10 октября 1912 года
1.
Улицу заливал лунный свет, безжалостно вытачивая из черноты неприглядные контуры полуразвалившихся домов. Пронизывающий ветер ворочал клубы снега, гладя похожие на могильные холмики кусты своими колючими пальцами. Прохожих в этот час было уже не видно, хотя даже днем здешние края не могли похвастаться многочисленными обитателями. Этот район умирал. Он умирал уже давно, захлебываясь в дыму окружающих фабрик, жадно глотая жалкие остатки зелени, кашляя смрадом свалок и скрипя оторванной жестью крыш. И даже канал, раньше такой полноводный и уверенный в себе, со временем обмелел, покрылся коростой нефтяных пятен и сейчас являл собой неприглядное зрелище заваленных грязью берегов.
Герт зябко поёжился. Он стоял за стеклянной дверью, мрачно взирая на черное с белыми хлопьями снега небо. Денег осталось всего ничего, отдавать кредит банку было нечем. Еда тоже подходила к концу, хотя бакалейщик на соседней улице пока ещё давал в долг, помня старую дружбу с его отцом. На заводе не платили уже три месяца, но уходить оттуда не имело смысла – на других фабриках не платили по полгода. Обрамляя эти тревожные мысли, натужно скрипела болтающаяся на ветру вывеска, пытаясь растрепанным краем достать до тусклого фонаря, как будто его бессмысленный свет мешал ей висеть спокойно. Где-то захлебываясь лаяла собака. Герту казалось, что эти звуки сопровождали его с рождения.
Вздохнув, он повернулся к прилавку. В сумраке ночи он разглядел силуэт аптекаря, слабо обрисованный светом, струящимся откуда-то снизу.
- Плохо дело? – голос аптекаря звучал тихо, как будто боялся нарушить черно-белую атмосферу улицы. Старик, казалось, даже не дышал и не шевелился, и лишь глаза, внимательно рассматривающие Герта, выдавали в нём живого человека.
- Да как обычно, - Герт кашлянул и смущенно уставился на шкаф, заполненный разноцветными склянками. – Скучно стало, решил вот сюда заглянуть.
- Думаешь, у меня веселее? Сколько тебе лет, юноша?
- Хм-м-м, двадцать… пять. – Герт не отрывал глаза от шкафа, искрящиеся бока реторт гипнотизировали и не отпускали его взгляд. Он замолчал, помещение опять провалилось в тишину, и только с улицы доносилось завывание ветра, скрип вывески и собачий вой. Через несколько минут Герт опять тяжело вздохнул и посмотрел в сторону аптекаря. Тот так и не шевелился, замерев в почтительной позе и внимательно наблюдая за молодым человеком.
- Скажите, а у вас есть…м..э..ну.. лекарство?
Невидимый огонь свечи за прилавком вдруг отчаянно замигал, тени заколебались, резко обозначив морщины на лице старика, круглые очки блеснули, как будто подмигивая Герту.
- Лекарство? Конечно, у меня есть лекарство! Старый Лиланд еще в Акроне давал его поселенцам, отчаянным парням, между прочим. Это было очень давно… Много раз по четверть века. Всегда находились люди, которым лекарство Лиланда было нужнее, чем… ха-ха-ха… их жизнь. Да, молодой человек. Ко мне шли за сотни километров. Надеюсь, твой путь был короче. У меня есть лекарство. Ты точно уверен, что оно тебе надо?
- Сколько? – Голос Герта проскрипел в унисон уличной вывеске. Собака замолчала, как будто ей тоже было интересно это узнать. Свеча продолжала мигать, заливая тревожным огнем тесное помещение аптеки.
- Два доллара и двадцать центов. – Тень аптекаря на стене вытянулась и стала занимать почти всё свободное пространство, наползая на полки с настойками и отварами трав.
Герт машинально сунул руку в карман и достал все деньги, что у него были. На сумрачный прилавок упали, подпрыгивая, монеты в два доллара и два дайма. Старик усмехнулся в бороду, но Герт этого не заметил, напряженно вглядываясь за спину аптекаря. Тут свет уличного фонаря решил присоединиться к свече и тоже замигал, погружая комнату во мрак. Опять начала захлебываться собака.
- Забирай. И попробуй начать сначала.
Герт вздрогнул, опустил глаза и увидел перед собой маленький зеленый пузырёк, заткнутый серой тряпицей. Дрожащей рукой взял его, прижал к куртке, потом отвернулся от старика и подошел к стеклянной двери. Он опять смотрел на буйство ветра и снега, на бившуюся как будто в судорогах вывеску с полустершейся надписью, прочитать которую было очень сложно.
Вздохнув в третий и последний раз, Герт резко потянул тряпицу и опрокинул пузырёк в рот. Жидкость теплым ручейком потекла в горло, перехватывая дыхание, смешно щекоча язык и растягивая секунды в века.
Старик, не шевелясь, смотрел на кусок серой ткани, беспомощно лежащий на залитом желтушным светом уличного фонаря квадрате пола. Свеча за прилавком погасла. Ветер стих. Вывеска замерла. Лишь тихо падал за окном снег, оставляя за собой плачущие тени на застывших в улыбке губах Герта.
2.
Тот же город. Или не тот. Тот же год или совсем другой. Но ледяная рябь канала всё так же щерится, насквозь прорезая район тесных улочек и низких домов. Снега мало, но холодно так, что пёс старается как можно быстрее переступать всеми тремя лапами. Четвертую он поджимает к ввалившемуся брюху и таким образом быстро ковыляет по льду канала. Под слоем льда лениво трепыхается грязная вода, неся свою муть к другим берегам.
Собака карабкается на берег, выползает на темную улицу и с надеждой всматривается вдоль домов. Метрах в тридцати от нее виднеется желтое пятно света, обещая если не еду, то хотя бы тепло. Борясь с гололедицей, животное добирается до хлипкого двухэтажного домишки, с обеих сторон зажатого покосившимися зданиями с заколоченными окнами.
Его встречает грязная стеклянная дверь и вывеска с надписью, недоступной для понимания пса. Рядом стоит кривоватый керосиновый фонарь, чей свет привлек бедное животное с того берега.
Собака садится на задние лапы и смотрит на фонарь. Тепла здесь нет, поэтому пёс ковыляет к двери и в надежде смотрит в кромешную тьму комнаты. Все замерло вокруг, студёное безмолвие правит бал. Минуты перетекают в часы, так же плавно и незаметно, как в сосульки превращаются капли. Но вот в глубине помещения показался отблеск света. Дверь медленно отворяется, запуская злой холод внутрь, и на пороге появляется старик в белой одежде. Он смотрит на пса, тот встречает его взглядом. Оба молчат. Первым разрывает молчание животное, оно начинает скулить, тихо и жалобно.
Человек гладит собаку, та склонила голову, её глаза, черные глаза-бусины наполняются влагой, в них отражаются грязные окна-витрины, вывеска, желтый фонарь, и протянутая рука человека. Пёс встряхивает головой и оглядывается, как будто хочет понять, как он тут оказался. Старик сует руку в карман и вытаскивает небольшой кусок черствого хлеба, завернутого в серую ткань. Собака замечает материю, и сразу ощеривается, выставляя вперед еще крепкие зубы, как будто эта жалкая тряпка ей знакома. Она начинает заметно дрожать, поджимая хвост, но с места не двигается.
- И тебе привет, парень. Как дела? Хотя вижу, вижу, что не очень. Я ждал тебя. Ну что ж, опять хочешь попробовать начать всё сначала?
Старик подносит хлеб к пасти собаки, но та отказывается брать его, не отрывая взгляд от серой тряпки, которую человек держит в руках.
- Хорошо. Выбирай сам.
Фигура в белом кладёт хлеб на замусоренную мостовую, открывает дверь и уходит. Собака тщательно обнюхивает кусок, оглядывается по сторонам, смотрит зачем-то в черное небо, потом на фонарь, словно ожидая, что эта странная конструкция подскажет, что делать дальше. Но ничто не нарушает покой пса, когда он аккуратно поддевает еду и одним разом проглатывает.
Тихо открывается дверь, выходит старик. Он медленно приближается к бездыханному телу, качает головой и что-то шепчет в седые усы.
3.
Это прекрасное чувство полёта! Ночной ветерок треплет мне крылья, словно играет с ними, а я полностью повинуюсь его воле. Он несет меня мимо раскрашенных детских площадок, мимо вековой городской статуи на древней площади, манящих отверстий окон, заросших кустами просторных дворов, проносит сквозь кудлатые ветки деревьев. Я встряхиваюсь, не хочу быть игрушкой ветра, я могу сам управлять своим полётом! Пусть ветер гоняет безвольные тучи, но не меня. Я поворачиваю крыло перпендикулярно потоку воздуха и резко пикирую вниз. В брюшке становится щекотно, а напряженные крылья вибрируют как туго натянутая леска.
В ночи блестит светлая гладь воды, отражая звездное небо. Легкая рябь пробегает по поверхности канала, потряхивая легкую взвесь песка. От воды пахнет свежими огурцами и кажется, что в глубине плавают крохотные льдинки, весело поблескивая своими гранями. Я приземляюсь на берег, пью маленькими порциями, но никак не могу напиться. Осторожно встряхиваю крылья, чтобы на них не попала вода.
Но некогда здесь сидеть, ночь слишком коротка, чтобы так бездарно потратить её. И вот я опять в воздухе. В животе распускается большой цветок - ощущение полной свободы и безграничной жизни. Черная крыша с запахом цветочной пыльцы. Потрескавшийся подоконник, краска хлопьями взлетает вверх при моем приземлении, а мне кажется, что это отражения моих крыльев возносится в небеса. Теплый булыжник мостовой, где я нахожу россыпь раздавленных кем-то фруктов. Этот прекрасный запах! Я купаюсь в нём, вспоминаю ледяную рябь канала, и лечу дальше вдоль улицы.
Дома проплывают рядом со мной, подмигивают черными зеницами окон, зовут меня в свои теплые недра. Меня окружает запах сырой штукатурки, острый аромат железа из погнувшейся арматуры, вкус пыли от рассыпавшегося кирпича и самый главный запах – гниющего дерева перекрытий. Какие прекрасные дома, какая замечательная улица!
Устаю. Сажусь на пыльное стекло, ползу по нему, оставляя неровный след. За стеклом ничего не видно, бледнеет только расчерченный мутный квадрат на полу. Рисую узоры до тех пор, пока не натыкаюсь на острый край. Неровное отверстие с расходящимися лучами трещин наспех заткнуто тряпкой. Цвет тряпки сливается с моими крыльями, я инстинктивно заползаю на неё, исчезая из вида. Какое-то смутное чувство узнавания поднимается в моей голове, грубая ткань рогожи несёт приторный душистый запах, но я не могу вспомнить, откуда он мне знаком.
Внезапно паника охватывает всё мое существо. Крылья начинают дрожать, я отрываюсь от ткани и взлетаю. Мрак захватывает мой разум, я слепну, начинаю биться о стекло, задевая лапками острые края. И тут слабым далеким отблеском в мои бесполезные глаза начинает вползать свет. Он набирает силу, становится все ярче и ярче. Мрак сдает свои позиции, отходит, трусливо прячась за пределами моей видимости, и всё отчетливее, всё сильнее проступает горделивый силуэт шара огня, света, надежды и спасения.
Я мчусь к нему, скоро он полностью затмевает моё зрение, я больше ничего не вижу, кроме этого прекрасного, великолепного зрелища, оно наполняет меня силой и страхом. Как только я решительно подлетаю ближе, передо мной раскрывается самый центр этого растения, взорвавшись желтым слепящим светом, и волна изумления, смешанного с восторгом, тут же смывает все сомнения. Круг пламенеющей желтизны в сердцевине цветка – это моё личное солнце. Настоящее солнце, кузница чистого света, горящее среди полузабытой улицы. И тут он, наконец, я понимаю, что вся моя предыдущая жизнь не стоит и одного малюсенького лучика этого цветка. Я без раздумий и с удовольствием влетаю в этот свет.
Эпилог.
На пороге дома с еле читаемой вывеской «Аптека» стоит старый, очень старый человек. Он долго смотрит вдаль на утопающий во тьме ночи канал, потом, прищуриваясь, поворачивает голову к покосившемуся фонарю, стоящему в идеально ровном кружке собственного света, словно укоряя окружающую уродливую асимметрию заброшенных зданий. Аптекарь делает шаг и поднимает с земли мертвое тельце мотылька с опалёнными, искорёженными крыльями. Потом исчезает в темноте своей лавки, бросая опустошенный взгляд в сторону улицы, увенчанной невозмутимым фонарем.