Глава 32. Нектар цветка лотоса
Практически сразу Кирилл наотрез отказался ложиться спать ночью. Во-первых, чтобы Николаю Николаевичу не приходилось из-за него бодрствовать в неурочное время. Во-вторых, чтобы, открывая глаза, видеть не дрожащие по углам тени, а жизнеутверждающий свет солнца.
Он выпросил у отца Иллариона – хозяина этой кельи – благословение на длинное молитвенное правило, и, вернувшись после Всенощной и добровольного послушания в трапезной, начинал вычитывать его сразу после полуночи. А когда оно заканчивалось, по собственному почину прибавлял ещё пару кафизм из Псалтыри.
Часа в четыре утра, в предрассветных сумерках он выходил на крыльцо, садился на ступеньку и с наслаждением вдыхал свежий прохладный воздух, по вкусу достойный соперничать с нектаром обитателей Олимпа.
В этот невнятный час, когда цвета и звуки ещё не проявились, приглушённые зелёным полумраком уходящей ночи, Кирилл каждый раз переживал чувство волнующей причастности к таинственному моменту сотворения мира. С каждым разом он всё острее ощущал слитность всего существующего и себя – вплавленным в это прекрасное действо под названием жизнь.
В один из таких моментов это осознание достигло в нём такой кристальной ясности, что он непостижимым образом растворился в окружающем пейзаже и в течение долгих бесконечно прекрасных минут покачивался на волнах дивной гармонии. Вся природа в этот миг была его телом. Он чувствовал происходящее на многие километры вокруг. Такой полноты бытия он не испытывал ещё никогда. Всё его существо словно заполнили звуки пасхального благовеста. Этот торжественный, ликующий звон не утихал потом в его душе в течение целого дня. Он летал словно на крыльях. Глаза его излучали свет. И он не мог заставить себя уснуть. А когда сон всё-таки незаметно подкрался к нему, кошмары ему не снились. Вместо этого волны чудесного лазурного света укачивали и омывали его, бережно и ласково, радостно и бесконечно нежно.
Кирилл надеялся, что после этого счастливого события ему будет ничто уже не страшно, однако через некоторое время видения вернулись. Правда, иначе.
Обычно, дождавшись момента, когда жемчуг рассвета превратится в золото полноценного утра, он падал в постель и засыпал как убитый. Просыпался он теперь от глухих, сдавленных рыданий и, напряжённо вглядываясь в темноту, различал перед собой скорчившуюся на полу фигуру. Было больно смотреть, как незнакомец рвал на себе волосы и бился головой о каменную стену, но несравненно больнее было видеть его перекошенное страданием лицо в паре сантиметров от собственного. Человек тянулся к нему рукой и силился что-то сказать, но здесь Кирилл всегда просыпался: срабатывал какой-то предохранительный клапан и слова незнакомца беззвучно растворялись в глухой, ватной тишине.
Если человеку удавалось дотронуться до Кирилла своей ледяной безжизненной рукой, то он с криком просыпался, и его после этого его ещё долго трясло от невыразимого ужаса.
***
Кажется, Кирилл задремал, потому что совершенно точно не видел, как в их келье появился Радзинский. Судя по джинсам, клетчатой рубашке и собранным в хвост волосам, он приехал на машине, а не просто соткался из воздуха, чтобы их проведать. Тихонько позвякивая чашками, они с Авериным сидели за столом у распахнутого в садик окна, откуда тянуло уже вечерней прохладой, и разговаривали вполголоса.
– Мы не можем изолировать их друг от друга, – недовольно ворчал дед. – Да, Шойфет вытаскивает из него всё самое тёмное. Но это неизбежно. Кстати, последствия пока самые невинные: Шойфет лишь потревожил его глубинную память, и в дневное сознание просачивается то, что ему не надо помнить. Но не сравнить с тем, куда он на самом деле может его утащить!..
– Надо что-то делать с Князевым, чтобы их контакты не кончались каждый раз такой катастрофой, – устало шептал в ответ Николай Николаевич.
– Сделаем, – скрестив руки на груди, дед закрыл глаза и прислонился затылком к стене.
Кирилл подумал, что на месте Шойфета, услышав это многообещающее «сделаем», он бы тихо скончался от ужаса.
– Который час? – неожиданно звонко спросил он.
– Кирюша! Проснулся! – уже в полный голос радостно воскликнул дед, протягивая руки ему навстречу. Он подошёл и крепко его обнял, уколов щёку жёсткой бородой. Он него пахло солнцем, дорогой и – слегка – ладаном. – Ну и видок у тебя, парень, – подивился он, приглаживая его чёлку. – Я так полагаю, это на твоём лице не бледность, а лунный загар?
Бергер заулыбался. А дед неожиданно наклонился и понюхал его волосы:
– Коля тебя лечил? – хмыкнул он. – После него всегда кипарисом пахнет. А у тебя, интересно, какой запах получается?
– Карамель, – смущённо признался Кирилл, вспомнив, как впервые увидел у себя в руках кисточку, блестевшую от масла, когда младшая сестра ободрала об асфальт коленку.
Дед почему-то даже не улыбнулся. Задумчиво погладил его по волосам, потом крепко прижал к груди и поцеловал в висок.
– Одевайтесь оба, – решительно скомандовал он. – Ребёнку, Коля, необходимы Sonne, Wind und Wasser (1). Тебе, правда, тоже, – добавил он, присмотревшись, какие выразительные синяки под глазами украшают осунувшееся лицо Аверина. – И не надейтесь от меня избавиться. Я остаюсь, и буду выгуливать вас каждый день, невзирая на погоду.
– А как же Шойфет? – робко спросил Кирилл.
– А за Шойфета не беспокойся, – ухмыльнулся Радзинский. – Я оставил его в надёжных руках…
1 Солнце, воздух и вода – (нем.).