности, силы, умение владеть дыханием и опорой и слышать ноты и ритм. Но кто будет трогать новенького? Он только недавно показывал свои умения на вступительном экзамене, уже некому его слушать. Да и мы часто молчали.
Целый день все разговоры были о новеньком и о его дружелюбии. На переменах он переговорил едва со всеми, постоял с разными компаниями, постоянно смеясь над чем-то или улыбаясь, а перед последними уроками пристроился около окна, вставил наушники в уши и стал играть в iPad. Даже когда я не видела его, я знала все его действия — гул восхищённых голосов преследовал меня весь день, на каждом уроке кто-то шептался или писал записки, после школы в любимом месте курильщиков только молчали, да и то — некоторые высказали свои мысли, какой он крутой, но внимания ему слишком много. Не знаю. Я настолько не привыкла к новым людям, что даже заменяющие учителя казались ненужными в этой консерватории инопланетянами. Они всегда казались либо слишком самоуверенными, либо тряслись от страха. Вспомнить бы ту синьору лет сорока, которая каждый раз почему-то вжималась в кресло, когда кто-то пел, и своими толстыми дрожащими пальцами хваталась за кислотно-красную папку, как за спасательный круг при потопе или крушении корабля. В конце урока она даже не попрощалась и постаралась — насколько это возможно на высоких каблуках — побыстрее уйти, хотя при этом держалась довольно ровно и гордо. Но шум от её шагов всё равно был сильный. Больше мы её не видели.
В день, когда к нам пришёл Данте, я так и не смогла поговорить с ним. Как и последующую неделю. Он казался снежинкой в моих руках — таял на глазах и тут же оказывался в другом месте. Когда я подходила к нему, это место внезапно оказывалось пустым, и даже запах одеколона не оставался, исчезал вместе с ним. В столовой его окружала компания самых популярных и одарённых девушек; не удивительно, что буквально на второй неделе своего пребывания здесь он заработал неплохой авторитет и репутацию и начал встречаться с Розабеллой, необыкновенно привлекательной девушкой, красившей свои волосы в великолепный медно-рыжий цвет, который шёл только ей. В сочетании с небывалой грацией, утончённостью, модной одеждой из Милана и Рима, высоким переливчатым сопрано и задорно-кокетливым характером она составляла идеал итальянской молодой девушки. И совсем не важно было, что за последний месяц она поправилась на три килограмма — о чём мне стало известно из её разговоров с подругами, — на её шее выскочил уродливый розовый прыщ, который постоянно набухал и наполнялся мерзким белым гноем, а последний диктант по сольфеджио она провалила. Всё это заменяло богатство её родителей, действительно красивая внешность и харизма, которой многим не хватало. А ещё то, что она выглядела старше своих лет. И умела делать подходящий макияж. С её красивым именем она была похожа на бутон, на розу, которая со временем распустится и превратится в шикарный, потрясающий взор цветок.
Только у роз есть шипы.
Не стоит об этом забывать.
Так как с Данте мы особо не пересекались, и моя надежда поговорить с ним постепенно угасала, я всё же порадовалась, что Розабелла встретила свою первую любовь — она излучала счастье и небывалый свет. Бывало, они шли по коридору, держась за руки, — и был виден яркий контраст между его тёмными волосами и одеждой и её ярким стилем и разлетающейся копной огненных волос, которые метафорически можно назвать ярким пламенем. О да, они были шикарны вместе и по отдельности, но вдвоём составляли идеальную композицию «Инь и Янь».
На третьей неделе — с Данте поговорить так и не удавалось — парень внезапно запел, хотя до этого вежливо отказывался, обосновывая это затяжной простудой, из-за которой решил побольше молчать. Мне показалось, что произошло чудо. Словно солнце распространило свои лучи с помощью звука, они проникли нас и пронзили живительным светом, наполняя тёплой энергией наши уши. У него был тенор, но низкие ноты ему давались хорошо, добавлялась чувственная хрипотца, от которой меня бросало в неведомое раньше возбуждение, вожделение. Я любила подобные голоса, обожала хрипотцу, но такого эффекта не чувствовала никогда. Меня словно перекрутили, выжали как половую тряпку, а потом раздели догола и оставили посреди оргии — нервное волнение смешивалось со стыдом и смущением от подобных чувств. Хотелось вскочить, убежать, ну хотя бы просто ходить по комнате и что-то делать. Сидеть казалось невозможным, и я принялась царапать правую руку ногтём, оставляя красные полосы.
Особую пикантность ситуации добавляло то, что парень пел чистым вокалом, а не оперным. На нашем курсе это делала только я, но тут решил случай — я чистокровный альт, и грудной звук был развит лучше, чем головной. Переучивать меня было тяжело и нудно, и директор дал добро на исполнение песен чистым вокалом. Хотя с учителями была проблема, и тренировалась я дома. Но это не отменяло неплохие оценки по остальным предметам.
Когда Данте закончил петь, некоторые зааплодировали ему. Я сидела и чувствовала, что краснею, но он даже не посмотрел на меня — сел на своё место и сделал вид, что всё в порядке вещей.
Мне кажется, что всё началось именно с этого.
С его голоса.
За что я люблю Венецию — за огромное количество воды. Когда я сняла свои гриндерсы и опустила ноги в рваных колготках (сколько мать ругала за них, я так и не выбросила) с набережной, а рядом бесились мелкие ребята, прыгая в воду, на лодку и обратно, сразу подул морской ветер, наполненный влажностью и солью, и сразу стало легче. Вода уносила с собой все проблемы, в воде они размягчались и становились никчёмными, в воде они теряли свою значимость и шли ко дну. Как и тела утопленников, всё же сбросившихся с моста. Правда, потом они всплывали, но иногда тонули полностью. Вода. Вода смывает всё: грязь, пот, проблемы, усталость.
И кровь.
Вода отлично смывает кровь.
Я смотрела на мальчишек, веселящихся рядом, потом выложила из карманов все предметы, сняла куртку и осторожно сложила это всё рядом, будто надеясь, что разум взыграет и я откажусь от внезапной и глупой идеи. Потом снова посмотрела на мальчишек. На вещи. На мальчишек. На вещи. На мальчишек. На вещи. Взглянула на своё расплывчатое отражение в море. Оно наверняка было холодным, грязным и глубоким. Глубоко вдохнула. Задержала дыхание.
И прыгнула.
Звон будильника. Даже не звон — песня «O Fortuna» в переложении Therion. Классический оперный вокал в сочетании с симфоническим дэт-металом.
Очередные сообщения. Заблокировать пользователей не получается — уведомления приходят всё равно.
«Сегодня Лия Морто поделилась со мной желанием, чтобы её жестко трахнули и отшлёпали ремнём».
«Ух, какая грязная девочка!»
«Из неё вышла бы отличная шлюшка».
«Сегодня Лия Морто призналась, что она лесбиянка».
«Ха-ха! Наверняка целуется с этой стрёмной жирной Аличе».
«Не сравнивай жир с говном. Жир можно убрать».
«Сегодня Лия Морто...»
Сегодня Лия Морто выслушала ещё несколько необоснованных оскорблений и ехидных комментариев к ним.
«Мразь тупая».
«Врежьте ей, пожалуйста, а то херню несёт».
«Мерзкая шлюха!»
«Она дала мне в спортзале, теперь я болен и не могу встать с кровати».
«Ха-ха! Надеюсь, это не СПИД».
— Каццо! Каццо! Каццо! Каццо! — кричала матом я в подушку, прижимая мягкий предмет к себе, чтобы мать не услышала ругательства и не пришла читать нотации. Слёз уже давно не было, только слегка неприятно пощипывало над носом, после чего начинался зевок. Если раньше я громко рыдала, то сейчас просто била по кровати руками — на большее не хватало. Пока внутри раскалялась горькая и неприятная злость, отчаяние потихоньку отравляло разум, ругая себя за все возможные грехи и промахи: прыщи на лице, излишнюю худобу, мерзкий характер, все сказанные фразы. За каждый шаг. За рождение. В этот момент я тонула в тёмной, чёрной воде и не могла выбраться. Дышать не хватало сил, так как горло сцепила колючая проволока, острыми шипами пронизывающая кожу и мышцы, выпускающая кровь из сосудов наружу, позволяющая ей стекать по шее и лишать меня сил. И не было способа остановить это. И не было слёз, чтобы стало легче. И не было желания вставать с кровати. Я знала, что будет после: успокоюсь, подойду к зеркалу, заранее напишу в левом верхнем углу прозрачной помадой с истёкшим сроком годности «Day N», «N» станет больше на одну единицу, а я начну новый день, снова поругаюсь со всеми в лицее, оскорблю популярных девушек и снова буду утром читать новые оскорбления.
Я не строю из себя жертву — я просто понимаю, что мне платят моей же монетой, кидают бумеранг назад: я ненавижу окружающих и высказываю это в резкой форме, они делают то же самое. Если бы я была более терпеливой и умела бы контролировать себя, то всё прекратилось бы. Но вместе с нереальной, почти патологической добротой умещалась ненависть и неумение контактировать с людьми.
Себя я тоже ненавидела.
Жертвой быть круто, если ты достоин того.
В какой из дней я решила — всё, хватит, — уже не помню. Помню только нервную дрожь и боль в животе от волнения, попытку заговорить с Розабеллой или Джиозеттой, не получив ответа, и облегчение, с которым я уходила прочь.
Тогда мне казалось, что никто ничего не заметил.
Лучше бы это было так.
За что я люблю лицей — во время перемены, когда прекращаются занятия, учителя магическим образом исчезают из кабинетов, оставляя после себя идеальный порядок и атмосферу неприятной пустоты, а ученики и студенты едят в столовой, покупают себе что-то перед школой или несут из дома. В нашем классе царила странная, но зато всем понятная иерархия: кто был покруче, приносил всякие вкусняшки в школу, купленные до этого вечером или сегодня утром, или питался довольно приятной на вкус едой из столовой или автомата, а кто был меньше достатком, тащил с собой домашние бутерброды и салат. Были и те, кто ничего не брал с собой, зато отжимал от других.
Перемена — это рай на земле. Ты можешь поесть, подготовить невыученные уроки, отдохнуть и поболтать с друзьями и одноклассниками. Несмотря на все незаконные уходы с уроков и фальшивые объяснительные, написанные якобы «родителями» (на это вёлся даже, чёрт побери, директор!), охранник нас всё равно выпускал, провожая усталым и обеспокоенным взглядом, подозревая, что мы можем свалить куда-нибудь пораньше. Мы мало прогуливали, но иногда всё же получалось.
В этот перерыв, до которой я пыталась заговорить со школьными «звёздочками», случилось что-то невероятное: пока я сидела за столом в самом углу и жевала купленный ещё вчера гамбургер из «Макдональдса», ко мне подошла Виолетта, одна из самых крутых девушек в классе, с подносом и вежливо спросила, можно ли ей сесть, но сделала это, даже не дождавшись ответа. Я чувствовала себя неловко и была удивлена, а она быстро начала расспрашивать:
— Что ты ешь? Ты часто питаешься фастфудом? Какое твоё любимое блюдо? Какой твой любимый цвет? Что у тебя за стиль? У тебя есть парень? Ты давно тут? Почему ты поёшь чистым? Почему ты с нами не говорила?
Это был бессмысленный поток вопросов, только чуть-чуть связанных друг с другом. Я сидела в ступоре, продолжая на автомате жевать гамбургер, а девушка с явным интересом разглядывала меня. А я — её. У неё абсолютно всё было модно: начиная с мелирования на каштановых волосах, продолжая ровным загаром и розово-оранжевым просторным платьем-сарафаном и заканчивая цветными босоножками, стоящими в районе Сан-Марко двести с чем-то евро. На руке браслеты слегка упали вниз, приоткрывая родинки.
— Я ем гамбургер, — решилась я, — питаюсь редко, в смысле, именно фастфудом редко, обожаю рыбные сэндвичи и салат из риса, яйца и сайры. Люблю чёрный, стараюсь быть мрачнее, парня нет. Сюда я перешла сразу после средней, а пою... Ну. Там, короче, история длинная, не хочу рассказывать.
Виолетта кивнула, откусывая от своего сэндвича с ветчиной, сыром, помидором и огурцом небольшой кусок. Она держалась ровно и спокойно, с гордой осанкой и слегка приподнятым подбородком.
Когда-то давно я была в самой крутой компании, состоящей из девушек и парней разного возраста, лицея. Всем было выгодно, им тоже. Они выглядели лучше и адекватнее на фоне меня, а я имела неплохой авторитет и надёжную опору за спиной — если бы меня кто-то тронул или оскорбил, получил по полной. Никогда не забуду, как одного мальчика в раздевалке насильно раздели, пихнули в душевую и стали обливать ледяной водой с сильным напором. За этим наблюдало несколько классов; кто-то смеялся, кто-то ужасался, кто-то записывал на айфон. Паренёк потом заболел ангиной и несколько недель не появлялся в школе.
Меня ожидало немного другое наказание — за выход из компании — в которой никто ничего обо мне не знал — доложили директору, что я курю прямо на уроке. Директор был милейшей души человек, обожал нас всех, но мне тогда досталось. Сигареты действительно были найдены в рюкзаке, хоть и были не мои и использовались вне заведения.
Меня чуть не отчислили.
Вмешался отец, потом отругал меня, а затем снова погрузился в свои дела, забыв об этом инциденте и не сказав матери.
И сейчас те люди, которые подставили меня, подослали Виолетту ради того, чтобы я снова оказалась с ними.
Не смогли найти другого фрика?
— Как ты относишься к Бенедетти?
О да. Контрольный вопрос, от ответа на который зависел факт, примут тебя в компанию или нет. Отвечать всегда надо было осторожно — синьора эта оказывалась сущей стервой, постоянно всем занижающей оценки, и всегда могла поддержать кого-то, дать совет. Но многие её ненавидели за лишнюю строгость. Преподавая историю итальянской музыки, половину урока она тратила на промывку мозгов ученикам. Или того хуже — начинала ругать современные жанры, такие, как рок или рэп, поп или инди. Вот за оскорбление вкусов её многие и ненавидели.
Я несколько секунд обдумывала ответ, складывая ускользающие из сознания буквы в осмысленную фразу.
— Если закрыть глаза на её недостатки в области вкусов и терпения, то она очень даже такой неплохой человек. Я не говорю, что она идеал, но был конкретный случай, когда с помощью неё ученик подтянул историю. Но мне она не особо нравится, точнее, отношусь нейтрально, ну, с ней мало вижусь.
После такой слегка запутанной речи я была готова провалиться под землю, так как все гениальные фразы просто исчезли из моей головы. Остался какой-то бред, прозвучавший минуту назад и исчезнувший в гуле голосов в столовой. Остальные разговоры перебивали нас своей громкостью.
Виолетта даже не улыбнулась, но продолжила жевать сэндвич с видом, будто пьёт лучшую марку вина, в котором попался гнилой червь. Потом она посмотрела на меня и улыбнулась:
— Ты честная. И милая. Поедешь с нами в Местре?
Это прозвучало так, будто я должна была вернуться домой.
В принципе, даже Алессандро Д'Авения говорил, что у подростков часто школа равна дому. Мы привыкли к этому учебному заведению, как к родному, поэтому разница между этими зданиями заключалась только в количестве друзей, вещей, свободе и возможности делать то, что хочется.
Месте — бывший город с огромным количеством клубов и баров. В Венеции же лидируют классические музеи. Два разных, но таких близких места в одной провинции. Раньше — да и сейчас — Местре связывал Венецию с материковой частью — вот что я помню из курса географии.
Виолетта ждала моего ответа, хотя это было бесполезно. Она знала, что я поеду в любом случае. Я не настолько тупа, чтобы не вырваться из мнимого сообщества изгоев, в котором были так называемые лохи — жирный и вонючий Паоло, глупый ботаник Джакомо, не попадающая в ноты Сильвия, пытающая сделать свой образ странным Антуанетта, многие другие, кто отличался от других или пытался отличиться. Виолетта была уверена, что мне не нравится сравнение с такими людьми. Виолетта знала, что мне необходимы вечеринки и новые впечатления. Виолетта давила на меня своим спокойствием, поэтому я постаралась сказать ледяным тоном.
Наверное, у меня получилось.
— Я грубая.
Ещё один кусок гамбургера отправился в рот. Девушка кивнула, словно испытала облегчение после сильной боли, и завела нормальный, обычный разговор, ни капельки не похожий на предыдущий и который тоже скоро слился в один гул посреди сотни голосов.
Местре.
Виолетта за руку вела меня к чёрному джипу, возле которого уже столпилась элита консерватории: Аличе (не та, которая жирная) Соррентино, Розабелла, её сестра, Роберто Фасильямо, Эрика Скуози, Фабио Руберкати, пара Кристиано Фабилло и Грация Джованотти и... Данте Д'Амико, новенький. Он стоял рядом с ними, держа в руках фирменный пакет «Билла». В пакете что-то стеклянное стукалось и звенело, но ничего не проливалось и не разбивалось. По крайней мере, пока. Что-то мне подсказывало, что это явно алкоголь. Да и недешёвый. Либо выкраден из домашнего бара, либо куплен с помощью друзей или фальшивого паспорта.
Местре.
По иронии судьбы я села на пассажирском сидении справа от Данте, прижимаясь вплотную к дверце, слева разместилась Розабелла, которая всю дорогу ласкала его волосы и каждые пятнадцать минут целовала. В темноте их волосы и одежда казались одного цвета, и только после яркого и мимолётного света фонарей был виден контраст между огнём и мраком. Всю дорогу нога Данте соприкасалась с моей, и это возбуждало больше, чем эротические фильмы, которыми раз в месяц перед бурным сексом баловались мои родители. Из-за короткой юбки прикосновение ткани чёрных джинс к бедру вызывало приятные ощущение и слегка развратные, опалённые возбуждением мысли.
Местре.
Родители отпустили меня туда без вопросов, лишь бы я написала им СМС утром с информацией, когда приеду. Наверное, им даже было радостно, что я выбралась впервые за долгое время из комнаты и поехала куда-то на выходные с друзьями. Не говорить же, что мы ехали на одну ночь в клуб, а ночевать собирались у Роберто, который каждое утро ездил из Местре в Венецию, в школу. Или временами пропадал у тёти, обосновавшейся в этом городе довольно давно.
Местре.
— Данте, а какая твоя фамилия?
Это был вопрос ради интереса: заговорит со мной или нет? То, что он Д'Амико, было написано на листке с именами учеников, висевшем на стенде в классе. Прочла я его пару дней назад, выискивая среди всех новенького.
— Я по отцу Д'Амико, по матери Монтерелли, — ответил он спокойным, расслабленным голосом. Словно его часто спрашивали об этом, и он отвечал на автомате.
— А я по матери Мартинелли.
— Похожи фамилии, — улыбнулся он.
— Да, это так.
Я больше не знала, что сказать. Полной тишины не было, так как работало радио с расслабляющей поп-музыкой (но я всё равно включила в плеере свою), а Грация громко болтала о вечеринках с Кристиано. Он поддакивал ей и вставлял несколько фраз посреди долгого монолога.
— А почему ты так часто подходишь к стенду?
То, что вопрос был задан мне, я поняла только тогда, когда Данте коснулся моего плеча, привлекая внимание. Прикосновение мне понравилось.
— У меня плохая память, — призналась я, — поэтому часто подхожу к нему, чтобы не забыть какие-то события или имена.
— А, я просто часто тебя около него видел, ну и подумал...
— Всё нормально.
Местре.
Душный клуб. Никакой охраны. Спокойное распитие своих напитков. Прижимающиеся к спине потные мужские тела. «Незаметные» поглаживания по бёдрам или заднице. Ещё алкоголь. Рвота в вонючем туалете.
Местре.
Я ненавижу его.
Как только мы приехали, сразу услышали громкую музыку и восхищённые вскрики девушек и парней. Это напоминало концерт известной рок-группы, только под фонограмму. И вместо людей в странной одежде все были одеты по последней моде. Что самое забавное — вход был бесплатным, а охрана отсутствовала. Отлучилась с поста, наверное, так как это было почти нереально. Серьёзное упущение. Кстати, мы бы могли позвонить в полицию или найти администратора... Но прошли просто так, с пакетом алкоголя. Нас никто не проверял, а на всякий случай мы протолкнули пакет мимо магнитной арки. Никакого писка, хотя и не должно было быть. Ничего.
Наверное, это был самый душный, вонючий и странный клуб, в котором я когда-либо находилась. И находился в каком-то переулке. Мы спокойно достали вино и «Джек Дэниелс» и, усевшись за какой-то столик в самом углу, стали по очереди пить прямо из горла, наблюдая за танцующей под Бритни Спирс толпой. Кто-то двигался свободно, совершенно не стесняясь никого, кто-то зажато раскачивался из стороны в сторону, кто-то заигрывал со своим партнёром, кто-то просто шатался по клубу от бара до бара. Сидящая за соседним столом парочка целовалась. Танцевальная музыка выводила из себя и бесила. Воняло потом и мочой. Не самое приятное место, скажем прямо.
Эрика закурила сигарету, Аличе, Розабелла и Кристиано с Грацией пошли на танцпол. Я придвинулась к Данте, Роберто и Фабио накачивали себя алкоголем, время от времени предлагая и мне. В конце концов, мы все захмелели. Удивительно, как нас никто не заметил — шестнадцати-семнадцатилетние пьяные подростки должны бросаться в глаза. Мне вообще было пятнадцать. Ну а что поделать? Бурная молодость, все дела...
Дальнейшее проглотил туман.
Помню, как кто-то из ребят позвал меня танцевать, но не помню, кто точно это сделал, как постепенно я затерялась посреди этой кучи народа. Помню, как какие-то парни прикасались ко мне, пытались приласкать, но я, полностью злая, уходила всё дальше и дальше, приближалась к туалету. Помню, как жутко рвало. Фактически, я пила в первый раз в жизни. Или нет. Не помню. Я говорила, у меня плохая память.
Помню, как мы всей компанией решили поиграть в «солдатика»: надо было закурить, вдохнуть в затяг, поцеловать соседа, выдохнуть ему в рот и передать сигарету. Я толком не умела ни курить, ни целоваться, поэтому жадно наблюдала, как рассаживаются парни и девушки так, чтобы не было лесбийских или гейских поцелуев. Меня мутило. А кто, как и с кем целовался — не помню.
Местре.
Грёбанный Местре.
Толком я начала соображать, когда проснулась в час с чем-то после полудня, светило очень яркое, прямо невероятно яркое, надоедающее и мерзкое солнце, вокруг пахло освежителем для туалета с запахом «моря», а живот крутило от боли и голода. В горле адски пересохло, казалось, будто слюна не вырабатывалась. Липкий язык прилипал к нёбу и зубам. Такое чувство, словно меня во время сна постирали в машинке, вывернули наизнанку и так и оставили — помятую и мокрую. Мокрую в прямом смысле — я вся была в поту от жары. В комнате было невероятно душно, но не так, как вчера. Более тихо и спокойно, чувствовалась циркуляция воздуха. Я приподнялась, пытаясь сфокусировать зрение на чём-то, хотя это не получалось. Я поморгала. Спустя пару секунд расплывчатое пятно обрело очертания, потом стало резким, появились контуры и натуральные, насыщенные цвета. Мозг пробуждался ото сна, и я вместе с ним.
Рядом со мной лежал Фабио, его голова уютно покоилась около моего бока. В комнате были только мы, спящие на надувном матрасе. Процесс сборки я не помню. Словно вышибло из головы. Память не желала восстанавливать полную картину вчерашнего, какие-то кусочки спрятались за чёрной плотной ширмой, не позволяющей увидеть их. Но факт, что я в своей одежде, пусть и совсем измятой, меня обрадовал — никто не раздевал, никто не трогал.
Я встала с матраса, прогнувшегося под моим весом, и Фабио на пару секунд наклонился ближе к полу. Потом снова всё выровнялось. Мои гриндерсы валялись около приоткрытой двери. Пол был холодным, но скользящим и довольно приятным на ощупь. Я протиснулась в щель, чтобы никого не разбудить, и прошла в другую комнату, точнее, холл, ища кухню и бодрствовавших. Везде относительно было тихо, не считая шума с улицы. Кто-то громко сопел. Ещё был слышен храп. Я просто шла напрямую по коридору, медленно переставляя ноги, чтобы не упасть. Немного побаливала и кружилась голова. До кухни было шагов десять, не больше, но каждый давался с огромным трудом. В горле скапливалось ощущение тошноты и голода, хотелось блевать и есть. Одновременно и сразу.
Двери, ведущей на кухню, не было, просто арка с какими-то верёвками, свисающими с потолка. Что-то вместо штор, да? Я сразу заметила Данте, сидящего за столом. Он жевал какие-то печенья и сидел в планшете. Вид у него был хуже, чем вчера. Уставший, утомлённый. И снова я подумала, что ему не может быть пятнадцать. Только двадцать.
— Приятного аппетита. — Мой голос был больше похож на срывающийся хрип, тихий и с «петухами». Но парень всё равно меня услышал и с набитым ртом произнёс:
— Фпафибо.
— Повалуйста, — передразнила я его. Он снова уставился в планшет, полностью игнорируя моё присутствие.
После трёх стаканов воды стало легче, прорезался голос, сухость исчезла, хрип прошёл. Так и представляю, как высохшие связки, напоминающие натянутую жвачку, смачиваются от каждого глотка, наполняясь необходимой влагой и растягиваясь всё больше и больше.
— Что есть поесть?
— Ешь печенья. — Данте указал средним пальцем на тарелку.
— Тут нашёл?
— Да.
Разговор не завязывался. Что-то такое было интересное в айпэде, что Д'Амико буквально не отрывался от него и говорил короткими фразами. Я перевела взгляд на тарелку. Вкусности представляли собой рассыпчатый бисквит округлой формы с шоколадной крошкой. Не самое лучшее для поедания всухомятку. Хотя есть было можно — это самое главное! Не являюсь поклонницей пищи, такие обычно орут: «еда — это святое!» Нет, ко всяким вкусностям, пицце или спагетти я относилась как к повседневной составляющей нашей жизни. Не поела, но голодна — терпи. А делать из этого культ — глупо. И орать на каждом шагу: «Мои отношения с едой лучше, чем с парнем» — тоже глупо. Может быть, поэтому всё плохо с парнем, потому что много жрёшь?
Жирных не любят.
Даже если это самые милые люди на свете.
Поговорить с Данте мне хотелось, но я не знала, о чём. Поэтому нервно жевала каждый откусанный кусок. Крошки застревали между зубами. Отдалённо чувствовался привкус мёда, от которого меня мутило ещё сильнее. Ненавижу мёд. Пришлось заедать это безвкусным яблоком, больше похожим на воду с усилителем вкуса. Вода была везде. Даже тут. Она окружила меня полностью, даже когда она вообще не текла.
Я даже помню тот самый главный момент, после которого поняла, что надо возвращаться к этой компании и всё менять.
Когда мне сказали, что у меня депрессия — и предпосылки расстройства личности, — я сразу представила это.
Толща воды.
Глубокая. Тёмная. Плотная.
Я тонула в ней.
И никогда не могла выбраться.
Разговор в тот день не завязался. Данте продолжал оставаться для меня загадкой, немыслимым ярким светом, привлекающим внимание и заставляющим людей интересоваться им. Но вокруг него вилась та самая атмосфера теневой отрешённости от этого мира, задумчивости, как обычно бывает у самоуверенных и гордых людей, новеньких в неизвестном им обществе. Он показывал себя то со стороны самого доброго, мягкого и открытого человека на этой земле, то со стороны молчаливого, мрачного и зацикленного только на себе мизантропа. Каждая его сторона появлялась внезапно и перебивала другую резко, в мельчайшие мгновения, без какой-либо паузы. Он был яркой звездой на тёмном полотне неба, каплей крови на белой бумаге, огоньком свечи в пустой ночной квартире, солнцем — тёплым и мягким, жарким и грубым — посреди шторма.
Он точно был солнцем.
Это я поняла ещё с момента нашей встречи.
Странное дело — семейные отношения. Уникальная вещь, от которой мы зависим всю нашу жизнь, которая приносит нам всю гамму эмоций, начиная от лёгкой радости при виде заботливо оставленного кусочка пирога и заканчивая отчаянием от хлестких пощёчин за очередную слишком грубую дерзость. Или не заканчивая. Какие вообще эмоции нам приносят близкие люди? Своими словами, жестами, поступками, прикосновениями они могут поднять тебя до немыслимых высот, до невероятной бесконечности, где ты будешь парить, или опустить до самого чрева ада, где горячая кровь раздражения, ненависти, гнева смешивается с холодом по телу отчаяния, печали, грусти. Эти люди знают тебя едва ли не лучше других — и могут не знать о тебе ничего. Не знать, что ты каждую ночь сидишь на подоконнике с открытым окном, выпивая третью кружку крепкого кофе без сахара и молока, что ты забил гол на школьном футбольном соревновании, что ты рисуешь на полях всякие каракули, потому что так лучше думается, что ты недолюбливаешь учительницу итальянского, что ты придерживаешься идеи нацизма или что всегда заказываешь в «Макдональдсе» один и тот же чизбургер только на второй слева кассе. Но когда становится плохо вне дома, к кому мы бежим? К семье. Если кто-то сразу обращается друзьям, то это только доказывает, что теперь они и есть его — её — семья. Незнакомый человек прошёл через все возможные ссоры, моменты искреннего счастья, зависть, подлость, прощение и принятие его в тот самый тесный круг, где вы сливаетесь с ним в одно целое, а границы негативных эмоций и чувств исчезают и оставляют после себя только воспоминания. Настоящая семья — это не папа, мама, брат, двоюродная сестра жены племянника, бабушка или дедушка. Настоящая семья — это те люди, которые отличаются от тебя, но при этом ты с ними —одно существо, симбиоз. Те люди, которые всегда готовы помочь или порадоваться, подсказать совет или промолчать в нужную минуту.
Таким образом, я искренне считала, что настоящей семьи у меня нет.
До таких грустных и философских размышлений я дошла из-за отсутствия какого-либо общения в реальности, помимо интернета, и нелюбви спать по ночам. Это проблема многих депрессивных людей — их мучает бессонница, они много размышляют, пока не доводят себя до такого критического состояния, едва ли не до истерики. И рыдают подолгу, и режут себе кожу, потому что эта боль отрезвляет, и ненавидят себя и весь мир, и глотают антидепрессанты и успокоительные, и совершают самоубийства. А наутро многие переосмысливают вчерашние раздумья, после которых всё лицо опухшее и мокрое, а кожа красная и с засохшей кровью, и делают определённые выводы, на которых строится всего лишь одна вещь — как выжить в этот день.
Почти каждый депрессивный человек мечтает заснуть и не проснуться.
И моя семья знала, что я думаю точно так же. Они это видели, чувствовали, замечали — в дрожащих после истерики руках, в слишком большой порции таблеток (потому что меньше уже не помогала), в красных глазах, в тяжёлых музыкой и лирикой песнях, в неразборчивых фразах и зачёркнутых словах на страницах личного дневника. Моя мать, вообще-то, психолог по образованию, и большую часть времени находится в Падуе, поэтому из-за напряжённого графика редко бывает дома раньше полночи. И каждый раз дипломированный специалист приходит с невысказанной агрессией и болью, которую никто не видел. И тогда мы с отцом брали мать за руки — он за правую, я за левую — и слушали её бесконечные недовольства, после чего плакали все втроём.
Я бы не хотела быть психологом.
Нет. Ни за что. Никогда.
Когда-то, как и все дети, я считала, что стану ветеринаром — из-за любви к кошкам. Но потом как-то в Падуе, когда отец взял меня смотреть местные достопримечательности и мы стояли около светофора, на моих глазах машина сбила маленького рыженького котёнка. Он беспомощно мяукал посреди дороги, видимо, боялся шума и автомобилей, а я, семилетняя соплячка, ждала момента, когда зажжётся зелёный свет, чтобы забрать малыша. Но тут мимо проехал на полной скорости чёрный «опель», и...
Звук, похожий на удары по мягкому апельсину.
Кровь, лужа тёмно-красной крови.
Свёрнутая шея, раздробленные кости и почти полностью раздавленное тельце.
Не заметивший ничего или не придавший значения этому водитель.
Меня рвало полчаса.
В тот день я так и не смогла нормально смотреть на снующих птиц, собак и насекомых. Видя пчелу, я больше не визжала от страха, а вспоминала произошедшее. А уж вид рыжей шерсти вызывал сухость, комок в горле и желание плакать. Никакой красивый вид, потрясающие церкви не интересовали меня. А от еды начинало тошнить. Я так и не съела купленную отцом сахарную вату, а ароматный запах домашней лазаньи вызвал новый приступ рвоты.
Я заперлась в своей комнате и, рыдая, не открывала дверь до тех пор, пока мама не начала стучать кулаками, громко и сильно.
Сейчас этот случай не вызывает никаких эмоций. Все истерики по этому поводу давно прошли. Да и завести кота я до сих пор хочу.
Но после того дня я перестала есть в одной комнате с родителями. Просто не смогла. Стала дожидаться, пока они пойдут смотреть телевизор, или относила еду в комнату. Сколько ссор было по этому поводу, не пересчитать! И «ты же девочка», и «да что с тобой не так», и «чем мы так тебя бесим».
Всё же я любила свою семью.
Любила...
Забавно звучит.
Когда я вернулась с «вечеринки», то мама по моему виду сразу поняла, что что-то произошло. Психологи всегда тонко чувствуют людей и умеют надавить на нужные точки. Мать-психолог — это ад. От неё никогда ничего не скроешь.
Между нами завязался разговор. Он длился не больше сорока минут, хотя под конец я уже топталась на месте и мечтала добраться до комнаты, чтобы включить музыку и замолчать аж до следующего утра. Во время этого разговора я случайно проронила, что у нас новенький и он мне нравится. Мама сразу начала читать морали, что любви в этом возрасте нет, а я должна не терять голову. Напоследок она отправила меня к себе, добавив, что за низкие оценки меня убьёт.
Родители иногда забывают, что в пятнадцатилетнем возрасте были точно такими же.
Ну, или не иногда.
На самом деле, в моей жизни всё было довольно скучно, поэтому посещения клуба хватило бы на целый месяц. Я физически не могла представить, что туда надо вернуться и снова «отжечь». Конечно, элита привыкла, не все же были пятнадцатилетними малолетками, но я-то! Я, не искушённая ничем подобным, я, сидящая постоянно в Интернете, я, грёбанный изгой в грёбанном лицее! Я, Лия Морто, живой грустный труп, больше не выдержала бы этого!
Конечно, на следующей неделе всё повторилось.
Только это был не клуб, а парк. И без алкоголя.
До выходных я всё время таскалась с компанией, но по-прежнему была незаметной серой (или чёрной) мышью. Мы ели за одним столом, сидели рядом, во время перемены уходили в укромный угол, где меня учили курить, а я кашляла и задыхалась, собирались после школы и шли на квартиру к одному из ребят, где постоянно болтали и беседовали о том, что в школе запрещала цензура и учителя. Нам было весело, мы много шутили и смеялись, но я очень хорошо чувствовала, что тут каждый сам за себя и никому нафиг не нужны твои проблемы...
Родители были рады, что я становлюсь веселее и всё чаще ухожу из дома. В моей душной комнате стал появляться свежий воздух, исчезнувшие несколько месяцев назад тарелки, вилки и кружки вернулись чистыми на свои законные места, беспорядок уменьшился, а кровать оказывалась заправленной. Раньше я никогда не застеливала её, так как часто после школы раздевалась и ложилась под одеяло — оно заменяло мне недостающие объятия. Иногда засыпала, но очень редко. Теперь же валялась в ней я только по ночам — днём не позволяли «дела».
И я прекратила попытки сблизиться с Данте. Конечно, мы были в одной компании, но он-то встречался с Розабеллой, и всё время они были вместе: то целовались, то общались между собой, то просто держались за руки, то постоянно куда-то уходили на недолгое время. Самое обидное в этой ситуации — с Данте мы были похожи внешне, взгляды на жизнь совпадали, даже музыка любимая у нас была одна и та же! Это я выяснила, случайно услышав в разговоре. Нас объединяло ещё и состояние «заметной невидимки»: когда ты отдельно от кого-то, тебя видно. Но стоит тебе сблизиться с другим человеком или компанией — ты становишься никем.
Постепенно всё вернулось туда, откуда и началось — на фоне меня элита выглядит круче, а ко мне не пристают с обидными комментариями. В столовую я уже заходила спокойно, не напрягаясь от косых взглядов и смешков. Мерзкие сообщения почти полностью пропали.
Наверное, так и должно было всё быть — я просто не могла оставаться в стороне от самых крутых людей в школе. Меня тянуло к ним неосознанно, просто по привычке, потому что к ним невольно хочешь присоединиться, воображая себе крутые вечеринки, литры алкоголя и уважение со стороны сверстников. Буду ли я лукавить, говоря, что это не самое важное, просто приятный бонус в хорошей компании?
Да.
Без вариантов.
В пятнадцать — а то и раньше — у многих просыпается интерес ко всему запретному. Это не подражание взрослым и бессмысленные «понты», просто ты вливаешься в среду, где дозволено всё, и невольно перенимаешь все привычки и гадости. Это ошибочное чувство, что ты самостоятельный, что с тобой ничего не будет.
Это было всегда.
У всех.
Хотя это было бы неправдой, если я бы сказала, что мы только и делаем, что пьём. Нет. Мы часто на выходных сидели у Роберто или Аличе с Розабеллой и смотрели различные фильмы. У Виолетты (оправдывая свою фамилию — Амато — «любимая», — девушка действительно была самой милой из компании, её обожали все) находилась огромная коллекция кино. Мы пересмотрели всю фильмографию Джонни Деппа; навосхищались замечательными работами Тима Бёртона; посмеялись над боевиками про мафию; полюбили «Красное и Синее» и «Игру Для Девочек»; покричали под «Сайлент Хилл» и «Астрал». И каждый раз закупались начосами, попкорном, приготовляющимся в микроволновке, различными газированными напитками. Я пополнела килограммов на пять за две недели, после чего не могла надеть свою любимую юбку. Естественно, в Твиттере сразу появилась куча сообщений об этом, по новой пошли издевательства.
Хотя в этом был и плюс.
Например, за меня заступился Данте.
Конечно, потом всё же пришлось похудеть — жирная задница никому не нужна.
Но был один важный факт.
После этого случая у нас завязалась долгая беседа, о которой я мечтала всё это время.
Примечания:
Гриндерсы (гриндера) — неформальная тяжёлая обувь, производящаяся великобританской фирмой «Grinders». — Здесь и далее примечания автора.
Каццо (итал. Cazzo) — итальянское ругательное (чаще всего несущее нецензурный подтекст) междометие с разными значениями. Здесь: «Блин, чёрт!»