Что нам стоит дом построить?
Нарисуем – будем жить. [1]
Снег был пышным, рыхлым, податливым.
Стояла тёплая облачная погода, и всё было укрыто им: и земля, и ветви деревьев – и поднятые кверху рябиновые, и разлапистые липовые, и плакучие берёзовые... и дорожки, и лавочки, и качели (по самые сиденья!) – всё утопало в этом белом чуть влажном пуху.
Казалось, что и само небо кто-то обложил большими пуховыми подушками... пухлыми... или укутал одной огромной периной... – так было тихо вокруг.
И потому всё пространство двора – между Катиным домом и стоящим к нему углом домом соседним – с молодой берёзовой рощей и старыми, оставшимися ещё со времён деревни, яблонями – тоже сделалось тихим... И как будто даже стало меньше: теперь и здесь было так же хорошо и уютно, как дома, в комнате.
Да он, собственно, и был их вторым домом, Катин двор. Домом, в котором в любое время года – утром, днём или вечером, – словом, всегда, когда только выпускали погулять, они с девочками строили другие свои домики – поменьше: на земле, в траве, в кустах сирени и в зарослях вишни, на низких ветвях яблонь, тоже ещё деревенских, тропарёвских... «Возводили» при помощи нескольких картонок и охапок сухой травы... Много ли надо для того, чтобы дом – домик – построить? И играли – в дочки-матери, в доктора, в магазин, в школу... или в какую-нибудь сказку... по ходу игры то и дело меняясь ролями – всё было им одинаково интересно, и всеми хотелось побыть.
Вот и сейчас из этого снега – чУдного! – послушного, белого, мягкого и свежего, точно белый к чаю зефир, они будут строить крепость. Это тоже дом, только без крыши, но зато с окошками. Чтобы потом играть в нём... в ней... например, в... ну это они ещё успеют решить, успеют придумать. Скорее всего, просто в снежки... Но лучше в какую-нибудь «Снежную королеву».
Потому что их двор – это целый мир! Причём не простой, а волшебный: он одновременно и большой (в нём можно жить), и маленький (он живёт в тебе); безграничный (в нём можно куда угодно отправиться), гибкий, податливый (и быть в нём можно кем угодно); видимый (для тебя и твоих друзей-подружек) и невидимый (для всех тех, кому всё равно, кому до него и дела нет). Он – такой же, как этот зефирный снег, ведь из него при желании можно вылепить всё, что только твоей душе угодно.
Это был их мир, мир их двора, – сказочный, но в то же самое время и настоящий! Самый-пресамый!
– Я девочка Мальвина из сказки «Буратино», – сказала Мальвина, когда они с Катей впервые встретились. Только-только познакомились.
– Правда? – Катя широко раскрыла глаза.
От восхищения. Она ничуть не удивилась. Ничуточки. Она – поверила! Ну или почти поверила, готова была поверить. Потому что Мальвина (несмотря даже на то, что была она девочкой самой-пресамой настоящей и пришла к ним во двор не из какой не из сказки, а вышла из этого же самого, Катиного, дома, из третьего подъезда, с третьего этажа спустилась, на лифте) была ещё к тому же девочкой очень красивой. Да не просто, а сказочно, прямо кукольно: у неё были большие и блестящие чёрные глаза, тонкие, будто нарисованные, брови и длинные гладкие и блестящие волосы (только, конечно же, не голубые, а чёрные). В тот день она была одета в чёрную цигейковую шубку и ярко-красную мохеровую шапочку. Почему-то Катя очень хорошо всё это запомнила.
А то, что Мальвина живёт в том же, что и Катя, доме, Катю нисколечко не огорчило, а, наоборот, – обрадовало! Это ничего, что не из сказки! Сказку они себе сейчас сами построят – из снега! Да они её себе каждый день строят!..
И они с Мальвиной и другими девочками весело принялись за дело: стали катать, лепить огромные снежные комья... шары... один другого больше и один другого круглее... и тяжелее... И вместе устанавливать их один на другой, потому что очень тяжёлые... закреплять снегом... с наслаждением похлопывая по ним варежками (и ничего, что те уже насквозь мокрые), придавливая, приминая... – чтобы крепче держались. И ползая вокруг на коленках... И рейтузы тоже теперь мокрые, но ведь это совершенно неважно! А важно, чтобы у них была крепость! И чтобы она – крепкая была! И высокая! И просторная! И чтобы им ещё долго-долго в неё играть! То есть в ней. Или всё-таки «в неё»?.. Главное – чтобы домой не позвали. Ну или чтобы позвали, но не скоро...
Но, конечно же, их позвали: и Мальвину, и её сестру Джариту...
А затем и Диану с Ланой...
Да-да! Так их звали! Это самые настоящие их имена.
А ещё в Катином доме жили: Ия, Инга, Лола... (Это помимо Али, Вали, Нади, Веры, Светы, Нины и Оли... А также Сони с Ташей и самой Кати. И Тани – Катиной сестры.)
И ещё: Алдона, Карина, Кристина, Бригита и... Иветта.
Вот как много девочек! Потому что большой был дом. Да он и сейчас ещё есть.
А имена у всех – как на подбор! Словно нарочно! Совсем как в фильме «Соломенная шляпка» с любимым маминым актёром в главной роли.
Так вот, Мальвину с сестрой позвали, и они ушли к себе – в свой третий подъезд на третий этаж.
Как быстро пролетело время! А они даже не успели как следует наиграться!
Вот так всегда: только построишь – как пора уже уходить! Но главное – построили. И подружились. Успели. Им важно было... им важнее было её построить, эту крепость. Чем защищаться в ней. Или чем нападать – на неё же. Ведь строить всегда интереснее! Причём намного. Намного интереснее, чем, например, друг в друга пуляться. Хотя бы даже и понарошку – снежками.
Девочки ушли, и во дворе остались только Соня, Катя и Ветка – так все звали Иветту (а ещё Веточкой её звали – ласково). Они поиграли ещё немного втроём. Из оставшихся комьев-шаров слепили снежную бабу.
Но вот уже и им пора идти – время-то обеденное. Жалко, конечно, бабу оставлять... одну во дворе, беззащитную. Да и крепость жалко... Ведь сломают! Сломают: как только они уйдут – так сразу и сломают. Но они уже порядком промокли... и вспотели, и порастрепались... – как бы дома не заругали! Правда, им не было холодно, – им было хорошо, а во время игры так даже и жарко, но попробуй объясни это родителям! И девочки отправились домой в надежде, что «может быть, всё-таки не сломают».
Прежде чем пойти к себе, Катя с Соней решили проводить Иветту до её подъезда – она жила во втором.
И проводили – аж до самой двери!
И уже прощались, когда неожиданно о чём-то разговорились.
И вдруг Ветка – повиснув на металлической трубе перил и раскачиваясь на ней, стоя одной ногой на обледенелой ступеньке, а другой вися в воздухе – стала обстоятельно рассказывать о своей семье. И объяснять зачем-то:
– Мы с мамой ууские, папа у нас укуаин...
Светлокожая и темноглазая от природы, румяная от свежего воздуха и взмокшая от прогулки – в своей белой кроличьей шубе и белой пуховой шапке – Веточка качалась на трубе, пыхтя от удовольствия. Выбившаяся из-под шапки каштановая упругими завитушками прядка волос качалась вместе с ней.
– ...А бабуфка с дедуфкой у меня неууские, – деловито продолжала она.
И зачем только?!..
– А кто же они?.. – тоже непонятно зачем, наверное, от растерянности, спросила Катя.
Спросила – и тут же внутренне вся отдёрнулась – как, обжегшись, отдёргивают от горячего руку – испугалась – аж сердце замерло: «Неужели скажет?! Неужели сознается?! Глупая... глупая Ветка!..»
Катя помнила, как однажды в детском саду одна девочка из их группы на ушко и шёпотом рассказала ей, что у них в доме живёт один мальчик «на букву „И”».
А «на букву „И”» могло означать только одно – иврей.
Они ещё не знали, что это такое, но обе уже успели понять, что быть «на букву „И”» почему-то стыдно.
И что об этом почему-то – почему именно, тоже непонятно, – но лучше молчать.
И откуда, спрашивается, всё это – уже тогда! – было в их детских, эпохи «Детского мира», головах? Как и откуда проникло оно в их детский мир?
Ведь все они были хорошими, эти девочки, все были милыми! – и те, что носили имена самые обыкновенные, и те, чьи имена были необычными, непривычными, явно нездешними... удивительно красивыми... и потому тоже почти сказочными.
Так, например, Катя знала, что, Кристина, Бригита и Алдона – из Прибалтики.
Она и сама там бывала раньше – очень давно, когда была ещё совсем-совсем маленькой, и, конечно же, не одна, а с родителями и с Таней.
И помнила, как по вечерам все вместе ходили они на берег моря, искали (и находили!) в прибрежных волнах, в прохладных и влажных морских камушках янтарь... – настоящий! – драгоценный!.. (хоть мама и говорила, что только «полу»), – из которого можно было сделать какую-нибудь тоже совсем настоящую драгоценность – украшение: например, бусы... или какое-нибудь колечко...
Они жили тогда в доме у одной женщины, которую звали БрОня, и у неё, у этой самой БрОни был сын, Катин ровесник, которого звали Виргилиус. А если ласково – то Виргутис...
И Катя, несмотря на свой малый возраст, даже говорила – на том языке! Правда, потом она выросла и всё забыла, все эти слова, все-все...
И вот теперь Бригита снова учила её, а заодно и других девочек, говорить по-своему, по-литовски... Или по-латышски?.. Одним словом, по-прибалтийски. И Катя даже запомнила (или вспомнила?), что, например, «янтарь» будет «дзинтарс». Непохоже. (Или всё-таки похоже?..) А зубы – совсем наоборот, «зоби». (То есть не «совсем наоборот», а «наоборот» наоборот – похоже.)
Джарита и Мальвина были сёстрами. Катя не знала точно, откуда приехали они, знала только, что их родители, такие же красивые и темноволосые, как их дочки, работали в цирке... кажется, акробатами... эквилибристами... Или, может быть, даже наездниками... А потому они, все вместе, всей семьёй, много ездили – вместе с цирком. И потому девочки часто пропускали школу и детский сад.
И хоть сам по себе цирк Катя почему-то не очень любила, ей тоже хотелось – как Джарита и Мальвина: не ходить в сад, а вместо этого путешествовать – «бродить по белу свету», как в мультфильме, где «любые дОроги дорОги»... Лишь бы только не в сад.
Про Ветку-Иветту, Катя не знала ничего, кроме того, что та сама о себе рассказывала: «У меня в Аувыре много маленьких пупсят. Моя мама им во-о-от такой мефок одевды понафыва!»
В свои пять лет Иветта много чего не выговаривала, но Катя уже к этому привыкла и понимала, что «Аувыр» – это такая страна – Алжир (она знала, слышала уже от кого-то), а остальное всё и так было понятно. И Катя Ветке даже немного завидовала: не то чтобы ей очень уж хотелось в этот самый инжирный Алжир, чужую страну, которая, к тому же ещё и неизвестно где (где-то очень далеко) находится, но «много маленьких пупсят» ей хотелось очень. А уж «в-о-от такой мефок одевды» для них – и подавно.
И всё-то у Ветки есть: и пупсята, и «одевды» целый «мефок», и «понафыва» её не кто-нибудь, а Веткина мама, – сама тоже красиво и модно одетая (надо же: взрослый человек, а для кукол шьёт). Кате казалось, что жизнь у Ветки должна быть... ну просто замечательной! И что, наверное, это всё же как-то связано с таинственным и далёким «Аувыром», куда обычно отправляют в командировку... но только взрослых, а Ветке просто очень повезло, что родители взяли её с собой.
Катино тогдашнее житьё-бытьё (жизнь обычная, обыденная, в отличие от сказочной жизни их двора и собственно сказок, читаемых ей на ночь взрослыми), ограничивалось лишь своим – совсем близким, детским: детским садом днём, детской передачей с Филей, Хрюшей и Степашкой вечером и «Детским миром», – хоть и время от времени, но всё равно непреходящим и неизбывным, – в котором Катиной маме, отстояв огромную очередь (очередную!), иногда удавалось купить им с Таней какой-нибудь (тоже очередной, во всех смыслах этого слова) дефицит – нечто не столь красивое, сколь необходимое, причём необходимое не просто, а остро, как, например, при ангине стрептоцид. А ещё это слово было похоже на приступ аппендицита – тоже острый.
Но и эти все трудности жизни, премудрости мира взрослых, воспринимались Катей как что-то обычное, нормальное.
И можно сказать, что, в общем-то, взрослые заботы и проблемы мало касались их, детей. Тогда, в том чистом возрасте, многое им было неведомо, а многое ведомое – безразлично, как, например, кто – откуда. Они просто жили в одном дворе, играли...
Просто – дружили. Им было хорошо вместе.
Но вот ещё Катя знала, что Веткину маму зовут, кажется, Зара. (Или, может быть, Сара?) И что это имя, кажется, тоже «на букву „И”».
И что все, кто «на букву „И”», не выговаривают букву «Рэ». А Веточка как раз таки и не выговаривала её – она говорила «Уэ».
Катя сопоставила все эти факты, все эти из разных источников почерпнутые сведения, все эти свои отрывочные знания... и сделала свои далеко идущие выводы.
А ничего не подозревавшая – гордая собой и всей своей, включая алжирских пупсят, семьёй, довольная жизнью в целом и нынешней прогулкой (со снежной бабой! крепостью! и качанием на трубе) в частности, – Ветка всё раскачивалась и раскачивалась, – прямо перед дверью своего второго подъезда!
И Катя боялась, что вот сейчас – дверь откроется, стукнет Ветку и ВСЁ – РУХНЕТ:
Ветка свалится со своей жёрдочки и больно ударится об острые металлические рёбра обледенелых ступеней попой и спиной.
Или головой.
Или и тем, и другим, и третьим вместе.
«Ветка всё качается...» – почему-то припомнилась Кате тоскливая детсадовская песенка про старого скворушку.
Хотя на самом-то деле там пелось:
«Ветка чуть качается,
Дождик не кончается,
С нами старый скворушка
До весны прощается.
В путь дорогу дальнюю
Скворушке лететь.
Песенку прощальную
Как ему не спеть». [2]
И Кате вдруг стало так тоскливо... так грустно стало... Как-то по-особому совсем.
И как-то так серо... По-осеннему почти. Несмотря на то, что стояла зима и кругом лежал снег – чистый и белый, свежий... точно упругий и сладкий зефир.
Несмотря на то, что день был хоть и зимним, но всё же тёплым... и даже жарким! – от весёлых и дружных игр, от общей их радости...
Кате вдруг сделалось холодно – стоять зимой на улице во влажной от снега и пота одежде: ведь промокли у неё не только рейтузы, но и колготки под ними... И почему-то она только сейчас это заметила... Хотя, может, конечно, и раньше... Конечно, заметила. Но именно теперь это стало для неё особенно неприятным... Противным. Невыносимым просто.
По спине, под колючим шерстяным свитером и вмиг отяжелевшей шубой (тоже, как и у Ветки, кроличьей, но только серой), будто змейка проползла-пробежала. Катя поёжилась. А серая связанная мамой и поэтому очень тёплая и удобная шапка-шлем вдруг стала противно жать и колоть шею...
Кате очень захотелось поскорее закончить весь этот «дождик», весь этот неуютный, ненужный, опасный разговор. Закончить – и уйти домой.
А он всё не кончался.
И в первый раз за всё время их дружбы ей вдруг стало жалко бедную Ветку. Ну просто ужасно жалко: «Вот сейчас! Сейчас она скажет! Сейчас проговорится!.. Сейчас скажет, – и потом уже не вернёшь, не исправишь».
Кате было страшно: и просто страшно, и страшно неловко – совестно оттого, что она невольно ещё и подтолкнула свою наивную ни о чём не подозревавшую подругу на этот скользкий путь.
Ведь спросила она: «А кто же они?» – о Веткиных бабушке с дедушкой...
Но ту было уже не остановить.
Отцепившись наконец от своей трубы и встав обеими ногами на хоть и обледенелую, но всё-таки твёрдую поверхность самой верхней ступеньки, перед самой-самой дверью, спиной к ней, Ветка, гордо тряхнув крутыми каштановыми кудрями и сверкнув тёмно-карими миндалевидными глазами, победно (или Кате только показалось?) изрекла, заявила:
– Они у меня – аумяне!!
Вздох облегчения вырвался из Катиной груди.
Ну конечно!! И как же это она сразу не догадалась?! Ведь фамилия Веточки – Саукисян! И как это она могла забыть?!
Впрочем, тогда ведь она ещё ничего не знала о «национальной принадлежности» фамилий.
Правда, всё же ей было немного странно, как это – в одной семье! – может такое быть: «ууские»... «укуаин»...
А «бабуфка» и «дедуфка» при этом – «аумяне»!.. И даже сделалось смешно: «Ну Ветка, ну выдумщица – даёт!!»
Хотя, если честно, – ну кому какая разница?! Да хоть гуузины!
Ну или, скажем, киугизы!
Или...
Или даже...
Да хоть даже – те же самые! – на букву «И»! – ивреи...
Ведь это же – всё равно! Ведь все люди – все дети – им в детском саду объясняли! – равны!..
Но всё же после последнего Веточкиного «официального заявления» у неё прямо от сердца отлегло. Почему-то она за подружку очень обрадовалась.
Да и за себя, если честно, тоже почему-то обрадовалась.
*
Когда Иветта выросла, она вышла замуж и уехала.
Нет, не в Аувыр, а ещё дальше, кажется, куда-то в Америку. Или даже в Австралию.
У неё по-прежнему крутые каштановые кудри, а теперь ещё и двое – в таких же точно кудрях и с такими же точно карими и миндалевидными, как у их мамы, глазами – сыновей.
И они-то уж точно теперь – неуусские. И им не нужно стараться-выговаривать букву «Рэ» – она у них сама собой получается – в Америке-то! Так прямо и получается: «Уэ».
И песню про стауого сквоуфку, который зачем-то (и зачем только?) должен покинуть уодимую стоуонуфку они тоже, наверное, не поют.
А впрочем, как знать?..
*
А крепость всё-таки сломали. И бабу – тоже.
Девочки даже не заметили, как и когда это произошло. Вроде пока возле дома крутились да возле Веткиного подъезда стояли, – всё цело было...
И когда Катя домой вернулась и смотрела из окна – тоже были целы: и крепость, и баба...
И Катя подумала, что, может быть, если она будет вот так, время от времени поглядывать на них из окошка, следить, – то и не сломают?
А как увидит, что начинают ломать, так она окно откроет и прямо – из окна! (хоть мама и не разрешает) – крикнет им, на них – крикнет! – чтобы не ломали! Она успеет.
И тогда они, те, кто ломает, тут же перестанут. Не будут больше ломать.
И тогда, может быть, Катя с девочками выйдет завтра и ещё в неё, в эту самую крепость поиграет. Или в «ней»...
Но в какой-то момент она подошла к окну...
И ахнула...
То есть ойкнула, будто её ударил кто. И внутри у неё всё вдруг куда-то ухнуло...
Потому что сломали-таки.
Сначала, видимо, расправились с бабой, – её снесли подчистую, – а потом уж и с крепостью разделались, – ту ломать было значительно труднее.
Ну вот – кому? Кому они помешали?!
__________________________
Иллюстрация: Любовь Шестакова «Опять зима. Вид из окна».
Примечания:
[1] Фраза Ломакина из фильма «Автомобиль, скрипка и собака Клякса».
[2] М. Иверсен «Скворушка».