Пахло деревом. Спинки, стулья, оконные рамы и старинный буфет - все они выражали неотразимый запах дуба и сосновых шишек. Из комода на меня улыбнулись добрые и довольно малопонятные глаза. Неужели ещё один подобный здесь? Ох, нет, да сколько же можно?! Расходящиеся от каждого предмета колыхания, ощущаемые распластываемой поверхностью моего интуитивного рассудка, свидетельствовали о приближении ещё одного из этих существ. Такие волны никогда не приходили осмысленно: в них всегда прятались оттенки каких-то недосказанных выражений эмоций, лишённых словесных аналогов. Каким ещё внезапно решится стать всё с пришествием последующего?
По пыльным неокрашенным доскам, едва цепляясь за плетёные коврики на полу, заскрежетали многочисленные лапки, будто принадлежащие микроскопической армии рыцарей. Оттенки их отзвуков скатывались сначала в одну сторону, а затем в другую. В комнате было предельно душно, жарко, и какая-то неопределенность вопроса словно бы повисла в этой хмурой атмосфере антикварного особняка. Осенний ветер едва колыхал отсыревшие и как бы обрюзгшие от плесени неопрятные занавески из пыльно-сероватого тюля, грустно свешивался роскошный алый бархат балахона навеса, сумеречно оттеняющего заправленную ещё пару десятилетий назад кровать. Лишь пустота и неопределённость окружали меня, оглушая пронзительной тишиной. В висках пульсировала кровь, приливая к голове.
Я полез в аптечку за очередной горстью пилюль от мигрени, когда понял, что этот пульс доносится откуда-то снаружи, точно несуществующие соседи решили слушать дабстеп, или уже почти местные гастарбайтеры делали очередной ремонт. Шорох пульсации не останавливался ни на секунду, и только тогда я обратил внимание на маленькое страшненькое существо, бегающие в разные стороны в дальнем углу: у него было покрытое хитиновыми щитками лицо с восемью глазками, вытянутые руки, как у паучка-сенокосца, только цепко разделенные на семь секций и подобные им же, хоть и в некотором смысле подраспухшие, как у пожилого ёжика, короткие цокающие ноги, шуршащие шерстяными носочками, смягчающими стук по занозистому полу и скрежет буро-шипастых коготков, прорывающихся наружу сквозь носочную шерсть.
На голове, щёлкающей и посвистывающий неисследованными внутренними полостями, он носил некое подобие поварского колпачка, а редкие пучки колких и ломких волос вырывались из-под тонкой прозрачной фаты крыльев, топорщащихся над шлифованными костистыми лопатками. Из пространства его челюстей то и дело вылезал тонкий липкий и блестящий язычок иссиня-чёрного цвета, как у чау-чау. Издаваемый при передвижении телом этой твари лязг был просто невыносим.
«Так вот какая ты, сущность в виде гномика», - задумчиво пробормотал я, выходя в сени, чтобы едва-едва отдышаться. Сени, больше похожие на просторнейшую веранду, выглядели сказочным тихим местом. Раритетным чопорно-музейным украшением столешницы стоял старинный термос с ещё не остывшей терпкой заваркой. Я полюбовался небольшим сосновым черпачком для душистого чая, задумчиво оглянулся вокруг. В покрытых тонким слоем ржавчины грязно-мутноватых стёклах пропылённых окон виднелась глинистая поляна, за которой выплывали острые пики густых темно-зеленых елей и не менее острые трубы заводов, прокалывающих небесную гладь сразу за смолистым хвойным лесом.
Среди утоптанных бустулыг выжженной солнцем травы, высохшей до состояния коричневого сена, в густую чащобу вела едва заметная тропа, петляющая через поле, начинающееся сразу за обветшавшим особняком. Тропа утопала в мрачной лесной темени, растворяясь среди игольчатых крон в непроглядной дымке лесных далей. «Вот пусть разные маленькие девочки и плутают там в поисках своего лишь волка, а ты не маленькая девочка, поэтому оставайся здесь», - где-то за спиной произнёс спокойный и тихий голосок с мирно похрустывающей хрипотцой, вкрадчиво царапая, как ручная кофемолка, неожиданно резкими звуковыми зазубринками интонаций по коре моего страдающего от мигрени головного мозга.
Журналы, пожелтевшие от солнечного света, подобно опавшим листьям, с обложками матово-оранжевого, лилово-сиреневого и индиго-фиолетового цветов, шелестели, словно липовые чешуйки сухих соцветий в запасливой зимней коробочке, перелистываясь от наилегчайшего бриза прохладных осенних ветерков-сквозняков, лениво шастающих по унылой веранде дома.
Когда лучший банный напиток закончился, я терпеливо, с осторожной опаской приотворил скрипучую дверь и вновь вошёл в душное пространство изъеденной временем ветоши тяжелых занавесок, влажных помещичьих ларцов-комодов и громоздкой деревянной мебели времён архитектуры барокко. Шорох жучка грома, как я обозвал грохочущего пришельца в носках, не прекращался ни на секунду в моей комнате, оставленной за спиной, но на этот раз на потолке засела ещё и тёмная кожа - ручная тварь, похожая на компактного комнатного птеродактиля. Я уселся, широко и свободно развалившись в продавленной прелой соломе кресла-качалки, пропахшего пушком проросшей пенициллы. Всполохи крыльев тёмной кожи принялись калейдоскопическими потоками индийских сакральных танцев вертеться прямо у меня перед глазами, покуда я с обыденной незамысловатой ленивостью просто-напросто отмахивался от комнатного птеродактиля, как от комара, больше похожего на летучую мышь.
Можно было, конечно же, взять выцветшую газету или советскую чёрно-каучуковую мухобойку на палочке, да и прихлопнуть его, паршивого наглеца, на ближайшем торшере, но парадоксальная сонная слабость, вдруг охватившая всё моё естество целиком, серьёзно мешала мне предпринимать хоть какие-либо активные действия, пока тёмная кожа чуть ли не хлопала в своём стремительном полёте меня по вытянутому носу, беспокойно перепархивая из угла в угол, как пьяная стрекоза, натёртая скипидаром и привязанная хлопковой ниточкой за лапку.
Взорвались песочные часы, а из деревянных стен принялись проступать капли оливкового масла, и тогда весь дом наводнили Поиски разноцветных пятен Силы. Они были теми, кто ищет, одновременно являясь образом, которым ищут. Да, они действительно были просто Поисками - и никем другим. Каждый из этих Поисков нёс своё неповторимое настроение, свой коктейльный слив из осязания и предчувствий, и ни одно из них не было от мира сего. Кто сейчас смотрит мне в спину? Я ощутил резкий и пристальный тяжёлый взгляд одного из Поисков у себя на спине: некто из них выражал внутренние ощущения наружу особенно усердно. Прямо-таки транслировал. Эманировал. Фонил.
Я сконцентрировал волю у себя в голове, и тогда ниспосланные лучи добра настигли моих наблюдателей, а лучи тепла ударили в район лба, взорвавшись незримой вспышкой и расцветая над самой макушкой головы бессчетным перебором нотных позвякиваний, точно чьи-то пальцы перебирали струны арфы, и струны эти сами единообразным ритмом приподнимались вверх по лестнице октав. Тело будто бы растворилось, как сахар растворяется, осыпаясь струящимися кристалликами в горячем чае, зачерпнутом в сенях между берёзовым веником и глубокой светлой бадьёй. Щелчок. Ещё щелчок. Свист. Я казался себе нанизанным на струну, больше смахивающую на ручей. Один конец этой струны уходил в масляно-пепельное, как туча с градом, пространство, переливающееся через собственный край в ослепительную сине-белость, тогда как мой другой нижний конец струны сливался в некое неопределенно тёмное пространство, бездной повисшее под ногами, так что было абсолютно непонятно, вверх или вниз головой я здесь вишу.
Границ не оказалось ни сверху и ни снизу, а только одна лишь пляска перекатов наозонированных всполохов коротящего электричества, криво и безнадёжно заикающегося, точно хромой барабанщик, лишённый чувства ритма. Спокойствие, тишина и замороженно-отстранённое остекленение завладело мной через динамику случайных вспышек без такта, точно я набрёл на некое неопределённо-разноцветное равновесие, достигнутое через расширяющийся хаос дисгармонии, превращённой в своём окончательном пределе в единообразное сдержанно-противовесное белое месиво, которое и закрепляет этот поток пронизывающего меня канатика. Цветовой круг сместился по спектру и принялся обновляться пульсирующими снованиями Поисков туда-сюда, вздрагивая, как в первоначальном сне, когда видишь, что падаешь, поскальзываясь, с обрыва или проваливаешься куда-то в подпол избушки. Поиски так нещадно и недвусмысленно подтормаживали в моём взоре, точно для воспроизведения их гладкой картинки, считываемой сетчаткой глаза, не хватало графической производительности.
Размытые пятна, летавшие вокруг, обрели отныне конкретные формы, и приостановились, заметив боковым зрением, что я за ними наблюдаю. Некоторые из них напоминали банальную мошкару, мельтешащую на фоне узора плохо обструганных досок, тогда как другие имели множество рук и пылающие лунами глазищи, гигантские, точно тарелки, четвертые пятна ползали, напоминая пауков-птицеедов. Самые же примитивные из них имели сходство с осьминогами или медузами и тянули ко мне свои малоприятные жгутики плазменных канальцев, а то и вовсе бултыхались всей своей блестяще-смазочной желейной массой так, как борцы сумо потрясают жировыми складками собственных туш. Желейники скользили по стенам и потому уподоблялись тридцатисантиметровым слизнякам и круглым речным червякам или даже просто чайному грибу в банке литра на три. И все они были разновидностями беспокойно торопливых Поисков, наводнивших своим нежелательным личным присутствием некогда роскошную залу старинного особняка.
Мне в тот момент стало противно и даже как-то не по себе, будто находился не в своей тарелке. Я встал, подошёл к стене и тотчас же ощутил, как чьи-то холодные скользкие жгутики уже приноравливаются к моему флюоресцирующему зелёным агатом каналу анахаты на спине. Скинув очередную тварь, я тогда лишь заметил крылатого гиганта в панцире из лакированного угольно-вороного обсидиана. Изначально гигант был виден в качестве движущегося вытянутого тумана красноватого цвета, издававшего толкающий пульс гула повсеместно вокруг меня. А теперь это нечто, машущее массивными крыльями, висело в воздухе неподалёку. «Так вот, кто здесь издает скрежет, заменяя соседский отбойный молоток», - пронеслось у меня в голове. Существо, относящееся либо к высшей форме развития Поисков, либо закономерно произошедшее от них в ходе естественного отбора, но явно переросшее любые Поиски в своей эволюции, указало пальцами на подвальную дверь и произнесло, тем не менее, не выговорив ни единого слова вслух, а прямо телепатически прошуршав шипящим песочком у меня в голове: «Тебе сюда уходить».
Я запалил факел и принялся спускаться по мокрым от конденсата ступенькам в самый дальний угол подвала, где никогда не бывал, и где оказалась прочная, почти что сейфовая дверь, запертая на железный засов, который ничто не способно был сдвинуть с насиженного и пригретого местечка. Последовавший за мною некто, которого я решил отныне называть Перепоиском, хрустяще прошелестел опять прямо мне внутрь головы своим перекатывающимся хрипловатым шушуканьем, похожим на шёпот Василия Ливанова на нестабильной радиоволне: «Ты должен отбросить тень факела на засов, чтобы отворить его, ведь только степень свечения и освещённости определяют здесь суть всего. Поместив замочную скважину в тень, ты сделаешь её существование эфемерным».
Стоило мне последовать шепотливому совету этой особо крупной особи Перепоиска с перепончатыми крыльями, как ослепительно яркий подвал был засвечен, словно не закреплённая фиксажем старая чёрно-белая фотография, и, вывернув собственную цветовую гамму наизнанку, всё окружающее пространство предстало в цвете негативного снимка. Огонёк, танцующий на верхушке факела обратился в чистую тень, вычерчивающую сиянием собственного мрака из окружающей белой слепоты графитовые с виду контуры окружающих вещей, заметных ровно до тех пор, пока их лижет тень чёрного пламени, и тотчас растворяющихся в снежной лучистости, стоит лишь заставить тень покинуть их. Я отставил факел подальше от засова, позволив сиянию залить замочную скважину двери, и в мире, отразившемся в огне инвертированных цветов, чёрный свет дымно уступил мутно-белесой полутьме, сумев совладать с плотностью дверного засова, заставив последнего забыть явленную вероятность собственного существования в виде уже некогда свершившегося факта. Невыразимые запасы энергии устремились в тень, и тогда всё вокруг начало скрипеть, дрожать и искажаться, однако же навеки неизменным оставался иссиня-чёрный теневой факел. Окружение яро полыхало и булькало, чавкало, сферически искажаясь, будто было покрыто лопающимися пузырьками кипящей воды. А в самом центре бурлящей бури находились мы с тёмным факелом и кожистым Перепоиском.
Спустя ещё несколько секунд кипение вдруг прекратилось и всё встало на свои места, приняв привычный вид: тени снова стали тенями, а огонь, как и прежде, освещал, а не навевал всполохи тёмной фаты. Вместе с возвратом привычных прежде качеств бодрствующего восприятия я ощутил неописуемый, просто неслыханный разворот на сто восемьдесят градусов самого себя и чего-то ещё, непереложимого на слова, в понимании мира, характерном для людей. Когда я пришёл в себя, то увидел, что нахожусь уже по ту сторону от двери в подвале. Мой летающий спутник снова превратился в исходящий дымком к потолку красный туман, его шипящие волнением колыхания мыслей больше не воспринимались, не слышен был и пересыпающийся шелест его голоса.
Я встал тогда на дорожку, лежащую вдоль бордюра, и отправился путешествовать по городу под раскалённым лимонным солнцем, накладывающимся новым слоем самого себя сквозь колышущееся море на месте неба, осеняющего солёными, как новогодние пельмешки и маринады, испарениями исполинские столбы стеклянных небоскребов, задумчиво устремлённых ввысь, подобно истуканам с острова Пасхи. Некоторые офисные центры опадали по осени вместе с листьями, поднимая под облака высокий столб бетонной пыли, но мне не у кого было спросить, что же здесь не так. Совсем вскоре я заметил, как асфальт пульсирует, вздымаясь, словно груздь под листьями, по обеим сторонам от текущей асфальтовой дорожки.
Сквозь почти ушной пробкой кучкующуюся стайку автомобилей я заприметил здесь караван страусов, лунатично расположившихся под сенью многоэтажных столбов построек. Все как один, страусы отдыхали в прострации кратковременной сомнамбулы на перекрёстке с автомобильной пробкой, пытаясь спрятать голову под асфальт, но лишь до крови разбивая собственные лбы. Подойдя к ведущему погонщику страусов, я поинтересовался доходчиво: «А скажи-ка мне, любезный, что это за место и отчего здесь столь немноголюдно, зато предельно страусно и автомобильно?» Он ответил, но мне пришлось переключиться в режим базовой телепатии, поскольку его язык был мне неизвестен.
С его слов оказалось, что мы находимся в мёртвом городе, из которого всех жителей эвакуировали, оставив только самоорганизующийся полуразумный транспорт бывших жителей мегаполиса. Здесь произошла небольшая катастрофа, и для людей больше не создаются места жительства, поскольку мир отныне оккупирован удавками разумных и цивилизованных лиан, родом из чуждых тропиков и выползших из вездесущего глубинного Ниоткуда. Оно почти такое же, как Поиски, только гораздо обширнее и опаснее своими лианами. Уж лучше Поиски или даже Перепоиски, чем цивилизация лиан из Ниоткуда. Я услужливо рассказал погонщику каравана страусов про дверь и предложил воспользоваться собственным миром, ведь вряд ли последний мне понадобиться в ближайшее время.
Пульсирующий погонщик направился тогда вместе со всем своим караваном к дверкам подвала моего мира, обнаружившимся на вершине одного из небоскрёбов, а я принялся подниматься за ним по лестнице вверх. Упавший откуда-то сверху стог сена оказался очень некстати, но даже это меня не опечалило, и уж тем более не остановило. На одном из этажей в лицо внезапно ударил слой песка: то бес попутал, пытаясь влезть в ребро. На языке тотчас же чуть было не вскочил типун, стянув площадки на самых вершинах небоскрёбов, как хлопающие ладошки, и заставив нас опомниться лишь тогда, когда пред этим, устрашающим своей колоссальностью, печальным величием опустошённости покинутого города растянулся небесной крышкой гигантский трехгранный купол, имевший воистину неизмеримый размах и расслаивающийся гранями по вертикали точно так же, как бисквитное пирожное по горизонтали - коржиками.
Левая треть купола пребывала в постоянном движении, либо на ней просто невозможно было сфокусировать взгляд: она то увеличивалась в размерах, то стягивалась, будто дышала, меняя оттенок цвета своих плазменных волос с персикового на белый, травянистый или даже пронзительно ультрамариновый. В этой левой трети гуляли и вьюжили осиные талии торнадо и мерцали малиновые закручивающиеся глазки, напоминающие то ли зацикленную турбулентность на поверхности Юпитера, то ли картошку, поставившую себе целью прорасти после долгой и беспробудной анабиотической зимней спячки.
Я посмотрел на центральную треть купола и увидел, как плывущие, ныряющие и плещущиеся, подобно кашалотам, времена года сменяют там друг друга. В этом, впрочем, не было ничего страшного или предосудительного, а сам вид непрекращающегося движения внутри конструкций, сотканных из дымчатого эфира, следующего таинственной логике внутренних потоков, вгонял в состояние концентрированной медитации, притягивая взгляд и заставляя смотреть на центральную срединную треть купола со всей возможной внимательностью. Тотчас же пришло понимание, что наблюдая таким способом эту завораживающую феерию геометрических форм эфемерности, можно очень легко попасть в ловушку и завертеться вместе со временами года, подобно прыгающей игрушке йо-йо. И тогда, дабы избежать погружения в водоворот постоянства изменений в потоках времени, я переключился на последнюю, правую треть, начав изучать её со всей той пристальной внимательностью, которой только удавалось достичь максимальным приложением воли.
Здесь, в правой трети купола, в пространстве, вечно залитом нестерпимо тягучим жидким светом, солёно-электрическим на вкус, как рабочая батарейка, льющееся время само по себе перемещалось комплексами многомерных сдвигов отслаивающихся форм: в этой закрученной и самовозвращающейся временн`ой спирали взрастали, расцветали и высыхали сады, возникали и рассыпались в прах города, мельтеша циклами жизней их обитателей, и не было ни мгновения, когда движение бы там останавливалась. Казалось, что время в неторопливых цитаделях первых двух третей купола вообще никак не соглашается и не соотносится с упрямым буйством структур времени в правой части этого колоссального сооружения, навряд ли имеющего хоть какое-то отношение к образам обители человеческой. А может, и имеющей - кто знает?
Замечтавшись при взгляде на зрелище грандиозного представления, волей-неволей устроенного реальностью даже без специального целеполагания, я сам не заметил, как оказался втянут вовнутрь тройственного купола, а когда очнулся от охватившего меня оцепенения, то оказалось уже поздно. Неба не было видно и вовсе. И чудилось, что меня со всех сторон окружает узкое давящее пространство, лишённое света и цвета. Каждая крупинка, каждая песчинка блёкла от того, что творилось вокруг. Создавалось впечатление, что я замкнут в клубящуюся воронку радиусом всего в несколько десятков метров. Здесь было очень холодно, и росли столь же малопонятные, сколь и малоприятные на вид колючки. Низко нависающая жёлтая мгла над головой вместо лазури, жёлтые стены и непрекращающиеся пыльные бури скрывали от взгляда конструкцию, представшую предо мной совершенно неожиданно: это была пирамида, имевшая относительно крупные габариты и упиравшаяся в пыльно-песчаный потолок неба, точно отражавшего пустыню под ногами или обрушивая её всю вниз, причём прямо где-то над головой.
Тогда я заметил единственный возможный выход отсюда и нырнул в открытые рельефные врата, за которым разворачивалась мощная воздушная воронка, втягивающая, как многоэтажный пылесос. Последовало уже знакомое чувство переворачивания-выворачивания своего внешнего и внутреннего естества на сто восемьдесят градусов. Стеллажи библиотеки в образовавшемся или проявившемся за вратами месте простирались настолько, насколько только хватало глаз. Собственные шаги поскрипывали, как крупнозернистый наждак, отдаваясь эхом по ветру, пилящему островки продолговатых стеллажей, уставленных многотомными творениями классиков ушедших веков, архивными подшивками фондовых документов, буклетов, брошюр со стихами и потускневших от времени газет, возвышающихся на многие метры до почти бездонных потолков. Казалось, здесь не было ни единой души. Даже мой крылатый проводник-Перепоиск, принимающий форму то ало-дымчатой неопределённости, то - напротив - вполне определённого существа с крыльями, покинул меня, заблудившись, похоже, где-то под сводами бесконечной библиотеки.
Я очень долго шел меж журналов, брошюр и толстенных книг, расцвеченных разнообразными оттенками своих плотных обложек, но не видел ни стен библиотеки, ни каких бы то ни было указателей, повсюду лишь нависали стеллажи и ничего, кроме них. Во время одного из моих поворотов, за очередную полочку между стеллажами промелькнула тень, похожая на человека в сером балахоне. Человек двигался весьма проворно, но при этом своей поджарой комплекцией с глубоко посаженными в плечах бледными руками производил впечатление особенно ворчливого старика. Я заглянул ему под капюшон и увидел взгляд, точно бы поглощающий своей пространностью, распластанной отблесками его серых роговиц, зависших где-то между жизнью и смертью, но дышащих такой вечностью, что носитель капюшона воспринимался скорее в качестве неотъемлемой части функции обслуживания библиотеки, дополняющей её до полноценного состояния, нежели в качестве неожиданно обособленной человеческой личности, способной на нечто иное, кроме хранения и систематизации содержимого безграничных стеллажей.
- Здесь есть всё. Просто задай вопрос себе самому, что именно тебе нужно, и тогда ты обрящешь, - произнеся эти слова и не дав мне и секунды времени для ответа, человек в сером балахоне повернулся спиной и неторопливо ушёл во мрак стеллажей, удаляясь с удивительной скоростью, не сопоставимой с кажущимся образом его движения. Загадав, что жажду возвращения в залы антикварного особняка, я взял первую попавшуюся книгу, но, по-видимому, недостаточно ясно сконцентрировался на своём устремлении. В глазах помутилось, а уже в следующее мгновение пред ними возникла бахрома свешивающегося капюшона, и тогда стало ясно, что отныне я надолго влился в библиотеку, влип в неё, врос с корнями и стал столь же неразделим, как и предыдущий хранитель.
Разобравшись со своим новым состоянием, я понял: фортуна не только милостива, но и обладает, к тому же, отменным чувством юмора - мне действительно открылся ход во все уровни существования, и кто знает, быть может, стать хранителем библиотеки всех человеческих жизней - это действительно был один-единственный путь к тому, чтобы открыть лазейку обратно? Как бы там ни было, сейчас все ходы отворены предо мной, каждая Вселенная висит перед глазами на расстоянии вытянутой руки, и каждая из них равноценна любой другой.
Всё едино и всё исполнено и лишено смысла одновременно. Мне больше некуда и незачем возвращаться. Мой дом - везде. Это и есть равновесие тиши в истоках себя для вечного странника в Странность.