Юджин Дайгон Выпей меня!
Я вызвал истинное зрение – прекрасная ваза оказалась собранной из осколков, на ней виднелись старые, полустершиеся рунические письмена заклинания, а поверх них атлантские иероглифы поновее и совсем свежая марсианская геометрия. Глаз Посейдона строго смотрел на меня концентрическими зазрачными сферами. Похоже, ее били не один раз.
Я предпочитаю не прибегать к какой-то определенной системе, стараюсь разрабатывать собственный стиль – это делает меня независимым от Сил.
И сразу же мне вспомнился проклятый киборг – может быть, потому, что роботы обычно слишком громоздки и неповоротливы, а в следствии этого часто ломают различные хрупкие вещи. Хотя этого чертового киборга никто, несомненно, не назвал бы ни громоздким, ни неповоротливым. А все из-за этой новой их способности – контролировать сознанием все, абсолютно все, миллионы параметров, миллиарды данных, функций и переменных, тысячи математических стереомоделей, держа все горячим и не давая ничему ни остыть, ни вывалиться. Человек на такое не способен. У нас, людей, очень маленькие сковородки, и готовить на них мы можем только самое важное. Остальное не влезает. И болтается себе в подсознании – пока хорошо себя ведет. Но как только начинаются отклонения, их источники и жертвы выпрыгивают на поле огня и вышвыривают оттуда то, что мы, собственно, собирались приготовить себе на завтрак. Так, вместо яичницы с ветчиной, мы получаем оладьи из мандариновых корочек. И это правильно, ведь все блюда, сразу всю Британскую Поваренную Книгу, наш желудок переварить не в состоянии. Иное дело – киборги. Они способны сожрать все сразу. Они как прорвы. У них нет подсознания, нет тех подводных глубин, мрачно прячущих в себе водорослевые джунгли и светящихся придонных хищников, в то время как мы наслаждаемся расплесканным на поверхности волн осколком золота, белыми чайками и неописуемыми континентами облаков. У них есть уровни, совершенно параллельные и разграниченные не более заметно, чем страны в Амазонии. У них мобильно образующиеся центры. Но они тоже способны провести то подвижное зеркало, в котором наше сознание с удовольствием любуется собой, и тем самым, собственно, и узнает о своем существовании. Без этого сознание киборга – дух, невидимка, не знающий своего лица, пространство, заполненное рассеянными и скопленными огоньками (правда, похоже на космос?). У нас же оно – планета, отделенная от бездн небесной твердью. Такие планеты у киборгов тоже есть, но они лишены атмосферы. И вот когда они сооружают подобие тверди-зеркала, планета, как кусок хлеба в целлофане, прорастает плесенью жизни, постепенно отсекающей от себя лишнее. Что остается? Венцы творения – собаки, лошади, коты и гуманоиды. Ну, может быть, еще слоны и осьминоги. Но, в любом случае, это не лицо, это маска, надетая на все ту же пустоту. Маска, считающая себя лицом. Ее всегда можно снять. И тогда из места, занимавшегося глазами, глянут звезды. Так или иначе, создание, отгороженное и контролируемое остальной частью мозга, собранного на конвейере, будет считать себя человеком, личностью, самостоятельной и самоценной, а не марионеткой или гримом. Если добавить к этому соответствующее физическое сходство, то от человека такое существо не отличить. Оно будет мыслить по нашим законам, загоняя лишние информационные стада в подземелье. Киборг при этом никуда не исчезает. Он остается по ту сторону зеркала, которое в любой момент может разбить. Или сдуть атмосферу. В любом случае, узкий круг света исчезает, властелин выходит из тьмы, в которой скрывался, притаскивает ее за собой, и прятавшиеся по норам орды драконов и нетопырей принимаются буйно роиться вокруг него.
В общем, тот человек умирает. Создатель (киборг) призывает его к себе, как бы он ни был дорог настоящим людям.
Хотя, если вдуматься, между людьми и киборгами нет особой разницы. Мы ведь тоже результат действия программы. Роскошной, сверкающим и переливающимся павлином разворачивающейся программы, образовавшейся в результате рекомбинации и корректив других программ – это просто какая-то цепная реакция по их саморазвитию. Интересно, кто составил самую первую? Кто все это запустил?
Разумеется, наша программа сложнее. Может быть, мы даже обладаем свободной волей и можем отвечать за свои безобразия – ведь наша программа ГОРАЗДО сложнее. Так что мы, в сущности – те же киборги.
И нет никаких причин, чтобы такой вот сверхусложненный, если угодно, утонченный киборг не мог любить обладающее незаурядным самосознанием порождение другого, по идее, более примитивного киборга.
Проще говоря я, маг-любитель, влюбился в технотронного оборотня. Разумеется. Этого не произошло бы, будь я профессионалом.
Случилось это так: я пытался околдовать ее при помощи приворотного зелья. Но я что-то напутал при ритуале наложения формирующего заклятия (довольно солидного по силе) – и мы поменялись ролями. Надо было все-таки получше учить староатлантский. Коварный язык – делает тебя самоуверенным, дает ощущение всезнания, часто обманчивое. Что-то я напутал с параллельным временем. Вообще, атлантская магия дает мощь, и быстрее, чем другие, но мощь достаточно самовольную и непредсказуемую – ее надо объезжать, как дикого жеребца. Атланты были достаточно своеобразными и темпераментными ребятами.
Но все же сложно защищаться. Вот я иду во главе отряда солдат в красных треуголках и желтых мундирах. К уху каждого подвешены пушки размером с пистолеты, почему-то даже с колесами.
-Огонь! – командую я – и пушки, очевидно, соединенные запалами с головами, дают моментальный залп. Огненный рой мчится на яркие, блестящие оружием ряды противника. Кто-то падает, убитый разорвавшейся серьгой. Я тоже ощущаю толчок, голову мою дергает назад, слева чуть раньше. Отцепляю пушки и даю новый приказ:
-Вперед!
Мы бежим на ряды, сжимая черные цельнометаллические пики. Над нами низкий желтый полог облаков. Мы окутаны клочьями янтарного порохового тумана.
Добежав до врага, мы вонзаем свои жала в красную ткань с золотыми позументами. Я ощущаю себя всеми своими солдатами. Я убиваю каждого врага – убиваю тысячу раз. И каждый убитый на этой пыльной щетинистой пустоши цвета слоновой кости – тоже я.
Внезапно я проснулся в баре. В руках у меня амфора цельного зеркала. Без сверхглаз я не вижу никаких трещин.
-Нет, - говорю я Тому, - не пойдет.
Из горлышка амфоры осторожно и хищно выглядывает Джерри. Он наливает из крошечной бутылочки в крошечный стаканчик, залпом проглатывает и снова прячется.
«Кэмел», - успеваю прочитать я на этикетке.
Том затыкает вазу хвостом, озирается в поисках пенопластовой пробки, находит ее и запечатывает мышонка. Теперь Джерри обречен бродить в лабиринте с зеркальными стенами, населенном тенями-отражениями, разговаривающими эхом и анаграммами.
-Плесни мне «Шайтанчику», - говорю я бармену.
Фредди приподнимает край шляпы указательным лезвием, тепло улыбается и левой рукой смешивает мне коктейль. Кинув последнего паука и капнув последнюю каплю крови, он швыряет мне бокал. Я ловлю кипящее бордовое пойло. Стекло обжигает пальцы. Фредди поправляет бабочку. Он во фраке и шляпа его больше напоминает цилиндр. Он смотрит на меня в лорнет. Над «Шайтаном» пляшет зеленое пламя, почти сияние.
-В голове моей опилки! – орет Вини-Пух, чуть не сваливаясь с табурета и хватаясь за стойку. – Не бе-да! Вель кричалки и вопилки!
Он снова падает, но Пятачок ловит его и запихивает обратно на высокий табурет у барной стойки.
-А также пыхтелки, сопелки, оралки и хрипелки, - успокаивает он Вини-Пуха тоненьким голоском, - Сочиняешь ты неплохо иногда.
-Да!
Три поросенка в шесть копыт наяривают «Нам не страшен серый волк». Одетый под племянника Крестного Микки-Маус лениво клеит Красную Шапочку.
-Фредди, меду! – гудит разгулявшийся медведь.
Бегемот и Чеширский Кот, обставившись батареями боченкообразных кружек с ведьминским зельем, режутся в карты – один черный, другой полосатый, как тигр.
-Кто ходит в гости по утрам! Трам-парам-парам-парам! Поступает очень мудро – ведь на то оно и утро!
Из совершенно черной бутылки, стоящей на стойке без опознавательных знаков, выглядывает мутный глаз на стебельке. Что-то булькает и, вслед за ним, тужась, вылезает целая зеленая ящерица.
-Кар-рамба! – сипит она. – Проклятый ром!
Таинственный джинн подползает к краю стойки и сваливается, чем-то звеня – бьется стекло.
Я крайне неосторожно проник в мысли моей прекрасной незнакомки. Я впустил их в себя. Хотел узнать ее, на мгновение стать ею.
И разрушил ее хрупкую фантомную структуру, развеял ее, как воздушный замок. Изображение часто не способно выдержать напор энергии, безвредной для изображаемого. Жалко, что она оказалась ненастоящей – как и все мои мечты. Но я привык переживать такие вещи. Беда в том, что теперь я не мог выбраться из проклятого киборга.
Я пытался сделать отпечаток – как от замочной скважины для того, чтобы изготовить ключ. Потом я собирался стать ее идеальной половиной. Атлантская любовная магия – искусство ветреного Посейдона. Дорого же мне обходятся достижения нашей археологии, такой, казалось бы. Невинной, и военной кибернетики. Что делать, если маски стали совершеннее лиц?
Скоро роботы превзойдут нас. Зачем тогда им люди?
Пока они еще не овладели магией. Именно поэтому я им и нужен. Они (какая-то кибернетическая корпорация) подослали мне свою машину. Она сыграла самое для меня необходимое – мой идеал.
-В голове моей опилки!
Змеиные глаза, очаровательная улыбка, блеск острых лезвий под черной шляпой.
-Иногда!
Обожженное лицо, белый воротник – еще одна маска? Маска красной…
-Тар-рам пар-рам!
Роза на полу – половина лепестков белые, половина – алые. Война?
-Ах, как я опаздываю!
Большие карманные часы с еле слышным треском разорвали цепочку и бултыхнулись в стеклянную кружку с пивом. Из соседней выглянула Соня.
-Тик-так, - сказали часы, передвигая стрелки за светлыми течениями.
Кружку поднесли к губам и отхлебнули.
-Тик-так, - сказали часы, переводя планеты и звезды вслед за своими стрелками, на круглом белом поле с золотыми башнями, на половину скрытом розовой пеной.
И снова, уцепившись за проносящийся мимо экспресс стрелки, я попал на это поле цвета слоновой кости в разгар битвы. Выпустив стрелку, я полетел кувырком. Солдат помог мне подняться и поймал гнедого коня. Вскочив в седло, я выдернул саблю из ножен (а одежда моя уже успела превратиться в мундир) – и помчался впереди кавалерии. Мы рубили вороных пеших латников. Они еле-еле отмахивались от нас тяжелыми двуручными мечами. Мы прискакали к Девятому Бастиону и ворвались в ворота, сломавшиеся от ударов копыт наших скакунов.
Часы пробили девять. Фредди вытащил их из кружки и сверил со своими. Сам он пользовался только электроникой.
В бар снова, как когда-то, вошла Она.
Она поправила волосы – два водопада и заказала «Селену».
Пожилой негр по ту сторону стойки моментально исполнил ее желание..
Она подняла глаза – две луны – от темной глади омута коктейля и взглянула на меня. Они прошли все фазы до узеньких месяцев. Новолуние. Еще две луны – но теперь уже обратными, более открытыми и заинтересованными сторонами и никаких загадочных личностей. Ни единого кота. И ни одного поросенка. Вполне приличные посетители.
Я чувствовал себя Бормоглотом. Воркалось.
Мы завели какой-то разговор, но я слушал не слова, а их музыку.
Но Она на самом деле была не Она.
На самом деле это были Они.
-Попался, - сказали Они визгливыми заедающими голосами, и два их глаза промозгло прилипли ко мне, присосались и стали пить меня.
-Собак я тоже очень люблю, - щебетала Она. – Но иногда они меня пугают.
Я боялся, что они выпьют меня целиком.
-Не дергайся, - велели они по-паучьи.
-И коты…
Она мне очень нравилась, но Она пришла сюда не одна.
-И маленькие белые мышки. Они такие смешные и проворные…
На ее месте – тень, из которой тянутся все новые и новые змееглазы. Я рванулся и прилипшие ко мне нити потянулись и полопались, а не дотянувшиеся отпрянули.
Я выскочил из бара и побежал по темной улице. Почему-то там оказалось много одиноких оплавленных и потухших свечей – как будто вместо фонарей стояли канделябры. Плиты тротуара подозрительно напоминали переплетение кружев. И странные изогнутые здания, искаженные окна, неизвестные блики на фасадах. И внезапно – огонь, повсюду, поймавший меня сплошными жаркими стенами.
Кем я стану? Живым и осмысленным телом на вертеле? Или меня заново отольют из воска, вставят в один из этих канделябров, и я молча, с ужасом стану следить за приближением факела, а потом – за жгучей болью и оплавлением собственных форм?
Что чувствует несчастный, запертый в тесное, пахнущее металлом плоскоклетие, когда его кромсают бьющими неизвестно откуда ножами литер?
Вот, например, я снова в баре. Подбираю розу – ту самую, из сада Королевы. А вот я открываю глаза, и стою перед клумбой. Желтый козлиный череп среди красных роз. Кого-то там закопали? Или он сам там вырос? Все равно это не розы уже, а незабудки. Череп в незабудках. Череп в васильках. Череп в лилиях. Череп в тюльпанах. Козлиный.
Отворачиваюсь от этой могилы (кто бы там ни был, его наверняка хоронили коты, они самые безалаберные могильщики, каких я только знал, из любых похорон устраивают балаган) – и я перед мутной хрустальной дверью, точно заиндевевшей или ледяной. Отпихиваю в сторону зеленую шмакодявку и берусь за ручку, переступаю порог.
-Входит.
И опять оказываюсь перед той же клумбой.
-И выходит.
Оборачиваюсь – дверь, та же хрустально-ледяная дверь. И зеленая шмакодявка, похожая на лягушонка в ливрее.
-И входит.
Главное – не смотреть в разрисованный плясками бледных уродцев порог. Тоже мне, фреска.
-И выходит.
Клумба. Дверь. Зеленая шмакодявка.
-И входит.
-И выхолит.
Оглядываюсь в поисках ослика Иа.
-Душераздирающее зрелище.
Вот и он – рядом с копной вяленых роз, среди увешанных оранжевыми елочными шариками веток шиповника. Верхом на нем сидит обнаженный по пояс Фредди. В шляпе. Он сложен, как карибский пират. Обожжено у него только лицо. Я знаю – я увижу его сегодня одетым в черно-красный шахматный костюм шута. И в белое, почти подвенечное платье герцогини. Он будет играть в крокет – живыми и болтливыми головами.
-Мазила! – проорут они мне.
-Молодец! – похвалят они Фредди.
Ослиный смех раздвигает зеленые листья и лепестки, выглядывая между ними, ослик улыбается. Он еще страшней и неотразимей, чем Фредди, сидящий на нем. У ослика во рту змеиное жало и глаз на языке.
Свистящая тишина. Шипение. Невнятный шепот чужой речи. Ослик сообщает кому-то мой приговор. Но я ничего не понимаю.
Молнией между кустов проносятся оба кота – черный и серый, полосатый. Они гонят крошечного косматого мамонта из страны лилипутов.
-Хорошо живет на свете Вини-Пух, - сообщает плюшевый медведь, выходя из штурмовавшейся мною двери. – Оттого он очень голоден и не против немного подкрепиться.
Он подступает ко мне, показывая совсем не игрушечные зубы. Но на него налетают суматошные коты, несущиеся в обратную сторону. Теперь они удирают от мамонта, подросшего до размеров свиньи. Попав в более крупномасштабную реальность, он довольно быстро увеличивается. Погоня пропадает среди кустов.
Пух стонет. Они не на шутку его потоптали. Коты любят делать нечаянные гадости. Кого же, интересно, они там похоронили, в этой клумбе?
-А? – спрашиваю я внезапно оказавшегося рядом оруженосца, слишком худого для того, чтобы быть Санчо Панса.
-Князя Тьмы, - отвечает он. – Одну из его вышедших из моды шкур. Правда, старую и достопочтенную. Но через чур затасканную. Я бы сказал, даже драную.
И поигрывает своими опасными лезвиями.
Почему я спросил именно его? А кого же еще? Никто не знает о судьбе Рыцаря Печального Образа больше, чем он – наиболее любимый и частый оруженосец, вечный спутник Рыцаря, его боевой товарищ. Где-то скачет он сейчас на своем бледном Росинанте?
-А? – вопрошаю я.
-Там, где встают шатры до самого неба, из теней и пепла, полные ослепительного света, - следует незамедлительный ответ и пояснение:
-Там очень жарко, даже для меня.
-Так и должно быть в шатрах его армии, - осторожно замечаю я.
-Пожалуй.
-Душераздирающее зрелище, - сказал ослик и добавил. – А разве оно доброе?
По-моему, этих тварей учат говорить, как попугаев. Они никогда не скажут не своих слов. И их морды никогда не примут не своего выражения.
-А теперь можно мне вернуться? – спросил я.
-Да, - разрешил Санчо Панса, полируя свои стальные когти.
Я беспрепятственно прошел через открытую мне лягушонком дверь в отделанный мореным деревом бар.
Фредди ожидал меня с «Шайтаном» за стойкой. Время сочилось сквозь щели блестящими голодными глазами хищников – зелеными, красными, желтыми.
«Нам не страшен Серый Волк», - наяривали поросята.
-Но Вини, ты же сказал, что мы возьмем два пузыря, двух телок и пойдем дудеть, - говорил Пух задумчивому от мухоморного эля Тигре. – Представляешь, я, как колода, не могу с просонья глаз разлепить, будто мне их кто медом намазал, ничего не понимаю, а этот балбес притащился ко в пять утра с двумя коровами, воздушными шарами, удочкой и дудочкой под мышкой.
-А зачем ему понадобилась дудочка? – заморгал Тигра.
-А он сказал, что под его дудочку любая рыбка сама из речки вылезет.
-А зачем удочка?
-Ну, по его мнению, это не совсем законный способ рыбной ловли. Надо же как-то объяснять, откуда у нас рыба. «Против удочки, Пух, не попрешь», - сказал он.
Свет ламп дробился в лагуне бокала в отражение солнечного дворца магараджи – башни и все такое. Отражение получалось немного изломанным из-за крокодилов. Они били по рыбьей атмосфере своими сволочными хвостами, сокрушая границу миров. И маленькие рыбки вылетали за стеклянные борта, мгновенно растворяясь в воздухе, а светлячки тонули в взбаламученной воде и гасли, как перегоревшие фонарики эльфов.
-А вот другая история. Спер Пятачок у Совы пирожки и спрятал их в дупло. А чтобы никто не вздумал их там искать, написал записку и повесил ее на суку над дуплом: «Пирожков здесь нет». И честно подписался: «Пятачок».
Тигра булькнул в витой единорожий кубок.
-Приходит он через два часа и обнаруживает пустое дупло. И записку на месте своей: «Ослик пирожки не брал. Ослик.P.S: Их, наверное, Сова нашла».
Вот уж не знаю, где проклятый киборг насмотрелся всех этих мультиков. Хорошо еще, что я не бегаю от пауков по лабиринту из кубиков.
-Отпусти меня, старче, - взмолился я.
-Тс-с-с, рыбка, - погрозил мне пальцами подряхлевший по случаю Фредди. – С тебя три желания.
Почему в мутной воде все всегда отражается лучше? Почему, чем чище вода, тем она худшее зеркало? Она ничего не задерживает и не разворачивает обратно, она все пропускает сквозь себя. Похоже, сейчас я именно в такой воде, и мне не за чем спрятаться – никаких щитов, пугающих преследователей их собственными грозными рожами. Но все равно, я нырнул в этот холодный ключ поглубже, к самой скважине, протиснулся в нее, чуть не ободрав бока о каменные бороздки… Пространство перевернулось так внезапно, что я чуть не захлебнулся. Изогнувшись дугой, я вытолкнул голову из воды, с трудом растянув толстую мутную пленку, и, наконец, разорвав ее. Она лопнула с оглушившим меня звоном. Я вынырнул в окружении приветливых румяных кирпичей, схватился за верхние – и уже человеком выпрыгнул из колодца во внутренний двор Тридесятого Замка. Встретившие меня кирпичики теперь выглядели маленькими до невероятности. Они уменьшились очень плавно, и в то же время стремительно, а я наблюдал за их инволюцией краем глаза, и то сперва рыбьего.
Стряхнув с мундира приставшие к нему золотые чешуйки, я возглавил оборону. Нас осаждали и мне пришлось проверить каждую пушку.
Враги бежали к нашим стенам, то тут. То там окутанные зеленоватыми клубами, а мы поливали их шрапнелью и стрелами. Мы кутаемся в янтарный дым наших пушек, и желтое ватное небо явно за нас. Мы отбиваемся от секундантов и они позорно бегут, показывая черно-белые спины с портретами Чарли. А кто улыбается с флага на главной башне? Тень Фредди на чьей-то крови. Его улыбка – в кончиках растопыренных веером когтей, небрежной шляпе, во всем его полупрофиле. Тень улыбается, она довольна. Его лицо проступает на ней.
Странные программы составляют нынче для киборгов.
Далеко-далеко, на самом горизонте, стоит высокая-превысокая башня, такая же, как все бастионы и эта безумная вечная прерия, ежесекундно разверзающаяся и проглатывающая в изобилии разбросанные по ней трупы, взамен выпуская новые полки подкреплений всем воюющим сторонам. Расстояние до этой башни гораздо больше, чем до соседних бастионов, но ее видно, а их нет. Неужели она настолько высока? Нет, не может быть – промытая несозревшими дырами и трещинами, в которых разлилось, должно быть, великолепное светило, небо висит совсем низко, эдаким потолком, или Луной, Вывернувшейся Наизнанку, да и обернувшей собой Землю. Решительно все творцы оказываются сумасшедшими, если повнимательней присмотреться к их творениям. Но те, кто эти творения населяют, ничего такого не замечают за населенными ими построениями.
В той далекой, как маяк, башне бьет колокол. Его немного стеклянный вдребезги звон разносится над всей ойкуменой. Стены входят друг в друга, сближаются, камень, оставаясь холодным, делается текучим и льется в новую невидимую форму, соблюдая чуть искаженное чередование межкирпичных швов – наш оборотень переходит в следующую фазу. Он делается одиннадцатым. И так две дюжины раз в сутки. Изо дня в день. Постоянно. Неизменно. Вечно.
Я стою на стене, за зубцами. Ниже еще одна такая же стена. В руке у меня чаша. Только что ее не было. На ней написано: «Выпей меня». Выпить? Иногда в ней отрава, иногда яснейший нектар. Сейчас ее содержимое неопределенно-серо, с намеками на полутона всех цветов радуги.
-Выпей меня! – кричит она.
В ней отражается лицо Фредди, которого здесь нет. Он перещеголял Чеширского Кота – материализовывает одно отражение. Или только тень – как на флаге. Вот она приветливо помахала мне свысока.
-Три желания, рыбка, - напоминает Фредди и выжидательно ухмыляется.
-Выпей меня!
А не попросить ли мне, чтобы она заткнулась?
-Выпей меня! Выпей меня! Выпей меня, сукин сын!
Нет, ни за что.
О, как сладостны эти звуки.
-Выпей, мать твою-перемать!
Я подмигиваю Фредди и говорю ей ласково:
-Да ладно тебе.
И беру ее обоими руками.
И она превращается в вазу.