Прошла неделя, и Манька вернулась домой похудевшая и какая-то другая. Те семь дней, проведённых в больнице, были самыми взрослыми за всю её юную жизнь. Она не знала таких высоких слов, как "разбитое сердце", и вообще, не умела выражаться высокопарно, только понимала одно, что жжёт и давит в груди и никак это не исторгнуть, не оторвать от себя. Манька пробовала рыдать, била себя по рукам и даже хотела выброситься из больничного окна, до того её испепеляли разочарование и обида. Её Ефимушка, самый справедливый и умный, самый любимый и достойный, поступил с ней как последний подлец. У неё вдруг будто пелена спала с глаз, и сразу ей стало ясно, что никогда он её не любил, а просто пользовал для своих нужд. И не только не любил, а даже и презирал и едва терпел возле себя для известных ему целей. Такая жестокость, такое бессердечие потрясло Маньку до глубины души.
- Ладно у нас в селе, бывает, мужики баб бьют, так то или из пьяного безумия или за дело, да и то ведь любят! Не презирают, а любят! А этот нежить не любил, а взялся бить!
Что-то жестокое после этой недели вселилось в Манькино сердце. Как будто доброта и простодушие отдали, уступили уголочек чему-то тёмному, затаившемуся до поры.
- А ты, девка, как другой стала, - разглядывала Мария Осиповна представшую перед ней Маньку.
- Да какое там другой, такая же я.
- Такая, да не такая. Ну, скажи, девонька, примешь этого изверга снова или нет? Знаю, что бабы-то дуры, и не таких гадов ползучих снова привечают.
- Нет, Мария Осиповна, воля Ваша, а не приму. Комнату Вы мне предоставили, он мне не муж, правов не имеет.
- Молодец, девонька! Ай, молодец! - но про разговор с Иваном она до поры решила Маньке не говорить, подумав о том, что как знать, сейчас говорит "не приму", а потом отойдёт женское сердечко, да обратно и примет. Не так просто любовь эта окаянная из сердца изживается.
- Ну, давай, Маняша, неси-ка чаю, почаёвничаем, да и поговорим ладком.
Дни потекли своей чередой. С крыш зазвенела капель, светало всё раньше, вздулась льдом серая Нева. В Петербург пришла и обосновалась на брусчатых улицах весна. Говорили о предстоящем наводнении, да полагали, что Бог милостив и этот год обойдётся.
Иной раз в парадном Манька сталкивалась с Ефимом, но оба они друг друга будто и не замечали, не здоровались и старались пройти так, чтобы и глазами не встретиться. Зато Иван то и дело находил предлог, чтобы помочь Маньке тем или другим. Она смущалась, отбивалась. Её обожжённое сердце было не готово рискнуть и открыться новому чувству. Но Иван был терпелив, умён и про Маньку всё правильно понимал. Она понравилась ему сразу, ещё когда они предстали с Ефимом на пороге его квартирки. Тогда всякое ухаживание выглядело и бесполезно и неуместно. Уже потом, после этого случая, когда Ефим приложил к Маньке кулаки, да сам и рассказал ему всё попросту, зачем и для чего ему была эта дура-Манька нужна, Иван сдержался, промолчал и едва удержался от рапорта начальству, чтобы Ефима именно сейчас арестовали и отправили куда следует. Но по интересам службы понимал, что ещё не вся его работа выполнена, не все силки расставлены и нужно ещё потерпеть, когда сведения о всех революционных ячейках в Питере, и даже дальше, окажутся у него в руках. Поэтому, хоть было и трудно, но он терпел Ефима, и даже искусно играл роль его соратника и чуть ли не друга, проклиная временами свою службу и обязанности.
Мария Осиповна была Манькой очень даже довольна. Маняша оказалась не только ловка, но быстро всё схватывала, даже городскую речь усваивала на удивление так хорошо, что иной раз уже и не отличить было от городской. И манеры такие у неё появились деликатные и уместные, что Мария Осиповна только диву давалась.
- Совсем, Маняша, ты у меня городская стала, будто в селе и не жила никогда.
- Да что Вы, барыня, это всё лишнее. Недостойна похвальбы Вашей, - смущалась Манька, подавая обед.
- Ишь, ты, глянь, "недостойна похвальбы Вашей"... Каков оборотец! Нет уж, Маняша, городская ты стала, да как быстро... Нужно бы тебя сосватать за достойного человека, а то, глядишь, снова какой-нибудь Ефим подвернётся.
- Скажете тоже, - Манька залилась краской.
- А вот и скажу! Думаешь, не вижу как ты с Иваном-то переглядываешься. Да и он хорош. То тебе корзину с рынка подсобит донести, то двери откроет, как барыне какой. Нет, уж, Маняша, ты как хочешь, а нравишься ты ему, и давно!
- Да и сама вижу, честно сказать. Да боюсь я, барыня, а вдруг он как Ефим окажется...
- Не боись, девонька. Я-то жизнь пожила, породу мужскую разбирать умею. Не таков он. Достойный человек, уверяю и поручусь. Приглядись-ка к нему серьёзнее.
Минула еще неделя с этого разговора, и Мария Осиповна простыла и занемогла. Занемогла серьёзно. Был у неё жар сильный и глухой кашель такой силы, что она и спать не могла. Доктор прилагал усилия вылечить дома, да ничего не помогало.
- Надо-с в больницу помещать, сударыня.
- Да как же в больницу! Это нужно все дела оставлять! На кого оставлю? - и Мария Осиповна вновь зашлась приступом кашля.
- А сейчас-то кто со всем управляется?
- Да как кто? Маняша, конечно.
- Вот на Маняшу и оставьте. Доверять-то ей можно?
- Доверять, милостивый государь, никому нельзя. Да Маняше, пожалуй, много можно доверить.
- Ну, вот и ладно. Собирайтесь, сударыня, поедем. В Вашем случае промедление-с совсем-с не показано.
Мария Осиповна дёрнула шнур звонка у кровати, и скоро в покоях появилась Манька.
- Чего-с изволите, барыня?
- Слушай, Маняша, что-то совсем я занемогла. Доктор, вон, в больничку определяет. Хочу на тебя все дела оставить. Справишься?
- Постараюсь, барыня. Езжайте на спокое. Буду каждый денёчек всё Вам докладывать.
- Ну, вот и ладненько!
Маняша помогла Марии Осиповне собраться, проводила её в больницу и оставила только тогда, когда медицинская сестра чуть ли не вытолкала её из палаты.
Дела Манька не боялась. Она знала всех жильцов, кому и когда назначено вносить плату, у кого и когда убираться. Какие комнаты свободны и как нужно вселение оформлять. Поэтому ничего нового или страшного в делах у неё не было. Даже было облегчение, не нужно было готовить и подавать барыне, а также стирать и убирать её покои. Но она этому вовсе была не рада, потому что привязалась к Марии Осиповне, как к матери. Любую ласку и добро Маняша принимала как великую милость.
- Надо же, такая умная и важная женщина хвалит, добрым словом привечает, а то и подарком каким отмечает по праздникам, да к именинам. А что такого в ней, Маньке, особенного? Да ничего. Обычная деревенская девка, да ещё и дура, - тут Манька вспомнила про Ефима и ещё раз вздохнула: - Дура и есть!"
(Продолжение следует)