Уличная стихия Куйбышева

               
              Уличная стихия Куйбышева

 (На фото: Михаил Страхов, Юрий Бехчанов, Ирина Воеводина, Татьяна Паправко, Дима Шляков, Андрей Демидов)

       Когда вернулся в  Куйбышев, то увидел, что в нем также как в столице  гудела общественная жизнь. В библиотеке политической книги, которой руководила  Людмила Гавриловна Кузьмина,  собирались  неформалы всех мастей и оттенков. Помню пришел на заседание Народного фронта поддержки горбачевской перестройки. Собрание вел молодой симпатичный высокий парень в костюме тройке, в белой рубашке с галстуком.  Это был историк Серей  Чичканов.  У него горели глаза, жесты выражали экспрессию и готовность повести за собой  народные массы даже на баррикады. Казалось дух Троцкого  витал в  этом помещении. Вдруг он увидел меня и закричал тонким голосом:" Почему здесь посторонние?"  Я удивился:" Народный фронт, вроде бы для всех?"  Прозвучал  жесткий ответ:" Для всех, да не для каждого!" Я почувствовал себя лишним на этом празднике провинциальной демократии. В стороне  оставаться не захотел и пошел на улицу Ленинградскую петь свои социальные песни. Они всегда имели поддержку и  успех.

                " На плацу"

Взгляд  цветов  печальный ты помнишь наизусть,
Башмачок хрустальный потеряла грусть.
Детство  васильковое   плачет вдалеке.
Звезды не увидишь на грязном потолке.

Черные кожанки приходят за отцом,
Медвежонок плюшевый раздавлен сапогом.
Лучше бы не видеть вовсе снов,
А не то приснится, приснится вновь:

Холодный ветер на плацу,
И слезы, слезы по лицу,
И руки жирные срывают галстук красный.
Залезла в сердце та рука,
И голос как из далека: "
 Он сын врага народа, дети, ясно?"

Как же бесприютен сталинский приют,
Вохры - надзиратели, что ни день, то бьют.
Вот была бы мама, она б  меня спасла,
Но  "Маруська" черная и маму увезла.

Небо голубое в мальчишеских глазах,
Только в этом небе вместо солнца - страх.
Лучше бы не видеть вовсе снов,
А не то приснится, приснится вновь:

Холодный ветер на плацу,
И слезы, слезы по лицу,
И руки жирные срывают галстук красный.
Залезла в сердце та рука, и голос как издалека:
"Он сын врага народа, дети, ясно!"
  В то время  началась  борьба за возвращение нашему городу своего исконного имени. Я не остался в стороне от этой темы.
                "Сюртук"
Как приятно надеть дорогой мне сюртук
Этих старых самарских названий,
И  себя ощутить хоть на пару минут:
Ты никто- нибудь, ты -россиянин.

Я пройдусь по Панской, где звучал Благовест
Церкви Троицкой, что возле рынка.
Ах, самарцы мои, вы несете свой  крест,
Накормить бы вас всех по- старинке.

А названия новые нас с тобой жмут,
Как две туфли на левую ногу,
И взорвали собор, и засыпали пруд,
Заменили иконы и Бога.

Жизнь историю пишет один только раз,
Дубли делают после, в архиве,
Но живет наше прошлое в каждом из нас,
Пока имя Самара живо.

Каждый домик самарский - как томик стихов,
И сирень под окошком живая.
Гимназисты в саду пьют Абрау-Дюрсо,
И оркестр сейчас заиграет.

Дирижер  сделал взмах:   раз- два- три, раз- два- три,
Вальс есть вальс, он, конечно, прекрасен.
Ваши жизни погасят как фонари
По дороге к фальшивому счастью.
 
    7 октября 1988г. очередной антимуравьевский митинг был разогнан ОМОНОм. Это вызвало настоящий шок  среди населения. Партийно-хозяйственная номенклатура показала свои огромные кривые зубы. Были  арестованы организаторы протеста, среди которых помню  Марка Солонина, Юрия Никишина и Василия Лайкина.   Когда пошли репрессии, тот самый красивый молодой человек в костюме тройке сразу ушел в сторону. Сидеть в камере с фурагами не входило в его планы. Площадь  Куйбышева  зачистили от протестующих с помощью инопланетян. Так в народе стали называть  ОМОНовцев в полной экипировке  со шлемами, щитами, дубинками. Все это возмущало, и я в качестве протеста пошел петь     на Ленинградскую  перед  притихшей  испуганной публикой:
              "Лики"
С плоских ликов старых икон
Проникает  в нас  прошлое вглубь.
"Почему же ушел эскадрон,
Без меня?"- срывается с губ.

В пене холка гнедого коня,
Это сам девятнадцатый год.
В вечность конь ускакал без меня,
Я в безвременье роюсь как крот.

Я навылет пулей не сбит
В той кровавой гражданской войне,
Но без промаха в сердце убит
Всей бессмыслицей  прожитых лет.

Учит мудрости выживать
Нас проклятый животный страх,
Кто привык от правды бежать,
Для того эта правда в ногах.

Говорят теперь:"Русских нет,
А есть помесь монголо -славян",
Но смотрю я куски старых лент,
Где Деникин еще молод и рьян.


Что ж Вы медлите, генерал,
Так вперед же, за Святую Русь!
Я в чапаевцев в детстве играл,
А сегодня я к  Вам запишусь.

Пошлость прошлого  бросило в след,
Как вы вынесете всех святых:
Среди мертвых вас  еще нет,
Но уже нет среди живых.

Всюду лики новых икон,
И спасенья от ликов нет,
Над  страною стаи ворон
Закрывают солнечный свет.
   Меня много фотографировали, записывали. Вдруг раздался  голос: "Милиция идет!" Зрители расступились, организовав коридор, по которому  сбежал  проходными дворами в сторону улицы Чапаевской. Воронов, который оставался еще там некоторое время рассказал, что на месте  стихийного концерта  появилось десятка два милиционеров.  Они что-то пытались выяснить, но зеваки быстро  растворились, кто куда. Через несколько дней о моем выступлении  на центральной улице появилась заметка в "Волжской заре". На фотографии я сидел вместе со своим ньюфаундлендом по кличке Бони и пел под гитару в  окружении  зрителей. Под фото было написано, что горожане  умеют петь,  радоваться и далеко не каждый идет на поводу экстремистов. После этого некоторые неформалы, встречая меня, спрашивали: " Как я мог петь в то время, когда другие сидели в КПЗ?" 
   Выступления на Ленинградской для меня стали своего рода отдушиной. Там чувствовал себя свободным человеком и возникал живой  диалог с горожанами. Каждую новую песню я нес туда как букет георгинов:
"Октябрь"

С мукой на рынок мы катили на подводе,
Глядим бежит толпа рабочих и солдат.
Мы оказалися ,как есть, в самом народе,
Васек кричит:"Муку сопрут, давай назад!"

Вот перед домом со статуями все встали,
Матросы  смело двери выбили  пинком.
Со стороны реки из пушки дали,
Под руки вывели очкастых мужиков.

Ах, братцы-братцы, это точно был октябрь,
Ах, братцы-братцы, двадцать пятое число:
В тот день какой-то пес в очко меня обтяпал,
Хотя обычно в карты мне везло.

На всякий случай Вася хвать в мешок статую,
Он в кожане подошел, сказал:"Не трожь!"
Еще добавил, мол такую раз такую,
А Вася тоже был не хил, взялся за нож.

Как снег на голову вдруг  серые шинели ,
И прямо в лоб наводят пулемет"Максим".
Свою муку мы с Васькой пожалели-
В царство Небесное билет купили им.

Ах, братцы-братцы, это точно был октябрь...

И тот в кожане, славный малый, жал нам руки
И подарил на память черный пистолет.
Но как же было не обмыть нам этой штуки-
На самогон ее сменял один кадет.

Но, что за времечко чудесное случилось:
Всех стасовало, как колоду карт.
Огонь души у бывших погасило,
Нам это на руку с Васюткой в аккурат,
Нам коммунизма елекстричествой светила,
Лаврентий Павлович нас взял в свой аппарат.

Ах, братцы-братцы, это точно был октябрь...
  Хочется заметить, что я оказался первым, кто стал петь на Ленинградской в то время. На это больше никто не решался долгое время.