Незастилаемы летучей пеленой,
Открыты глубине глаза его слепые
Глядят перед собой в провалы голубые...
А. Тарковский*
Это был не просто дом.
И даже не дом, а домик – хатка-мазанка – глиняная, белёная.
Очень маленькая. И очень-очень старенькая. Настолько старенькая, что побелка на ней давно потрескалась и облупилась, местами вместе с кусками иссохшей глины, а сама она покосилась, присев дальней стеной в огород, а той, что выходила на улицу, – улицу Гагарина в селе Шпаковском, где жили Катины бабушка с дедушкой («папины») и куда каждое лето Катя приезжала погостить, – отпрянула, отшатнулась от улицы, будто в испуге, будто от неожиданности.
Чему удивилась? Чего испугалась?.. И забыла уже... Но так и осталась стоять. И теперь дом напоминал чьё-то поднятое кверху лицо, изумлённо глядящее старчески голубыми глазами-окнами куда-то вверх и вдаль... в небесно-древесную светлую высь.
Окошки, тоже маленькие и покосившиеся, отражали пышные кроны деревьев, высокое синее небо да редкие безмятежно плывущие по нему белые кучевые облака.
Казалось, домик только и видит, что одну эту сине-белую дальнюю даль – тёплую, улыбчивую, манящую... Только ею одной и грезит, не замечая ни прохожих, ни проезжих... ни людей, ни собак... ни степенно идущих по своим делам взрослых, ни носящихся туда-сюда шумными и шустрыми стайками детей... ни тонких и лёгких мелькающих блестящими спицами велосипедов... ни заржавленных дребезжащих тачек... ни разбитых скрипучих телег... ни изредка проезжающих и грохочущих на всю округу грузовиков... ни пыли, которую те поднимают.
Двор домика был отгорожен от улицы деревянным забором с калиткой, на которой было навешено большое железное кольцо – стучать.
Когда-то забор был выкрашен зелёным, а скорее даже, смесью зелёного и серого. Такой зелёный, а вернее, его оттенок, Катина бабушка любила и называла тёплым.
Однако теперь краска почти вся облезла и уже непонятно было, какою же на самом деле была она раньше – об этом можно было только гадать...
И забор, и калитка – так же, как и сама хатка, так же, как и её окна, – покосились от времени, от старости...
В доме том жила одна бабушка. Была она тоже старенькая-престаренькая и потому выходила за ворота очень редко.
А когда выходила, то, маленькая и сухонькая, шла она очень медленно, согнувшись в три погибели, одной рукой опираясь на палку, а другую протянув вперёд, сложив пальцы щепоткой и время от времени потирая ими, будто что-то кроша. И всё звала:
– Кис-кис-кис...
На бабушке было тёмное платье – а вернее, сарафан и белая блуза. А на голове у неё был повязан чистый белый платок.
Прибегал ли кто на её зов... ни Катя, ни Таня, ни Лера с Толиком никогда не видели.
Помнится, когда в первый раз они заметили ту бабушку, то ужасно удивились: им-то казалось, что в доме уже давно никто не живёт. Возможно, именно это «страшное» удивление и перепутали они с настоящим страхом: страх – чувство знакомое всем и каждому, его «понятнее» чувствовать. Вот и «решили» они бояться незнакомой старушки.
Поговаривали, что она – колдунья.
Это Лерка «поговаривала». Откуда узнала – неизвестно. Но, наверное, знала, раз говорила. Да так степенно, с таким умным и важным видом...
А ещё Толик говорил. И тоже – с видом умным и важным.
И неизвестно также, кто из них – Лерка или Толик? – кто «первый начал», а кто только подхватил. Оба умели быть... да нет, всегда были – очень убедительными. Всегда и всё знали. А Катя всегда верила им – одинаково, обоим, потому как оба они, её двоюродные брат и сестра, были старше.
Подходить к дому «колдуньи» боялись. И вместе, и тем более по отдельности.
Но всё-таки один... ну или два раза – подошли – все вместе.
Им давно уже не терпелось посмотреть на котят. Ведь раз есть кошка (ведь зовёт же кого-то бабушка «кис-кис-кис») – значит, должны быть при ней и котята. Где кошки – там и котята, это всем известно.
«Может быть даже, они беленькие... с голубыми глазками», – мечтала Катя.
Дом стоял у дороги на горочке – вся та сторона улицы и была этой самой горочкой. В тени высоких акаций перед домом курчавилась мягкая прохладная травка. По такой хорошо ходить босиком, особенно в жаркий день.
А на солнечной, Катиной, стороне улицы трава была не такая мягкая и не такая прохладная, – совсем тёплая, сухая и какая-то пыльная, – здесь всегда было жарко.
Вот у бабушки Тани, бабушкиной сестры, что за речкой живёт, так у неё весь двор зарос этой кудрявой муравкой с мелкими округлыми листочками. А у Катиной бабушки она всё никак не вырастала, хоть бабушка и любила её, берегла, поливала... Всё время кто-нибудь да уничтожал нежную зелень: то куры общиплют, то гости вытопчут... То дети, то внуки...
Подошли.
Возле старого домика было очень тихо. Никого не было. Ничего и никого не было слышно... – только ветер шумел в старых высоких ветвистых кронах... таких высоких, что Кате пришлось задрать голову высоко-высоко... и смотреть-смотреть...
И она смотрела, смотрела... да так, что даже забыла уже, зачем они сюда пришли.
«Ах, да... котята».
Набравшись смелости, подошли ещё чуть ближе к воротам. Ни постучать тяжёлым железным кольцом, ни войти без спросу, ни тем более перелезть через чужой забор никто даже не подумал. Нехорошо это – ещё увидит кто, бабушке скажет... Их родной бабушке. Стыдно.
Посмотрели сквозь щёлочку в воротах: и там никого. И зачем-то даже – на всякий случай – а вдруг выйдет? – тихонько позвали ту самую кошку:
– Кис-кис-кис...
Но никто: ни кошка, ни её котята, ни старая бабушка, их хозяйка, – так и не вышел.
На окошках домика были навешены ставни. Их тоже красили очень давно. И в последние дни они всё время почему-то были закрыты. Будто окна-глаза устали смотреть на мир и... уснули.
Таня осмелела и забралась на выступ в самом низу стены дома, в том месте, где был он особенно широк. Сажа, которой он некогда был подведён, давно стёрлась, – давно уже никто его не чернил, не подмазывал...
Взобравшись, Таня выпрямилась, изогнулась, вывернулась и пошла, словно кошка, аккуратно ступая по узенькому выступу, ловко обхватывая его босыми ступнями, а руками и туловищем распластавшись и припадая к наклонной стене.
По-кошачьи «гипкая», она напоминала Кате «гипетский» рисунок: это когда ноги и голова в профиль, а туловище – анфас. Катя видела такие в каком-то учебнике. «Ей бы ещё голову кошачью...» – подумала она. Они с Таней раньше пытались уже так ходить, – как в том учебнике, – и у Тани получалось, а у Кати... что-то не очень.
Дойдя до одного из окон, Таня заглянула в щёлку между ставнями, там, где она была особенно широка, пытаясь рассмотреть хоть что-нибудь внутри дома.
...Занавесок нет... это хорошо!.. только стекло... но оно мутное... и темно... Нет, нет... всё же виден какой-то свет! А-а-а... это с той стороны – тоже окно. Ставни на нём не закрыты... Но этого всё равно недостаточно: с этой-то стороны закрыты они!
...Какие-то коробки в комнате, ящики... или это мебель?.. может, шкафы?.. а вот это, кажется, стол... Нагромождение какое-то... А старушки нет нигде. Непонятно...
Так толком ничего и не разглядев, Таня спрыгнула с выступа – точно так же, как до того взобралась: мягко и бесшумно – по-кошачьи.
Ребята помялись-помялись, потоптались, покрутились ещё перед домом...
Здесь было по-прежнему тихо, только теперь уже... как-то по-другому: здесь был какой-то свой, особый покой – казалось, звуки остального мира не долетают сюда, а если и долетают, то сильно изменёнными – приглушёнными...
...Слышно только, как шелестит над головой листва... Это дышат деревья...
...И тихо улыбается небо...
...И жаркие лучи солнца, смягчаясь, становятся здесь ласковой прохладой...
...И теперь так будет всегда...
И от всего этого Кате сделалось так хорошо, что она даже перестала бояться «колдуньи» и передумала расстраиваться, что они так и не увидели котят... И ей даже расхотелось идти домой, к своей собственной родной бабушке.
Но затем она всё-таки ушла – все они ушли. Как раз пора было полдничать – у бабушки на кухне, наверное, уже и блинчики подоспели... Большие, круглые, кружевные...
Следующим летом, когда Катя вновь приехала на каникулы в Шпаковское – или в Шпаковку... или даже в Шкаповку – так тоже любили они её называть... – то увидела, что на месте покосившейся хатки стоит теперь совсем другой дом – большой и красивый, ровный, «весь такой квадратный». Розового цвета. С кремовыми колоннами по бокам. А по колоннам – ровные бороздки. А сверху – нарядные завитушки – «для красоты».
И окна дома – такие же, как и сам он, квадратные – большие и ровные; а сквозь огромные и чистые – до скрипа! – стёкла виден новый белый тюль – «лапастый» – крупными листами и розами.
И забор – тоже новый, тоже ровный, тоже крепкий – железный! – выкрашен в бордовый цвет – свежая краска блестит на солнце. А на заборе – ажурные узорчики выложены колечками, ромбиками и завитками. И крепко-накрепко приварены.
«Намертво. И захочешь отодрать, не отдерёшь», – почему-то подумала Катя.
Подумала и сама удивилась – ведь она и не собиралась ничего ниоткуда «отдирать»... И даже думать ничего такого не собиралась!..
Просто ей почему-то было очень жаль того старого домика – той хатки – тихой, маленькой, беленькой...
То есть это когда-то беленькой, а теперь-то, конечно, уже облезлой: с отслоившейся и отвалившейся от стен извёсткой и глиной – целыми кусками...
То есть теперь-то уже хатки – никакой – никакой её уже не было...
И той – прошлогодней – густой тени огромных акаций, глядевшихся с высоты в маленькие глаза-окна – тоже было жаль Кате...
И того, что они шептали ей...
И того, как...
Теперь деревья стали как будто ниже... и меньше...
И солнце жарче, и машин больше, и сильнее они пылят.
И прохладный кудрявый спорыш под босыми ногами – та самая сказочная трава-мурава – вся она куда-то исчезла...
Зато перед воротами дома появился аккуратный асфальтовый съезд.
И теперь только в сандалиях... мама сказала, что хватит... что Катя большая уже...
А в палисаднике перед новым домом – в палисаднике, которого раньше-то и вовсе не было! – ни у кого здесь сроду не было никаких палисадников! – выросли нарядные оранжевые георгины. Они, конечно, были очень высокими, большими и красивыми... и очень яркими, и очень праздничными, и очень новыми, как и сам дом...
«И всё-таки какие-то они немножечко ржавые», – опять некстати подумалось Кате. Будто кто-то подумал это вместо неё.
А на самом-то деле ей просто было жаль... она и сама не очень понимала, чего именно.
Наверное, той особой тишины, какая бывает лишь там, где время никуда не торопится, никуда не спешит... где оно, как будто навсегда, остановилось... замерло.
Замерло, но не умерло:
«Светлеют города, поля уходят в даль,
Крапивой заросли могилы на погосте,
Седые голуби к ним прилетают в гости...
В играющей траве, на кладбище глухом,
С крестом без надписи есть в городе моём
Могила тихая. – А всё-таки он дышит,
А всё-таки и там он шорох ветра слышит...»*
Оказалось, что Катя очень даже хорошо запомнила ту бабушку, хотя всего пару раз её видела. Она даже удивилась!
И поняла, что теперь уже никогда и ни за что в жизни не забудет ни сам этот домик, ни его старенькую хозяйку...
Как она – в тёмном платье и в чистом белом платочке – левой рукой опираясь на палку... а правую вытянув вперёд и сложив пальцы щепоткой...
Идёт и зовёт свою невидимку-кошку...
– Кис-кис-кис...
___________________________
Иллюстрация: Владимир Выборный «Дорога в селе»
Примечания:
* Арсений Тарковский «Плыл вниз от Юрьевца по Волге звон пасхальный...»