В последние дни Манька крутилась как заведённая. Как на грех, повалили жильцы, кто съезжал, а кто заселялся. Она даже не успела сходить к почтамту отправить очередную пятёрочку маме и сёстрам с братьями в село, что делала исправно в конце каждого месяца. Конечно, самой Маньке оставалось на житьё совсем немного, но бесплатное жильё и еда, да и большая часть одежды позволяли ей не голодать и всегда прилично выглядеть.
Писем из села не было, мать была неграмотной, сестры с братишками тоже не учились. По такой-то нищете зимой было не в чем и в школу-то выйти. А идти не близко, до соседнего села десять вёрст. Но, однако, одно письмо Манька в прошлом месяце всё же получила. Написал его Афанасьич, мужик из отходников, он немного грамоте разумел. Чаевал, ночевал у матушки по случаю и дальнему родству, вот и написал письмецо.
Из него Манька узнала, что мать очень благодарит, помощь Манькину получает. По сельским меркам деньжищи огромные. Купила двух коров, одну дойную, другую стельную. К лету телёночек будет. Сенокос есть недалече, детишки помогут управиться. Всё будет полегче их житьё. А там и одёжкой обзаведутся, да в школу можно будет по осени отправить.
Манька читала это письмо тысячу раз, оно многократно было смочено слезами и, уже изрядно истрёпанное, носилось Манькой за пазухой всегда с собой, как носят оберег. Это письмо было единственной ниточкой, связывающей её с домом, искупителем всех её вин и залогом прощения.
Субботним утром в дом постучал посыльный и передал записку от Марии Осиповны, написанную большими печатными буквами. Она знала, как написать, поскольку сама Маньку грамоте и учила. Знала, что Манька прописные буквы разбирала ещё плохо, а печатные уже хорошо и бегло. В записке было сказано, чтобы Манька бросала все дела и срочно ехала к Марии Осиповне в больницу. Манька и так навещала дорогую барыню и благодетельницу ежедневно, но только к вечеру, когда управлялась со всеми делами. И всё подробно ей докладывала, что да как произошло за день, да привозила выручку, если та была.
Манька спешно собралась, всё аккуратно заперла и вышла на совсем уже растаявшую мостовую под скупые лучи весеннего петербургского солнца. Сердце её волновалось, одновременно она мучилась двумя предчувствиями, добрым и злым. Извозчик, по счастью, попался быстро, и уже через четверть часа Манька входила в белоснежный больничный вестибюль. Дежурная медсестра проводила её в палату к барыне. Та лежала бледная, вялая и какая-то потусторонняя, укрытая больничным клетчатым одеялом по грудь. Поверх этого синего одеяла лежали такие же, почти синие, тонкие руки очень исхудавшей за время болезни Марии Осиповны. На стульях возле неё сидели Иван и какой-то незнакомый господин, одетый как чиновник, с седой, коротко остриженной бородкой и в дорогом пенсне.
Мария Осиповна глазами сделала Маньке указание занять третий стул возле Ивана. Манька поздоровалась и с волнением села подле Ивана, устремив на барыню взгляд, полный боли и тревоги.
Простосердечная Манька отвечала на добро со всей благодарностью бесхитростной души. Она успела не только привязаться к Марии Осиповне, но и всем сердцем полюбить её, да так, что готова была отдать всё на свете, лишь бы дорогая её барыня поправилась. Но, похоже, дела шли совсем иначе, что огорчало Маньку так сильно, что и выразить нельзя.
- Слушай, деточка моя, Маняша, силы мои совсем на исходе. Может, и на часы счёт идёт, - слабо и с усилием говорила барыня: - Оставляю я тебе завещание, весь холодный дом, да в облигациях кое-что, да в банке есть сумма. Всё в завещании описано толково. Да только при условии, что ты немедленно, завтра же выйдешь замуж за Ивана. Он давно ждёт, да и я тоже. Нельзя тебе, голубица, одной оставаться. Питер – город безжалостный, кто попроще, да подобрее жерновами перемелет, не поперхнётся. Завтра же, слышишь, чтобы вам в траур по мне не попасть. И не реви, говорю, а дело слушай. Мне и так трудно. Из последних сил в себе жизнь удерживаю. Так скажи, согласна или нет волю мою выполнить? - строго спросила барыня и от слабости закрыла глаза.
Манька, из глаз которой беззвучно текли крупные слёзы, только кивала согласно головой, не в силах издать ни звука. А потом её прорвало, будто плотину паводком. В голос, как рыдают деревенские бабы по покойнику, Манька подняла вой: "Ой, да на кого же...! Ой, да, горюшко како...!!!"
Господин в пенсне тоже возвысил голос: "Сударыня, прекратите истерику! Вы что не понимаете, что больной от этого только хуже!"
Манька мгновенно замолчала, только упала на колени перед кроватью, схватила бледную руку Марии Осиповны в свои и, уцепившись так, уткнулась лицом в одеяло. Только судорожно вздрагивающие плечи говорили о том, что рыдания так и не прекратились, просто перешли в другое состояние.
Мария Осиповна на этом вместе с силами потеряла и сознание. Иван вместе с господином в пенсне оттащили Маньку от кровати, едва отцепив её руки от руки барыни. Засуетились медсёстры. Заодно в чувство приводили и Маньку, которая была вне себя от горя, не в силах перенести грядущую разлуку с любимой барыней.
- Эк вы чувствительны, сударыня! Ведь не родня она вам, чтобы так убиваться, - на этих словах господин в пенсне неожиданно получил от Маньки затрещину, да такую, что дорогое пенсне отлетело к каталке, а сам господин боком к стене.
- Да что же это она так безобразничает-то у вас! - в крайнем возмущени отправился он отыскивать свою драгоценность.
- Вы уж простите-с, господин Опрятков, это она в горе безумеет, сам не знал-с, а вона как оно... - Иван помог найти и поднять пенсне и, протерев его крахмальным носовым платком, почтительно подал Опряткову: - Вы уж простите-с...
- Да ладно, что ж там... - миролюбиво ответил тот, подметив про себя, что рабочие не имеют обыкновения носить при себе крахмальных белых платков и что Иван этот вовсе не прост, как это ему показалось на первый взгляд. - Ладненько, разрешите откланяться, - Опрятков щёлкнул каблуками, ловко, несмотря на свой возраст, поклонился и пошёл к выходу, держа крепко спину.
- Ты чего это дерёшься, а? Ты чего это адвокатов бьёшь? Да ещё таких уважаемых! - уговаривал Иван Маньку, которая и сама от себя не ожидала такого, а только глупо хлопала глазами, приоткрыв пухлый ротик на зарёванном и тоже припухшем лице.
- Ну-ка, давай-ка, высморкаем носик и успокоимся, - продолжал утешать Иван, достав второй крахмальный платок из другого кармана жилета и, будто маленькому ребёнку, высморкал Маньке нос.
Меж тем вышедшая из палаты медсестра сообщила им, что барыня пришла в себя и уснула после успокоительного.
На следующий же день Манька, решившая про себя, что ради воли барыни сделает что угодно, обвенчалась с Иваном в ближайшей же церкви у знакомого батюшки. В церковь эту она каждое воскресенье ходила к обедне и даже один раз исповедалась и причастилась Святых Тайн. Ефиму решили пока ничего не сообщать, а жить как и жили, по разным квартирам.
(Продолжение следует)