Март. 19:00 p.m.. Санкт-Петербург.
– Помнишь Олега? – Сказала она.
– Да. – Ответил он.
– Ну, так вот. Я с ним спала, пока ты ездил на турнир по бильярду. – Ответила Кристина.
– Ну, молодец, я рад. Так и надо поступать с теми, кому ты на крови клялась. Я выиграл тогда мир. А ты? Что получила ты взамен? – Я произнёс.
– ….
– И да - всё хорошо.
– А где скандал, а где битьё посуды, ругань?
– Нет, с этим не ко мне. Я так устал. И да, кричать не буду. Но больше, так не поступай.
– Ты странный. Я люблю тебя. Прости.
– Остынь, стань рядом.
– Да.
– Прощаю. – Я солгал. Так случается, человек предаёт. А другой не прощает урывисто. Развернулся. Ушёл.
Зашёл в книжный магазин. Купил первую попавшуюся книгу, этой книгой оказался Стивен Кинг – «Сердца в Атлантиде», которая упала мне в ноги с полки. Вышел из магазина и завалился читать её на лавочку.
Мысли закрутились с новой силой после ста страниц, в которых я узнавал себя, мимо идущих тел.
Люди, чьи лица выражали печаль шли поспешно и смешно смешивали с собой этот пейзаж; так горячий чай смешивают сахаром, и пьют, обжигаю губы, выжигая в себе нежность; так рубят канаты матросы на ватерлинии на чужой отчизне; так молчат, громко, юноша и девушка, в тот момент, когда влюбились.
Подогнул верхний уголок листа.
Верно, так сходят с ума.
Но знай, раз в двести, ты женщина умножаешь собой всё то, что со мной происходит. Но есть то, что превалирует над этим миром. И я готов стать тиром для тебя. И закрывать собой от зла и соли.
Придти в пустую квартиру и открыть свой дневник и синяя ручка оставит след на гофрированной бумаге, вернее, оставит случай, который произошёл сегодня и этот день был одним из сотни дней и он был не лучше всех грядущих дней.
А в голове всё так же звучит два слова.
С ней.
С ней.
(И снова)
С ней.
С ней
Я пишу в дневнике:
«…И любовь это такая малость. Вставал в пять утра. Пил любимый сорт пиво. Играл в международных турнирах на любом из пяти континентов».
Отодвинул дневник. Прошедшее время глаголов в словах, как заклинание выражает недоверие всему, что вокруг облепило город.
В одиночестве рубишь капусту, жаришь с мясом и не перестаёшь смеяться над книгами Камю.
И не лгать. Себе. Другим можно. Себе - никогда.
Гниль желтеющих листьев под ногами, бросает на тело тень за тем, чтобы вспомнить, жив ты или мёртв.
Март. 19:00 p.m. Оксфорд
– Артур, я беременна.
– Ого, Элли, какое счастье. Сейчас приду, куплю цветы и хлеба.
Дверь хлопнула. С таким звуком, будто, только что её закрыл человек, который убежал из тюрьмы, отсидев там лет пятнадцать, за преступление которого не совершал…
– Хлеб купил? – Звонит ему в обед.
– Элли, да купил… я у родителей, мы с твоей сестрой хотели сказать, что мы уже давно с ней в тесной связи.
Трубка легла на стол. Чайник кипел. Заварила цветочный чай. Достала записную книжку. Вырвала лист, на котором написан телефон Артура.
И это, так отважно, смотреть с открытыми глазами. Вниз перекинуть ноги через перила. Что с масляным отливом, лениво лежит у ног Европы.
И вот последний Гугенот, из Старой Англии облокотился грудью на перила, пьёт эль, о чём-то поёт на Ирландском наречье. Ему лет семьдесят, его седая борода даёт право на волшебство этим вечером. И даже он будет замечен гренадером. Гренадер его поймёт и пройдёт мимо расследовать дела убийц, как Пинкертон расследовал улики по следам ликёра на губах одной леди. Песня Гугенота была о смерти, в которой хотите, верьте, хотите, нет ничего хорошего.
И лишь птицы роют южный ветер. И кроют матом дворники. И мальчишки прячут клады на остров Рок-Кастл. И девчонки шьют себе платья на карнавал, который случится в конце марта.
ЛСД, дал ответ Элли мгновенно:
– Как вырвать любовь с корнем?
– Никак, она сама умрёт от обезвоживания.
Всё вокруг, так откровенно и по венам плывут стаями дельфины и в карманах кинофильмы, и она их достаёт и смотрит, после, их кладёт на полки. Она сильно схватит жизнь свою и поцелует её взасос своими пульсирующими губами и майка на девушки по имени Жизнь с рисунком Мишка Гамми, обнимет её за талию. Я та, которая достойна счастья в свои девятнадцать лет.
– «Стивен Кинг» есть?
– Да, осталась только одна книга.
– Я хочу купить её.
– Пожалуйста, пять фунтов.
– Спасибо.
Лишь только Оксфорд, закрывал её хрупкое тельце, своими сильными мускулистыми стенами. И душу её израненную стонами лечил стаями птиц, которые взлетели с крыши, и начали выхаживать, неподалёку от неё. Оглядываясь, подозрительно, во все концы и охраняя её одиночество.
Элли села на ступеньки Оксфорда и начала жадно вбирать в себя тепло букв и событий, которые никогда не произойдут в её жизни.
Книга прочитана за два часа.
Ещё час понадобился, чтобы Элли вырвалась из мира Стивена «Сердца в Атлантиде». Книга впечатлила девушку. Из той империи, в которой картины оживают, а полицейский насилует детей и где души бесплотны и, женщина жертвует своей плотью и прыгает в нулевые года, а мальчик выпрыгивает в будущем и встречает своего старика у вокзала.
Элли поняла - одна осталась одна и сподобилась стать мученицей и бросить всё, чем так упорно занималась и душа начала заниматься слезами - стали литься капли прощального сока из глаз, и тёмные очки сослужили хорошую службу.
С тоской облокотилась на гранитный камень. Холод остужал голову и рокот спешащих студентов отовсюду, делают её униженной и только штаны заниженные напомнят об Еминеме, который приедет завтра.
Она отказывала год в завтраках и кинотеатрах, чтобы увидеть того, кто так метко читал о жизни свой рэп.
Теперь же мысли о самоубийстве возбуждают до дрожи в животе, но она там будет, уставшая, разбитая, красивая. Прорвётся к нему в комнату отдыха и даже возьмёт автограф и он её обнимет и скажет несколько слов и фотография с Маршаллом Мэттерсом будет её талисманом.
За спиной кипит жизнь, но она не проронит ни слова, веки высохнут как раз, перед тем как зазвонит её телефон и женский голос попросит выкупить бронь за две тысячи долларов. Ответит что да, придёт в шесть в клуб Лившица.
И да Маршалл Мэттерс не раздумает обнять Элли.
А что до Артура. Они будут, видится.
Но в той шкуре покорной лани он её больше не узнает. Он не полюбит её. Не проклянёт. Не возненавидит.
Возьмёт осенней ночью кокаин и его убьют. Просто выльют на него галлон бензина, и щёлкнет зажигалка Zippo. И тепло огня долго будет греть его юную и девственную кожу.
Прошло полгода.
В девятнадцать лет эмоции рвут грудную клетку и просятся наружу. в музыку виолончели; в картины Манне; в статуи Родена.
В девятнадцать лет любовь похожа на СПИД. Секс – на молитву. Слова – на стрелы. Успех – на новый завет. Неудача – на самоубийство. Есть выстрелы или тишина, или чёрное или белое. Есть он, и есть она. А дети кажутся пигмеями, только что выбежавшие из дикого леса.
Понедельник летом где-то в августе в старом Петербурге:
Вчера открыли выставку петербуржских молодых художников. Непонятно для кого и непонятно зачем.
И всё бы ничего, но опрокинутые тучи загнали меня в здание консерватории мокрого. Среди высоких беленых колонн ходили строгие дамы в возрасте, стареющие джентльмены в потёртых джинсах. Они говорят странными терминами, выражают свой восторг, то тихим клёкотом, то громкими междометиями.
Холсты, как свидетели соблюдали этикет и молча, весели.
А там, в левом углу сидели, сжавшись в кучу, художники, которые налету ловили похвалу, как собаки кости в их улыбках было страдание, голод и много злости.
Внимание привлёк силуэт девушки. Её пальто с огромными пуговицами лежала на коленях. Она, быстро перелистывая книгу по психологии на английском, на одну станицу она тратила не больше пяти секунд. Через четыре минуты она закончит её читать. Тогда и подойду, подумал я.
Улыбнулся.
Кивнула.
- Ты художник?
- Нет. В бильярд играю неплохо.
- А ты?
- Я – нет-нет. Брат рисует, я ничего в этом не понимаю. А ты?
- Тоже… тоже не понимаю.
- Ты весь мокрый.
- Под ливень попал – шёл в салон на тренировку, решил её пропустить.
- Элли.
- А? А… Слава.
- Познакомились.
- Хочешь кофе?
- Да.
- Пойдём, поищем Зою Владимировну.
Зоя Владимировна вынырнула из-за стены. Схватив в охапку унесла Элли и меня в свой кабинет. Приговаривала густым сопрано, что мы прекрасно смотримся и просто обязаны выпить её чудесного кофе. Зёрна которого собирали арабские девственницы тринадцати лет в период полнолуния, когда начинался прилив.
- Курить можно на чердаке. – в душный воздух сказала жена директора шаражки.
Информация была ценная по двум причинам – хотелось курить, и избавиться от общества этой прелестной дамы в роговых очках со сбитыми в кулак волосы.
Чердак совсем не оправдывал своего названия – стеклянная крыша, по которой струились косы воды, упиралась вверх.
- Пыли нет.
- Ага, странное местечко.
–А тебя как сюда занесло?
– Погреться зашёл – на улице ливень, в общем, там вода и ветер.
– Чем занимаешься?
– Бильярдом, играю хорошо, тем и живу.
– Вижу… ты необычный, в тебе какая-то простота и сила.
– Угу. Ты вот так же со всеми общаешься?
– Да. Но ты несчастлив, ой, извини, я молчу… пошли покурим?
– Угу. Пойдём. – Этим словом я пнул в топку свою книгу прошлой жизни и с увлечением открыл новый роман, впрочем, тогда я просто хотел курить и Элли тоже.
Здание музыкальной школы, в котором проходила выставка в три этажа, и заканчивалось чердаком со стеклянной крышей, где мы и курили. Говорили об Англии и проводили параллели между Питером и Лондоном.
- Слушай. – Она произнесла.
И да, я слушал я внимал каждому слогу слов из предложении, и в абзацы складывал, я мог бы вспомнить наизусть наш первый разговор и из всех её движений запомнил глаза и то как она смотрела на меня, или сквозь меня, или передо мой, или я тут не при чём.
Юноша, синие глаза, длинные рыжие волосы, и бледное лицо усыпанное оранжевыми веснушками и замазанный неумело кровоподтёк тональным кремом и синие глаза.
Запах её чёрных волос вкус её солоноватой кожи и лицо без макияжа, линии ресниц, поддёрнутый носик и губы которые она не прячет в слова. Одежда скрывала её стройное тело, а его воображений с силой срывала с неё кофту, платье, и трусики и он вспомнил, что нужно бы оформить себе членство в Берлине, от туда он только что вернулся победителем. Юноша, длинные рыжие волосы, и бледное лицо, усыпанное оранжевыми веснушками и замазанный тональным кремом неумело кровоподтёк и голубые глаза, в которых страх и открытость.
Её долгие объятия без слов и продолжений и короткие поцелуи в шею.
Вот так простыми и спонтанными движениями она реанимирует моё тело и залечивает душу. Мысли удивительно прыгали как пчёлы по улью.
Ручные сфинксы смотрят на Неву, ты смотришь в мои ладони, прошло семь дней, а я даже не помню, зачем подошёл к тебе и чего хотел, даже, после прикосновение тел, но не дальше шеи. Но о тебе беспокоюсь, когда просыпаюсь рано утром в холодной кровати в мятной подушке все мои смятые сны о тебе. Иду в парк размять ноги. И, понемногу, испуганные птицы привыкают ко мне, кидаю им хлеб и дальше иду в тень вяза по мягкой щебёнке. И первый девственный снег падает на моё пальто.
- Элли?
- Да? Это Арчибальд, отец Артура, мне очень жаль, но Артур погиб и мы бы хотели чтобы ты прилетела.
- Я рада. Я не приеду.
Разговор закончился.
Всё же мы не доверяем другим и да, грань тонка.
И герань цветет, закинув голову свою вверх, смотрит в облака.
Умножай всё на три, когда мы вместе, чтобы, потом внутри тела не чувствовать пустоту после прощания до завтра. Натрий в лампах горит светом ярким, твоя душа белая, а потому такая маркая.
– Какие планы?
–Тренироваться с Юрием Ивановичем в салоне на Конной.
– Бильярд?
– Да.
– А у тебя?
– С братом поеду за Неву.
– Отдыхать на природе?
– Да.
Не обязательно быть здесь в этот ветреный тревожный облачный день и бить по нервам наотмашь словами любви и поцелуями и обниманием, я вижу твою шею и нервно сглатываю. В равной мере нам обоим нужны встречи.
Ты красиво переставляешь ступни ног. Я же представляю тебя спящей.
- Пойдем, кофе попьём.
- Пошли.
Уличное кафе уютно жалось к театру своими коричневыми столами и белыми скатертями и синими высокими стульями, и официанты ныряли в пустое пространство между столиками, за которыми сидели актёры и актрисы и они говорили в большинстве своём о девятнадцатом веке, где о человеке ещё можно было сказать что-то дельное. Студенты же, жеманно шевелят ушами, и говорят о беспредельном космосе и Эросе.
В нашу сторону никто не посмотрел, молча сели. Юный гарсон вырос из-под земли, лучезарно улыбнулся, положил два меню, поклонился и опять провалился сквозь землю.
Элли улыбнулась.
Я смотрю на смог дыма вдали и мысль о том, что что-то горит, никак не даёт покоя, это горит кладбище, покойникам, не давая спокойно в могилах полежать, и мертвецам приходится бежать со всех ног от огня в ближайший храм.
Кофе с пиццей грели скатерть.
– А ты, до какого числа будешь в Питере? – сказал я.
– До октября.
– А потом. – эти слова прозвучали так обречённо и с таким надрывом, что я стал прятать глаза и краснея.
Элли в упор посмотрела в мои глаза и взяла за левую руку.
– Я позвоню.
– Звони.
– Да.
И вот я окунулся в город после шторма и пожара спустя шесть часов. Вечер зачёрпывал людей в дома. Лужи зачёркивали следы вчерашних преступлений.
Не открывайся тем, чьи души из гобелена, я полюбил тебя женщина и жизнь. Разлюбил Гогена и низкие этажи. И поменьше драматизируй нашу встречу. Да и потом, Земля вращается и да, ты ко мне возвращается каждый раз, после того, как с тобой прощаемся и по своим заботам и делам - помнишь мой запах, голос и то, как закатываю глаза. Врезалось в память - ты плавная, и необычно закрываешь глаза, и веки скрывают в серо-зелёных глазах чувства и движение плеч это знак, я голову опускаю и вдали, за мостом, ребятня пускает в небо воздушного змея, смеясь и веря, что он прикасается с небом.
Взять вкусную пиццу с грибами, большую кока-колу, горький ирландский шоколад. Слушать симфонию этого города, не раскладывая мелодию на гаммы. Купить по паре каждому белых, мягких, тонких перчаток, чтобы не оставлять отпечатков в жизнях чужих людей, а то потом придут и скажут, мы повинны в том что они потеряли невинность и свяжут нам руки.
Гулять и околачиваться по лужам под приколом и прикрытием всех домов, которые ледоколом режут пространство на бульвары и аллеи своей архитектурой двадцатого века, терзают глаз. И она его спросила:
– Давай скорее ставиться честнее?
– Да, давай.
Ловим оранжевое плавное такси. Шофёр сонно говорит, куда? Я отвечаю, в Центральный. Улица Театральная. Дом пять. Подъезд тринадцать. Садимся вровень и болтаем оживлённо об Анне Ахматове и её «Поэме без героя».
Приехали домой. Лифт нас сглотнул, а после выплюнул на пятнадцатом этаже
Шагни за порог.
Оставь город за железными дверьми с его ворохом газет и грохотом киосков. Не дружи с этими зверьми и птицами из тайги снежной, зелёной и раскосой. С этими канатами, флагштоками, палубами, лицами – берега реки усыпаны кораблями, прибывшими с востока, чтобы упиться южным солнцем и солоноватыми дынями. Восточные мужчины никогда не скажут своим женщинам – Извини меня. Что уж говорить об измене и смене платьев?
Береги свои нервы, завтра понедельник, надень на нас обереги и все злые языки сломают вериги о нашу кожу, таких как мы похожих ещё поискать в нашей империи.
Голодный кот «Виски» играется с темнотой, увидел нас, помчался ласкаться о ноги и холодный пол хранит наши шаги.
Душ.
Запахни халат потуже после душа, чтобы не простыла душа от строчек Пруста и его роман «Кукла» укутает твои мысли в тёмное одеяло грусти.
И с наслаждением станешь перечитывать старые письма, а свеча тает.
Отключили свет и щуришься в полутьме, и в полутонах квартиры крадутся тени и извне холод, тот же самый что и в квартире, я сплю, ты укрыла меня шалью, и в этом малом вот в таком и кроются отношениях, не в мелочах, а вот в таких движениях. И без тебя я беспомощный, наивный, сильный, солнечный, взглянешь и даже не вспомнишь, чем зацепил, и задел за живое.
Покой кутается в твою шаль.
Жаль, что ночь кончилась сонным утром, не спать бы сутками.
И путешествовать.
По Парижу.
По Амстердаму.
По Антверпену.
По Берлину.
По всем столицам мира, и читать по лицам людей историю его страны промежутками между большой и маленькой стрелками твоих ручных белых часов.
Повторяешь про себя, как параноик: ты мне нужна, та, о которой можно заботиться. Та, которая не будет искать смысла в том, что ты ей даёшь или в том, что не можешь дать. Она не требует дань. Её вообще не существует. Ангелы тебя ещё не выдумали. Ангелы считали иначе, и в это время…
И когда, ты проиграл на всех фронтах, не казаться франтом, а прийти к ней. Она поймёт тебя, даже, когда сотни франков мелочью вывалишь на стол, и деньги не при чём – они лишь тонкая бумага с щёлочью. Мужчине важно понимать что то, что он даёт надо ей, книга ли это, кофе, кино, торты, порты других стран.
Портмоне для мужчины, как карман, в который можно запихнуть всю свою империю. Всю Перинею и её туман – лишь в девятнадцать лет ты понимаешь цену курсам валют. Теперь есть мы и есть другие, и, иногда, когда ты слышишь гимн ты вспоминаешь отчизну и белизну женской кожи.
Ноябрь.
Объятия. Плечо. Тепло. Слова. Шепотом. Ропотом. Сок. Стекает. Кофе. Шоколад. Тишина. Гамбургер. Стейк. Дым. Тонкие. Крепкие. Вкусные. Вода. Влажная. Холодная. Вкусная.
Любовь в венах течёт по высоковольтным проводам запитывая наши сердца терабайтами чувств и эмоций. После встречи я едва не потерял сознание в трамвае. забываю есть. Навалились заботы о том, что ты рядом, а это обязывает вспоминать кодекс джентльменов, только не смейся.
Я же взял разбег и пока не остановился – всё так же с кием в руках, загоняю шары в лузу.
Люблю заливы.
Езжу на велосипеде по аллеям.
Читаю Бродского.
Пью зелёный чай.
Буду смотреть, на ливень - наполняет лужи влагой, их гладит ветер. И бакалейщик глядит прохладно из бакалеи на людей идущих мимо на работу.
Ветер проникает под эпителий и глубже, кожей ощущаю ткань одежды, бархатно ложится на всю площадь моего уставшего тела, подошва ног касается земли носком ноги, черчу цифру восемь.
Спишь за горизонтом, обняла собачку.
День прошёл.
И я пишу в своём дневнике, моему поверенному во всех моих грехах:
Мешаюсь по кровати в бреду. Не хочу, чтобы ты чувствовала ко мне жалость или сострадание. Я мужчина, мужчин, иногда, проверяют на прочность – и вот после битвы домой в ранах, уставший, потерявший всё и падает в кровать и слёзы станут рвать глаза от боли и соли. И уж тем более от понимания того что кто-то может погладить собаку, сесть в свою машину и прикоснуться к рулю, прийти в квартиру, где ему рады и кидаются на шею в парадной, приходят в любимое место в огороде, в уютное кафе, перебираются на другую сторону речки. Спят с другой, гонят на двести двадцати по встречной магистрали, берут билет до Кувейта на один вечер – это их места силы. Место силы для меня – это ты женщина и твои объятия, а после хочешь… впрочем, что угодно. Но только представь в девятнадцать лет упасть в объятия девятнадцатилетней и тебя будет душить пустота от потерь и дрожь и поймёт ли она?
Поймёт.
Проснулась и опять тетрадь и жёсткая бумага, и чертить слова, а рядом чашка кофе:
О да, нам было хорошо, когда вы пили коктейли, ходили в кино, и ели пиццу в Макдаке, когда ты дарила ему диски.
Но вот в это вечер ты говоришь, что всё хорошо и твои плечи сильные, загорелые плечи, и ты гордишься им, что он хороший игрок в бильярд, о котором она ничего не смыслит. Умеет красиво складывать слова в предложения и рассказывать и майки так вкусно пахнет свежескошенной травой.
И вот она смотрит на него своими огромными коричневыми глазами на юношу который открыт и говорит ей вещи, которые никому сказать не может и да она только сейчас заметила, что он едва держится на ногах и его левой рука в царапинах.
И что же перевесит, то, что они вместе провели столько прекрасных дней, и он заботился о ней как умел в девятнадцать лет, а неумело и часто нёс чушь о космосе и арт-хаусе и в сексе груб, но он был откровенен. Или она его пожалеет и тем, самым покажет что он слаб и проиграл и то что он жертва и изгой, а может просто развернётся и уйдёт, тем самым убережёт свои нервы и время ведь завтра на работу? И вроде глупость это всё - такие мысли могут прийти только в девятнадцать лет и то, когда знаешь наизусть все стихи любимых поэтом, прощаешь себе этот бред.
Встреча рядом с фонтаном.
После - кофе и гамбургер, и вокруг новый горизонт и да – они никогда не повторились в местах свиданий и словах. Вот эта простота останется ними навсегда и да – холодная вода отдаёт ментолом.
Ровно пять утра.
Все трафики сожгли на встречах.
Я с Овидью Данном болтал о том, кто легче прозу сочинял – Гюго или Ларошфуко. Ты говорила с Лолитой о платьях и пальто.
* * *
В паспортах у нас Гражданство мира, подтвердило опасение властей, что только осенний сентябрь загонит нас обратно в Россию на дней семь, а после мы улетим в Осло, ты послом Гринписа, я же писателем из провинции. Твоя независимость радует глаз.
Зависимость от тебя, пугает, в мире много всего интересного и даже Байер писал, о том же, и если только можно давай жить. И понемногу мы возвращаемся на привычные орбиты – готовим в четыре руки, у плиты залитой тёплым светом.
Варим кофе, сахар - три ложечки, горячий багет и твои гетры цепляют взгляд, и их мягкая ткань ласкает кожу. И до конца дойдём в своих прикосновениях. И тростниковый сахар смущённо смотрит на нас своими гранеными кубиками.