Казаки долго не живут

И. С.  Собченко






Казаки   долго   не   живут

( исторический   роман )







Москва,   2014  год



2





Украина… Всегда, во все века исторической жизни выступала из могильного мрака истории под дымкой очарования, поэзии, чего-то чудесного… Да, чудесное, героическое, легендарное прошло сквозь всю историю этого симпатичного, но несчастного края. Яркость исторических красок так и бьет в глаза, когда переносишься в прошедшее Украины: первые богатыри народного эпоса, богатыри стихийные и полумифы, потом богатыри-запорожцы, гетманы, казаки, гайдамаки, чумаки – на всем этом лежит печать поэзии.
Многих героев неизвестны ни время, ни место рождения, а иногда и настоящая фамилия – известны только их прозвища. Такими были Палий, Самусь и Гордиенко. О них и повествует настоящий исторический роман “Казаки долго не живут”.



                Медвинцам, землякам посвящается.


























3


Глава   первая

I

Шел 1693-ий год, 27-ое февраля. Король Польши и Великий князь Литовский Ян Собеский пригласил к себе на встречу украинских полковников: Фастовского, Винницкого, Брацлавского и Корсунского полков. Приехали на встречу только полковник Винницкого полка Самусь Самойло Иванович и Корсунского полка Искра Захар Юрьевич. Семен Палий (полковник Фастовкого полка) расценил эту встречу, как уготованную для него западню и не приехал в Варшаву. Не приехал по болезни на встречу и полковник Брацлавского полка Андрей Абазин.
В зале приемов находились король Ян Собеский, коронованный гетман 
С. Яблоновский, бывший королевский комиссар С. Дружкевич, региментарь Б. Вильга и секретарь короля Д. Вильчек.
Секретарь объявил:
- Полковник Винницкого полка Самуил Иванович Самусь.
Дверь распахнулась, и в залу вошел Самусь, а с ним два члена его войсковой старшины. Все трое приблизились к трону.
- Можно объявить, - распорядился король.
Королевский секретарь стал громко читать универсал:
- Назначить полковника Самуила Ивановича Самуся гетманом Войска Запорожского на Правобережной Украине. Вручить ему войсковые клейноды: печать, булаву и бунчук.
После объявления универсала заговорил король:
- Ваш героизм в венской битве, в походах против Крымского хана побудил нас назначить вас гетманом Войска Запорожского. Мы верим вам в вашей надежной и безотказной нам службе.
Коронованный гетман обратился к королю полушепотом:
- Не верю я в искреннюю службу полковника Самуся. Может быть, лучше назначить гетманом Войска Запорожского на Правобережной Украине полковника Фастовского полка Семена Палия?
Король ответил:
- Что касается Самуся, то казаки долго не живут, его служба в воле Бога и нас. А Палий опасный полковник, он днем и ночью во сне видит единое на Украине гетманское государство под покровительством московского царя. Нас гетман Потоцкий предупредил, что Палий пытается идти следами Богдана Хмельницкого и зажигает факел холопской войны.
Король разрешил гетману Самусю и его войсковой старшине выйти из зала.




4


II

Самойло Иванович Самусь, запорожский казак, на Правобережную Украину пришел летом 1684-го года. Он прибыл на Правобережье сам, и привел с собой опытных запорожцев по призыву короля Польши развернуть казацкие полки.
Тогда массовый переход казачества на обезлюденный в результате многолетних войн “правый берег” Днепра осуществлялся на основании призывных универсалов польского короля Яна III Собеского, который собирал казаков вокруг идеи борьбы с Османской империей и Крымским ханством.
В феврале 1685-го года сейм Речи Посполитой утвердил специальную
конституцию-постановление о возвращении украинскому казачеству “их исконных вольностей, свобод и привилегий” и разрешение занимать опустошенные земли Правобережья. Таким постановлением воспользовался Самусь, который отважился возродить из пепла Винницкий (Кальницкий) полк Правобережной части Украины некогда единого украинского гетмана. Через три года, в 1688-ом году, волынская шляхта
уже отмечала на своем сейме, что “казаков неисчислимый счет в Киевском и Брацлавском воеводствах”. А в 1692-ом году польские чиновники жаловались, что Самусев полк густо заселен, а, следовательно, там могут прибегнуть к “противлению”.
Целенаправленные усилия Самуся привели к тому, что в 1689-ом году Винницкий казацкий полк под его руководством насчитывал около тысячи человек, из которых 164 казака входили в реестр украинского войска, которое подчинялось речи Посполитой. Старшина полка состояла из есаула, писаря, хорунжего и обозного, а также трех сотен, сотенных есаулов и хорунжих. В октябре того же года 93 казака во главе с Самусем принимали участие в одном из многочисленных военных походов польской армии во главе с коронным гетманом С. Яблоновским.
А вообще с 1686-го года полк Самуся несколько раз принимал участие в большинстве военных операций армии Речи Посполитой против Османской империи и зависимого от нее Крымского ханства. Именно самусевским казакам королевский комиссар С. Дружкевич в сентябре 1691-го года овладел прочно укрепленной турецкой крепостью Сороки. В 1692-ом году 700 конников во главе с Самусем опять помогали полякам удержать этот важный оборонительный пункт на территории Молдавского княжества. В 1691-ом году казаки Самуся самостоятельно ходили на Белгород, взяли у “турок телег 50 и самих турок немало”.
Надежность и безотказность полковника Самуся по военным делам побудила Яна III Собеского назначить его гетманом Войска Запорожского на Правобережной Украине.


III

Товарищ Самуся Семен Филиппович Палий родился в начале 1640-ых годов в городке Борзна на Черниговщине в казацкой семье. Фамильное прозвище его было Гурко.

5

Был у него брат Федор, владевший наследственною землею близ города Борзны. В Батурине у него  с братом был общий дом. Образование получил в Киево-Могилевской коллегии. Потом он был записан в “компут” казаком Нежинского полка. Впоследствии находился на Запорожье, где быстро завоевал авторитет среди казаков и получил прозвище Палий. Во время пребывания в Сече он приобрел большое к себе уважение. Его избрали куренным атаманом, хотели и кошевым, но нельзя было – слишком уж молод. Да Палий и сам за чинами не гнался.
Служил у П. Дорошенко. Когда польское правительство объявило о формировании казачьих полков, Палий вместе с несколькими сотнями запорожцев основал основной полк с центром в городке Фастов. Под его управлением находилась территория бывших Белоцерковского, Каневского, Чигиринского и Уманского полков, тоже некогда единого украинского гетманства.
Палий был женат и имел дочь, которая в 1677-ом году вышла замуж за Танского, который впоследствии, лет через двадцать, сделался полковником белоцерковским, а потом киевским.
Палий проживал в Фастове, который ранее принадлежал католическому епископу и был уступлен Палию ввиду необходимости казацкой силы на время ведения войны с басурманами.
Однако земли, подвластные Палию, стремилась вернуть себя и шляхта. Казацкие обычаи мешали распространению барщины, что вызывало конфликт со шляхтою, и дело дошло до открытого противостояния. Ситуацию обострило заключение “Вечного мира” между Польшей и Москвой, по которому Правобережье оставалось в составе Речи Посполитой.
В 1689-ом году Семен Палий с отрядом казаков напал на Немиров, убежище пропольского гетмана Гришко (Григория Ивановича Драгинича), который хотел арестовать Палия. Однако взять город не удалось. И с этого момента Палий начал открытое противостояние с властью.


IV

Теснимый отовсюду и потерявший надежду усидеть в своей Фастовщине, он пришел к мысли, что ему крепче будет не под польским королем, а под русским царем, и Палий стал просить царя о принятии его в русское подданство. Но московское правительство, боясь нарушить мир с Польшей, отклонило просьбу Палия. За Палия ходатайствовал сам гетман Мазепа, в душе ненавидевший славного полковника, но и хлопоты Мазепы были напрасны. Мазепа писал в Москву, что Палий, отчаявшись, может уйти к татарам, и тогда за ним уйдут и запорожцы. Палию писали по этому поводу из Москвы, предлагали перейти на Запорожье, тем же путем возвратиться на Левый берег. Но Палий сам не хотел идти на Запорожье. Он говорил: “На Запорожье идти мне не хочется, хотя войско два раза туда звало меня и предлагало кошевое атаманство, однако, я, привыкши к городовому житью, идти на Сечь не желаю, потому что, пришедши туда, в низовое войско, должен буду делать то, чего войско захочет. Лучше мне еще в Фастове до
6

времени держаться, нежели вдруг неведомо куда оттуда уходить. Жаль мне сильно расставаться с этим местом не только потому, что здесь много домоустройства моего, пространное поле хлебом засеяно, но и потому, что взял это место пустое и населил его не польскими подданными, а частью из казацкого войска запорожского, частью из волохов. Построил церкви Божии, украшения устроил, “чего непригоже покинуть”. Кроме того, Палий не хотел еще идти в Сечь и потому, что считал грехом и позором оставлять в Фастове на пагубу своих людей, которые, имея жен и детей, не могли идти в Сечь,
оставаясь же в Фастове без Палия, неминуемо должны были погибнуть от ляхов, власть которых не хотел Палий признать над собой.


V

Захарий Юрьевич Искра, выходец из Полтавщины, как и Семен Палий, казаковал в Запорожской Сечи, в 1683-ем году участвовал со своим отрядом в боях под Веной. В 1685-ом году Захарий Искра в Корсуне восстановил казацкий полк как военную и административно-территориальную единицу. После восстановления Корсунского полка он с казаками принимал активное участие в политических событиях Правобережной Украины.
Самусь с Искрой подружились в Запорожье, вместе были и в Австрии. Дружба продолжает иметь место и в настоящее время.
Андрей Абазин родом из казацкой среды, ходил с польской армией под Вену в 1683-ем году против турок. В 1684-ом году Абазина выбрали командиром Брацлавского полка. В 1686-ом и 1687-ом годах Андрей Абазин ходил вместе с польской армией в Молдавию на турок, в 1691-ом году его казаки ходили на турецкую крепость Анкерман, в 1692-ом году на Очаков. В эти годы Андрей Абазин сблизился с фастовским полковником Семеном Палием.


VI

После королевского приема полковник Самусь со старшиной и небольшим отрядом казаков его охраны, а также полковник Искра со своей охраной и региментарь Б. Вильга оставили Варшаву. Они направились в Немиров, где должно было произойти вручение наказному гетману войсковых клейнод.
В пути Самусь вспоминал о своем детстве. Родом он из Медвина, местечка на юге Киевщины при Чумацкой дороге из Богуслава в Лысянку. Местечко расположено на 12-ти небольших ярах, покрытых прекрасными садами и огородами. Из каждого яра вытекает по небольшому ручейку, которые, соединившись в один, составляют два порядочных пруда и вершину речки Хоробра.
Медвин был пригородом Богуслава и от последнего города зависел в хозяйственных своих делах. Население Медвина не несло хозяйственных повинностей

7

Богуславскому староству, а несло только военную службу в Богуславском полку. Медвин
получил магдебурское право в 1620-ом году, имел собственные земли, управлялся старостой и судьей, избранными жителями.
Отец Самойла, Иван Головко, казак, был во время Гетманщины атаманом одного из куреней в Медвине Богуславской сотни Корсунского полка. В семье Головко проживал брат отца – Гордей, на десять лет старше Самойла.
Тихим, добрым, ласковым хлопчиком рос Самойло в своем родном Медвине. Хлопчик всегда казался робким, застенчивым, а если его жалели товарищи-хохлята, то именно не за казацкие качества, а за то, что он был добрый и деликатный. Обыкновенно эти качества не нравились сверстникам. Таких они называли “маменькиными сынками”, “плаксами”. Но Самойло, напротив, жалели и любили за эти качества. Не умея плавать, он бросался в воду вытаскивать утопающих товарищей. Голодный сам, он отдавал свой кусок собаке. И чем существо, взятое под покровительство, было жальче и беззащитнее, тем более убивался над ним Самойло. Под внешней робостью и застенчивостью в нем крылись поэтические инстинкты, и он любил степь больше, чем обработанное поле, а горы и леса предпочитал садам Медвина.
Уехала из Медвина семья Самуся. Они поселились в Переяславле. Дядько Гордей поступил на службу в Полтавский полк. Это было в 1670-ом году. Самойло было уже двадцать лет.
Еще в Медвине все детские годы Самойло, дома и на улице, звали ласкательно Самусь. От своей настоящей фамилии он почти отвык. Его новое прозвище Самусь (Головко) Самуил Иванович.

Путешественники остановились на ночлег. На небольшом лугу возле ручейка казаки раскинули два шатра: небольшой для Самуся с Искрой и большой для охраны. Поляки поодаль раскинули свой общий шатер. Выставили охрану.
Перекусив, Самусь с Искрой улеглись спать на мешки, набитые сеном. Перед сном Самусь спросил Искру:
- Захар, ты не забыл, где мы с тобой впервые познакомились?
- Помню. В Запорожье, возле Каменного Затона, когда, как скотов, татары привели нас обменять на татар. Тогда мой отряд поехал на зверя и в плавнях нарвались на татарскую засаду. Татары нас там всех и переловили, - ответил Искра.
- А я в то время только прибыл в Запорожье, - продолжал Самусь. – Отдал рекомендательную записку отца кошевому, и пошел располагаться в Переяславльский курень. В курене было народу, как селедки в бочке, не то чтобы отыскать место для сна, сидеть было негде. Я пошел в соседний, рядом, только после пожара отстроенный курень. Атаманом там был Семен Палий (Гурко). Он разрешил поселиться в его курене. Через
неделю Палий стал набирать охочих казаков, которые с ним поедут менять татар на наших людей возле Каменного Затона. Поехал с отрядом и я. Там мы с тобой и увиделись.
Самусь не “казакувал” в Переяславльском полку. Собралось человека четыре таких, как он, уличных ребят, и они с одобрения родных уехали в Запорожье.
Хотя в Запорожье он дружил с такими хлопцами, как С. Палий, З. Искра и А. Абазин, ему запорожская жизнь была не по сердцу: он должен был быть сторожевой

8

собакой, ловить в поле татар. Душа его искала дела живого, творческого… И затосковал он…
Нередко казаки и рыбаки видели одинокого Самойло бродящим по берегу и о чем-то думающим, то сидящим на горе и смотрящим куда-то вдаль своими добрыми глазами…
И Самойло Иванович безотказно согласился на предложение С. Палия пойти служить королю Польши и уехать сотником на войну под Вену.


VII

“Нужно благодарить Бога, что казаки берут деньги и служат нам”, - неоднократно заявлял польский король Ян Собеский. Именно он в конце 1683-го года приказал изготовить булаву с “гербом старожитным Украины” (это был известный образ нашего казака с мушкетом) для вручения ее впервые правобережному гетману С. Куницкому. Впоследствии эти королевские клейноды перешли к преемнику С. Куницкого А. Могиле. По смерти последнего они попали в руки коронного гетмана С. Яблоновского, но вскоре король приказал вручить их назначенному в 1689-ом году гетману Гришко (Григорию Ивановичу Драгинич).
Так как резиденция Гришко была в Немирове, после его смерти, клейноды находились у старшины.
Региментарь Б. Вильга по приезде в Немиров изъял клейноды у старшины и в тот же день в присутствии полковника Искры вручил их Самусю.
Наутро Искра со своей охраной отправился в Корсунь. Самусь в свою резиденцию в Винницу, стоящую на реке Днестре.


VIII

После громкой победы польского короля под Веной, в которой участвовал полк полковника С. Палия (сотниками в полку были Самусь, Искра, Абазин), в 1683-ем году война с Османской империей для Речи Посполитой не закончилась. Польша продолжала борьбу за утраченные украинские земли и, как выяснилось, без казачества это было невозможно.
В конце февраля 1676-го года Ян Собеский пригласил наказного правобережного гетмана Е. Гоголя на свои коронационные торжества в Варшаву. При королевской
коронации было объявлено постановление о казацкой организации Правобережной Украины. Поскольку большая часть Правобережья была под властью Турции, польские власти казакам предоставляли право размещаться в Дымерском старостве (Полесье). Учитывая военные планы польского руководства, наказной гетман в Дымере должен был
сформировать четырехтысячное войско для борьбы с турецкой армией.
Ян Собеский активизировал свои действия в решении “казацкого вопроса”.

9

В июле 1682-го года в Дымере, где в то время базировались главные силы правобережного казачества, появился признанный казацкий полковник В. Искрицкий, который раньше некоторое время проходил службу при королевском дворе. Он должен был агитировать казаков, которые после смерти Е. Гоголя в 1679-ом году более трех лет не имели гетмана, чтобы они собрались на свою раду и решили вопрос возможной помощи польскому монарху в борьбе против басурманов. За это король обещал восстановить все “старинные вольности и привилегии”, позаботиться о равноправии православной веры.
Такие же обещания вез Белоцерковскому казачеству священник Заремба. В этих инструкциях не упоминалось о том, что Правобережьем должен управлять украинский гетман, и не выдвигались планы восстановления автономии Украины. Кроме того, митрополит И. Шумлянский по договоренности с Яном Собеским выслал с тайными письмами на Левобережную Украину монахов Ф. Храпкевича и И. Зарядного, которые имели задание агитировать казаков Левобережных полков переходить на службу к польскому королю. В частности, в этих универсалах говорилось, что Речь Посполитая уступила туркам часть Правобережья только с целью удержания Украины под казацкой властью, а Москва не может властвовать над правобережными украинскими землями, поскольку отдала их султану. Чтобы перетянуть левобережных казаков на свою сторону, Ян Собеский обещал сохранить право православного духовенства, не допустить ущемлений польской шляхтой посполитых крестьян.
Кстати, угроза распространения власти левобережного гетмана на Правобережную Украину также была одной из причин реанимационных политических мероприятий польского короля по отношению к правобережному казачеству.
Несмотря на сопротивление гетмана Левобережной Украины, универсалы польского короля находили отклик среди казаков Заднепровья, которые переходили на правый берег Днепра. Пополнив свои ряды, правобережное казачество смогло выдвинуть собственную кандидатуру на гетманскую должность. Летом 1683-го года Ян Собеский утвердил правобережным гетманом бывшего военного товарища Войск Запорожского, немировского старосту С. Куницкого, который согласно королевскому приказу предпринял зимой 1683-1684-го годов поход на турецко-татарские владения в Молдавии, Буржацкую и Белогородскую орды. Эта военная операция стала одним из эпизодов совместного проекта борьбы правительств европейских стран против распространения турецкого влияния на “христианский мир” Центральной и Восточной Европы. Но вместе с тем, польский король пытался воспользоваться успехами казацких войск в русле собственной внешней политики.
Чтобы иметь представление о потенциале казацких подразделений, их количестве и
возможности финансирования, король инициировал создание отдельных компутов (реестров) правобережного Войска Запорожского. Правительство Речи Посполитой понимало, что вопрос успешной вербовки казацких полков просто связан с правовым решением проблемы предоставления территории для казацкой организации Правобережной Украины. В начале 1684-го года король в своем универсале к
правобережному казачеству позволял ему колонизировать украинские земли, которые были истреблены предыдущими войнами при условии признания “протекции Речи

10

Посполитой”. Несколько позже Ян Собеский конкретизирует свои универсалы, предоставляя казачеству право располагаться в пределах территории “… возле Корсуня, возле Черкасс, возле Чигирина, возле Лысянки, над Тясмином, над Тикичем и возле Умани”. Намерения польских правительственных кругов колонизировать Правобережную Украину в данный период совпадали со стремлением казачества освоить потерянные раньше “дидычные” земли. Вместе с тем королевские универсалы не раскрывали механизм взаимоотношений казацкой администрации с местной властью, что привело к значительным недоразумениям между украинцами и поляками в последующие годы.
Земли для формирования казацких полков предоставлялись главным образом в границах королевщины. На Киевщине к ним, в частности, принадлежало Белоцерковское, Богуславское, Черкасское, Каневское, Овручанское, Переяславльское староство, на Брацлавщине – Винницкое, Брацлавское и Житомирское. Итак, король имел в собственности земли, которые составляли сердцевину полково-сотенного уклада Украинского казацкого государства. Но, в связи с уничтожением институтов власти в борьбе с П. Дорошенко, королевское правительство не могло эффективно управлять этими землями. Именно поэтому они передаются для заселения казацким полковникам с определенными административными правами и возможностью собирать некоторые налоги с местного населения. Наряду с королевскими существовали магнатско-шляхетские земельные владения, на которых постоянно происходили конфликты между шляхтой и казаками. Кроме того, казаки имели право располагаться в бывших владениях католического духовенства, опустошенных во время революционных событий середины 18-го века.
Призывы короля привлекали на земли правобережного Поднепровья тысячи людей с Левобережной Украины, Волыни, Запорожской Сечи и даже Молдавии и Валахии. На сенатской комиссии в декабре 1684-го года Ян Собеский требовал не мешать ему проводить политику скорейшего “затягивания” казацкого войска. На сейме
1685-го года король выступил инициатором принятия специальной конституции в отношении казачества Правобережной Украины, где подтверждалось их право на владение поднепровскими землями.
Кроме того, новоизбранному гетману Войска Запорожского А. Могиле позволялось право выдавать “приповедни” (письма) на формирование новых полков казацкой старшины (до этого они выдавались только польской шляхте).
Такая политика королевского двора принесла свои плоды. Осенью 1685-го года значительные казацкие силы во главе с гетманом Могилой, полковниками С. Палием, А. Абазиным, З. Искрою и Гришко (около 3 тысяч человек) участвовали в молдавском походе польских войск под руководством коронного гетмана С. Яблоновского.  В сентябре, переправившись через реку Прут, войска Яблоновского подошли к селению
Боян. Здесь был организован оборонительный лагерь, состоявший из 13-тысячного польского войска, 3-х тысяч украинцев и 2-х тысяч литовцев.
В следующем году украинские полки успешно блокировали турецко-татарские
отряды в районе Каменец-Подольского во время нового похода польской армии на
Молдавское княжество. Во второй половине 1686-го года полки Правобережной Украины (всего около 2,5 тысяч человек) принимали активное участие в очередном наступлении

11

армии Речи Посполитой, которое возглавлял признанный в Европе “победитель Вены” Ян Собеский. Части украинского казачества входили в состав 36-титысячного польского войска. Несмотря на то, что армия польского короля не одержала в этом походе убедительных побед над турками и татарами, однако казацкие полки Правобережной Украины отличились своим искусством во время локальных схваток с врагом. В походе погибло около 300 казаков.
Правобережное казачество активно участвовало и в последней попытке Речи Посполитой завоевать дунайское княжество в 1691-ом году.
Королевское правительство также поддерживало проведение казацкими предводителями самостоятельных боевых операций против турок и татар. Для лучшего взаимодействия с Войском Запорожским Ян Собеский назначил специального комиссара, который осуществлял посреднические управленческие функции между королем и казацкой старшиной. С 1683-го по 1692-ой годы эти обязанности выполнял хечмоский каштелян С. Дружкевич, а впоследствии, с 1693-го по 1699-ый годы – региментарь
Б. Вильга. Особые полномочия в отношении казачества Правобережной Украины были у великого коронного гетмана С. Яблоновского (1682-1702), который был одновременно русским воеводою.


IX

Только через месяц, в середине апреля, после официального назначения Самуся наказным гетманом, он собрал полковников правобережного Войска Запорожского для своего чествования.
Состоялось собрание на берегу реки Днестр, северной окраины Винницы. Здесь на лугу был раскинут шатер, ярко-голубой, наполовину скрытый в тени высокого раскидистого дуба. Рядом стояли длинные, накрытые ковром, столы. Возле них широкие скамьи.
На лугу было людно. За столами расселись казаки. За одним, вместе с полковником Самусем, сидели полковники С. Палий, А. Абазин и З. Искра. Далее сидели присутствующая старшина наказного гетмана и присутствующие здесь сотники. Кому не хватило места за столами, сидели прямо на земле, подложив плащи.
Невдалеке от шатра сидела небольшая группа казаков – охрана гетмана.
- Ну, и духота, аж во рту пересохло! – устало промолвил немолодой, степенный казак, выбивая люльку об эфес сабли. – Хоть бы ветерок подул, что ли.
- И чего они тянут, только людей морят! Не зря говорится, кому свадьба, а курице
смерть.
- Терпи, казак, в атаманы выйдешь, - снова проговорил степенный казак.
Наконец, полы шатра откинулись, и дьяк вынес булаву, бунчук и знамя, а рядом поп нес в руках образ Спаса, крест и Евангелие. Прошли к небольшому столику,
стоявшему рядом со столом, за которым сидели полковники. Дьяк осторожно положил на
столик символы власти. Поп поставил образ Спаса, положил крест и Евангелие. Глухо загудел его низкий надтреснутый голос. Он освятил клейноды.
12

Поднялся Палий, высказал тост:
- Я рад, что Самойло Иванович, один из нас, назначен гетманом…
Искра хотел, было, ответить шуткой, но тут начался обряд посвящения в гетманы: Самусь присягнул на кресте и Евангелии в верности казачьему войску, потом присутствовавший здесь польский региментарь Б. Вильга повторил королевский указ о назначении Самуся наказным гетманом. Этот указ подтверждал привилегии полковника Самуся, освобождал его от всяких поборов.
Ударил залп из шести пушек – начался пир в честь гетмана Самуся Самойла Ивановича. Выбили днища из бочек. Достали вареное мясо из больших казанов.
На лугу веселье наступило сразу. Запели казаки, некоторые перебрасывались едкими шутками.
- За нашу дружбу! – сказал Абазин, протягивая Самусю кружку.
- За дружбу! – поднял свою кружку гетман.
Тосты сыпались один за другим. Когда чуть ли не в десятый раз провозгласился тост за гетмана, Самусь взял за локоть Палия:
- Пошли, покурим на  травке.
Сели на склоне холма, некоторое время курили молча.
- Семен, послушай, что я хочу тебя спросить.
- Говори.
- Вот видишь, сколько мы с тобой вместе. От меня зовут ласкательно Самусем от имени Самойло. А я и не знаю, почему тебя называют Палием. Разным наговорам не верю.
- Про то, что я черта спалил? – улыбнулся в усы Палий. – Это дело давнее, я тогда только-только на Запорожье пришел. Был я молодой, горячий. На раде как-то сунул свой нос, куда не следует. Сирко посмеялся надо мной, а когда я обругал его, приказал выбросить меня из куреня. Я не стерпел обиды и поджег курень.
- Конечно, тебя поймали и судили на раде?
- Меня не надо было ловить, я сам пришел.
- И Сирко не всыпал палок?
- Нет, - улыбнулся Палий. – На этот раз не всыпал, я их позже попробовал, а тогда он только поглядел на меня и удивился: “Ага, пришел, палиюга!” (поджигатель). С того и пошло: Палий. - Они пошли к столу.
… Пировали до позднего вечера, пока все не выпили и не съели. Многие казаки угощали друг друга, пока пьяные не свалились тут же, около бочек.
Полковники ушли отдыхать в шатер.


X

В шатре полковники разместились на приготовленных для них топчанах. Абазин разместился поудобнее и уснул. Палий, Самусь и Искра начали вспоминать эпизоды своей
прошедшей жизни, с чего и как они организовали свои полки.
Палий вспомнил очередную встречу со своей женой Федосьей, а Самусь о поездке
13

в Богуславский полк с инспекцией со своим сыном Федором. Искра думал о своем полке.
Все предвещало грозу: и тревожно шелестевшие деревья, тянувшие свои ветви, и жалобные стоны чаек, и лошади, храпевшие при каждом новом порыве ветра.
Солнце совсем скрылось за тучами, стало темно. Вдруг ослепительная весенняя молния рассекла небо, будто кто-то стремительно вспорол его острой казацкой саблей, послышался резкий сильный удар, словно что-то огромное и тяжелое упало рядом в лесу. Невдалеке вспыхнул пожар.
По глухой, давно-давно не езженной дороге, что скрывалась в густых высоких ковылях, ехало человек пятьдесят казаков. При ударе грома лошади испуганно шарахались в сторону, иные вставали на дыбы. Всадники резко осаживали их, стараясь успокоить. Стройный тонкий конь переднего казака повел ушами и скосил глаза, понуждаемый властной рукой хозяина, ускорил шаг.
Этими всадниками были Самусь, Палий и Искра. Возвращались они из Варшавы, очередной аудиенции короля. Два полковника – Палий и Искра – возвращались в свои полки. Самусь присоединился к ним и ехал с инспекциею в Богуславский полк, который он формировал. За ними двигалась их охрана.
Начал накрапывать дождь. Тяжелые капли гулко застучали по плащам. Вскоре хлынул настоящий ливень. Палий повернулся к Самусю, лошадь которого отставала на поллошадинного корпуса.
- Что-то сотника с хлопцами давно нет, не заблудились ли часом? Я его послал вперед хутор найти, в котором должен жить сослуживец по Запорожью.
Тот прижал шпорами своего дончака и, поравнявшись с Палием, густо пробасил:
- Коль заблудились – найдутся. Хуже, если на шляхту наскочили. Да нам где-нибудь и остановиться пора: кони притомились, надо им отдых дать. Все одно до Фастова сегодня не доберемся.
- Сегодня нам и незачем туда ехать. А вот здесь как будто должна стоять большая липа, покалеченная громом. Чуть правее от нее – хутор Микиты Веника, друга моего давнего. Мы на Запорожье вместе бывали. Раз в степи татары нас окружили, а с нами и сотни казаков не было. Когда пробились, один нехристь стрелой плечо Микиты пробил, мы и отвезли друга в зимовник. С той поры больше не встречались… Вот обрадуется старик! – мечтательно улыбнулся Палий.
Гром затих, а дождь все усиливался, плащи намокли, стали тяжелыми, как вериги. За дождем и не услышали, как их догнал посланный Палием в разведку сотник с двумя казаками.
- Как ты нас нашел? – спросил Самусь.
- Чуть не с полудня шастаем по степи за вами. Дождь помог – на след напали.
- Видел Веника? – перебил Палий.
- Да где там! – махнул рукой сотник. – Даже место, где стояла хата, заросло бурьяном. Такая пустыня, что страшно. Только одну животину нашел в бурьянах, да и та одичала. Пришлось пристрелить. – Он толкнул коленом мертвую козу, притороченную к седлу. – По дороге одни пожарища, и только где-нибудь в чащобе, в стороне от шляха,
живут люди. Как завидят всадников – или прячутся Бог весть куда, или готовятся обороняться. Меня дед какой-то чуть не застрелил из самопала. Черт его знает, за кого он

14

меня принял - не то за татарина, не то за ляха.
Окружающая местность в самом деле являла собою пустыню. Много лет Россия и Левобережная Украина вели войну с Польшей. В 1686-ом году между Россией и Польшей был подписан “Вечный мир”. Украинские земли на правом берегу Днепра оставались в составе польского государства, украинцы уходили на левый берег Днепра. После войны усилились татарские набеги, и за последние годы татары вконец разорили Правобережье. Не пахали хлеборобы землю, дворы зарастали высокими бурьянами. Только обгорелый дымоход, чахлый садик да остаток тына, колеса от воза или полузасыпанный колодец говорили о том, что здесь когда-то жили люди.
Но, хотя и считалась пустынею Украина, она скрывала в своих степях и лесах самовольно гнездившихся удальцов, которые, ища воли, проживали в кустах и камышах, вкушая незатейливой пищи из пойманной рыбы или застреленной дичины, шатались по безбрежной и бездорожной пустыне, нападали на татарские загоны, ходившие через степи ловить ясыр в волынских селах и городах, доставали от них оружие и добычу, освобождали из неволи своих братий-христиан. Этих людей и приглашал Палий в свой полк. Даже использовал и поездку на чествование наказного гетмана, посылая по пути разведчиков для поиска таких жителей.
Отряды Самуся и Палия приблизились к хутору. Вот и старая липа: постояв несколько минут на месте, казаки свернули вправо. Здесь дорога была еще глуше, приходилось то и дело нагибаться, чтобы не зацепиться за ветку. Усталые кони, почуяв близкий отдых, ускорили шаг. Неожиданно дорогу преградил, словно выросший из-под земли, забор из заостренных вверху кольев.
- Тьфу, черт! Чуть лоб не расшиб, - выругался какой-то казак.
- Федосья все богатеет. Вон, какие стены возвела! – пошутил Палий.
Он постучал в тяжелые, в три щита ворота. Во дворе бешено залаяли собаки. В воротах осторожно открылось маленькое оконце.
- Свои, открывай, не то на приступ пойдем! – весело проговорил Палий, слезая с коня. – Забогател – и друзей не признаешь!
- Вот так свои – на приступ собираются идти! – раздался в ответ сильный женский голос. – Хоть бы и разбейте – не открою.
- Открывай, Федосья. Это я, Палий.
- Семен!
Ворота распахнулись, и навстречу выбежала высокая дородная женщина. Она схватила Палия за руку, подалась вперед и на мгновение заколебалась, но Палий привлек ее к себе.
- Челом, челом тебе, хозяйка, - заговорил он, выпуская женщину из объятий. – О,
да ты все молодеешь.
- Где уж мне молодеть, - в тон ему откликнулась женщина. – Мне с тобой не равняться, вон, как усы подкрутил! А целуешь, вроде парубок…
- Потому что жениться надумал, - засмеялся Палий.
Самусь стоял у своего коня и с любовью смотрел, как цвели Палий и Федосья,
словно молодые птенцы.
- Да что я стою? Надо вам на ночь устраиваться. Ведите коней в сарай, он сейчас

15

пустует. А вот куда остальных поставить, того я придумаю, - забеспокоилась хозяйка.
- Мама, а если мы корову перегоним в клуню, а в хлев поставим еще коней? - сказал молодой статный паренек, которого только сейчас заметил Палий.
- А и правда, сынок, так и сделаем.
- Так это ты, Семашко? – удивился Палий. – Прямо не узнать. Недавно я вас навещал, ты еще под столом ползал, а сейчас, гляди, за короткий час как вырос. Помнишь, как ты хотел меня за усы подергать?
Паренек смутился и тихо ответил:
- Помню, как вы и на коне меня катали.
- Не забыл? – ласково улыбнулся Палий.
Вмешался Самусь:
- Слушай, Семен, пускай корову не перегоняют в клуню, всех лошадей не укрыть, а людей поместить в клуню, там в тепле переночуют.
Двор оказался богатым: хата, клуня, два хлева, овин, сарай. Хозяйка пригласила всех гостей в дом. Один за другим сходили с лошадей казаки. В хату вошли пять человек: С. Палий, Самусь, З. Искра и еще два сотника. Остальные пошли в клуню. В хате стало шумно и тесно. Федосья села рядом с Палием на лавке. Она рассказывала ему, как ей одной приходится вести хозяйство. Жить было нелегко, край обезлюдел. Спасало то, что хутор находился в лесу, далеко от дороги, по которой сновали татары и шляхтичи.
Палий расспрашивал, селятся ли в их местности люди, особенно интересовался тем, что делается в его отсутствие в Фастове. Выяснилось, что люди здесь оседают редко. В немногие оставшиеся села вернулись из Польши паны, и все пошло по-старому. Посполитых силой заставляют работать по пять, а то и по шесть дней на барщине. Вернулся на днях какой-то шляхтич в Фастов. Крестьяне не хотят его признавать, но он привел отряд рейтар и с их помощью принуждает крестьян отбывать барщину.
- Вот какие наши дела невеселые, - закончила Федосья.
Все, кто был в хате, запечалились, беседа не клеилась. Хозяйка принялась готовить ужин. К столу позвали глухого деда. Он не ушел на Левобережье, когда люди оставили село. “Никуда, - сказал, - я не пиду, не хочу трясти свои старые кости, помру на отцовском дворе”. А хату ту сожгли, старику некуда было деться, Федосья и приютила его. После второй чарки все за столом оживились, особенно дед, он охотно рассказывал о своем казаковании в старые, как ему казалось, добрые времена. Палий с Федосьей вышли на крыльцо.
Поговорили о погоде, об урожае и сами не заметили, как перешли к воспоминаниям. Они были с Левобережья, оба с Борзны.
- А помнишь, как мы косили отаву возле пруда, а ты нам полдник принесла? – спросил Палий.
- Когда ты меня в воду кинул?
Оба рассмеялись.
- Ты потом перестала здороваться со мной.
- Разве только из-за этого? – Федосья посмотрела на Палия, и хоть в темноте не
было видно ее глаз, все же Палий опустил голову. – Баламутом был ты.
- Оставим это, - тихо попросил Палий, - каялся после, да поздно. Я, Федосья, и

16

сейчас ничего не забыл. Сколько лет прошло, будто все давным-давно минуло, а увидел тебя и вновь старое вспомнилось. Изменилась ты, а все осталась для меня такой, как была.
Палий умолк. Молчала и Федосья. Слушали, как шумит лес, стряхивая с себя дождевые капли. Вдруг послышался пронзительный крик птицы. Федосья невольно прижалась к Палию. Он слегка обнял ее, сказал успокаивающе:
- Сова, а кричит страшно, будто человек.
- Никак не привыкну. Иногда как начнет плакать, или смеяться, так мороз по коже проходит… Ну, пошли, Семен, казаки, верно, спать хотят. – Федосья несколько тронула Семена за плечо и тихо сказала: - Да и тебе пора отдохнуть перед дорогой. А, может, останешься хоть на денек?
- Нет, надо ехать! Ну, да я скоро опять здесь буду. Буду просить тебя переехать ко мне. Как ты, Федосья, согласна со мной жить?
Федосья помолчала, потом сказала тихо:
- Не знаю, Семен.
- Ну, ладно. Ты подумай, приеду – скажешь, а теперь пойдем.


XI

Казаки улеглись спать в клуне, на сене, а Искре, Палию и Самусю Федосья постелила в комнате. Им не спалось. Палий достал кожаный кисет и набил люльку.
- Ну, что остаешься здесь? – повернулся Самусь к Палию.
- Федосья и Семен хорошая будет пара, - сострил Искра.
- Хотелось, но нужно ехать и вышибить из Фастова панов, чтоб, аж перья с них полетели, не дадим панам изыматься над нашим народом. Потом вернусь сюда, заберу Федосью в свою хату, свадьбу сыграем.
- Нас пригласишь? – задал вопрос Искра.
- Как же без вас!
Самусь увидел, как при свете люльки блеснули глаза Палия.
- А с кем же ты думаешь выбивать панов? – спросил Самусь.
- Вначале своим полком, прибывшим со мной из Запорожья. Пойдет со мной и кое-кто из левобережных полков, а там начнут стекаться орлята в родное гнездо. Для этого я и посылал сотника разведать, что вокруг творится, есть ли еще живые казаки.
- Да, с Левобережной Украины к тебе пойдет немало людей, однако, что гетман Мазепа запоет. Ему не захочется, чтобы с его земель уходили люди.
- Про то не ведаю. Потому и собираюсь к нему податься. Может, как-нибудь и окручу его.
- А если не ехать к Мазепе, ведь эта земля по договору принадлежит Польше? Сам король Ян Собеский дал нам с тобой право заселять пустые земли и набирать полки.
- Как бы не так! – пыхнул люлькой Палий. - Неужто ты веришь в лживые письма короля, которые он писал нам после того, как мы взяли Вегу? Знай: то хитрый дьявол. Он
подбивает набирать полки, ему на руку. Будет сидеть за нашей спиной, как у Христа за пазухой, а мы с татарами друг другу губы драть станем за его здравие. А как только чуть-
17

чуть поутихнет, так и сунутся толпами сюда панки и князьки из Польши. Да и свои найдутся не лучше, как грибы после дождя повырастут, и опять народ застонет.
- Та-ак, - протянул Самусь, - теперь я понимаю, на кого надежду имеешь.
- Ты только сейчас это понял, а король давно это узрел и устроил за мной слежку. Попадусь я ему, мне не сдобровать, поэтому я и в Варшаву не поехал к нему на встречу, когда тебя утверждали наказным гетманом. Поехал бы я, за связь с Мазепой в тюрьму засадили бы и вечно мне там бы сидеть. А так, пока татары будут пустошить земли Польши, он будет меня терпеть на расстоянии.
- А только подаст ли Москва нам руку? – встрял в разговор Искра.
- Подаст, непременно подаст, - продолжал Палий. – Хмеля приняли и нас примут. Свои же мы. Сами посудите: испокон веков вместе жили, веры одной, против врага всегда плечом к плечу вставали, потому что и враг у них всегда был тот же, что и у нас. Верьте, придет время, когда Украина вся соединится, и Днепр будет рекой, а не границей, что людей наших разделяет. А кто поможет мост через Днепр перебросить? Татары? Шляхта? Ну, вот ты, Захар, смеешься. Аркан и кнут они нам несут. Только русские люди помогут нам соединить оба берега Днепра. Поставим вместе с донцами на юге заслон против татар или совсем их из Крыма вышибем. Со шляхтой тоже разговор короткий. Знаете, смотреть жутковато сейчас кругом. До чего дошло: люди хлеб бояться сеять. Стонет народ, хуже скотов живет. Сосчитайте, кто только на его шее не сидит: шляхта, старшина, судья, немец-прибыльник – всех не перечесть. И нет ему жизни, нет доли ему.
Палий умолк, раскуривая люльку.
- Теперь вы понимаете, почему я выбрал Фастов? Богуслав предложил тебе Самусь? Корсунь – тебе, Захар? – спросил он тихо. – Из этих городков легче всего связь держать с Москвой. Спасаться придется через Киев, а еще вернее – через Мазепу. Пока еще не след трогать этого батуринского панка: может, он и сам к нам с добром пойдет. Говорят, разум приходит с опытом, а у него опыта,  дай Боже. Ты, Самойло, я думаю, когда поедешь в Польшу, должен сделать доброе дело. Сам король назначил тебя наказным гетманом, так хоть раз воспользуйся этим званием. Только, гляди, осторожнее. Постарайся выведать у Фальбовского или у Пассека, чем паны дышат, разузнай все о Мазепе, потому что Фальбовский и Пассек давно его вороги. Ведь это Фальбовский крепко угостил Мазепу нагайками, когда застал его у своей жены, а потом голого привязал к напуганному коню и пустил по лесу…
Помолчав некоторое время, Палий добавил:
- Чует мое сердце: Мазепа скоро с королем снюхается. Вот мы должны про  то досконально знать. Мазепина шляхетская душа не даст ему до конца разорвать с королем.
Не любит гетман простого казака. Сейчас Мазепа заодно с Голицыным – одного поля ягоды. За Голицыным Софья стоит. Но кажется мне, не прочно ее правление. Подрастают царевичи, кто-то из них скинет с трона Софью. Ну, довольно, завтра про все уговоримся точнее. Спите.
Проснулись, едва начало всходить солнце. Пока казаки чистили и седлали лошадей, Федосья готовила завтрак. Палий взял ведро, пошел к колодцу умываться.
- Сынок, ты бы помог Семену Филипповичу! – крикнула мать Семашке.
Тот захватил дубовый ковш и пошел к колодцу.

18

- А ну-ка, плесни для начала на эту дурную голову, - пошутил Палий.
Семашко подал вышитый рушник, и Палий долго растирал сильное мускулистое тело. Парень несколько раз порывался что-то сказать, но не осмеливался. И вдруг, оглядевшись, одним духом выпалил:
- Семен Филиппович, возьмите меня с собой!
- Тебя? – рушник повис в разведенных руках полковника.
Он хотел еще что-то сказать, но к колодцу подошли Самусь и Искра, тоже освежиться водой.
- Плесни им водицы. Я спрошу их мнение о твоей просьбе.
- Какая просьба? - спросил Самусь.
- Парень просится с нами.
- А на кого он мать покинет?
- Она и без меня дома управится, а не возьмете, я все равно на Сечь убегу.
Палий видел – парень не шутит.
- Погоди, я поговорю с матерью.
Федосья не раз замечала, что парень томится, и может тайно уехать от нее, поэтому, поколебавшись немного, согласилась отпустить его с Палием. С ним парню не так страшно.
- Танцуй! – Палий шлепнул Семашко ладонью по плечу. – Теперь ты настоящий казачина. Поначалу будешь у меня джурой (денщиком), а то уставать я что-то стал, старею. Готовься в дорогу, а там дело покажет.
Парень от радости ног под собой не чуял, вынес из каморы отцовское оружие, стал примерять. Потом побежал к конюшне, перевернул по дороге ведро с водой под общий смех казаков.
За завтраком Федосья не сводила глаз с сына. А он нетерпеливо ждал отъезда и почти ничего не ел. Ему было и радостно, ибо он становился настоящим казаком, и вместе с тем больно, что приходится покидать мать.
- Ты чего не ешь? Рад, что меня бросаешь? Вот так, вынянчишь детей, а они потом забывают, что и мать есть на свете, - Федосья вытерла краем платка глаза.
У Семашки сжалось сердце, ему хотелось кинуться к матери, обнять, приголубить, успокоить ее, но он постеснялся казаков.
- Кушай, Семашко, кушай, - приговаривал приглашенный к столу сотник, - теперь, видать, не скоро попробуем вареников со сметаной.
Казаки выехали со двора, когда солнечные лучи всеми красками весело заиграли на каплях недавнего дождя, что густо усыпали траву и листья деревьев.
Во дворе остались Палий, Федосья и Семашко.
- Жди, Федосья, скоро вернемся, - сказал Палий и взял ее за руку. – За сына не тревожься, и о том, что я говорил, не забывай.
Федосья грустно улыбнулась.
- Буду ждать, Семен. Обоих буду ждать.
- Пора! – Палий крепко, может, крепче, чем сам ожидал, поцеловал Федосью,
потом мать попрощалась с сыном.
Палий и Семашко вскочили в седла, пошли размашистою рысью догонять отряд.

19

- Дай вам Бог счастья на вашем пути, - прошептала Федосья, глядя вслед всадникам.
Дальше отряд продвигался умеренно. Палий и Самусь поотстали. Полковник давал своему другу последние советы.
Самусь слушал Палия внимательно, изредка кивал головой. Их связывала долголетняя дружба, скрепленная совместной борьбой, общими стремлениями. И хотя польский король назначил Самуся наказным гетманом Правобережья, последний издавна привык полагаться на Палия, на его ум и опыт. Никогда чувство зависти не закрадывалось в сердце Самуся – он любил Палия любовью старшего брата.
- Скоро развилка, и мы расстанемся с тобой. Искра поедет дальше со мной, от Фастова поедет один до Киева, - говорил Палий. – До Фастова осталось недалеко. Ты только, когда снова в Варшаву поедешь, пусть все казаки получше оденутся, иначе паны с тобой и разговаривать не захотят - ты же знаешь этих гонористых. Может, где придется и гаманцом (кошельком) побренчать – не жалей денег. Делай все разумно, не торопись. Недаром говорят: “Поспешишь – людей насмешишь”. Разнюхай все хорошо, однако, долго не задерживайся. Вот и развилка: дорога прямо на Фастов, на юг – на Богуслав, тут и попрощаемся, - сказал Палий и, трижды расцеловавшись с Самусем, с Искрой поехал дальше.
Самусь еще раз крепко пожал Палию руку, дал коню шпоры и с отрядом круто свернул на юг, на Богуслав.


XII

Канцелярия Богуславского полка располагалась на заросянской стороне. В этом здании, помимо старшины полка, размещались сотник и есаул богуславской сотни. Богуславский полк состоял из нескольких сотен: одна из них располагалась в Медвине, другая в Стеблево.
Богуславский полк был восстановлен в 1685-ом году Самусем. Самусь и был его полковником.
Самусь переходил в Богуслав не один, с ним переходила из Винницы больше половины сотни казаков. Часть их Самусь разместил в Богуславе, а часть в Медвине и Стеблево. Приехавшие еще пока жили в шатрах, но, получив участки земли, строили хаты. Обустроившись на новом месте, Самусь выехал в Медвин. С ним поехал хорунжий полка и его личная охрана.
До Медвина от Богуслава более 25 верст. Самусь не был в Медвине с тех пор, как его оттуда увезли родители в Переяславль.
Кони шли тихо, хорунжий молчал, о чем-то думал. Вспоминал о Медвине и Самусь.
Он помнил, как 21-го октября 1664-го года домой не появился отец. Польская шляхта во главе с Чернецким и гетманом Тетерею обложили в Медвине казаков и войска
русского воеводы Косачева, лубенского полковника Григория Гамалии и полковника прилуцкого полка Лазаря Горленко, которые направлялись до Умани. В течение месяца
20

длились бои с переменным успехом. Потеряв под Медвином большое число войска убитыми и пленными, польские отряды отступили. Среди казаков был до последнего дня его отец. В конце ноября его раненого привезли домой казаки.
После Андрусовского перемирия 1667-го года Медвин снова отошел к Польше. Чаще стали нападать на Правобережную Украину, в том числе и на Медвин, крымские татары. Так как в 1670-ом году семья Ивана Головко переехала на левый берег Днепра, то Самусь только слышал от приезжих казаков в Переяславле, что в 1674-ом году московские войска и казацкие полки во главе с гетманом Левобережной Украины Иваном Самойловичем разбили под Медвином сердюков гетмана Правобережной Украины Петра Дорошенко и татар.
Медвинцы отворили ворота казацкому войску с И. Самойловичем в декабре
1674-го года и объявили себя подданными России.
Однако по вечному миру за Россией оставалась только Левобережная Украина, а на Правом берегу Киев, русские войска вынуждены были уйти из Медвина. Медвин остался за Польшей.
Структура и управление Медвинской полковой сотни были по образцу, сложившемся при Великом Богдане Хмельницком. Казаки имели лошадей, ружья, копья, пистоли и сабли. Оружие получали из Швеции, Польши, Турции. Служащие казаки получали жалованье и одежду, в походах продовольствие и фураж для лошадей. Одежда их была простой – рубаха, шаровары, юфтевые сапоги, пояс, кафтан, верхняя одежда – свита, шапка из овечьего меха с суконным верхом.
Жили медвинские казаки по околицам, по хатам, называемым куренями. Курени управлялись куренными атаманами. Куреней составляли сотню. Был сотенный атаман. В сотне знамена и войсковые значки хранил хорунжий, наблюдавший за военной службой. Медвинские казаки подбривали волосы на голове чуть выше ушей, подстригали их в кружок, носили огромные усы, служившие знаком казачества.
В походах предусматривалось кормить казаков пшенной кашей с толчеными сухарями. Сотник выбирался пожизненно. Казаки владели переходящей по наследству землей, имели право винокурения и продажи вина, меда, право торговли. Имели свой суд, закон, судей. Только суд мог исключить казака из своего сословия.
Большая часть казаков входила в реестр.
Сотней управляли: есаул, хорунжий, обозный, куренные атаманы. Вышестоящая организация управления Богуславского полка: полковник, полковой писарь, обозный, есаул.
Медвинские и другие сотни Богуславского полка только носили название сотни, а
численность их менялась… Иногда число казаков в сотне достигало до 170 человек. Постоянным было число только тех казаков, которые числились в реестре.
На подъезде к центру Медвина отряд Самуся встретил сотник Медвинской сотни Григорий Гогуля, который доложил:
- У казаков сбор, проводятся занятия на майдане.
- Едем сперва на майдан, в правление потом.
Майдан был обжит по-военному. Возле “козлов” стояли на привязи несколько лошадей. На середине майдана десятка два молодых казаков. Горланил на них есаул,

21

муштра не получалась.
Казаки на лошадях в стороне состязались в рубке.
Оставив своего коня  у “козла”, Самусь направился к молодым. Спросил у них, как настроение, имеются ли среди них прибывшие из Винницы. Посоветовал не отлынивать от занятий. После, через майдан, вместе с сотником пошел в правление.
Самусь поинтересовался, откуда родом сотник.
- Из местных. Род потомственных казаков, - ответил сотник. - Служил у Богдана Хмельницкого. В 1654-ом году вернулся в Медвин. Имею два сына. Разница в возрасте шесть лет. Сыновья холостяки. Старший уже казакует.
Затем сотник перешел на другую тему, рассказал о задержанных татарах:
- Их двое, оба татары под видом торговцев направлялись в Киев. Заблудились, и вместо дороги на Таращу поехали на Лысянку. На околице Медвина они были задержаны казаками. Учинили им допрос, молчат, но внутреннее убеждение подсказывает – разведчики они.
- Где они сейчас? – переспросил Самусь.
- В изоляции. В комнате для задержанных. И мы не ведаем, как с ними поступить. Ждем вашего решения.
- Нужно их отвезти в Варшаву и передать коронному гетману Яблоновскому.
- А у меня свадьба у сына. Как быть? – настороженно переспросил сотник.
- Несерьезный вопрос, - ответил Самусь. – Но, думаю, лично тебе придется везти их. Да и отвезти татар в Варшаву можно после свадьбы.
Записи дневника в польской канцелярии за 1694-ый год, что только “5-го января Григорий, сотник Самуся, недели две назад привез языков с двумя казаками”. За это они получили 189 талеров.
4-го марта “брат Самуся” получил для своего родственника 1209 талера. 21-го марта от Самуся по сведениям Яблоновского приехал полковой судья. Он находился в резиденции коронного гетмана с 25-го апреля до 28-го мая, получая ежедневно 5 талеров. 8-го апреля Самусь получил “китайки на хоругви”, которые оценивались в 94 талера. 1-го ноября “казаки Самуся, гетмана… приехали для совершения реляции из Буджака” и получили 201 талер. 8-го ноября казаки Самуся привели языка, за что взяли 166 талеров.
Кроме того, в апреле 1695-го года сенаторская комиссия Речи Посполитой приняла решение выплатить правобережному Войску Запорожскому 27858 злотых. Это было осуществлено 10-го октября того же года. Позже наказному гетману Самусю лично выдали денег и сукна на сумму 1000 злотых, его полковнику – 300, полковому есаулу – 40, хорунжему, писарю, судье и пяти сотням – по 30, четырем сотенным хорунжим – по 15,
обозному – 30, двум трубачам и двум пушкарям – по 15 золотых. Всего на 479 казаков было выдано 5748 золотых. Вместе с оценкой изданного “сукна”, “атласа”, “пахлаку” на казацкую одежду общая сумма полученных полками Самуся денег составляла 9041 злотых.





22


XIII

До 1688-го года у новозаселяющих Правобережную Украину не было открытых столкновений с поляками, хотя они, как малороссияне по преданиям отцов и дедов, не любили их. Но в 1688-ом году Палий обратился через гетмана Мазепу с просьбой к царю принять под свою высокую руку всю Белоцерковщину и Фастовщину и причислить к регименту Войска Запорожского. Это значило, что правобережное казачество начало гласно заявлять, что у него было в мыслях. Московское правительство не могло решиться на такое дело, которое повлекло бы за собою разрыв с Польшею после недавно установленного мира. Палий получил ответ, что невозможно исполнить того, о чем он просит, но если он сам своею особою и другие вместе с ним  пожелают поступить  под царскую руку, то пусть идут в Запорожье, а из Запорожья вольно будет им перейти в малороссийские города. Само собою разумеется, что такое дозволение не  совпадало с желаниями Палия. Оно касалось только отдельных лиц, а Палий думал передать  все правобережное казачество с его краем под единую власть царя и под управление единого казацкого гетмана. Палий замышлял поссорить Россию с Польшею. Он написал письмо к царскому воеводе в Киев, где сообщал, будто у польского короля заключен с басурманами тайный договор во вред Русской державе.
В 1689-ом году Палий писал Мазепе, что польский король его проступки прощает и убеждает оставаться ему в Речи Посполитой, обещая свои милости, но он, Палий, со своими казаками, ни за что не хочет быть под властью польских панов. Все казаки того только и желают, чтобы находиться под властью великого государя. Палий просил дать совет, как ему поступить, когда на Фастов нахлынут польские хоругви: бежать ли ему в Киев под защиту царской власти или обороняться, ожидая от царя помощи? Гетман Мазепа со своей стороны советовал московскому правительству принять Палия и указывал на запустелый городок Триполье, вышедший по мирному договору в черту царских владений на правой стороне Днепра: там, казалось, возможно было поселить Палия с его полчанами, но без выгоды для государства в виду обороны Киева. Но из Москвы был получен ответ в прежнем смысле: никак нельзя принимать Палия с его полком, а можно принять его самого, если пойдет прежде на Запорожье, а потом придет в малороссийские города.
Но, однако, даже после двух царских отказов принять его под царскую руку, Палий усердно помогал русским в войне с басурманами. В 1690-ом году Палий, как хороший знаток местностей в низовьях, руководил посланным от Мазепы казацким отрядом и с ним вместе счастливо совершил военный поход под Кизикермень.


XIV

В 1692-ом году отношения Палия к полякам стали неприязненными. Это показывает своеобразное письмо к Палию пана Дружкевича, поставленного от Речи

23

Посполитой в звании комиссара наблюдать над казаками: “Из ада родом сын немилостивый! Ты отрекаешься от подданства королю, ты смеешь называться полковником от руки царского величества, ты твердишь, будто граница тебе указана по реке Случ, ты грозишь разорить польские владения по Вислу и за Вислою. Смеху достойны твои угрозы! Помнишь ли, как ты когда-то пришел ко мне в первый раз в короткой сермяжке, заплатанной рубахе, а ныне ты выше рта нос дерешь! Король тебя так накормил хлебом, что он у тебя изо рта вон лезет! Учинившись господином в Фастове, в королевской земле, ты зазнался. Полесье разграбил, да еще обещаешь поездом идти на наши города! Смотри, будем бить как неприятеля!”.
После таких угроз Палий решил еще в очередной раз обратиться к Мазепе с просьбой ходатайствовать за него перед царем, и гетман снова ходатайствовал за него, изображая его человеком искренне преданным царю. Чтобы успокоить опасения московской власти стать в неловкое отношение к полякам, гетман писал в приказ: “Из поступков польской стороны видно, что она не боится нарушать мирного договора, когда принимает к себе из-под высокодержавной царской руки запорожцев: прошлого года 700 их пошло в Немиров с атаманом Гладким, а потом еще 400 человек принято в королевскую службу. Но московское правительство твердило все то же, что уже прежде отвечало по поводу Палия”. В декабре того же года Палий писал гетману, что татарские мурзы обещают ему 40000 орды на помощь, если он признает над собою верховную власть крымского хана. Но он, Палий, предпочитает быть под властью православного государя. Снова гетман ходатайствовал за Палия. “Если, - выражался он в своем донесении в приказ, - теперь Палию помощь не подавать, то, как бы он в крайнем положении не обратился к басурманам, и оттого будет больше беды, чем от какого-нибудь Стецика Ягорлыцкого, назначенного гетмана с татарской руки на правой стороне Днепра или от проклятого Петрика. Палий между военными людьми имеет большую честь и за ним пойдут многие. Хотя царское величество и указывает ему способ перейти под государеву руку, но он тем не удовольствуется: он хочет удержать при себе всех людей, которые теперь у него под властью, а в Фастовщине у него поселились тысячи три хат и город Фастов он хочет удержать за собой, потому что он его устроил и укрепил”. Мазепа советовал снестись с польским правительством и попытаться устроить дело так, чтобы можно было принять Палия. Но московское правительство оставалось со своим прежним решением и строго указывало гетману не вмешиваться в междоусобия, возникшие у Палия с поляками.


XV

В 1963-ом году Палий вместе с высланными гетманом казаками одержал победу над татарами на реке Кодыме и за это получил от царя награду. Но вслед за тем у него с поляками возникло очень крупное недоразумение.
Казаки делали нападения на шляхетские волости и переманивали панских подданных в казаки. В отмщение за то коронный гетман написал Палию грозное письмо, упрекая его в разных безобразиях, а вслед за тем преемник Дружкевича, региментарь
24

поляк Вильга, наблюдавший над казаками, предпринял поход на Фастов с польскими хоругвями и с казаками, верными Речи Посполитой, под начальством своих полковников Искрицкого и Яремы Гладкого. Они напали разом в нескольких местах на владения Палия в один день 29-го декабря. Но палиевцы отстояли себя, и тогда отличился храбростью и распорядительностью шурин Палия Савва. Вильга думал, было, что жители, поселившиеся в Фастовщине, в страхе перед поляками отступят от Палия и сами отдадут его полякам в руки. Но Вильга ошибся в своем ожидании и оставил намерение добывать в руки Палия или выгонять его из Фастова.


XVI

В этом же 1693-ем году вместе с Палием, во главе с Самусем 400 пехотинцев снова помогли полякам удержать крепость Сороки, как важный оборонительный пункт.
А в 1694-ом году Самусь с этими казаками, которые оставались под Сороками, ходил на села гетмана ханского – Стецика, и разрушил их, чем принес Польше большую услугу. Об этом доносил польскому королю его секретарь Д. Вильчек. В июне 1695-го года правобережные полки во главе с Самусем совершили поход на Дубоссары, во время которого разрушили турецкую крепость и захватили значительные трофеи.
Тактика на сотрудничество с правительством Речи Посполитой против турок и татар обеспечивала относительную оборону населения Правобережья от наездов ордынцев, а также позволяло Самусю значительно пополнять полковую казну. Ведь почти каждый боевой выезд казаков оплачивался польскими властями.


XVII

В 1695-ом году был составлен еще один реестр казацкого войска общей численностью 2 тысячи человек, где конный полк Самуся “гетмана наказного” насчитывал 600 казаков. Здесь следует, что составленные в конце 80-х – середине 90-х годов XVII века реестры не охватывали всей массы казачьей правобережной части украинского гетмана. Так, согласно спискам 1694 – 1695-х годов, в полк гетмана Самуся входило от 500 до 600 казаков, но в действительности его полк состоял из 2 тысяч, а то и
более человек.
В течение 1693-1696-х годов почти каждый год гетман Самусь высылает казацкие делегации к польскому королю, а иногда (в 1693-ем и 1694-ом годах) лично встречался с Яном III Собеским. Во время этих встреч обсуждались различные проблемы функционирования казацких институтов на Правобережной Украине – представители гетманской администрации требовали от польских властей восстановления традиционных “прав”.



25


XVIII

В 1696-ом году Самусь породнился с наказным брацлавским полковником Булук-Баша, выдав свою дочь замуж за его сына Ивана.
Булук-Баша в конце 1683-го года возглавлял один из навербованных для польского короля Яна III Собеского казацких полков и участвовал с ним в походах против турок и их вассалов в Молдавию и Буджак. Он служил у пропольски настроенных гетманов Правобережья, получая от короля, и даже панского нунция, денежное содержания на свой полк.


XIX

Палий давно решил лично встретиться с гетманом Мазепой. Поговорить тет-а-тет. Наконец, он определился с поездкой после чествования назначения Самуся наказным гетманом.
Ехать к Мазепе Палий решил через Киев, где должен встретиться с Захаром Искрою, который имел в Киеве общий дом с братом Иваном Искрою, полковником полтавского полка, и вместе с З. Искрою ехать в Батурин, резиденцию гетмана Левобережной Украины. Заручиться поддержкой З. Искры Палий считал немаловажным: в трудный момент  Искра мог привести на помощь и брата.
Палий уже давно не был в Киеве, и ему хотелось повидать город, где он проводил юношеские годы. Отправился в Киев вместе с своим джурой Семашко.
- Вот на этой улице, - заметил по дороге Палий, - когда я еще в коллегиуме учился, мы с хлопцами одного гонористого полковника вместе с каретой в канаву опрокинули за то, что кучера ногой в спину бил. Правда, и нам досталось – половину коллегиума перепороли розгами. Я больше недели встать не мог.
Семашко еще не бывал нигде дальше Фастова, и в шумном городе, Киеве, все его поражало. Палий охотно отвечал на все его вопросы, и парень был удивлен, как тот хорошо знает город, словно весь век прожил в нем. Палий называл Семашке улицы, показывал разные примечательные дома. Однако когда встретилась шумная ватага семинаристов, которые задорно и в то же время с завистью посмотрели на покрытых дорожной пылью казаков, Палий вдруг умолк и почти до самого дома Искры ехал углубленный в свои мысли. О чем он думал? Может, ему припомнилась молодость,
коллегиум, тот день, когда он, еще юный, студент, впервые увидел на улицах Киева прославленного кошевого Сирко и после этого твердо решил стать запорожцем?..
Заночевали в Киеве. Утром Палий рассказал Искре о своих намерениях. Рассказывал долго, с подробностями. Искра слушал молча, играя серебряной табакеркой. Палий даже стал сомневаться – не напрасно ли он открылся. Но вот Искра, по-прежнему молча, подошел к стене, на которой висел турецкий ковер, снял два кремниевых кавказских пистолета с костяными резными рукоятками и внимательно осмотрел их, снял

26

деревянную, обтянутую кожей пороховницу и саблю в широких золоченых ножнах, и заговорил тяжко, словно о чем-то постороннем:
- Давно висят они без дела…
В комнату вошел джура Искры.
- Возьми это все, проверь хорошенько, почисть. Коня подготовь, сведи в кузницу, пусть перекуют левую переднюю.
Потом обратился к Палию:
- Чего так смотришь? О том, что ты сказал, я уже не раз думал. Вместе на Правобережье поселились. А на красноречивые письма короля, в самом деле, полагаться нельзя.
На другой день около полудня они выехали в Батурин. Здесь жила дочь Палия Катря, которую выдал перед отъездом на Запорожье за сотника Антона Танского. У них они и решили остановиться. Зятя не было дома, и дверь открыла Катря.
- Батько! – закричала она и кинулась отцу на шею. То целовала его, то всхлипывала от радости, спрятав голову у него на груди, а Палий ласково прижимал дочь к себе, улыбался и гладил ее волосы.
Искра и Семашко были растроганы встречей, и долго молча стояли в стороне. Наконец, Искра кашлянул, чтобы обратить на себя внимание. Катря только теперь заметила чужих, и стыдливо оторвалась от отца.
- Катерина, это мой товарищ, полковник Искра, а это будет твой брат. Правда, хорошего дал мне Бог сына? – поторопился исправить свой небольшой промах Палий.
Когда отдохнули после дороги, Палий и Искра отправились в замок к гетману.
Постучали в калитку деревянным молотком, висевшим на железной цепочке. Молодой, нарядный привратник открыл калитку, за которой дежурили двое часовых. Узнав, что полковники прибыли по делам к гетману, слуга побежал доложить, а Палий и Искра принялись осматривать резиденцию Мазепы. Посредине широкого, посыпанного песком двора, стоял высокий двухэтажный дом, справа белели летние покои, слева – бесчисленные стойла, пекарни, помещения для слуг и охраны, клети для соколов. За домом раскинулся большой сад. Все это было обнесено каменной оградой с медным желобком и шишечками наверху.
Мазепа в этот час занимался хозяйственными делами. Один из управляющих имениями, Быстрицкий, боязливо поглядывая на гетмана, рассеянно водившего ногтем по скатерти, торопливо докладывал:
- Овса две тысячи осьмушек, ячменя – восемьдесят, проса – пятнадцать, от шинкового двора выручено восемьсот сорок шесть алтын…
Гетман только делал вид, что слушает, а в мыслях перебирал события последних
дней, неприятные и хлопотные. Хуже всего то, что бунтовала чернь. Чтобы подавить бунт, непокорных ловили на месте, выламывали им руки, ноги, некоторым отрубывали головы. Но это не помогало, а лишь усиливало недовольство. Тогда гетман издал универсал, по которому виновных судили судом, а не расправлялись самолично. Перед восставшими Гадячским и Лубенским полками пришлось даже кое в чем поступиться, лишь бы казаки поскорее утихомирились – гетман боялся, что о волнениях узнают в Москве и подумают, что он не справляется с властью. Он не был спокоен даже за свою жизнь.

27

- Погоди. Сколько ты говоришь возов сена? – вдруг прервал Мазепа Быстрицкого. – Тысячу? Я тебе что говорил? Чтоб сена как можно больше! Ты что же это, а?
- Да, пане гетман, - испуганно пролепетал управляющий, - плохие травы нынешний год, негде косить.
- Я тебя выкошу так, что тебе и сидеть не на чем будет, - грозно свел брови гетман.
- Хорошо, будет сделано, пане гетман, у мужиков возьмем.
- Как знаешь, не мое дело, - махнул рукой гетман. – Читай дальше.
Мазепа опять погрузился в раздумье. Не может он чувствовать себя спокойно, пока живы сторонники бывшего гетмана Самойловича. Приходилось действовать  хитро и тайно. Ломиковский составил донос на Леонтия Полуботка, будто тот сговаривается с татарами. Нелегко было и с женихом дочери Самойловича Юрием Четвертинским, который жил в Москве и мог в любой момент быстрее самого гетмана дойти до царицы, к тому же у Юрия был довольно влиятельный дядя, митрополит Гедеон. Иногда приходилось скрывать свои мысли от самых близких. Димитрию Райче гетман в знак милости подарил село Березань, а Войке – Сербину. Подлинное, хотя в то же самое время написал письмо в Москву о том, что эти люди нежелательны для государства и будто бы “имеют замыслы измены”.
Но и эти опасности миновали… “Все они в Сибири медведей стерегут”, - криво усмехался своим мыслям гетман. Были и другие – добрые вести. Вот хотя бы письмо от Голицына, где он сообщал о попе-расстриге из Путивля, который доносил в Москву, будто Мазепа покупает земли в Польше и дружит с поляками. Конечно, ни царица, ни он, Голицын, нисколько не верят этим доносам и их отношения к гетману не изменились…
Джура доложил Мазепе, что Палий и Искра просят у него свидания.
Мазепа удивленно поднял голову и заерзал в кресле.
- А этих зачем нелегкая… - начал, было, он, но осекся на полуслове. – Добре, припроси их, - кивнул он джуре.
Быстрицкий прервал доклад, и вышел. В дверях он почти столкнулся с Палием и Искрой, неторопливо входившими в приемную. Мазепа хотя и растерялся несколько, но не подал виду. Он медленно поднялся навстречу гостям, изобразив радостную улыбку на лице, и заговорил дружеским, чуть снисходительным тоном:
- Очень, очень рад, друг Семен, давно я тебя не видал, да и ты, Захарий, что-то не наведываешься. Извините, что так принимаю по-домашнему, - гетман провел рукой сверху вниз по своей одежде. Турецкий халат свободно облегал его ладно скроенную фигуру, из-под халата выглядывали широкие шаровары, заправленные в бархатные, усеянные звездочкам сапоги. На голове красовалась голубая феска. – Да, садитесь, - пододвинул им кресла Мазепа. – Рассказывайте, что у вас нового, как житье-бытье, давно
ли из родного сечевого дома?
- Я уже и забыл, когда сечевой кулеш ел, - ответил Палий. – Как говорил Сирко, тесно мне там, не сидится, потому и ношусь, как дубовый лист, по Правобережью.
- Был у меня вчера посланец от Григория Сагайдочного. Не пойму, чего волнуются запорожцы, видать, опротивел им тот кулеш, - бросил Мазепа.
- А что случилось? – как бы равнодушно спросил Искра.
- Да, я пригласил из Москвы фортификатора Косачева строить крепость: есть

28

слухи, что татары не спокойны. Тот и построил одну такую для препоны татарам, Ново-Богородской зовется, а сечевики подумали, что это против них, и пошло…
- Это та, что напротив Сечи? – спросил Палий и незаметно наступил на ногу Искре, хорошо зная, что гетман старается прибрать к рукам запорожцев.
Мазепа не ответил. Наступила минута молчания.
- Рассказывай, Семен, как живешь?
- Какая там жизнь? Отживаю, а не живу. Как перекати-поле по ветру болтаюсь, старость подходит, пора и про свой угол подумать. Хотелось бы поляков от себя отвадить.
Мазепа понял, с чем к нему пожаловали Палий и Искра. Они давно добиваются передать все Правобережное казачество с его краем под единую власть царя и под управление единого казацкого гетмана.
Мазепа решил поговорить напрямик:
- Я думаю, вы по делу приехали?
- Да, не дают поляки нормально жить. Объединять надо Левый и Правый берег. Все правобережное казачество просит, чтобы царь принял под свою руку.
- В твоих письмах ты просил принять под царскую руку только Белоцерковщину и Фастовщину. Ты же, Семен, получил ответ из Москвы, что если ты желаешь поступить под царскую руку, то должен идти в Запорожье. И только из Запорожья вольно будет тебе перейти в малороссийские города. Почему не отправляешься в Запорожье? – переспросил Мазепа.
- Такое дозволение касается только меня, а как другие? Со мной приехал Захар. Корсунский полк за единого гетмана на Левом и Правом берегу Днепра. За объединение  и полковник Богуславского полка Самусь. Приехать он не может, так как король Польши назначил его гетманом Запорожских Войск на Правобережье.
Время шло к обеду.
- Добре, панове, что тут говорить – люди живут и на той стороне Украины и на этой стороне Украины. Сегодня там, а завтра, даст Бог, и вместе будем. Правда? – обратился он к Палию и Искре. – Плачет Украина под руинами, ой, как плачет!
- Ну, не будем тебе мешать, - поднялся Палий, видя, что ни о чем нельзя договориться с Мазепой.
- Вы мне не мешаете, на сегодня я, кажется, все закончил. А вы оставайтесь-ка со мной, вместе пообедаем.
- Останемся, Семен, куда спешить, - поддержал Искра.
- И то правда, - согласился Палий.
Палий за обедом старался убедить Мазепу, как полезно будет для царской державы принять Левобережную Украину в свое подданство.
- Разве я перечу, мы, Семен, уже много об этом переписывались.
Гетман угостил Палия и Искру, затем обоих одарил из собственных средств. Ссылаясь на нежелание царя принять правобережье в подданство, просил Палия и Искру не нарушать мир с Польшею, советовал им не раздражать польского короля.
- Ну, так я, - сказал Палий Мазепе, - присягну в верности королю, отпущу пленных жолнеров польских, какие у меня есть, не отрекаюсь и пехоту посылать королю, когда велит. Но из Фастова ни за что не выйду, как того ляхи хотят, а когда станут сильно

29

наступать, буду драться.


XX

И действительно, воротившись от гетмана без надежды получить поддержку на объединение Украины, Палий отправил к королю пленных татар, “как трофеи” своей недавней победы над неверными. Король в письме своем похвалил Палия за подвиги против басурман и известил, что пришлет к коронному гетману приказ наградить казаков, участвовавших в последнем походе, и даровал полку Палия безопасное пребывание. Таким образом, между Палием и польским королем восстановилось согласие. Сам коронный гетман обращался к Палию ласково. И в то же время коронный гетман выплатил казакам Правобережной Украины 5372 талера. Деньги были направлены на имя наказного гетмана Самуся.
Одновременно С. Яблоновский приказал Самусю, чтобы тот переманивал к себе казаков Палия с целью ослабить “своевольный” полк. Однако Самусь не спешил с выполнением этого приказа, хотя в марте следующего года вынужден был принять участие в походе региментаря Б. Вильги против фастовского полковника.


XXI

Пока продолжалась война с турками, польская власть нуждалась  в казаках как в военном сословии, и потому должна была смотреть сквозь пальцы на их явное стремление освободить народ от панской власти. Но с прекращением этой войны полякам нечего было мирволить казачеству, и они стали явно признавать его положительно вредным для своего шляхетского общественного строя. Уже в течение нескольких лет совершались в Украине одно за другим события, не оставлявшие сомнения, что с восстановлением казачества неизбежно возобновление борьбы южнорусского народа с поляками.
В имении пана Стецкого рабочий, подданный Прокоп, подманивши 200 человек палиевских казаков, навел их на усадьбу своего пана. Казаки распорядились по-своему панским добром, поколотили верного панского урядника, а Прокоп кричал такие знаменательные слова: “За Вислу ляхов прогнати, щоб их тут и нога не постала!”. Примечательно, что тогда казакам в их борьбе со шляхетством содействовали более всего сами же поляки. Лица шляхетского звания пользовались казаками в своих постоянных
ссорах и наездах между собой, и оттого часто в жалобах на своевольство казаков указывается имение людей шляхетского происхождения, руководивших казацкими своевольствами. При таких наездах казаки угоняли панский скот, грабили домашнее хозяйство у помещиков, наделяли побоями лиц шляхетского звания с целью выудить  у них деньги, истребляли владельческие документы на право владения маетностями. Иногда казаки делали очень резкие выходки против поляков, показывавших сильную вражду и желание отделаться с ляхов. На казацкого полковника Кутинского-Барабаша последовала

30

коллективная жалоба от всего шляхетства киевского воеводства в том, что он расставлял своих казаков во владельческих местностях и отягощал их сбором “борошна”. Коронный гетман отправил к нему посланцев с выговором, а Кутинский-Барабаш посадил их в тюрьму, морил голодом и с гневом выразился так: “Я ни короля, ни гетмана не боюсь. У меня король – царь турецкий, а гетман – господарь волоский.


XXII

В 1696-ом году Самусь сообщил Палию о походе в Польшу сорокатысячной орды во главе с крымским султаном и предложил вместе напасть на них в пути.
Палий в Лысянке собрал на совещание  полковников.
- Скажу я Вам, панове полковники, что Осман Гирей снаряжает поход на Польшу, об этом я узнал сегодня. Войска собирается множество, где – сам не знаю: может, у Перекопа, а, может, где в другом месте. Ногайцы – можно поручиться – тоже в походе будут. Так что в Очакове войска немного останется… Сейчас как раз удобное время побить неверных…Теперь говорите, у кого какая думка? – закончил Палий.
Полковники молчали, выжидая.
- Что же вы молчите, как мурзы на совете?
- Дело рискованное, не спросить ли нам у гетмана, как быть? – отважился, наконец, киевский полковник Константин Макиевский, наказной полковник Богуславского полка.
- Пока будем спрашивать, да ответа ждать, только зря время потеряем. Решать надо.
- Пойдем, - твердо сказал полковник охотного полка Козьменко, - ждать нам нечего. По-моему, надо прямо двигать в степи, не то будем сидеть, пока не съедим в Лысянке все сухари. Татары никуда не пойдут, коли узнают, что в их землях казаки. Они назад вернутся, а нам надо их ожидать. Наделаем шуму, а тогда – ищи ветра в поле, а казаки на воле.
- Как ты, пане Невский?
- За меня Козьменко сказал.
- Коли так, я тоже с вами пойду, вместе будем, - заключил Макиевский.
- А как Самусь? – спросил Козьменко.
- Полк уже готов, сосредоточен в Медвине к походу, - ответил Макиевский.
- Значит, пришли к согласию, - весело оглядел всех Палий. – Не будем тогда время попусту терять. Да и другого такого удобного случая не скоро дождемся. Завтра и
выступать. Теперь еще одно: как идти? Все вы не раз ходили по этим степям, у каждого свой путь на примете, давайте сейчас это обсудим.
- Никто из нас не вытоптал там столько травы, сколько ты, твое и первое слово.
- Нет, мое пусть будет последним. Говори, Константин!
- По мне, так идти надо либо на Витовтов брод, либо на Нижнюю переправу. Можно и на Ташлык через Егорлык, а дальше на Тягинь.
- Ты подумай, уже и сейчас, в шатре, из тебя сало закапало, а что дальше будет? Где воды возьмешь, куда коней на выпас пустишь? На заморенных конях далеко не
31

уедешь. Не этим путем идти надо, правду я говорю, Семен? – обратился Козьменко к Палию.
- И так, и не так. Верно говорит Константин, переправляться можно у Ташлыка, по Песчаному броду, татары наверняка пойдут выше. Они ходят на Романов, Кучмань, мимо Чеченыш и Тимоновки, до Буга, там и воды и топлива больше.
- Я ходил через Песчаный, - отозвался Пашковский, - с Песчаного, по реке Чечеклинка на Телингули – есть такая речка, там и дров и травы в достатке. Дальше на Куяльник – переправа хорошая, вода есть, хотя лесу нету. Потом опять по Куяльнику, куда душа пожелает: то ли на Паланки, то ли на Чеборчи. Тягинь нам тоже не мешало бы пощипать.
- Это самое верное, так и пойдем. Ну, вроде все. А, может, у кого еще что есть, говорите.
- Да нет, больше ничего.
- Тогда – с Богом, готовьтесь! Чуть свет – выступаем.


XXIII

Сборы были недолгие: казаки знали, куда снаряжаются, и заранее приготовили все. В поход пошли налегке, не обременяя себя обозами. Палий обдумал все еще до того, как Мазепа, получив указ от царя, дал согласие на совместный поход против татар. Рассчитывали на быстроту и внезапность нападения. Шли больше по холодку, утрами и вечерами, на день останавливались где-нибудь в балке. Лишь переправившись вброд через
реку, остановились на более долгий отдых, чтоб дать лошадям и людям поднакопить силы к трудному переходу. Разместились в глубоком овраге, по дну которого протекала речка. Петляя, она выходила в степь. Здесь круто сворачивала, будто возвращалась обратно, и терялась где-то в дальних степях.
Палий сидел на склоне оврага, покусывая стебелек ракитника. С ним сидел Пашковский. Палий опасался – не рано ли вышли, ведь ногайцы, возможно, еще не выступили в поход, а тогда об Очакове нечего и думать.
Казаки на берегу рубили лозу для костров. Стреноженные кони ходили по степи и по склонам оврага, выщипывая из высоких ковылей и бородача порей. На горизонте то появлялись, то снова исчезали из высокой травы фигуры сторожевых казаков.
Палий сплюнул горькую слюну и лег навзничь на траву. Не хотелось никуда идти,
так бы лежал и мечтал под однообразие посвистывания суслика.
Позвали ужинать. Уже спускаясь к речке, Палий сказал Пашковскому:
- Боязно идти на Очаков, не случилось бы беды. Однако сегодня еще посоветуемся, как вернее ударить. Эх, если б мурза вышел в поход!..





32


XXIV

А мурза вовсе не собирался никуда выступать. Он сидел в это время на обеде, который давал в честь похода на Украину. Сам он оставался в крепости, в поход отправлял Осман-пашу.
Мурза разлегся на софе и с наслаждением потягивал дым из кальяна. Тут же на подушках сидели и полулежали гости. Обед кончился. С низеньких, как скамейки, столов слуги убрали почти нетронутую еду и поставили халву, изюм, ароматный густой щербет и другие сладости. В самом углу на ковре лежал сам Осман-паша, в синих шароварах, в пестрой тканой шелковой куртке, сверху донизу усеянной золотыми пуговицами.
Паша поднялся и вышел из дивана (комната совета). Прошел по узкому длинному коридору и поднялся по лестнице на Соколиную башню.
“Мой повелитель будет прохлаждаться здесь в тени и слушать пение невольниц, - подумал Осман-паша, - а когда я вернусь из похода, почти весь ясырь (военная добыча) и лучших полонянок заберет себе”.
Он стоял и смотрел вдаль. Прошло некоторое время, и он не заметил, как на ступеньках лестницы появился невольник.
- Повелитель ждет пашу, - произнес тот.
- Скажи повелителю, что я пошел помолиться перед походом.
Он сказал это, чтобы не возвращаться в диван мурзы. Однако теперь придется идти в мечеть, ибо мурза мог приказать проверить действительно ли он пошел на молитву.
На выходе из мечети пашу поджидал толмач.
- Твоя слава да будет вечна! Я принес тебе вести из степей. Казачье войско идет на Очаков.
- Неужели?! Где оно? Как ты узнал?
- По твоему повелению я ездил в Бендеры и на обратном пути встретил их дозорных.
- Они идут на Бендеры?
- О, совсем нет, они собираются идти на Очаков. Я ночью заехал в Паданку, там как раз стояли казаки. Сам не знаю, как меня не схватили. Я был от них в десяти шагах, сидел под возом и слыхал разговор.
- Кто их ведет?
- Палий.
Осман-паша побледнел, но более ничем не выдал своего волнения. Торопиться некуда, он успеет об этом доложить мурзе. В голове зародился не совсем еще ясный план.
- Кто знает об этом?
- Я не говорил никому, а из степи сюда никто не может пробраться – казаки
расставили стражу.
- Хорошо, иди и пусть твои уста не раскроются до тех пор, пока я тебе не разрешу. За это получишь сто золотых. Никому не показывайся на глаза, жди меня в саду. Вот ключ от потаенной калитки, вход в трех шагах от большого камня.
Осман пошел медленно, глубоко задумавшись. Решение уже созревало в голове, он 
33

только мысленно уточнял детали.
Что он теряет? Ничего, драгоценности закопает в землю. Но в поход нужно идти. Сейчас он даст толмачу сто золотых, и тот напишет Палию письмо. А когда Палий получит сведения, что я ушел в поход, будет действовать вернее, уничтожит мурзу, а он, Осман-паша, вернется из Ониты сюда и разобьет Палия.


XXV

Этой же ночью начальник сторожевого отряда – донской казак Дмитрий привел к Палию запыленного татарина, который просил свидание с полковником. Палий взял у татарина письмо. Полковники, бывшие тут же, ждали, когда он кончит читать. Дочитав, Палий бросил письмо в раскаленную жаровню, над которой грелся медный котел, и подошел к толмачу:
- Чем ты докажешь, что орда пошла к Оните?
- Пусть полковник вышлет кого-нибудь на Куяльник посмотреть следы.
- Добре, посмотрим. Это наилучшее доказательство. Теперь можешь идти. Проводите его.
Когда толмач вышел, Палий пересказал полковникам содержимое письма. Потом послал несколько человек на Куяльник – орда в самом деле прошла там. Тогда полки двинулись по сухим  Буджацким степям на Очаков, далеко обходя татарские селения, чтобы преждевременно не встревожить обитателей крепости.
Вскоре должен был показаться Очаков. Теперь шли только ночью, а днем отдыхали в балках. Однако, как ни таились, все же, подходя к Очакову, услыхали: у городских ворот часовой бил на сполох. Пришлось остановиться.
Палий с несколькими казаками поехал осмотреть город. На крайней башне, будто прикрепленный к ней, висел молодой месяц. Небо было светлое и чистое, словно балдахин ханского шатра, по которому густыми светлячками были рассыпаны звезды.
Палий вернулся в лагерь, и поднял свой полк и полк Пашковского, тихо повел их в обход Очакова.
Остановились в лесу, на берегу лимана, и стали готовиться к бою. Рубили деревья и складывали лестницы, набивали порохом бочки, захваченные заранее у степных татар. Работы хватило до самого утра. Палий ждал рассвета на опушке, откуда хорошо был виден город.
От лимана повеяло влажной прохладой. Горизонт побледнел, затем заалел, багровое пятно быстро поднималось по небу, и казалось, что намокает опущенный в кровь платок. Он разбухал, наливался, и вот противоположный берег охватило пламя утреннего солнца. Лучи скользнули по воде, проложив пеструю, похожую на длинный ковер
дорожку. В первых лучах солнца слева от Очакова заклубились тучи золотистой пыли:
Козьменко и Макиевский начали наступление.
Казаки развернулись влево и помчались на город, обгоняя клубы пыли, которую ветер относил в сторону, наискось к лиману. Вот они ворвались в опустевшее предместье. Перескакивая на конях через изгороди и плетни, понеслись к стенам. С бастионов
34

рявкнули двадцатичетырехфунтовые пулкортаны. Но казаки продолжали скакать. Второй раз стены окутались дымом еще более густым, чем при первом залпе. Завыли, засвистели ядра и пули. Казачья лава смешалась почти под самыми стенами, всадники поворачивали коней в степь. Тогда ворота крепости распахнулись, на них галопом вылетела татарская конница, передние всадники чуть сдерживали разгоряченных коней, пока не выехали все, и только тогда пустились в погоню.
Палий заткнул подзорную трубу за голенище: все можно было разглядеть и простым глазом. Бегущих отделяло от преследователей не больше полуверсты. Полковник оглянулся – его казаки уже сидели в седлах. Когда полки Козьменко и Макиевского, а за ними и татары миновали лес, Палий вывел свои полки из засады. Удар был до того внезапен и стремителен, что татары даже не успели помыслить об обороне. Гонимые полками Палия и Пашковского, они кидались под сабли казаков Макиевского и Козьменко, или, разрубленные со спины, падали на окровавленные конские гривы. Все три лавы сбились на небольшом пространстве, так что и удирать было некуда. Мало кому из татар удалось вырваться из сабельного смерча. В плен сдалось всего девяносто человек, и захвачено было три орудия.
Около часа казаки отдыхали на поляне у небольшой речушки. Люди подходили к реке, раздевались до пояса, черпали пригоршнями или шапками холодную воду и освежали потное тело. Затем снова затянули подпруги на конях. Палий выстроил полки и повел на город.
Наступали одновременно от южных и западных ворот. Вперед ворвалось несколько небольших отрядов с охапками соломы, намотанными на концы пик и смоченными смолой. Доскакав до предместья, казаки подожгли его. Камышовые крыши и скирды сена вспыхнули, и ветер понес на Очаков клубы сизовато-белого дыма. За дымом не стало видно стен.
Палий приказал идти на штурм. Казачья лава все быстрее катилась вперед, кони перешли на галоп. Миновали пылающие апельсиновые сады предместья. Со стен вразнобой прозвучали орудийные выстрелы, однако, пушкари из-за дыма ничего не видели, и ядра почти не нанесли наступающим урона. Палий с трудом разглядел в дыму ворота, к которым штурмующие уже подкатывали бочки с порохом. Спешенные казаки подожгли фитили, раздался глухой взрыв. Передав лошадей намеченным заранее в каждой сотне коноводам, казаки кинулись ко рву, забрасывая его деревьями, обломками стен, плетеными корзинами, кусками войлока – всем, что попадалось под руку в низеньких домишках предместья. Те, кто успел уже перебраться через ров, пытались сломить осевшие, но все еще крепкие ворота. Тем временем казаки лезли на стены по лестницам, помогая передним длинными шестами, или подсаживая друг друга.
Янычары яростно оборонялись. Сверху летели огромные колоды, тяжелые камни, мешки с порохом, вспыхивавшие и обжигавшие казаков. Татары опрокидывали лестницы
и шесты, стреляли из ружей и луков, сталкивали казаков пиками и саблями. Однако дым
мешал им, в нескольких местах наступающие взобрались на стены, к воротам подтянули сделанный в лесу деревянный таран, и после нескольких ударов ворота упали.
В пролет кинулись и пешие и конные. По выкрикам, по шуму боя Палий определил, что еще раньше казаки ворвались через западные ворота. Янычары оставили

35

стены и, отбиваясь кривыми саблями и ятаганами, отступали по узким улицам города, безуспешно пытаясь где-нибудь закрепиться. Но их сопротивление было уже сломлено, казаки пробились через сады и по крышам, и бросились на обороняющихся по всему городу.
Сотни давно смешались, казаки дрались отдельными группами, в которых трудно было навести порядок. Мимо Палия проскакал Андрющенко, более полусотни казаков. Потом улица расширилась, стало светлее, и Палий с Андрющенко выскочили на просторную мощеную площадь, где высился огромный дворец. Оттуда стреляли, несколько человек упало на площади.
Казаки отступили за строения, повели перестрелку. И хотя к ним присоединялись все новые и новые группы, и их огонь становился все плотнее, он все же не мог причинить никакого вреда янычарам, скрывавшимся за зубчатыми стенами дворца. Тогда Палий, взяв с собой казаков, повел их по узенькой улочке в обход. Пробежав несколько сот шагов, свернул в какой-то двор, пересекли сад, потом вышли на другую улицу и, наконец, снова увидели стену дворца. Двух часовых сбили несколькими выстрелами, подтащили к стене сорванный где-то поблизости плетений хлев, и по нему полезли во дворец.
Сверху прозвучало еще несколько выстрелов. Казак рядом с Палием покачнулся, схватился обеими руками за руку полковника, и они вместе скатились вниз. Палий наклонился к казаку – тот был уже мертв. Держа наготове пистолет, и внимательно следя за крайней бойницей, откуда мог ударить выстрел, Палий снова полез на стену. Через несколько минут казаки были в крепости.
Разъяренные казаки нещадно рубили янычар и аскеров, подрывали бастионы и стены. Со смехом смотрели, как разбегаются из гарема напуганные жены мурзы и наложницы. За садами наткнулись на ямы длиной в пять и глубиной в три локтя – в ямах сидели невольницы. Казаки отвалили железные плиты и спустили веревочные лестницы. Один за другим вылезли из ямы худые, измученные люди. Палий увидел их уже без кандалов, окруженных со всех сторон казаками.
Тем временем Андрющенко подвел перепуганного мурзу.
- Куда его тащить?
- Они ему сами суд учинят, - показал Палий на невольников. – А вы, хлопцы, айда отсюда бастионы рушить, еще остались целые. Пороховой погреб подорвать не забудьте. Собираться всем на южной околице.
Из города выехали так же стремительно, как и захватили его. Позади, вырываясь из-за городских стен, еще долго лизали небо длинные языки пламени, и ветер нес вслед полкам острый, едкий запах гари.
Отъехав от Очакова, полки разделились. Встретиться уговорились возле устья Синюхи на Буге или под Переволочней.
Макиевский, Козьменко и Пашковский, захватив с собой 2 пленников и восемь
вражеских пушек, повели свои полки к Бобрицу. Палий пошел более опасным путем –
вниз по Кодымке через Егорлык. Если татары и пустятся в погоню, то только по его следу. И он не просчитался. Узнав, что Палий двинулся через Буджацкие степи, Осман-паша повел туда орды, разбросав разъезды и поставив на Кодыме заслоны. Разъезды недолго блуждали в степях, они быстро обнаружили следы полка Палия и навели на него орду.

36


XXVI

Татары ехали быстро, сменяя загнанных коней. Пестрые знамена растянулись на много верст. Орда сперва шла массой, потом расползлась во все стороны. Всадники словно и не придерживались порядка, однако, начальник мог в любой момент повернуть свой отряд в нужном направлении.
Палий знал, что стоит лишь переправиться через Кодым, и он уйдет от преследователей. Надо только торопиться к переправе.
И он гнал, не останавливаясь. Наконец, усталые лошади натянули поводья, почуяв воду.


XXVII

В 1697-ом году во время бывшего в Польше бескоролевия по кончине короля Яна III, сотник Палиева полка Цвиль со своими казаками напал на кантурового судью Сурина, ездившего для исполнения своей судебной обязанности в село Калиновку. Казаки, встретивши его на дороге, закричали: “Бийте ляхов, бийте! Нехай не ездять на суды, тут наш казацкий суд!”. С такими словами казаки выбросили из рыдвана Сурина, отстегав плетьми и намазав синяками и ссадины “пластырем”, от которого приходилось затыкать нос, усадили снова в рыдван, обрезали вожжи и под веселый хохот казаков погнали лошадей. Даже сотник не мог удержаться от смеха, когда перепуганный Сурин, пытаясь остановить лошадей, стал хватать их за хвосты, а те еще сильнее понесли рыдван по кочкам. В конце концов, рыдван перевернулся, лошади поволокли его дальше, а судья вскочил на ноги и, что было духу, побежал следом за ним.


XXVIII

При короле Августе II, тотчас после примирения с Турцией, в 1699-ом году в Польше собран был примирительный сейм, названный так потому, что был созван с целью утвердить мирный договор с Турцией. На этом сейме было постановлено распустить войско и уничтожить казачество, так как восстановление его при покойном короле Яне III было предпринято только с временной целью ввиду войны с турками. Палий владел Фастовом с королевского дозволения, но теперь Речь Посполитая в его
услугах уже не нуждалась, и опасно было держать в соседстве этого холопа, который не
только никогда не слушал гетманских ордонансов, но захватил имения разных панов вблизи Фастова и обратил их в помещение своим казакам, так что разве только самые великие паны могли брать какие-нибудь доходы со своих местностей. В подтверждение этому известию можно указать на многие в 1699-ом году жалобы владельцев на то, что по причине подстрекания казаками посполитов, владельцы не получали со своих местностей

37

никаких доходов.


XXIX

Наступила зима, тихая, без метелей и больших морозов. Жизнь в Фастове проходила размеренно, спокойно.
Свой полк Палий расквартировал на зиму в Иваньковской волости в Мотовиловке, Поволочной и Котельной, в панских поместьях. Часть полка кормилась из “медовой дани”, как называли ее сами крестьяне, охотно привозившие съестные припасы на содержание полка. Полковая рада обложила всех окрестных панов податью. Палий заставил платить даже панов, удравших на Волынь. Он задерживал их обозы, забирал товары, а панам посылал нечто вроде расписок – на право возврата товаров в случае выплаты панами подати.
К региментарию Дружкевичу потянулась шляхта с бесчисленными жалобами. Разгневанный Дружкевич не раз писал королю.
Зимой в Фастове несколько дней гостил Минский воевода Завиша. Его принимали с почетом и уважением. В этом отношении у Палия были свои планы. Он все еще побаивался, что поляки могут объявить посполитное решение (ополчение) и послать против него, поэтому, неплохо было иметь в сейме хотя бы несколько голосов в свою пользу. С этой целью он переписывался с литовским гетманом Сапегой – тот имел влияние на короля – и крупным магнатом Франтишеком Замойским. Эти были убеждены в верности Палия и во всем винили задиристую мелкую шляхту, которая, дескать, сама восстанавливает против себя этого доброжелательного, хорошего полковника.
Зима подходила к концу. Чувствуя близкую гибель, она злилась, и в весенние месяцы над землей еще просвистели метели. Ветры швыряли в окно снег, наметали у тынов сугробы. Но, в конце концов, метели выбились из сил и умчались на север.
Дружкевич лютовал. Он злобно поглядывал на улицу, проклинал метели, ожидая весны. О! У региментария был определенный план. Нужны только терпение и спокойствие. Пусть не скоро, но он все же дождется.
И дождался.


XXX

Едва на холмах зачернела земля, как Палий пошел в поход на татар. На этот раз с
Лубенским, Полтавским и двумя охотными полками.
Возвращались из похода через два месяца. Каждый вел в поводу одного, а то и двух коней с полными тороками: в степях разбили Буджацкую орду, ходили под сильную крепость Кизикермень, сожгли ее, и только дожди помешали пойти на Бендеры. Войско устало, к тому же много казаков погибло в битве с буджаками.
За полками ехали освобожденные из татарского плена невольники. Здесь были не

38

только украинцы, но и русские, белорусы, поляки, грузины, черкесы. Некоторые
возвращались с женами и детьми.
Как-то вечером, проходя по их табору, Палий подошел к одному из костров, чтобы раскурить погасшую люльку. На ковре сидела татарка с двумя детьми. Палий положил в люльку тлеющий уголек и хотел, было, уходить, но заметил невдалеке мужчину. Он сидел лицом на восток, молитвенно подняв руки.
“Это не татарин”, - подумал Палий, и тихонько кашлянул. Мужчина повернул голову и застыл в испуге. Полковник сделал к нему несколько шагов, окинул его внимательным взглядом.
- Ты кто будешь? – негромко спросил он.
Татарка с детьми испуганно отползла в сторону, завесилась попоной, хотя Палий не обращал на нее никакого внимания.
- Ты кто будешь? – повторил он свой вопрос.
- - Я?.. Не знаю… казак…
- Казак?
Палий властно распахнул одежду на груди мужчины. Да, креста на шее не было.
- Долго у татар пробыл?
- Шестнадцать лет.
- На Украину хочешь? Правду говори. Смотри мне в глаза.
- Хочу… давно в мыслях держу. – Человек упал на колени. – Пан полковник, не губите…
- Врешь, не хочешь ты на Украину, избасурманился. Да и жилось тебе, видать, там неплохо. Вишь, чекмель на тебе какой дорогой, верно, заморский.
Полковник прошел мимо человека, а тот продолжал стоять на коленях с поднятыми вверх, словно для намаза, руками. Палий вышел в степь и бродил там до тех пор, пока вечерний сумрак не упал на землю. На сердце было тяжело.
Утром, прежде чем выступить, он приказал собрать всех освобожденных. Никто из них не знал, зачем их собрали вместе, что они должны делать. С разных сторон в толпе слышались тревожные голоса, плач. Когда Палий подошел, толпа притихла. Только изредка какая-нибудь женщина шепотом успокаивала ребенка.
- Так вот, - начал Палий, - не знаю, как вас и называть… Единоверцы? Так нет же… Общество, громада – тоже не так… Пусть будет просто: люди. Хочу я вам слово молвить. Знаю, многие из вас долго жили среди татар, породнились с ними, кровь свою смешали, веру сменили. Землей родной они считают уже не Украину или, скажем, Кавказ, а Татарию. И думают, если с нами не пойдут, так мы их всех порубаем. Не собираюсь я вас силой вести в свои земли, силою святые кресты на шеи надевать. Кто хочет, идите обратно, никто вам ничего плохого чинить не будет. Харчей на дорогу дадим.
Несколько последних фраз Палий повторил по-татарски.
Толпа по-прежнему молчала.
- Ну, чего же вы молчите? Я от имени всех казаков обещаю, что никто вас не тронет. Кто хочет вернуться, отходите в сторону, вот сюда, к балке. Только быстрее, не задерживайте нас.
Из первого ряда вышла татарка с ребенком на руках и отошла в сторону.

39

- Куда ты, подожди, - кинулся, было, за ней тонкоусый красивый грузин, видимо, ее муж, но сразу остановился, потянув к ней руки. – Ты же говорила… ко мне, на Кавказ.
Татарка даже не оглянулась.
- Ну, что ж, иди и ты, - сказал по-татарски Палий.
Грузин отрицательно покачал головой и вернулся в толпу.
Один за другим отходили в сторону освобожденные из плена, и вскоре их собралось человек восемьдесят. По приказу Палия им принесли несколько мешков сухарей и пшена, пригнали лошадей. К Палию подошел вчерашний знакомый, склонился в поклоне.
- Прощай, пан полковник. Прости…
- Ежай. Благодарить будешь аллаха. И другим скажи, чтоб ко мне не приходили благодарить… Уезжайте немедленно. Да только попробуйте татар на наш след навести! Кожу будем полосами сдирать и резаным конским волосом присыпать спины. Слышишь?!
Минут через двадцать меленький обоз уже спускался в овраг. Казаки молча смотрели вслед уходящим.
К Палию подошел Зеленский, сотник, его левая щека нервно подворачивалась. От сотника несло водкой.
- Батько, - глухо сказал Зеленский, положив руку на саблю, - дозволь взять сотню…
- Пусть идут своей дорогой.
- Кто изменил своей родной земле, не должен жить на свете. Под корень их вырубить. Всех… Дай сотню, батько…
- Не смей! Я слово от имени казаков дал.
- Зачем ты их отпустил?
- А зачем нам такие нужны?! Думаешь, мне легко на это смотреть? Я б их сам своими руками… А с другой стороны, если подумать – опять-таки… они люди. Да и какие бы про нас разговоры пошли – не в честном бою, а безоружных в степи рубали. А ты? Эх, Андрей, Андрей! – Палий наклонился к Зеленскому, взял его за кунтуш. – В походе выпил? Первый раз это с тобой. Для храбрости, значит? Никогда ты меня не подводил, а сейчас… Тяжко мне. Ну, что ж, к столбу тебя привязать? Если б это не ты, я бы так и сделал, - Палий повысил голос. – Иди к своему коню и чтоб ни одна душа не знала, что ты пил. Расплачиваться будешь в Фастове. Чего же ты стоишь? Иди, пока я не приказал связать тебя.
Глаза Палия гневно блеснули. Зеленский повернулся и быстро зашагал в степь. Палий еще раз посмотрел вдаль, туда, где едва видимый в пыли, медленно двигался обоз, вздохнул и тоже пошел к коню.
За несколько дней степного похода лошади сильно отощали. Всадники ехали молча, неподвижно застыв между высокими луками седел, прикрываясь всем, что
попадалось под руку, от палящих лучей солнца.
Но как только вышли из засушливых южных степей, войско сразу приободрилось. Даже лошади пошли быстрее, словно чувствуя настроение всадников. Казаки весело шутили о вкусном домашнем борще, до которого они вскоре доберутся.
Палий придержал коня, поджидая сотню Цвиля. Когда сотня приблизилась, он подъехал к Гусаку:

40

- Что ж это вы, хлопцы, песню не заводите? Иль так уж отощали, что и голоса не поднимаете?
- Давай, батько, вдвоем начнем, - предложил Гусак, - с тобой легко запевать.
- Что ж, давай.
Гусак взмахнул над головой лошади нагайкой, и они с Палием запели песню.
Песня не утихала всю дорогу.


XXXI

У самой Поволочи сотни внезапно остановились. Палий, ехавший сзади, проскакал вперед узнать, в чем дело. На дороге перед сотней, перекинув ноги через шею коня, сидел Савва и о чем-то расспрашивал низенького скуластого казака.
- Почему стали?
Савва опустил ногу в стремя и показал нагайкой на сосновый бор.
- Вон за тем песком Дружкевич нас поджидает. Полк Апостола Шуровского с ним. Чуть, было, не нарвались. Не предупреди вот этот человек – аминь бы нам.
- Шуровский с Дружкевичем? Когда я звал его вместе в степи идти, так он ответил, что не с кем: казаки, мол, разбрелись. А тут нашлось с кем. Чудно, как он не подался к татарам Кизикермень оборонять. Они думали нас изморенных взять. Ну, пусть встречают.
Палий натянул поводья. Савва схватил Палия за руку:
- Семен!
Однако Савва не отпускал руки.
- Чего тебе? – брови у Палия сдвинулись.
- У них больше двух полков, а у нас хлопцы в седлах носами клюют. Прикажи окопы рыть.
Палий с минуту кусал нижнюю губу, потом спокойно отвел руку Саввы:
- Пусть роют. Скажи Леську, или я сам скажу.
Он и не видел, куда девался Савва с перебежчиков из полка Шуровского.
Приказав Леську Семарину наблюдать за рытьем окопов, Семен поехал к бору. Среди сосен рос низенький березняк. Палий слез с коня и повел его в поводу. Он остановился на опушке, под огромной сосной, раскинувшей свои ветви во все стороны. Лагеря Дружкевича ему не было видно, но откуда-то долетал все усиливающийся шум. Палий поехал вдоль опушки. Вдруг где-то совсем близко послышался конский топот. Палий вскочил на коня, пришпорил его и поехал к своим полкам.
Лагерь был уже готов к бою. Полковник привязал коня к вбитому в землю колышку, и с зажженной ветошью подошел к пушке. Только выстрелить не пришлось: впереди всадников, скачущих к окопам, Палий узнал Савву. Все облегченно вздохнули. Савва
отделился от полка Шуровского и подъехал к Палию.
- Удрал региментарий, Семен.
Палий взял Савву за плечо:
- Ну, и бешеный же ты, Савва! Почему хоть мне не сказал, куда едешь?
41

- Ты бы не пустил!
Оба засмеялись.
А Дружкевичу надо соли на хвост насыпать, чтоб впредь умнее был.


XXXII

Палий решил проучить региментария.
Из Фастова написали Дружкевичу письмо. Смиренно просили денег (хорошо зная, что в казне нет ни гроша, и что Дружкевич не дал бы, если бы даже были) и предлагали совместный поход на татар. Дружкевич прочитал письмо, злобно усмехнулся, потер руки и ответил на предложение Палия согласием на условиях для себя первенство.
Оба отряда встретились в Сороках. Региментарию понравилось, что Палий пришел к нему в шатер первый и, здороваясь, приподнял над головой шапку. Но остаться на обед Палий отказался. С региментарием были польские рейтары и наемные казачьи полки. Ночью из небольшого шатра Палия вышел Казацкий, в ивняке отвязал коня и повел к реке. Тихо захлюпала вода. Немного погодя, на другом берегу заржал конь.
Переправа началась рано. Первыми сели на суда рейтары Дружкевича и часть казаков из наемных полков.
Палий усмехнулся им в спину. Он оставался руководить переправой.
Во второй рейс на суда сели оставшиеся на этом берегу казаки наемных полков и три сотни Палия. Остаток полка тоже подошел к воде, ожидая переправы.
Палий следил за тем, как суда пристают к другому берегу. Он отломил веточку лозы и бросил на воду. Она закачалась и поплыла по течению. Полковник снова перевел взгляд на противоположный берег. Казаки выводили лошадей и уже садились в седла.
- Казаки пойдут за Дружкевичем? Неужто мы просчитались? – сказал Палий Казацкому.
- Быть этого не может! Не пойдут казаки с Дружкевичем. Останется он только с рейторами. Наши хлопцы ночью все растолковали казакам, до утра они трудились. Я сам ходил по сотням, все сделали, как ты велел. Ага, вон какой-то всадник машет шапкой, надетой на саблю, его окружают.
А на другом берегу происходило нечто похожее на раду. Там прозвучало несколько выстрелов, и казаки бегом повели лошадей обратно на суда. Региментарий был уже далеко в степи, когда увидел, что казаки уходят обратно. Дружкевич прискакал на берег, но суда уже посреди Днепра. Кроме рейтар, на берегу остались лишь две-три сотни из наемного полка.
Переправившись назад, казаки подожгли суда. Все столпились на берегу, наблюдая, как плывут по течению лодки, словно пылающие факелы, застилая черным дымом голубизну реки.
А на другом берегу бесновался Дружкевич.
Палий приказал садиться на коней и двигаться вдоль реки.
У самой воды возле Андрющенко собрались около десяти всадников. Андрющенко помахал пикой с привязанным к острию поясом. На той стороне заметили. Тогда, по
42

приказу Андрющенко, десять казаков приложили ладони ко рту и закричали, провоцируя рейтаров и оставшихся с рейтароми казаков:
- Казаки-и-и! Тикайте-е! Орда идее-е-ет!
Палий не поехал, как предполагал раньше, в Фастов. Он решил дождаться региментария возле Буга.
Но выбравшийся из-за Днестра региментарий, завидев палиевцев, бросил войско и удрал со своей свитой. Палий забрал обоз и все пушки Дружкевича, к Палию перешли теперь последние оставшиеся на том берегу Днестра казаки наемного полка. Рейтар обезоружили и отпустили на все четыре стороны.
Коронный гетман узнал об этом сразу же после бегства Дружкевича с Буга. Он послал жолнеров через Полесье, чтобы ударить на Палия. Но жолнеров не допустили даже до Полесья: их разбили палиевские сотники, посланные полковником еще перед отъездом в Сороки.


XXXIII

В исполнение сеймового постановления коронный гетман издал универсал, обращенный к полковникам: Самусю (носившему у поляков звание наказного гетмана), Палию, Искре, Абазину, Барабашу и, вообще, ко всем казакам. Он извещал их всех, что сейм Речи Посполитой постановил распустить казацкое войско, отныне всякая казацкая служба прекращается, и казаки теряют уже право занимать становища в чьих бы то ни было местностях: королевских, духовных или шляхетских – все там находящиеся должны выбраться оттуда, иначе будут признаны своевольными и непослушными ватагами и он, коронный гетман, прикажет истреблять их как неприятелей. Для этой цели он снарядит несколько хоругвей и пеших полков.


XXXIV

Католический епископ прислал Палию двух ксендзов в качестве своих комиссаров требовать возвращения Фастовщины. Палий этих ксендзов вначале посадил в тюрьму, потом выгнал их прочь и потребовал, чтобы они передали епископу:
- Я не выйду из Фастова, я основал его в свободной казацкой Украине. Речи Посполитой до этого дела нет, я же настоящий казак и гетман казацкого народа.


XXXV

После этого в следующем году коронный гетман Яблоновский послал под Фастов региментаря Цинского с четырьмя тысячами польского войска.
Палий, ожидая нашествия польской военной силы на Фастов, заранее расположил

43

свои полки в засаде за лесом, а сам с прочими заперся в городе. Стоявшие в засаде
ударили на поляков в то время, когда Палий напирал на них из города, и таким образом они были прогнаны из Фастова.
Польские жолнеры, возвращаясь из-под Фастова, терпели от местных жителей разные поругания и оскорбления. Сам Палий, избавившись от польских военных сил, не только не думал отдавать полякам Фастов, но продолжал захватывать под свои владения местности разных панов и разорять шляхетское достояние.
В мае 1700-го года племянник Палия Чеснык с казаками разорил местность пани Ласковой, а того же года в октябре палиевские казаки в соумышлении с неким паном Самуилом Шумлянским, напали на местности пана Олизара, поколотили подстарост и урядников, забрали хлеб, стоявший в стогах, скот, лошадей, хозяйственную рухлядь, питье в полубочках и деньги, поступившие в экономию от арендаторов. В следующую за тем зиму пан Микульский поссорился со своею соседкой панною Головинской, взял от Палия “приповедный лист” для набора своевольных казаков и с этими казаками напал на имение Головинской, выгнал владелицу, сжег ее усадьбу и разогнал ее людей.


XXXVI

Самусь с сыном был приглашен в Медвин на свадьбу сына Григория Гогули. Прибыли на свадьбу в тот момент, когда жениха с невестой привезли из церкви.
Хозяин распахнул ворота, и Самусь с сыном въехали на подворье.
С крыльца спустилась хозяйка.
- Григорий, зови гостей в дом, - проговорила хозяйка, разводя руками.
Хозяин уверенным шагом прошел к Самусю, помог ему слезть с коня. Федор – сын Самуся, молодецки спрыгнул с коня.
- Покорнейше просим, дорогие гости! Проходите в хату. – Он попросил джуру, чтобы отвел к привязи коней, и сам пошел за гетманом.
- Проходите, гости, проходите! – упрашивала хозяйка.
- Ничего, благодарствуем… пройдем.
За накрытыми столами нетрезвый гул подвыпивших гостей. Самуся с сыном усадили в горнице за стол рядом с молодыми. Хозяин, наливая из четверти, прослезился:
- Ну, гости, за молодых. Чтобы у них было все по-хорошему… и чтоб они в счастье и здравии свою жизнь проживали.
Пили, чокаясь. Просто пили. Гомон ярмарочный. Сидевший на самом краю стола дальний родственник сотника, куренной атаман Гончаренко, поднимая раскляченную руку, ревел:
- Горько!
- Го-о-рь-ко!.. – подхватывали за столом.
- Ох, горько!.. – отзывалась битком набитая кухня.
Хмурясь, Иван, жених, целовал влажные губы жены, водил по сторонам затравленным взглядом.
- Раз, два, три… - начали счет хором, сидящие напротив молодых гости, чем хотели
44

продлить время смачного поцелуя, - девять, десять…
Красные лица. Мутные во хмелю, похабные взгляды и улыбки. Рты, смачно жующие, роняющие на расшитые скатерти пьяную слюну.
Гульба – одним словом.
Федор все это время смотрел на девушку, которая сидела рядом с молодыми.
Девушка была подругой сестры невесты - Леся, дочь старосты села Исайки, гостившая у тетки в Медвине, муж которой владел магазином, еврей. Познакомилась она с сестрой невесты на пруду давно и подружилась. Сестра невесты и пригласила Лесю на свадьбу.
Невеста, дочь есаула Медвинской сотни, Галя, в венке на голове со свисающими на шею разноцветными лентами, с румяным лицом выглядела необычно красивой. Сын Самуся не сводил с Леси глаз. Она периодически тоже переводила на него свой взгляд, улыбалась. Он тоже ей улыбался. Внутри его что-то переворачивало. Он чувствовал, что она ему нравится, он ее может полюбить.
В кухне закачался, выгибаясь пол, затарахтели каблуки, упал стакан, звон его потонул в общем гуле. Федор глянул через головы сидевших за столом в кухню: под уханье и взвизги топтались в круговой бабы. Трясли полными задами (худых не было, на каждой по две-три юбки), махали кружевными утирками, сучили в плясе локтями.
Требовательно резанула слух трехрядка. Гармонист заиграл казачка с басовыми переливами.
- Круг дайте! Круг!
- Потеснитесь, гостечки! – упрашивал куренной атаман Гончаренко, толкая разопревшие от пляса бабьи животы.
Жених Иван, оживившись, сказал Гале:
- Родственник сейчас казачка урежет, гляди.
- С кем это он?
- Не видишь? С сестренкой твоей?
Ее сестра уперла руки в боки.
- Ходи, ну, а то я…
Гончаренко, мелко перебирая ногами, прошел до нее, сделал чудеснейшее коленце, вернулся к месту. Партнерша его, старшая сестра невесты, подобрала подол, будто собираясь через лужу шагать – выбила дробь носком, пошла под гул одобрения, выбрасывая ноги по-мужски.
- Как она похожа на невесту? – пробормотал Федор отцу.
- Она ее сестра.
- Да! – ответил Федор и посмотрел на Лесю. Девушка в это время смотрела на Федора. Они встретились взглядами и заулыбались.
Гармонист пустил на нижних ладах мельчайшей дробью, смыла эта дробь куренного атаман Гончаренко с места, и, ухнув, ударился он вприсядку, щелкая ладонями о голенище сапог, закусив углом рта кончик уса.
Ноги его трепетали, выделывая неуловимую частуху коленец. На лбу, не успевая за
ногами, развевался мокрый от пота чуб.
Бились в танце и другие завзятые плясуны и те, даже которые не умели ног

45

согнуть по-настоящему. Но плясали. Ведь свадьба.


XXXVII

Самуся постоянно тревожила мысль о восстановлении гетманской власти на Брацлавщине и организации там казацкого устройства. В 1696-ом году он предпринимает очередную попытку утвердиться в этом регионе Украины, разгромив имения винницкого старосты К. Лещинского в окрестностях Винницы. За год до того Самусь пытался утвердиться в Немирове и Шаргороде. 20-го февраля 1696-го года С. Яблоновский объявил выговор наказному гетману Самусю за то, что тот ввел в имения прилуцкого епископа Жабокрицкого своих казаков и запретил им занимать эти земли.
Казацкое противостояние на Правобережной Украине заканчивается тем, что польский сейм в 1697-ом году отменяет постановление относительно казачества 1686-го года, которое запрещает ему размещаться в земских угодьях. Так Самусь начал постепенно втягиваться в конфликт с местной польской властью, который начался еще в 1688-ом году, и с тех пор олицетворялся с украинской стороны, главным образом, сопротивлением полковника С. Палия. Но пока существовала реальная турецко-татарская угроза овладеть Правобережьем, верховная власть Речи Посполитой в лице короля закрывала глаза на претензии гетманов и полковников Войска Запорожского  по установлению своей власти на Украине. Тем более что одновременно с “противлением” правобережью казаки продолжали уничтожать татарские отряды как на собственной территории, так и на вражеских землях.
В июле наказной гетман сообщил своим полковникам о смерти многолетнего патрона правобережного Войска Запорожского польского короля Яна Собеского, в связи с чем казачество начало волноваться о его преемнике, так как, именно благодаря этому
королю, оно было обязано восстановлению на землях Правобережной Украины.
В течение долгого времени польская шляхта не могла выбрать себе нового градоначальника, а потому Самусь все более открыто начинает общаться с гетманом Левобережной Украины И. Мазепой. Он неоднократно обращается к нему с письмами, которые содержали разноплановые сведения военно-политического характера. Статус наказного гетмана от имени короля не позволял Самусю переписываться с левобережным гетманом, и он договорился с С. Палием, чтобы тот передавал его сообщения Мазепе. Таким образом, Мазепа знал о том, что происходит не только на Правобережье, но и в Польше.
После того, как польский сейм все же смог избрать на королевский трон саксонского курфюрста Августа II, полковники правобережного Войска Запорожского во главе с Самусем сразу же заверили его в своей верности как “светлейшему Антессори”. Гетман отправил в Варшаву к новому королю посольство, которое должно было решить различные вопросы функционирования казачества в пределах украинских воеводств Речи Посполитой.
Благодаря  противоречиям между королевской властью и польским сеймом, решения и приказы короля не спешили выполнять в отдаленных украинских воеводствах.
46

Шляхта Брацлавщины жаловалась на то, что Самусь вместе со своими казаками
собирает в имениях прибыль, а потому они просили центральную власть очистить их воеводство от “казаков”. Чувствуя натиск местной шляхты и войск региментаря Б. Вильги, Самусь сообщал 21-го января 1699-го года из Винницы Мазепе: “Прошу, чтобы мне можно было с этого рубежа в те стороны за Днепр приближаться, ведь господа поляки хотят меня выгнать”.
Вскоре так оно и случилось. Июньский сейм 1699-го года принял постановление об уничтожении “казацкой милиции” на Правобережной Украине. Выполняя решение сейма, на украинские земли отправилось коронное войско, которое быстро овладело Немировым и Брацлавом (где размещалась полковая канцелярия А. Абазина), а также резиденцией наказного гетмана Самуся – Винницей. Туда вошли 5 гусарских хоругвей и 2 пехотных полка армии Речи Посполитой. Именно поэтому часть винницкого казацкого полка еще раньше была вынуждена передислоцироваться на Киевщину, в район Богуслава. Здесь Самусь ранее основал Богуславский полк.
Еще перед вступлением польских хоругвей на Украину Самусь, как наказной гетман, организовал посольство в Варшаве, которое должно договариваться о спокойном пребывании казачества “в своей оседлости”. Однако казацкие послы во главе с полковником З. Искрой не были приняты королем – их требования выслушал совет сената. В разговоре лишь повторяли содержаниие предыдущего запретного постановления и подчеркнули, что старшине запрещается набирать к себе новых казаков. “Таким образом, Речь Посполита платила казакам за участие в ее обороне”. Нежелание политиков Речи Посполитой признать хотя бы минимальные политические права по украинскому казачеству снова толкали последних к борьбе против польских властных структур, и хотя в следующем году полк украинской конницы с Правобережья вновь выступил на стороне армии Августа II во время осады Риги, однако, искра, брошенная в бочку с порохом на сейме 1699-го года, вскоре вспыхнула огромным пламенем – правобережное Войско Запорожское, возглавляемое наказным гетманом Самусем,
отбросило политику декламаций и компромиссов, и повернуло сабли и мушкеты против своих недавних покровителей.
По заключении Речи Посполитой мира с Турцией, так как казаки больше ей были не нужны, поляки лишили Самуся, носившего данное ему королем Яном Собеским звание наказного гетмана. Из Винницы, где он жил прежде, поляки приказали переехать жить ему в Богуславе со званием только полковника, и вместе с тем поручили ему быть осадчим, то есть накликать поселенцев в богуславское староство.


XXXVIII

Высоко в небе, обгоняя тучи, летят длинные вереницы журавлей, напоминая тоскливым курлыканьем о том, что наступает осень. В этом году она пришла так рано, что не только люди, но и природа не приготовилась к ней. Прибитые морозом опавшие листья
устилали зеленовато-желтым ковром мерзлую землю, голые деревья грустно покачивали ветвями, провожая в теплые страны отлетающих птиц.
47

Самусь до зимы торопился сделать запасы на новом месте жительства, Богуславе  – кто знает, какой будет зима: запасы приходилось делать огромные, к этому времени в Богуславе собралось много народу. Люди прибывали ежедневно не только с Киевщины,
Полтавщины, Подолья, Волыни, но даже из далекой Молдавии и Галичины. Селились в городе, на окраинах, в селах Богуславского предместья. Вокруг Богуслава возникло немало сел и слобод: Исайки, Мисайловка и т. д.  Хотя еще и года не прошло с тех пор, как Самусь привел сюда казаков из Винницы. Богуслав превратился в большой город с крепостью, рвом и валом, с крепкими деревянными стенами и башнями. Теперь он был оплотом места расположения резиденции наказного гетмана Самуся. Именно из Богуслава думала шляхта убрать казаков с Украины. Самусь сорвал ее замыслы.
Наказной гетман выстроил себе небольшой, просторный, светлый дом, и теперь в свободное время, обычно по вечерам, с женой и сыном сажал молодые деревца.


XXXIX

На территории расположения Богуславского полка крестьяне не отбывали повинностей, а платили налог натурой: хлебом, медом, рыбой, мясом – все это шло на содержание полка. Казаки, свободные от сторожевой службы, пахали и убирали поля, строили дома, рубили лес. Они же ездили с обозами менять хлеб и мед на холсты, свинец, порох.
Пока хозяйка готовила ужин, Самойло пошел к речке Россь поить коня. Возвращаясь, он увидел большую группу казаков, столпившихся вокруг простоволосого, в расстегнутой рубахе парня. Парень, размахивая руками и, захлебываясь от волнения, что-то горячо рассказывал казакам. Увидев Самуся, он кинулся к нему:
- Ваша вельможность!
- Что случилось? – спокойно прервал Самусь.
- Мать убивают, пане полковнику, выручите ее!
Под взглядом полковника парень несколько успокоился и рассказал, что он из Исаек, граничившими с богуславскими землями, что его мать обижает деревенский староста. Отца – сильно избили и засадили в погреб, а сам он успел убежать.
- Люди присоветовали к вам ехать, больше негде искать защиты.
- Кликните сотника!
- Я здесь, - отозвался сотник.
- Бери человек десять, и поезжайте в Исаевку. А что делать, сам знаешь. Про этого старосту я давно слышал.
- Батько, пустите меня с ними, - умоляюще обратился к Самусю его сын. – Уже не маленький я, а вы меня от себя не отпускаете.
- Ладно, езжай, - согласился Самусь.
Не прошло и полчаса, как из Богуслава выехал на рысях небольшой отряд казаков во главе с сотником. К Исайкам подъехали через пару часов. Бесшумно приблизились к
господскому дому. Часть казаков окружила усадьбу, остальные, оставив товарищам лошадей, вошли во двор. Сотник подошел к дверям панского дома, постучал.
48

- Кого там нечистая сила носит? – прокричал кто-то из дома.
- Откройте, мы от гетмана.
Громыхнул засов, и дверь открылась.
- Айда, парни! – сказал сотник, вынимая саблю.
Прошли сени, в освещенном коридоре подошли к двери одной из комнат, откуда
послышались голоса. Сотник рванул дверь. В просторной комнате было накурено, староста, дородный поляк, сидел за столом. С ним еще несколько войтов.
- Сидеть! – кинулся вперед сотник.
Испуганные паны смотрели на вошедших, не соображая, в чем дело. Первым опомнился войт, вскочил, хотел броситься к двери.
- Держи его! – крикнул сотник.
В комнате устроилась возня, казаки поймали войта, и усадили его на стул.
- Всех связать!
Казаки начали связывать шляхтичей. Одного из шляхтичей за руки схватил Федор – сын гетмана. Шляхтич как собачонок наклонил голову и укусил до крови Федору руку. Другой рукой Федор со всех своих сил ударил шляхтича в бок. Тот успокоился, молчал и тяжело дышал.
В это время открылась боковая дверь, и в комнату вошла девушка с черными бровями и голубыми глазами, испуганно уставила взгляд на Федора. Она была бледна и не могла вымолвить ни слова. Федор тоже не сводил с нее глаз. Он ее узнал. Это была та девушка Леся, которую он видел на свадьбе у сотника медвинских казаков, которая сидела рядом с молодыми.
Правая рука Федора была в крови от укуса шляхтича, но он на какое-то время забыл об этом – внезапный приступ боли заставил его вздрогнуть и приподнять руку.
- У вас кровь? Я сейчас перевяжу. – С этими словами она кинулась к шкафу, достала белый платок, разорвала его и подошла к Федору.
Тот и не успел опомниться, как девушка какой-то мазью смазала укус и стала перевязывать место укуса.
– Это мне не впервые, -  говорила она. - Месяца два назад отец на охоте упал с коня и поранил ногу, я его каждый день перевязывала.
Девушка затянула узел. Она уже совсем успокоилась.
- Я вас знаю, вы были на свадьбе в Медвине, - сказал Федор.
- Правда, вы плохого ничего не сделаете? – с детской наивностью перебила она Федора. – Вы казаки? Вы лошадей и хлеб заберете? Отец говорил, что казаки все забирают.
- А ты?.. Твой отец староста?
- Да, я недавно приехала из Кракова. Зачем отца связали?
- Его связали казаки… - неопределенно сказал Федор.
- Что вы сделаете с отцом? – слезы брызнули у нее из глаз.
- Ничего, его только связали.
- Пане казак, спасите его, я вас не забуду… Возьмите, что хотите, вот у меня
сережки золотые, есть еще перстень.
Федор покачал головой.

49

- Мы не разбойники. Нам твоего ничего не нужно.
Девушка плакала, а Федор молча смотрел на нее. Ему хотелось утешить ее, помочь. Ему ее становилось жалко. Больше – она ему нравится.
Федор подошел к столу, где были связанные староста и войты. Тут же тоже сидел сотник, а рядом стояли казаки. Он хотел, было, попросить о пощаде пана старосты. “А что батько скажет, когда узнает, что я просил за пана?” – мелькнула мысль. Но перед глазами стояло заплаканное лицо девушки, красивое и печальное.
- Отпустите пана, он теперь на всю жизнь напуганный, хватит с него, - сказал Федор глухим голосом.
- Что ты, парень! Не к лицу казаку за пана просить. Он кровь людскую пил, а ты “отпустите”. Не смей об этом и думать. Молод еще, горя мало видел.
- Отпустите, - стоял на своем Федор.
- И чего ты заступаешься за этого живодера? Что он тебе, кум или сват? Пусть люди решают, что с ним делать. Приведите отца того пацана из погреба.
Ввели крестьянина, за ним вошла челядь. Староста увидел крестьянина, умоляюще посмотрел ему в глаза:
- Прости, Тимоха, за обиду: бес попутал, пьяный я был, иначе не тронул бы тебя. Отпустите меня, век буду за вас молить. Никому слова плохого не скажу, - вертел во все стороны головой староста.
- Ну, что ты на это, Тимоха, скажешь? – обратился к нему сотник.
- Не будет ему моего прощения. Он не только меня тронул, но и последнюю корову у меня забрал. Не могу его простить.
- Правильно, - загудела челядь. – Что с ним цацкаться, на вербу его.
Какой-то старик плюнул в сторону старосты.
- Это тебе за моего сына!
- И за слезы наши! Попил кровушки, - выкрикивали из толпы.
- Встаньте! – приказал сотник. Его глаза гневно глядели на старосту. В них староста прочитал свой приговор.
Девушка, которая до сих пор стояла в стороне и плакала, наконец, не выдержала и упала в ноги сотника.
- Пан, простите отца моего, он теперь всегда будет добрый, пожалейте меня, сироту.
Сотник поднялся тоже со стула.
- Проси, Леся! – воскликнул староста.
- Паны казаки, люди добрые, - молила девушка, - простите ради! Разве я вам что плохое сделала?
- Нет, ты, деточка, ничего нам не сделала, - сказал Тимоха.
- Прости меня, Тимоха! – снова начал просить староста.
- Ладно. Только ради дочки. Отпустите его.
- Отпустите! Я буду в ответе перед отцом, - заговорил Федор.
Сотник явно начал колебаться, не зная, как поступить. Наконец, решился.
- Только, парень, под твою ответственность. Развяжите их. А ты присягни на распятье, что до конца дней своих не будешь чинить крестьянам обиду. Благодари сына

50

гетмана, он за тебя ручается. А Тимохе корову верни.
Перед отъездом Федор подошел к девушке, поднял ее с колен. Девушка, поднимая на него глаза с непросохшими слезами, приветливо улыбнулась молодому казаку. Казаки
вышли из дома. Федор остался в комнате, зачарованно глядел на девушку. Она ему приглянулась. Разрядила обстановку Леся:
- Мы еще увидимся? – задала она ему вопрос.
- Да! – ответил тот и ушел из дома.
Во дворе казаки запрягали панских лошадей, носили на возы зерно, одежду. Челядь с готовностью помогала им.


XL

Палий вечером чинил волок. Федосья сидела за столом и сучила нитки.
Палий несколько месяцев назад женился на Федосье, и перевез ее вместе с дедом в свой, только что выстроенный, дом, он полюбил Семашку, как родного сына.
- Ты, жинка, говоришь, что любишь рыбу только тогда, когда она уже в чугунке плавает. А знаешь присказку: “Чтобы рыбку съесть, надо в воду влезть?”. Я, по правде говоря, больше люблю ловить, чем есть.
- Видно, потому ты и не приносишь, обратно в речку кидаешь, чтобы было что ловить.
- Как не приношу? А третьего дня?
- То правда, коту на два раза хватило. Да ты хоть раз поймал что-нибудь путное?
- Если не ловил, так сейчас поймаю.
Палий схватил волок, и накинул Федосье на голову. Та, смеясь, попыталась сбросить его, но еще больше запуталась.
- Вот это рыбина, где только для такой сковородку достать? – послышалось у двери.
Палий и Федосья оглянулись. У порога стояли Гусак и Мазан. Палий смутился, но все же помог жене сбросить с головы волок.
- Изодрался весь, вот мы и сели с жинкой починить…
- А перед тем захотели примерить, - сказал Гусак. – Давай, батько, мы поможем.
Он сел на скамью и положил одно крыло волока себе на колени. Палий и Мазан уселись рядом.
- Вы по делу зашли или просто так? – спросил Палий.
- Будто по делу, - ответил Гусак. – Мы, батько, вроде посольства от сотни. Я прежде от себя буду говорить. Вот сижу я здесь на правом берегу, а жинка моя за Днепром осталась. Знаешь, батько, осточертело мне. И не я один здесь такой.
- Так забирай сюда.
- Забрать не шутка, а дальше как будет? – Гусак взял нитку, стал сучить ее и заговорил сквозь сжатые зубы: - хлопцы толкуют, что нам надо решать. Числимся мы
полком Речи Посполитой, да это только на бумаге. Шляхта спокойно сидеть не даст, уже начинает цепляться. Не удержаться нам здесь. Если что случится, так я на коня – и ходу, а
51

жена с детьми куда? Вот так, батько. Одна Москва может нам помочь. Доколь на этом
берегу шляхта будет сидеть? Доколь украинцы будут делиться на левобережцев и правобережцев? Посылай в Москву людей просить подмоги. Если Москва признает нас
своим полком, никто и тронуть не посмеет.
Палий внимательно слушал Гусака. Задумался. Не хочет брать Палия с его воскресшею Украиною московский царь, да и как ему взять его и всю его буйную Палиевщину под свою руку, когда он шибко задрал шведского короля, отнял у него ключ к морю Варяжскому, и сердить Польшу не приходится. А взять Палия – значит, рассердить Польшу, потому: Палий-де полковник в подданстве состоит у польского короля, союзника царского, да вся Правобережная Украйна, вся Палиевщина – польская земля… То-то польская! Разодрали бедную Украину по живому телу надвое: одну половину Москва взяла, а другую, Правобережную, дали польским собакам на съедение. Сделали это, даже не спросив  мнение украинцев… Долго так не будет! Палий все собачьи зубы переломает у ляхов, а не даст им Украины! Вон сколько воды в Днепре, что бежит к морю мимо Киева: то кровь да слезы украинские, а не вода… Как же отдать все это ляхам? Пускай лучше уж с мертвого снимут сорочку, когда Палий умрет, а Украину он не отдаст ляхам. Не Иуда он, чтобы продать Христа. Да и Иуда, и тот удавился… А то царь пишет, покорись ляхам, отдай им мать родную на порубу… Царю хорошо: он и так у самого моря новый город строить начал, это он свечечку затеплил там в память пращура своего Александра Невского… А Палию велит загасить свечку, что он затеплил над могилой Украины… Не бывать этому! Лоб расшибут поляки об стены Белой Церкви, что укрепил Палий. Не видать им как своих панских ушей ни Богуслава, ни Корсуня, ни всей Фастовщины, ни Полесья, ни Побережья, там есть Палиевы товарищи: Самусь, Искра, Абазин.
- Ты думаешь, это так просто? – спросил он.
- Растолковать в Москве надо, что нам не страшен никакой супостат: стрельцы, мы, казаки – сила какая! – вмешался Мазан.
Палий еще раз задумался, потом улыбнулся:
- Думаете, в Москве у людей головы послабее наших? – он отложил в сторону волок. – Все, что вы говорите, для меня не новость. Я слышал такое и в  других сотнях: об этом самом мы кое с кем вчера советовались у меня дома. Был я с полковником Искрою у гетмана Мазепы в Батурине по этому вопросу. Хотел совместно с Самусем еще поехать в Киев к воеводе российскому, но тому, как нарошно, звание гетмана присвоили, чтобы он не имел право мимо короля сноситься с россиянами. Но можно еще раз потолковать с воеводой, вот съезжу в Киев, тогда все виднее будет. Но наперед скажу – нелегкое это дело. России разорвать с Польшею – значит, выйти из Лиги, что против турок создана, и восстановить против себя все державы. А все же съезжу, может, что-нибудь изменится. Увидим скоро.
- Ну, что ж, бывай здоров, батько. Счастливого тебе пути и удачи… Мы ждать будем, и рыбки к твоему приезду наловим.
Не успели еще выйти из дома Гусак и Мазан, как в дом вошел весь в пыли брат Федосьи Савва. Он много лет казаковал на Сечи, а теперь, когда Палий заселил
Фастовщину, прибыл к нему и командовал сторожевым отрядом казаков. Савва сообщил,

52

что к Палию направлялись татары, их перехватили казаки Самуся и передали ему в Мироновке для сопровождения к Палию.
- Один из них назвался твоим племянником, - доложил Савва.
- Племянник пускай заходит, остальных расположите в подсобных зданиях.
- Хорошо, - Савва вышел.
В первые годы заселения Украины казаками они верны были цели, с которою Ян Собеский предпринимал восстановление казачества в крае, подвластному Речи Посполитой: казаки беспрестанно предпринимали военные походы против басурман, и особенно славился ими Палий. Он не только не допускал татар опустошать польских и русских пределов, но и сам ходил и посылал своих казаков в Буджацкую орду разорять татарские села: не один раз доставалось от них Очакову. Не раз крымские и белогородские салтаны при содействии турецких янычар наступали на Палия со своими ордами и даже подходили под сам Фастов, но Палий всегда счастливо побеждал их и отгонял. Он взял в полон одного салтана. Постоянный борец против мусульман, Палий, однако, не чуждался и дружественных сношений с ними, когда они сами к нему дружелюбно обращались, не единожды приезжали к нему из Буджацкой орды аги с подарками – седлами, луками и стрелами. Предлагал объединить силы против ляхов, хотя его полк и полк А. Абазина не были внесены в реестр, и их содержание не финансировалось королем.
Были между татарами у Палия родные: его сестра была когда-то взята в полон и стала женою татарина, и ее сын Чара-мурза, будучи мусульманином, уже приезжал в Фастов гостить к дяде.
Заселялась Украина, умножалось войско казацкое, и Палий расставлял своих казаков на жительство по Полесью в местностях не только королевских, но и духовных лиц и наследственных шляхетских. Так как казаки считались королевским войском, и не получали определенного жалованья, то собирали в свою пользу “борошно” (под этим словом разумеется не одна хлебная мука, но также деньги, возы с лошадьми и всякие хозяйственные орудия – все, в чем казаки могли нуждаться для своего содержания). Палий становился, словно удельный владетель в своем полку, а расстановка в чужих местностях казаков вела к тому, чтобы со временем, сколько возможно, больше расширить территорию этого полка и распространить казачество, передать ему над краем господство, принадлежавшее польскому шляхетству.
Распахнулась дверь, и в дом вошел действительно племянник Палия Чара-мурза и с ним два татарских воина.
Чара-мурза на ломаном русско-татарском языке произнес приветствие:
- Великому воину дяде Палию весточка от его великой сестры, моей матери.
Палий пошел навстречу племяннику, обнялись.
- Как здоровье моей сестры?
- Хорошо.
- Федосья, знакомься с моим племянником. Собери на стол.
Федосья, ничего не сказав, подобрала подол длинной юбки, побежала в столовую.
- Дяде подарок – татарское седло, - отдал распоряжение племянник на татарском одному из татарских воинов, который держал в руках завернутый сверток.
Вошли в дом Савва и Семашко.

53

- Савва, посмотри, как стол у хозяйки, - попросил Палий своего шурина.
Савва ушел в столовую. Тут же появилась Федосья: пригласила всех в столовую.
Все вступили в просторную комнату с широкими лавками вдоль стен, увешанных оружием и разными принадлежностями и добытками охоты. С одной стороны глядела гигантская голова дикого кабана с огромными клыками.
Массивный стол, покрытый шитою узорами скатертью, был уставлен яствами и питиями. На самой середине стола красовался жареный барашек.
- Прошу, дорогие гости, до хлеба-соли, покушать с дороги. Испробуйте мясо барана и наше питье, - говорила приветливая хозяйка, приглашая гостей к столу.
Федосья налила по чаре водки–запеканки и поднесла сначала племяннику, а потом и остальным. Выпили, крякнули, да и было от чего крякнуть, словно веником царапнула по горлу запеканка.
- Ну, как горилка, у вас такой нет? – спросил Палий племянника.
- Спотыкач, батюшка, - улыбнулась Федосья, перебив племянника.
- В Крыму спотыкача нет, - заметил племянник.
- Спотыкач, ишь ты, - качал головой Савва.
- Уж и подлинно спотыкай-водка. Вы кушайте, дорогие гости, - приглашала хозяйка.
И кушали. Доставалось и жареному барану и другим яствам. Племянник между тем свел разговор к причине его приезда к Палию. Как оказалось, его поездка была связана  с тем, не согласятся ли казаки Правобережья, вместе с казаками запорожскими, выступить  вместе с Крымом против ляхов. Палий уклонился от такого разговора. Хотя у него была мысль, если не хочет Москва подать помощь Правобережной Украине, то он может обратиться к хану. Но Палий им не верил.
- Потом, племянник, об этом поговорим, а сейчас угощайся, угощай своих воинов.


XLI

Палий проводил племянника. Его не очень радовала помощь в 40000 войске от татар, обещанных от имени Крымских мурз племянником, в случае, если он признает над собой власть татар. Ему хотелось быть под рукой московского царя, поэтому он и поехал в Киев к русскому воеводе с очередной просьбой принять его полк в подданство Москвы.
В Киеве Палий задержался, ожидая ответа из Москвы, а в Фастове пока осталась хозяйничать Федосья.
Федосье сообщили, что к ним едет московский священник, тот, что прошлой весной проезжал через эти места в Палестину – тогда его в Мироновке встречал сам
Палий. Теперь священник возвращался в Москву, побывав в Турции и в Крыму. Его сопровождает отряд крымских татар.
От Палия Федосья знала, что священник, совершивший паломничество в “святые места”, был также и московским послом в Турции. Поэтому она приказала сторожевикам встретить его верст за пятнадцать от Поволочи, а сама принялась готовиться к приему
гостя.
54

Священника Иоанна Лукьянова сопровождали несколько духовных лиц, купцы, люди из посольского приказа, а также небольшой отряд стрельцов.
У молодого дубняка путников встречали несколько отрядов казаков по двадцать человек в каждом.
Татары, сопровождавшие Лукьянова со стрельцами, увидев казаков, повернули лошадей и умчались обратно в степь. Савва, командир сторожевых казаков, сошел с коня и гостеприимно приветствовал прибывших. Гости с интересом оглядывали казаков Палия: о них ходило немало слухов и москвичи представляли их оборванными сорвиголовами. А тут перед ними оказались хорошо одетые, в новом боевом снаряжении казаки.
Дальше ехали все вместе. Казаки явно выхвалялись перед стрельцами добрыми лошадями, на скаку выполняли всякие воинские упражнения. Удивление москвичей усилилось, когда неподалеку от Фастова их встретила сама Федосья – верхом на гнедом стройном жеребце, с пятью десятками казаков. Она ловко соскочила с седла и подошла под благословение священника. На улицах Фастова гостей приветствовала огромная толпа. Горожане выкрикивали: “Слава!”, подбрасывая вверх шапки, били в бубны и литавры.
Когда садились за стол, священник прошептал пожилому дьяку:
- Смотри, вот лихач баба!
Однако дьяка больше привлекала крепкая водка в больших чарках на серебряном подносе. Опрокинув чарку, он удовлетворенно крякнул и только тогда откликнулся:
- Водка точно такая, как и хозяйка.
Федосья сделала вид, будто не слышит, и обратилась к священнику:
- А почему вы, батюшка, не привели к нам татар? Мы б их тоже угостили. Для гостей у нас всегда место за столом найдется. Как и пуля для ворога. Ведь они ехали как гости.
- Испугались они, увидев ваших молодцев. Куда же - такие орды! А почему это хозяина не видать?
- Поехал в Киев угодникам помолиться.
- Я туда тоже заеду, надобно поклониться святым местам. А потом домой. Знаете, миновав степи, подъехал к вашим селам, и уже почувствовал себя дома. Поверите, вот был у татар, они нас встречали и провожали неплохо, а все как-то не то.
- Мы у татар себя тоже никогда спокойно не чувствуем. Не были они нам друзьями и не будут. Стоит нам хоть немного глаза от юга отвести – они тут как тут. Вот вы говорите, что почувствовали себя у нас как дома. Я думаю, что это не только потому, что отсюда вам ближе к Москве. Люди наши близкие друг другу. И вера у нас одна, и говорим похоже, и живем одинаково.
- Татары часто набеги делают? – перебил Лукьянова дьяк.
- Каждое лето. Трудно нам бороться против них. К тому же под боком шляхта. Тоже сосед не верный. С первого дня как поселились мы тут, зубы на нас точат.
- Да, против двух таких врагов нелегко устоять, здесь помощь нужна, и немалая помощь.
Священник Лукьянов беседовал с Федосьей и мысленно сравнивал ее с боярскими
и княжескими женами, которые весь век проводили в своих теремах. Здесь на Украине он

55

наблюдал такое уже не впервые: жена в отсутствии мужа перенимала власть и успешно заменяла его во всех делах.
Казаки угощали стрельцов водкой, варенухой, медом, а те дарили им всякие заморские диковинки.
Вечером старшие казаки и стрельцы собрались возле шинка, а молодые, взявшись под руки, двинулись по улице на околицу, где гуляли девушки. Почти до самого утра слышались песни и веселые голоса.
Лукьянов гостил два дня. Потом казаки проводили его до Днепра.


XLII

На обратном пути Лукьянов встретил Палия. Полковник возвращался из Киева невеселый. Снова тот же ответ Москвы, что сейчас принять Правобережье под свою руку Россия никак не может. Палий просил разрешить ему поселиться в Триполье. Это поселение Москвы, но не позволили. Было подозрение, что это козни гетмана Мазепы – боится он, что если произойдет объединение Левого и Правого берега, то гетманом переизберут Палия.
Однако Палий не терял веры в то, что наступит удобный момент и правительство России непременно даст согласие на присоединение Правобережья.
Предлагала ему Москва по-прежнему переходить со старшиной на Левый берег. Но Палий твердо стоял на том, что не может оставить людей врагу на добычу. Он давно решил родные места не бросать.
И хотя в последнее время было как будто спокойнее, все же Палий понимал, что это ненадолго. А потому, вернувшись из Киева, стал укреплять город, для чего приказал рубить лес и возить бревна. Он сам руководил рубкой, ходил по лесу с топором, собственноручно делая отметки на деревьях.
Дружелюбные отношения Палия к гетману Мазепе стали охлаждаться. Уже в
1694-ом году между ними пробежала, как говорится, какая-то черная кошка. Мазепа в своих донесениях в приказ замечал, что Палий становится уже не тем, каким был до сих
пор, что он уже начинает сходиться с поляками, а от него, гетмана, о том таится. Его собственные полчане говорят о нем, что Палий на две стороны службу показывает  – и полякам, и православному царю, притом беспрестанно пьет. Но наружно Мазепа продолжал оказывать дружелюбное внимание к правобережному полковнику, и Палий приезжает к гетману в гости на свадьбу его племянника Обидовского. Возрастающая слава Палия, усиливая любовь к нему народа не только на правой, но и на левой стороне, возбуждала в гетмане тайную досаду и зависть. Все малороссияне видели в Палие
истинного казака, богатыря, а насчет Мазепы никак не могло уничтожиться предубеждение, что как он ни прикидывается русским, а все-таки на самом деле он “лях” и пропитан насквозь лядским духом. В таких отношениях находился глава правобережного казачества с малороссийским гетманом, когда шляхетство показывало более и более свирепое раздражение против Палия и всего казачества.

56


XLIII

Однажды в лагерь лесорубов прискакал всадник. Еще издали Палий узнал в нем сотника пограничного отряда Цвиля.
- Что там случилось? – крикнул Палий.
Сотник взволнованно доложил:
- Плохие вести, батько. Сторожевой казак с Ивановой могилы подал знаки. Идет на Фастов большое войско. Казака того я не стал ждать, а кинулся прямо сюда. Надо быстрее в город.
- Враг пеший или конный? – перебил его Палий.
- Кто его знает…
- Так зачем же ты людей пугаешь, если ничего не знаешь толком? А хотя бы и в самом деле паны с войском опять двинулись, так разве это нам впервой? Дайте мне коня, сами тоже двигайтесь потихоньку, - приказал лесорубам Палий.
В городе гулко бил колокол. По дороге Палий обогнал людей, торопившихся в Фастов. Они гнали табуны скота, везли домашний скарб на возах, женщины несли детей на руках. Многие люди были вооружены. Это окрестные крестьяне шли под защиту фастовских стен. На площади, где всегда происходили сходки, толпился народ. Палию пришлось сойти с коня и сквозь толпу пробраться к центру площади. Семен вскочил на сбитый из досок и положенный на бочки небольшой помост, где уже стоял Корней Казацкий, помощник и товарищ Палия. Он размахивал руками, пытаясь успокоить людей.
- Поляки или татары? – спросил его Палий.
- Гетман Яблоновский ведет жолнеров на Фастов.
- Рано паны начали, - сказал Палий. – Я ж их как будто еще не очень тревожил. Ну, выгнал какой-то десяток самых лютых из поместий. А много их идет на нас?
- То неведомо, сторожевики их вблизи не видели.
- Казаки! – поднял Палий руку. Толпа постепенно затихла. – Панове казаки, разве нам впервые оставлять соху и браться за саблю? Не пустим ляхов в Фастов – и все тут!
- Не пустим! – сотрясли воздух сотни голосов.
- А коли так, то идите по своим сотням и готовьтесь к бою! Стены еще раз осмотрите, пороху чтоб хватило у всех. Каждая сотня свое место на стене знает, и что делать – тоже. Всем сотникам сейчас собраться у меня на раде.
Тут же Палий приказал Савве отыскать немедленно Тимко, чтобы он поднимал свой пеший полк. Семашку – мчать в Богуслав к полковнику Самусю, чтобы тот вел на помощь свой полк.
- А как же нам? Куда пристать? – спрашивали Палия крестьяне.
- Вот вам начальник! – Палий хлопнул по плечу Корнея. – Он сейчас наведет
порядок. Корней, принимайся за дело, конных отряди особо, у кого есть оружие – тоже отдельно, а тех, кто с вилами и косами, поставь на южную стену, достань им немного сабель, мушкетов, что дальше делать – я скажу.
В большой светлице уже собрались сотники. Все выжидающе молчали. Палий,

57

засунув правую руку за широкий синий пояс, спокойно заговорил:
- Только что прискакал еще один сторожевой казак. Яблоновский ведет на нас войско – пешее и конное. Я так думаю: рейтары будут к полудню, а пешие придут под вечер.
Палий встал из-за стола и продолжал стоять.
- По всему видно, Яблоновский хочет захватить нас одной конницей. Да ведь это нам не в диковинку. Не об этом забота. Плохо, если Яблоновский возьмет нас в осаду. Как вы, хлопцы, думаете?
- Нам ждать никак нельзя, земля еще не вспахана, а если не посеем озимые, что на этот год есть будем? Нельзя допускать осады, - выразил свое мнение один из старейших по годам сотников.
- Правда, правда, - зашумели другие сотники, - надо давать бой. Выйти за стены.
- Не так-то просто дать бой в поле! – сказал сотник Часнык, вошедший в комнату позже других. – Только что прискакал мой казак, он из дому едет. Рассказывает, что видел тысячи две с лишним рейтар и драгун. А еще тысячи полторы пеших будет. Да пушки. А у нас сколько? Конных казаков и полторы тысячи не наберется.
- Не послать ли нам за помощью в Богуслав к Самусю или в Брацлав к Абазину? – спросил кто-то.
Все взгляды обратились к Палию. Палий покачал головой, продолжая смотреть в одну точку:
- В Богуслав уже послал, а в Брацлав нет, оттуда помощь не поспеет, да и кто знает, лучше ли у них самих. Однако противника встречать придется в поле. Моя думка такая: сейчас Яблоновский попробует пойти с ходу на ворота, но, ожегшись, будет ждать пехоту и пушек. А нам и надо разбить его до прихода пехоты. Сделаем так: пять сотен станут в снегуровском лесу, пропустив вперед драгун и рейтар. Всех остальных я посажу на коней. У кого нет коня, тех вместе с крестьянами поставить на стены. Яблоновский через болота лезть не будет и, конечно, пойдет на приступ со стороны Снегуровки: когда ему не удастся ворваться в город наскоком, он отойдет. Тогда ему в хвост и ударят казаки, а мы – из города. Пока подойдет пехота, от рейтар и других только название останется, а мы за стены отойдем. У кого другая думка, говорите.
- Нету другой! – крикнул Часнык.
- Значит, порешили? – еще раз переспросил полковник. Сотники утвердительно закивали головами.
Вернулся Савва и доложил, что Тишко с пешим полком готов к защите города.
- Теперь, Савва, ты поведешь казаков в засаду, бери все бывшие реестровые сотни, да еще сотню Часныка. И торопись, мешкать никак нельзя. Сигналом тебе будет пушечный выстрел из крепости. Поезжай быстрее, да гляди – не выдай себя раньше времени, - кивнул Палий вдогонку Савве.
Палий прошел в другую комнату, там находился второй его джура по кличке
Цыганчук. Это был хорошо одетый, статный казак с обветренным лицом, он казался немного старше двадцати трех лет. Спокойный и смекалистый в деле, веселый и шутливый на отдыхе, Цыганчук быстро завоевал общую любовь и симпатию. Палий сам часто удивлялся его сметливости и изобретательности.

58

Палий сел за стол и стал писать что-то на листе бумаги.
- Сейчас я напишу письмо, которое ты отвезешь в Батурин и отдашь гетману Мазепе в руки. – Лицо Цыганчука при этих словах не выразило ни любопытства, ни удивления: ему уже доводилось выполнять важные поручения. – Я прошу пороха и свинца, а то у нас маловато. Если Мазепа не согласится, ты на словах напомнишь ему, что есть установка из Москвы помогать правобережцам всем, чем только можно, но он и сам про то знает. Письмо спрячь подальше – лучше голову потерять, чем это письмо. Возьми с собой двух казаков у Саввы.
Семен Палий проводил Цыганчука и сам пошел на улицу. Мимо промчались сотни, уходившие в засаду. На валу устанавливали пушки, насыпали камень, укладывали огромные бревна. К южным воротам медленно стягивались казачьи сотни и, спешившись, ожидали начала боя. К ним прибывали все новые всадники, не было никакого оружия, кроме сабель, а кое у кого – лишь коса на палке. Однако из крестьян были созданы три сотни.
Жители Фастова поспешно укрепляли стены.


XLIV

Солнце поднималось к полудню. Приготовления закончились. Все столпились на валу и вглядывались в Поволоцкую дорогу. Вражеские полки долго не появлялись, кое-кто уже начал, было, сомневаться – не привиделись ли они сторожевику на Ивановой могиле.
Но вот Палий заметил в подзорную трубу далекую пыль. С каждой минутой она приближалась, и вскоре на горизонте показался большой, сабель в пятьсот, отряд драгун без хоругвей и знаков. Сдержанной россыпью отряд двигался к городу. До стен оставалось не более полутора верст, когда отряд стремительно развернулся на равнине и галопом помчался прямо к воротам. Казаки залегли на валу. Драгуны мчались неширокой лавой, набирая все большую скорость. Уже можно было видеть напряженные лица передних всадников.
Палий выстрелил из пистолета. На валу, словно из-под земли, выросли сотни защитников: прямо по драгунам ударил залп из пушек, ружей и мушкетов. Драгуны сбились, передние стали поворачивать обратно, задние с разгона напирали на них, сваливая коней вместе с всадниками. Второй залп пришелся уже в спину драгунам, которые, оставив у ворот с полсотни трупов, удирали, неистово пришпоривая лошадей.
- Готовьте коней, - приказал Палий, не отрывая глаз от трубы.
Разбитый отряд доскакал до основной части войск Яблоновского, которая в это время показалась в поле. Поляки остановились у небольшого озерка, очевидно, ожидая
пехоту. Спешились.
- Пора! – крикнул Палий полковому судье Леську Семарину. – Пока они не выслали дозорных, подавай знак.
Лесько вынул из кармана платок и махнул им в сторону крепостной башни у западных городских ворот. Вершину башни окутал большой клуб дыма, прогремел
59

выстрел. Теперь Палий не отводил глаз от леса: с двух сторон, охватывая поляков,
вылетели казаки.
- Далеченько ляхи от леса, - тревожно проговорил Палий, - успеют сесть на коней.
Шляхтичи в самом деле успели сесть в седла, хотя развернуться к бою у них уже не было времени.
- Собьют ли их?.. ты смотри, какая сеча завязалась… Устояли. Ну, держитесь, теперь только не дать им прорваться.
Скоро поднявшаяся пыль скрыла поле битвы.
- Почему-то сбились возле болота, видишь? – показал Палий нагайкой. – Вон отделился гурт ляхов, обходят наших слева. Открывай ворота.
Из ворот вымчались конные сотни.
Невысокий конь Палия рвал из рук поводья, далеко оставив всех позади. Полковник то и дело оглядывался, проверяя, не сбились ли сотни – он особенно боялся за необученных крестьян. Но сотни скакали ровными прямоугольниками. Палий выбросил влево руку с нагайкой и следил, как казаки разворачиваются в лаву, подаются все левее, закругляя фронт подковой. Яблоновский не ожидал, что противник получит подмогу – вернее, ему некогда было об этом подумать, его фланг был сметен неожиданным нападением казаков. Однако подоспел отброшенный от ворот отряд рейтар, и они с ходу вклинились в сотню Палия. Савва усилил натиск, прижимая рейтар и драгун к озеру. Кое-кто из них пытался спастись бегством – переплывал верхом через озеро, проскальзывал между рядами казаков. Яблоновский тщетно старался навести хоть какой-нибудь порядок в своем войске. Наконец, ему удалось собрать вокруг себя около сотни рейтар, и он бросился прямо к лесу – здесь было меньше всего казаков. С новой силой вспыхнула сеча. Палий тоже пробирался туда, издали следя за Яблоновским.
Вдруг он увидел Семашку, который рубился с драгуном. Оба очень устали, и хотя Семашко хорошо владел саблей, однако не причинял противнику вреда – тот был в полудоспехах. Сабля Семашко только скользила по металлу. Улучив момент, драгунский ротмистр со всего размаху ударил по сабле Семашко. У самого эфеса она выскользнула из рук парня и упала на изрытую копытами землю. Драгун снова замахнулся из-за плеча, но Семашко рванул повод и поставил коня на дыбы, прикрывшись от удара. Все это произошло в какое-то мгновение, и Палий, видя, что не успеет доскакать до Семашки, выхватил ятаган. Ятаган просвистел в воздухе и, пронзив кривым лезвием шею рейтара, засел в ней по самую рукоятку.
- Держись, сынок! – крикнул Палий Семашко. – Ты как здесь оказался. Я тебя посылал за помощью в Богуслав.
- Помощь идет. Сотня из Богуслава, вторая из Медвина. Я поскакал вперед, чтобы тебя об этом известить.
- Хорошо, следуй за мной! – они поскакали за Яблоновским. Но рейтары уже
прорвались и удирали к лесу. Бой постепенно угасал, только кое-где одинокий спешенный
шляхтич отчаянно отбивался от казака.
- За стены, пока к ним не подошла подмога! – приказал полковник.
Сотники стали скликать казаков, ловивших лошадей или собиравших оружие убитых.

60

Потерпев неудачу, Яблоновский с остатками конницы и подошедшей пехотой,
остановился лагерем в нескольких верстах от Фастова, не решаясь вторично идти на
приступ. Так он простоял день и, получив известие, что в Фастов пришла помощь из Богуслава, повернул обратно.
Палий в сопровождении небольшого отряда казаков больше суток ехал следом, выслав в стороны разъезды, ехал до тех пор, пока не убедился, что Яблоновский действительно отступает. Тогда он поручил Савве наблюдать за шляхтой, а сам выехал с отрядом казаков на Брацлавщину к Абазину, чтобы помочь ему освободиться от поляков, договориться о совместных действиях, ибо теперь можно было ожидать всего. Он знал: Яблоновский не скоро решится повторить нападение, однако теперь могли подняться окрестные паны и, чего доброго, созвать дворянское ополчение. С Палием отрядом руководил Тишко.
- Батько, - говорил по дороге Тишко, - тебе остерегаться надо, растревожили мы осиное гнездо, а ты почти без охраны хотел ехать. Паны давно на тебя зубы точат. Позавчера один дядько из Мироновки говорил, что паны сговариваются заманить тебя куда-то.
- Пустое, - отмахнулся Палий, - убить меня не убьют, мне еще на этом свете долго траву топтать.


XLV

К Абазину не успели доехать, по дороге застала их ночь, и Палий, чтобы понапрасну не блуждать в темноте, решил заночевать на хуторе невдалеке от дороги. Хозяин приветливо встретил их, даже угостил спотыкачом.
Ночью кто-то тихо постучал по стеклу. Один из казаков из охраны, который ночевал вместе с Палием в хате, проснулся и выглянул в окно.
- Кому там не спится?
- Здесь Палий ночует? Гонец от Искры. Позови.
Казак почесал затылок, раздумывая, что делать. Но Палий уже проснулся.
- От Искры? Я сейчас, только оденусь.
- Не надо, батько, - пытался возразить казак. - Отряд с Тишко в палатках за хутором. Пусть заходит в хату.
- Зачем? Хлопцы спят, не надо будить, я один поговорю, - промолвил Палий, отодвигая большой деревянный засов. Ночь была до того темная, что и собственную руку нельзя было разглядеть. – Где ты? – спросил Палий, протирая глаза. – Подходи поближе.
- Я здесь, пане полковник. От Искры вам…
Четыре или пять теней оторвались от сарая и метнулись к Палию.
- Хлопцы, к оружию!.. Нет, тебе это так не удастся…
Палий с силой ударил одного из пытавшихся свалить его с ног. Еще одного сбил ударом по голове, но в это время кто-то дернул его за ногу и Палий упал навзничь.
Услыхав голос Палия и шум борьбы, казак бросился в сени, но дверь оказалась запертой снаружи. Выбил окно и выскочил во двор. Здесь никого не было, вокруг стояла
61

немая, тревожная тишина, и только быстро удалявшийся топот копыт нарушал ее.
Казак бросился за хутор к отряду. Поднял Тимка.
- Батька!
- Что батька? – крикнул Тимко. – Где батько?
- Похитили! Ушли по дороге от хутора.
- Хлопцы, в погоню! – крикнул Тимко проснувшимся от шума казакам.
Проскакав версты две, Тимко с казаками никого не обнаружили.


XLVI

Каждое лето под окнами у Федосьи пестрели грядки с рутой, кручеными панычами, мятой. Любил Палий дышать этими запахами в ясные, погожие вечера, сидя с люлькой у открытого окна. Но этой весной не сажала цветов Федосья, на черных грядках тоскливо шелестели рыжими пожухлыми листьями сухие прошлогодние стебли.
Опустив голову на руки, сидела у порога Федосья, тут же рядом на молодой траве расположился слепой кобзарь и перебирал пальцами тоскующие струны своей кобзы. Немного поодаль, стояли другие слушатели – местные жители, преимущественно женщины, девушки да дети.
- Яку ты, дедушка, показаты хочешь? – спросила Федосья, когда, наконец, кобзарь настроил свою кобзу.
- Та Великодню ж, люди добри, - отвечал кобзарь, не поднимая своего слепого лица, - бо сегодня, кажуть люди, святый Великдень.
- Та Великдень же, старче Божий.
- Так и я Великодню…
Старик откашлялся, побежал привычными пальцами по струнам и визгливым старческим голосом затянул:
Ой, що на Чорном мори,
Ой, що на билому камени,
Там стояла темная темница,
Ой, що у тий-то темници пробувало симсот козаков,
Бидных невольникив.
То все тридцать лет у неволи пробувают,
Божого свиту, сонця праведного в вичи соби не выдють…

И он поднял свои слепые глаза к небу, как бы желая показать, что он, слепорожденный, может созерцать “праведное солнце”, а “бидни невольники” лишены и этого.
Глубоко подействовал припев на слушателей, чем-то священным, казалось, веяло
на них и от этих понятных всем горьких слов, и от этого скорбного, тихого треньканья. Федосья вся задрожала, когда до слуха ее долетели слова: “тридцать лет у неволи…”
- Мати Божа! Спаси и освободи Палия, - тихо простонала она, в воображении которой встал ее муж Палий, недавно захваченный поляками.
62

А старик, чутким ухом своим уловивший и этот невольный стон женщины, и едва
слышные вздохи других слушательниц, продолжал, разом возвысив дребезжащий голос до октавы:
Ой тоди до их дивка-бранка,
Маруся-попивна Богуславка
Пригождае,
Словами примовляла:
“Гей, казаки,
Вы бидни невольники!
Угадайте, що в наший земли християнський
За день тепер?”
Що тоди бидни невольники зачували
Дивку-бранку,
Марусю-попивну Богуславку
По речам познавали
Словами промовляли:
“Гей, дивко-бранко,
Марусю-попивно Богуславка!
Почим мы можем знати,
Що в наший земли христянський за день тепер,
Бо тридцать лит у неволи пробуваем,
Божого свиту, сонця праведного у вичи соби не видаем,
То мы не можем знати,
Що в наший земли християнський за день тепер”.
То дивка-бранка
Маруся-попивна Богуславка
Тее зачувала,
До козакив-словами промовляла:
“Ой, козаки,
Вы бидни невольники!
Ой що сегодня у наший земли християнський Великодная суббота,
А завтра святый праздник роковый день Великдень…”.

Стон прошел по всему сборищу добрых слушательниц… С последним визгом струны, словно оборвалось у каждой из них сердце…
Федосья стояла, как окаменелая, не чувствуя, как из широко раскрытых глаз катились крупные слезы и капали на красивые крашенки, которые словно замерли в ее руках.
Около слепого кобзаря сидел маленький хлопчик. Это был вожатый слепого
бродяги и его “лихоноша”. Хорошенькое лицо ребенка, которое, по-видимому, ни разу в жизни не было обмыто заботливыми руками любящей матери, непокрытая головенка со спутавшимися прядями никогда не чесаных волос, босые ноги, вместо сапог обутые в черную кору засохшей грязи – все это буквально “голе и босе”, само напрашивалось на

63

сожаление и участие. А между тем, ребенок беззаботно играл красным яичком, не
обращая внимания ни на вздыхающих слушательниц, ни на плачущую кобзу своего “дида”.
А скрипучий голос “дида” опять заныл, мало того – зарыдал, потому что зарыдали “бидни невольники”:
Ой, як козаки тее зачували
Билим лицем до сырой земли припадали,
Плакали-рыдали
Дивку-бранку,
Марусю-попивну Богуславку
Кляли-проклинали:
“Та бодай ты, дивко-бранко,
Марусю-попивна Богуславка
Щастя й доли соби не мала,
Як ты нам святый праздник, роковый, день Великдень сказала!”

Босая и обутая детвора, девушки и женщины с глубоким вниманием и интересом слушали родную, дорогую для каждого украинца повесть страданий их бедных братьев, словно бы это было народное священнодействие, поминовение тех, которые теперь в этот святой праздник изнывают в темной неволе, вдали от милой родины…
Но особенно потрясающее впечатление на женщин произвели последние, заключительные строфы думы, когда слепой поэт, нарисовав, как Маруся Богуславка, освободив невольников, прощалась с ними, рыдающим голосом изображал это прощание:
Ой, козаки,
Вы бидни невольники!
Кажу я вам, добре дбайте,
В городы християнськи утикайте,
Тильки прошу я вас одного – города Богуслава
Моему батькови и матери знати давайте:
Та нехай мий батько добре дбае,
Гринтив, великих маеткив не забувае,
Великих скарбив не збирае,
Та нехай мене, дивки-бранки,
Маруси-попивны Богуславки,
З неволи не вызволяе:
Вже я потурчилась, побусурманилась –
Для роскоши турецкои
Для лакомства нещасного!..

Федосья не могла больше сдерживать слезы, она уронила голову на руки и разрыдалась еще больше. Присутствующие отводили печальные, суровые взгляды в сторону, словно чувствовали себя виновниками ее слез. Кобза в последний раз всхлипнула и умолкла. Услышав рыдание женщины, кобзарь повел вокруг слепыми глазами, понимая,

64

какую рану он растревожил. Потом его умный лоб прояснился – он решил ее успокоить.
Кобза в его руках встрепенулась, зазвенела и, рассыпаясь на все лады, быстро и лихо заиграла, запел кобзарь веселую песенку.
Но песня, вместо того чтобы ее развеселить, еще больше взволновала ее. Федосья поднялась и ушла в хату. Сдерживая слезы, чтобы не разбудить Семашку, она села у его изголовья и, глядя на спокойное, красивое лицо сына, стала тихонько перебирать пальцами русый Семашкин чуб. Сколько слез она пролила, ожидая парня, который исчез и не возвращался целых полтора месяца. Федосья хотела уйти, но в эту минуту Семашко проснулся. Он удивленно оглядел комнату и, увидев мать, улыбнулся:
- А я и забыл, где я. Только сейчас узнал, что дома. Долго я спал?
- Уже день на дворе, а ты лег вчера в полдень. Хоть бы разделся.
Семашко сидел на кровати, сладко позевывая и протирая заспанные глаза.
- Сынок, - взяла она его за руку, - где же ты был так долго?
- Где, мамо, я не был! Как узнал, что поляки схватили батька, я с сотниками Тимком и Андрющенко подался искать. Думали, чем-нибудь удастся помочь отцу. Для начала посетили пана Ельца, знаешь, этого самого, от которого когда-то целое село к нам убежало, он даже за похороны с людей брал деньги. Ну, да уж больше брать не будет. Нам тоже, правда, досталось – хорошо, что успели удрать за Тетерев.
Потом заняли Иванков, а дальше пошло… Панов не убивали, а забирали с собой. Когда собрали их уже до черта, так написали письмо в Мариенбург, польскому гетману, угрожая передать их в Крым, если нам не отдадут батько. Обвел нас Мазепа вокруг пальца – взялся помочь, забрал пленных, обещал выкупить батька за них, а потом отпустил всех, а про батька хоть бы слово молвил. Тимко с горя дня три пил после этого, а я поехал сюда. Не знаю, как он дальше, говорил, что в Фастов приедет. А у вас тут, я слыхал, тоже не все ладно.
- Да, сынку, дела плохие.
- Как же вы в Фастов ляхов пустили?
- С кем было оборонять? Как только уехали вы из Фастова, больше половины казаков рассыпалось по Подолью отрядами, а тут приехали ксендзы с войском – пришлось впускать. Сейчас они еще не больно разошлись, боятся прижимать, не то казаки опять поднимутся. К тому же и крепость в наших руках, там укрылся Корней с казаками. Я приказала ни одного ляха туда не пускать. Коль выйдут они оттуда – нам конец. Вот так и живем со шляхтой: они себе, а мы себе, словно вот кот с собакой в одной будке. Они уже начинают нас покусывать, а мы только фыркаем. Ты знаешь, где теперь батько?
- Передавали, будто был он вначале в Немирове, а потом, одни говорят, перевезли в Подкаменное, другие – в Мариенбург.
- Вот что, сынку, обувайся и мойся, потом пообедаем и созовем у нас в хате раду. Позовешь Корнея, Цыганчука, он тоже у Корнея, пошлем кого-нибудь за Часныком. Скликай всех на послезавтра. Я уже посылала гонцов к Искре, Самусю и Абазину. Искра и
Самусь не приедут, у них самих хлопот много, а Абазин обещал быть: может, гуртом додумаемся до чего-нибудь. Корней – уже раза два приходил ко мне, только я все ждала вестей от Искры и Самуся, да еще тебя ждала, а то ведь как в воду канул. И не грех тебе, сынку, бросать мать, не сказавши ни слова! Если б ты знал, как я наплакалась: батька

65

нету, а тут еще и ты…
Сели за стол, но есть не хотелось.
- Дождались Пасхи, слава Богу, а чем там наш отец разговляется? Может, у него и крошки хлеба не было сегодня во рту, - печально говорила Федосья, ставя на стол еду.


XLVII

У Палия и в самом деле во рту еще ничего не было. Он лежал в тесной, сырой яме на охапке полусгнившей соломы, заложив руки под голову, и думал. До него доносился хохот, пьяные выкрики: уже несколько дней в замке беспрерывно пьянствовала шляхта. “Какой сегодня день?” – поднялся на локте и посмотрел на стену. В зарешеченное, без стекол, оконце под самым потолком темницы пробивался бледный свет, освещая лишь небольшой квадрат на скользком грязном полу. Трудно было при этом свете разглядеть что-нибудь в углу, где лежал Палий, но его глаза уже давно привыкли к этому сумраку и он явно видел черточки, расположенные в три ряда вдоль стены. Полковник каждый день небольшим обломком кремния, случайно найденным здесь, отмечал дни, проведенные в подземелье.
“Сегодня Пасха”, - определил он и снова лег навзничь, пытаясь заснуть, но сон не шел к нему. Мысленно он уносился туда, где оставил близких сердцу людей, снова и снова пред глазами проплывала богатая событиями жизнь. Он был бы совсем спокоен, но где-то в глубине души таилось ощущение чего-то незавершенного. Смогут ли без него устоять казаки? Пойдут ли они по пути, которым вел он их, или бесцельно разойдутся по степи мелкими отрядами, а некоторые станут шляхетскими холопами? Покорятся польскому королю?! Нет, не будет этого! Не может быть! Одними мечтами с казаками жил он. Они сами просили его вести переговоры с Москвой.
И Палий незаметно для себя начал мечтать, строить планы на будущее… Так пролежал он до самых сумерек.
“Забыли сегодня и пойло дать, - возвращаясь к действительности, с горечью усмехнулся Палий, - придется опять ложиться без ужина. Что ж, это не в новинку”.
Потеряв надежду поужинать, он, было, задремал, но тут вверху что-то заскреблось, и послышался тихий шепот:
- Пане полковник!
Палий удивленно посмотрел вокруг, потом поднял глаза и увидел, что кто-то смотрит на него сквозь решетку. Он пододвинул к окну ведро с заплесневевшей водой десятидневной давности и, став на него, поднялся к окну.
- Пусть пане полковник возьмет это, - сквозь решетку просунулась рука, и, еще ничего не понимая, Палий взял что-то протянутое незнакомцем. – Держи крепко, не рассыпь.
- Ты кто такой?
- Я холоп пана Замойского, печи топлю в замке. Давно хотел прийти, только здесь всегда рейтар стоит.
- Как тебя зовут?
66

- Януш… Ну, я побегу, не то увидят меня – беда будет. Сейчас и жолнеры
перепились, а если проснутся…
- Слушай, Януш, нет ли у тебя табачку? Так курить хочется, аж под сердцем сосет.
- Я се маю.
- И бумаги принесы, люльку у меня забрали, проклятые.
- У пана в хоромах есть бумаги, бардзо много бумаги, я враз.
Палий опустился на каменный пол, и с удивлением разглядел в своей руке пирожок и большой надрезанный стручок перца, ловко прикрытый сверху половинкой такого же стручка. Снял колпачок, понюхал – водка. С аппетитом закусывая водку перцем и пирожком, Палий не заметил, как за решеткой снова появился Януш.
- Вот, пане полковник. – К ногам Палия упала пачка табаку и какая-то книжка.
Палий снова встал на ведро.
- Ой, и хороша горилка, смачный пирожок! Добрая душа у тебя, Януш, долго вспоминать буду.
- Пане полковник, ко мне когда-то тоже бардзо добрый был. Когда казаки шли на Вену через наше село, какой-то пьяный хотел отнять у меня последнего коня, а пан полковник не дал, он в хату заходил воду пить, гостинцы давал детям. Помните, пане полковник?
Палий никак не мог вспомнить то, о чем говорил Януш, однако сказал, чтобы не обидеть:
- Как же не помню – помню! А теперь почему ты не в своем селе?
- Забрал меня с собой в замок пан Замойский. Жена и дети там остались.
- Не знаешь, Януш, что делается в Фастове?
- Не знаю. Едкак знаю, что паны из Подолии тикают. Ну, хай пан курит на здоровье, а я пойду – управитель хватится, обоим беда будет.
- Спасибо, Януш.
Палий оторвал кусок бумаги, свернул цыгарку и с наслаждением затянулся душистым крепким дымом.
Теперь полковник каждый день читал принесенную Янушем книжку, которая оказалась “Александрийской войной” Цезаря, без переплета и титульного листа.
Через два дня Януш пришел снова и подал завернутый в полотно хлеб, кусок сала и две большие луковицы.
- Что нового, Януш? – спросил Палий.
- На той неделе холопы их нашей деревни дрова привезут в замок. Я уже говорил с одним. Пусть пан полковник будет ожидать. Решетку вынем. Это легко сделать. Ты в замке спрячешься, а через ночь уйдешь.
- Януш, а стража?
- Жолнера, который будет на часах, мы свяжем, а потом…
Януш не договорил. Он оторвался от окошка и метнулся в сторону. Возле замка
проходил часовой.
На  этот раз Палий уснул над книжкой, забыл ее спрятать под солому. Утром надзиратель увидел книжку и крикнул охрану. При обыске нашли табак. Несмотря на просьбы охраны, которая боялась, что ей за недосмотр крепко попадет, надзиратель отнес

67

книжку и табак региментарию Дружкевичу. Тот приказал привести Палия в зал, где он
всегда чинил допросы. Когда Дружкевич вошел в зал, там уже были все помощники региментария и гости – крестные шляхтичи.
- Вот на, полюбуйся, - бросил Дружкевич на стол перед Вильгой “Александровскую войну”, - холоп развлекается. Кто бы мог ему это передать и зачем? Пусть уж табак… Мне просто не верится, чтоб он ее читал, хотя надзиратель говорит, книжка была раскрыта.
Жолнеры ввели Палия. Он был оборван, худ, из-под нахмуренных бровей строго смотрели смелые глаза.
- Что ты с книжкой делал?
- Рвал на цыгарки.
- Кто тебе ее передал?
- Какой-то шляхтич из драгун.
Вильга переглянулся с комендантом замка.
- Неужто и среди нас есть нечисть? – Вильга пододвинулся к Дружкевичу и прошептал: - Разберись, а то чего доброго…
- Сам знаю, - отвернулся Дружкевич.
Он не любил Вильгу: знал, что тот, стремясь стать региментарием, уже не раз нашептывал королю, что, дескать, региментарий не умеет прибрать к рукам фастовских холопов и только дразнит их, а вот он, Раймонд Вильга, быстро укоротил бы это быдло.
- Слушай, ты, - обратился к Палию комендант замка, - хоть ты и не признался, мы все равно знаем, зачем ты в Киеве ездил и куда письма писал.
- Я своими глазами тебя там видел, - отозвался из угла какой-то шляхтич.
- Плохо, что я тебя там не видел, - обернулся к нему Палий, узнав киевского судью Сурина, который, слушая допрос, играл в шахматы с каким-то паном.
Палий огляделся и умолк, понимая, что бросает слова на ветер. Он повернулся к окну и смотрел, как на ветке вяза воробей чистит клюв.
Дружкевич нахмурился – такой разговор не входил в его планы.
- Пане полковник, ты лучше садись, надо посидеть перед дорогой домой, не то удачи не будет.
Палий еще не понимал, куда клонит Дружкевич, но догадывался, что региментарий придумал какой-то новый ход, и был убежден, что его не отпустят. Все же в голове промелькнуло: “А, может, все-таки удастся обвести шляхту?”.
- Пане полковник, - Дружкевич говорил на чистом украинском языке, - зачем нам ссориться, ты ведь тоже шляхтич, разве ты от короля не получал подарков, разве не он разрешил селиться в Фастове?
- Я не в долгу перед королем. Как больше никто другой – столько лет я ходил против татар. Пропусти я орду, много бед наделала б она украинскому народу, однако, и Польше было б не сдобровать: бессильны вы оборонять свои земли. То правда, что мне
король дал разрешение селиться, но разве не вы первые нарушили договор?
- Ну, тут мы квиты, - снова начал Дружкевич, расстегивая верхние крючки расшитого кафтана: - если б твои казаки не трогали шляхту, все было б хорошо. Однако речь не об этом. Разве мы не можем жить мирно? Вот живут же сейчас и твои казаки и

68

вельможное панство в Фастове в согласии. Мы только хотим укрепить фастовский
гарнизон: мало что может случиться? От татар спокойнее, да и Москва письмо прислала – очень царь на тебя гневается. Пишет, что ты людей с левого берега переманиваешь, грозился казнить тебя, да король за тебя в письме просил.
- Это уж брехня, - усмехнулся Палий. – Может, и в яму посадить царь приказал?
Дружкевич будто не слыхал этих слов и продолжал:
- Вот мы хотим сделать из Фастова настоящую крепость. Не совсем ладно построена, надо подправить, укрепить ее кое-где, а казаки не дают. Напиши, чтоб пустили, тогда и сам поедешь в Фастов.
- Не бывать этому, - поднялся полковник, и кандалы зазвенели на его руках. – Зачем лицемеришь, региментарий, не для того я крепость строил… И натравить меня на Москву вам не удастся. В Москве знают, что посполитые от Мазепы ко мне бегут. Слободская Украина тоже под Москвой, а вот оттуда не бегут.
- Так не напишешь? – поднялся Дружкевич.
- Нет, - твердо сказал Палий. – Зря ты время терял, не напишу.
- А знаешь, если так, перед какой ты дорогой сидел? – злобно прошептал региментарий.
- Знаю, однако, не боюсь, какая б она ни была. Не я первый погибну от вас на колу, много наших людей приняли через вас смертную муку. Можете убить меня, только пусть руки мои отсохнут, если я напишу такое письмо. А еще скажу, что найдутся и на ваши головы казацкие сабли. И не только сабли казацкие, а и косы ваших же холопов.
- Нет, ты у нас так просто не умрешь. Гей, гайдуки, возьмите его! – почти закричал региментарий.


XLVIII

По дороге на Мариенбург медленно двигался большой обоз чумацких возов. Видно было, что ехали издалека: усталые волы нехотя переставляли ноги, жевали жвачку и, лениво помахивая хвостами, отгоняли надоедливых мух. Давно не мазаные колеса жалобно скрипели, так, что, не видя их, можно было подумать, будто над степью летит большой клин журавлей. Чумаки сонно похлестывали волов, покачиваясь на тугих мешках. Рядом с обозом, перебросив ноги через шею небольшого чалого коня, в широком московском кафтане, в казацких шароварах, заправленных в сапоги, ехал дородный человек лет пятидесяти. Так одевались тогда украинские и русские купцы. Купец обогнал обоз и, подъехав к переднему обозу, бросил поводья на шею коня, а сам спрыгнул на воз и примостился с погонщиком, тоже немолодым человеком.
- Гей! – взмахнул тот батогом. – Даже волы привстали, когда такое чудище на воз свалилось, - сказал он купцу.
- Какое там чудище, может, пудов пять всего наберется. – А почему у тебя, Корней, воз так пищит? Ты хоть бы наплевал на оси.
- Скажешь тоже! Сам и плюй, если на деготь денег пожалел. Я давно приметил, что тебе больше к лицу купцом быть, чем казаком, да уж молчал.
69

- А на кой бес тебе тот деготь? Или думаешь еще на гостинцы наторговать?
- Неужто мы возы бросим?
- Не привяжешь же их коням за хвосты… А то, может, ты волов на возы посадишь, а дегтем себе зад намажешь, чтоб способней сбоку было бежать? – купец хлопнул Корнея по плечу.
- Нет, я думаю, тебе тем дегтем усы подкрасить, когда ты к жинке возвращаться будешь, не то не узнает тебя и выгонит: “Мой Абазин, скажет, с усами был, а это какой-то немец, только крысиные хвостики торчат вместо усов”.
Абазин обиженно отодвинулся от Корнея Казацкого и невольно потянул руку к усам, но тут же отдернул ее. Усы он подрезал, когда на раде решили послать в Мариенбург обоз. Так как на купца больше всего походил солидный Абазин, то все настояли на том, чтобы обоз повел он. Когда ему сказали, что надо подрезать усы, потому что его знают многие шляхтичи, Абазин, было, заспорил, но тут же махнул рукой.
- Режь! Семен головы не жалел, а я по усам плачу.
Старый полковник надел парик, за которым Цыганчук ездил в самый киевский коллегиум, длинный оселедец, обычно заложенный за ухо, а теперь тщательно скрытый под париком.
Абазин ждал, что Корней продолжит разговор, но тот, отвернувшись, тихонько мурлыкал песню. В конце концов, Абазин не выдержал:
- Хлестни, Корней, бороздинного, зачем он пегого сбивает с дороги, гляди, он ему уже шею натер.
Корней несколько раз ударил батогом, волы выровнялись, прибавили шагу.
- От самого Фастова упираются, словно чуют недоброе. Бороздинный с чего-то ослабел. Я сам его обучал в упряжке ходить, кто теперь на них ездить будет? Как, до вечера доберемся?
- Надо добраться, а то хлопцы под мешками упрели, с самого утра лежат, того и гляди, какой-нибудь не выдержит и выберется наверх. Сейчас следить надо крепко. Купец, которого мы за рощицей встретили, говорил, будто у Вильги на именинах уже три дня гуляют. Погоняй поживее, не то, как стемнеет, нас в крепость не пустят.
Едва солнце скрылось за острыми вышками костела, дозорные с башен Мариенбурга увидели большой купеческий обоз, медленно приближавшийся к восточным воротам крепости. У подводного моста обоз был остановлен стражей.
- Что везешь? – спросил низенький краснощекий поляк с аленьким вздернутым носом, как бы утопающим в жирных щеках. Не ожидая ответа, он ткнул саблей в мешок на переднем возу. Из дырки на землю тонкой светло-желтой струйкой потекло пшено.
- Разве пан не видит? – сказал Корней начальнику стражи, затыкая дыру пучком соломы. Старый полковник с поклоном снял с головы шапку и тут же снова надвинул ее на лоб.
- Товары, прошу вельможного пана, из Киева везем. Нам бы на ночь остановиться в
крепости, сейчас на дорогах неспокойно.
- Какие товары? Куда?
- Пшено, кожи, шерсть – в Краков, вельможный пан, - снова прикоснулся рукой к шапке Абазин.

70

- Староста сейчас в гостях, некому разрешения дать и сборы взыскать за проезд.
- Если на то будет ваша ласка, мы раненько и уедем, сбор сдадим вам, а вы уже сами старосте передадите.
По лицу стражника видно было, что он колеблется, ему и хотелось взять деньги, и было боязно. Все же жадность взяла верх. “Да и кому дело до какого-то обоза во время такой гульбы?” – подумал стражник.
- Езжай, - махнул он рукой. – Станете на базарной площади, да огня, смотрите, не разводите.


XLIX

Темнело. Абазин и Корней сидели под возом и слушали вести, принесенные казаками, ходившими якобы осматривать город, а на самом деле – выведать, где сидит Палий, в каком месте стоят лошади, много ли стражи и где она расположена.
Начать решили не раньше полуночи, когда в крепости пьяная шляхта уляжется спать. Дело чуть, было, не испортил какой-то подвыпивший драгун. Слоняясь по площади, он подошел к крайнему возу.
- Что, холоп, товары нам Москва шлет? Везите, везите, теперь ваш царь с королем в дружбе. Из Киева?
- Да, пан, из Киева.
- А в мешках у тебя что?
- Пшено.
- Везите, везите, - драгун засмеялся, хотел повернуться, чтоб идти дальше, но зашатался и схватился за крайний мешок. Веревки на возах уже были отпущены и, ничем не придерживаемый мешок, легко упал под ноги драгуну.
- О, да это…
В это же время короткий вскрик прорезал ночную тишину…
Подбежали казаки с соседних вагонов.
Погонщик крайнего воза, держа в руках окровавленный кол и виновато озираясь, подкатывал под воз мертвое тело. Все это произошло молниеносно, и никто из поляков не обратил внимания на предсмертный крик драгуна.


L

Пропели первые петухи.
Палий ворочался с боку на бок, силясь заснуть.
В конце концов, он забылся тревожным, тяжелым сном. Ему приснилось, что он просунул руки сквозь решетку и какой-то человек пытается расклепать его оковы, ударяя большим молотом по наковальне. Обе руки пролезли через решетку не сразу, и неизвестный боялся повредить узнику руку. Наконец, послышались удары молота по

71

кандалам.
… В ушах раздавался стук молота о железо. Палий прислушался. Нет, это не сон, тяжелые удары в дверь становятся все сильнее, потом что-то треснуло, скрипнули ржавые петли и на стенах темницы дрогнул тусклый свет сального фонаря.
Палий поднялся, все еще не понимая, в чем дело.
- Семен! Батько! – послышались голоса.
Его обступили, обнимали, целовали.
- Корней! Сынку! Яков! Откуда вы взялись? Вот так сон!
- Потом, хлопцы, потом. Еще наговоримся и нарадуемся. Пошли, Семен, пока казаки в городе сполох поднимают. Э, да, ты в кандалах!.. Что ж нам с ними  делать? Айда, хлопцы, за ключами, а мы подождем возле входа.
- Комната региментария наверху, по ступенькам направо, - бросил Палий вслед Семашке и устремившимся за ним казакам.
Панские покои были заперты, казаки дружно навалились плечами на двери и ворвались в комнату. Семашко, не останавливаясь, кинулся дальше, в спальню региментария. Здесь гулял ветер. Семашко подбежал к окну и глянул вниз: с подоконника свисала веревка, по которой спускался кто-то в белом, упираясь ногами в высокую, чуть покосившуюся стенку.
Семашко саблей перерубил веревку, но беглец был уже у самой земли и, сразу же, вскочив на ноги, скрылся в темноте сада. Казаки тем временем обшарили все уголки – ключа нигде не было. Наконец, кто-то догадался и ударил каблуком по ящику дивана. Тонкое резное дерево треснуло, и все увидели на груде бумаг связку ключей.


LI

Отборные драгунские лошади мчали их по освещенным улицам города. В одном месте всадников едва не завалило обломками пылающего костела, рухнувшего как раз, когда казаки поравнялись с ним. Пришлось возвращаться и объезжать пожарище по каким-то глухим, темным переулкам. Когда, наконец, выбрались за ворота, там все уже были в сборе и с нетерпением дожидались Палия. Не теряя времени, двинулись дальше по той же дороге, по которой, как сказали казаки, отправился вперед Абазин с захваченными в крепости пушками.
Ехали до утра. Остановились в каком-то южном фольварке, чтобы дать отдых лошадям. Однако долго оставаться здесь было опасно: по пятам шла собранная Дружкевичем погоня. Не хотелось бросать пушки, а везти их становилось все труднее. Тогда стали по дороге заскакивать в поместья и менять лошадей. Но и это не помогло, потому что к Дружкевичу по пути присоединялись окрестные шляхтичи, давая ему свежих коней.
До Фастова было совсем близко, когда вдали на холме показалась погоня. Тогда Палий, обогнув с юга Барахтенскую Ольщанку, свернул с дороги и пошел напрямик по болотам. Лошади с трудом вытаскивали ноги из вязкой грязи, а колеса пушек утопали по самые оси. Одна из пушек совсем застряла, когда переезжали грязный, заболоченный
72

ручеек на старом полуразрушенном валу, который тянулся по полям до самых Мытниц. На валу замаячили фигуры конных рейтар и драгун. Палий свернул еще левее, обходя высокую могилу, которая почему-то называлась Поганой и была расположена близ другого вала, шедшего параллельно первому.
Въехали в лес. Болото кончилось, и лошади пошли быстрее.
Близился вечер, в сумерках окружающая местность казалась зловещей. В лесу казаки увидели еще две могилы, чуть пониже Поганой, но когда спустились в яр, стали то и дело натыкаться на небольшие, заросшие кустами давние холмики. Кое-кто украдкой крестился, пришпоривая коней, чтобы поскорее миновать это заклятое, как говорили казаки, место. Не было ли оно полем многолетних военных сражений, не об этом ли говорили и два обойденные казаками высоких вала?
Расчет Палия оправдался: погоня, доехав до леса, остановилась и трусливо стала заворачивать коней, а полковник благополучно добрался до Фастова.


LII

Родной майдан в Фастове переполнился казаками.
Звенели литавры, передавая радостную весть: вернулся казацкий батько. Но вот литавры умолкли. Сквозь расступившуюся толпу, под громкие крики, прошел окруженный сотниками Палий. Он направлялся к недавно возведенному дому на противоположной стороне площади. На крыльце дома стояла казачья стража. Палий подошел к крыльцу и надел шапку.
- Выведите их!
Дверь открылась, и казаки вытолкали на порог двух ксендзов, больше похожих на драгун, чем на служителей церкви. Их лица выражали беспокойство.
- Народ требует, чтобы вы покинули город. Можете идти на все четыре стороны, - сказал им Палий.
- Мы из города не выступим, город принадлежит королю Речи Посполитой, - срывающимся от волнения голосом ответил один из ксендзов.
- Мы тебя отправили к королю, как изменника, - выкрикнул второй ксендз.
- Ерунду мелешь! Моли Бога, чтоб вам самим довелось увидеть своего короля. Ваш отряд окружен, - перебил их полковник.
- Панове казаки, все мы слуги королевские, не слушайте этого хизмата, он изменил королю, он Москве продался.
- Мы вашему королю не присягали! – крикнул из толпы какой-то старик. - Мы Хмелю с Батуриным присягали на этот самом месте. Слышишь ты, я сам тут присягал!
- Правда, правда! – закричали казаки. – Не присягали мы королю, Хмелю присягали.
- Клятву давали вечно с людьми русскими в союзе быть.
- Гони шляхтичей, бейте их, они московитов поносят!
Палий поднял руку, голоса стихли.
- Разве у Москвы нет договора с Польшей?.. Да не затем я пришел, чтоб
73

разбираться, кто кому присягал. Из-под стражи вас освобождаю, и чтоб до полудня духу
вашего здесь не было… а не послушаетесь – на своих шкурах гнев казацкий попробуете. К тому будьте готовы, - он повернулся спиной к ксендзам и пошел прочь.
Ксендзы ослушались приказа. Вместо того чтобы выехать подобру-поздорову, они попытались взбаламутить казаков, а те в азарте убили обоих. Жолнеры, лишенные начальников, вынуждены были сдать оружие, лошадей и пешком уйти из города.
… Вечером, перед отъездом домой, Абазин зашел к Палию. Тот сидел в светлице, склонившись над какой-то книгой.
- Латиной забавляешься? – спросил Абазин, заглянув в книгу и спрятав улыбку в усы. – А скажи, право, все чудно получается: латина – наука не наша, но в коллегиуме тебе за нее по-нашему, и нашей березой на спине писали. Интересно бы посмотреть твою спину.
- Ничего почти на ней не увидишь, - улыбнулся в ответ Палий, - я прилежно в коллегиуме учился, правда, попадало, но не за науки. А эта книга не по-латыни писана, а по-немецки. – Палий отложил книгу в сторону и подвинул к Абазину кисет. – Да ты садись, рассказывай, как дома? Жинка как живет?
Абазин сел в кресло, закурил. Говорили про всякую всячину, но Палий видел, что старого полковника гнетет какая-то тайная думка. Уже поднимаясь из-за стола, Абазин сказал:
- Слыхал, Семен, как народ на раде кричал: “Веди нас, батько, под Москву, желаем быть вместе, довольно дрожать перед ляхом и татарином”? А что, если написать эпистолию Мазепе? Хоть он и шкуродер, однако, Петру служит верно, и Петр его уважает. Одни мы долго не продержимся, с каждым днем все больше звереет шляхта.
- Вижу сам. Думаешь, Андрей, я не пробовал? Видать, несподручно сейчас Москве брать нас под свою руку и начинать из-за нас войну с Польшей. А коль  поразмыслить – может, войны и не будет, как-нибудь уладится.
- Сдается мне, Мазепа тоже не против того, чтобы мы под его рукой ходили. “Гетман обоих берегов Днепра” – правда, неплохо?! Только дудки, не по его силе такие клейноды… А мои казаки все показывают на Слободскую Украину – так бы и нам жить. Конечно, и там не мед, старшина на шею посполитому садится. Но зато, хоть от чужеземцев безопаснее.
Палий достал из шкатулки давно начатую эпистолию. Четкими и красивыми буквами легли на бумагу слова горькой правды: “Доводится мне описывать  печальную историю печальным пером. Паны, напав внезапно на храбрых казаков моего полка, оказали над ними всю жестокость, положили немало трупов, стегали людей безвинных, других изранили, у них отняли коней и снаряжение воинское, и те едва спаслись бегством. В Бородянке устлали трупами землю, в Радомышле шурин мой с женой едва спасли свою жизнь, в Демидовке, напавши, чинили жестокости: мы долго терпели, однако, всякому терпению приходит конец…”
Абазин, внимательно выслушав, посоветовал дописать: если гетман опять ничего не сможет сделать, пусть, хоть отряд тайно на помощь пришлет.
- Я пока что и сам с ляхами справлюсь, - сказал Палий, однако, дописал сказанное Абазиным.

74

Письмо к Мазепе повез опять Цыганчук, теперь уже полковой обозный.


LIII

Вечером, когда солнце спряталось за садом, Палий пошел побродить по городу. Ему захотелось пить. Полковник свернул в какой-то двор, переступил через перелаз, из-под которого с кудахтаньем кинулись наутек куры, и прошел вглубь двора к хате, такой ветхой, что если бы не развесистая груша, на ствол которой она опиралась, хатенка наверняка упала бы. Во дворе Палий увидел колодец, но ведра около него не было. Из хаты никто не выходил. Упершись руками в невысокую завалинку, полковник заглянул в окно. Вначале он ничего не мог разглядеть, а когда глаза привыкли к полумраку, он увидел убогую внутренность хаты. Из угла, зачем-то подтягивая за собой грубо сколоченный табурет, шаг за шагом медленно передвигался мальчик лет пяти. Приглядевшись внимательно, Палий заметил, что от ножки табурета к ногам мальчика тянется крепкая крученая нитка. Полковник отошел от окна и толкнул дверь. Его огромная тень угрожающе взметнулась по голой грязной стене. Мальчик испуганно юркнул под стол.
- Что это ты делаешь? – спросил Палий. – Зачем привязал ногу к табуретке?
- То не я, то мамка привязала, - не выговаривая букву “р”, сказал парнишка. – Чтоб я голоха не ел, - и он протянул грязную ручонку к лежанке, где высилась кучка зеленых стручков гороха.
Палий понял все: мальчик боялся оборвать нитку, иначе мать это заметит, и он тащил за собой табурет, стараясь подобраться к гороху. Щемящая боль сжала сердце полковника. “Вот какие лакомства у этого мальчонки, да и то они ему недоступны. Что видит он в жизни?”.
Палий схватил нитку.
- Ой, дяденька, не надо… мамка… - заплакал мальчик.
Палий оборвал нитку, взял мальчишку на руки, прижал к груди. Он чувствовал, что сейчас заплачет. Заплачет впервые в жизни.
- Где твой отец? – тихо спросил он, поглаживая мальчика по голове.
- Нету, убили тятька… – и вдруг добавил совсем по-взрослому: - в бою погиб.
С мальчиком на руках Палий вышел во двор, который густо зарос травой – видимо, коровы во дворе давно не было. С огорода по узенькой тропе к хате шла невысокая женщина в полотняной юбке.
- Мама, - сказал мальчик.
И вдруг Палию стало стыдно. Он почувствовал, как кровь прилила к лицу, как набухли вены на висках. Захотелось поставить мальчика на землю и кинуться на улицу, убежать подальше от той нищеты, в которой и он в какой-то степени был виновен. Но он
подождал, пока женщина подошла ближе, и опустил мальчика.
- Почему ты в такой бедности живешь?
- А как же, пан полковник, мне жить? – спокойно ответила женщина. – Кто с мужьями, те лучше живут.
75

- Земля у тебя есть?
- Что мне с ней делать? Видно, так уж суждено мне – весь свой век в наймах
прожить.
- Завтра придешь к полковнику судье Самарину, запишешься. С этого дня я объявляю универсал про помощь вдовам. И когда у вас, у вдов, в чем недостаток будет, смело приходите ко мне.
Палий круто повернулся, вышел со двора и зашагал к городу. Дойдя до восточных ворот, заглянул в землянку, где всегда отдыхала сменная стража.
В землянке никого не было. Часовых он нашел на куче бревен за недавно поставленными стенами новой хаты. Они сидели вместе с плотниками. Упершись одной ногой в отесанное бревно, среди них стоял Часнык и разбирал по складам какую-то бумагу. Все сидели спиной к Палию, и никто не слыхал, как он подошел. Палий остановился и прислушался.
“Сим универсалом утверждаю”, чтобы, когда сей универсал придет в какую из ваших сотен, помянутого Палия без проволочки оставили. Ежели так учините, то я заверяю вас, что без задержки и обмана наравне с другими покорными получите платье, жалованье и довольства все, ежели будете в своем заблуждении оставаться, в таком разе решился я истребить вас, как врагов его королевской милости. Станислав Яблоновский, каштелян краковский и гетман коронный”.
- Хвастун лядский, дурень варшавский, - добавил Гусак.
Кто-то рассмеялся.
Часнык собирался заговорить, но, заметив Палия, смутился, словно его застали за каким-то нехорошим делом.
- Где взял? – спокойно спросил Палий и протянул руку за универсалом. Быстро пробежал его глазами. – Так, говоришь, какой-то казак с Полесья принес? Надо его всем прочитать.
- Как это прочитать? – поднялся Цвиль. – Да с такой поганью и до ветру идти срам.
- До ветру, или нет, то сход обсудит. Созовешь, Карпо, сход. Я выйду и поведаю о том, что скажут послы коронного гетмана. Сегодня они должны прибыть.


LIV

Когда Палий вернулся домой, послы уже дожидались его.
Он прочел письмо Яблоновского и улыбнулся, вспомнив заискивающее письмо короля и коронного гетмана в прошлом году. Они предлагали ему совместный поход на татар, обещали прислать тысячу турецких червонцев, лишь бы только Палий принял присягу польскому королю и не разорял поместья шляхтичей. Даже намекали на какой-то высокий титул, ждавший полковника в этом случае.
- С чего это гетман сменил милость на гнев?
Драгунский капитан, возглавлявший посольство, словно не замечая насмешки в голосе Палия, строго начал:
- Ты ослушался короля, твои казаки опять напали на поместья шляхтичей. А в
76

последнее  время совсем обнаглели, и выгнали коронного рефендария пана Щуку из Казаровской волости. Ты служишь не Польше, а Москве. Коронный гетман приказал
передать, что ты на польской земле поселился в одной дырявой свитке, а сейчас выше лба нос задираешь.
- Страсть как напугал! Куда же мне теперь деваться?
- Мы не кумедии слушать приехали. Коронный гетман требует ответа!
- Не на польской земле я поселился. Поселился я в вольной казацкой Украине, на которую Речь Посполитая не имела и не имеет права, а имею право я, Палий, как казак и гетман казацкий. Так и передайте.
Капитан круто повернулся, взмахнув полой застегнутого до самой шеи длинного кафтана, и пошел со двора. Один казак из его свиты задержался в комнате, кинув Палию какую-то бумагу, и исчез за дверью, шепнув лишь: “От пана полковника Гладкого”.
Гладкий подтверждал в письме то, о чем еще два дня назад сообщили гонцы из Полесья. Вновь избранный региментарий Вильга расположился в Чернобыле. У региментария пятьдесят хоругвей: валахских, панцирных, гусарских, да казацкие полки Яремы Гладкого, Искрицкого, Килияна.
Ярема Гладкий доносил еще, что к Вильге идет также отряд немецкой пехоты и артиллерия, а какой-то игумен, из боязни не назвавший себя, уведомил его, что гарнизон Белой Церкви тоже усилен.
Палию было над чем задуматься: против него развертывалось большое наступление.
Обо все этом Палий рассказал на раде. Казаки единодушно требовали выступить против региментария. Особенно возмутило их то, что с поляками были и казачьи полки.


LV

Расходились, когда с выгона уже возвращалось стадо. Палий и Андрющенко прижались к тыну, пропуская скот. Медленно проходили коровы. Овцы трусили, дробно пощелкивая копытцами, и терлись о ноги Палия и Андрющенко. Но вот проехали на лошадях пастухи со свернутыми батогами в руках, и казаки двинулись дальше.
- Стада какие! Завидуют вражьи ляхи нашим достаткам.
- Свернем в переулок, - перебил его Палий, - вон опять табун идет, измажут кони. Жинка заругает, скажет – в “кавуны” с детьми играл. Через этот двор выйдем стежкой к валу.
- Погоди, впереди табуна, кажись, казаки едут. А с ним еще кто-то. Ей-богу, татары.
- Чего их нечистый несет? Иди один, верно, опять какое-нибудь посольство. Я пойду к себе.
Едва Палий успел надеть кунтуш и подпоясаться, как в ворота въехали всадники. В дом вошел Савва.
- День добрый, Семен! Принимай гостей – татары приехали.
- С чем?
77

- Послы от хана.
- Зачастили. Кого же на этот раз хан к нам снарядил?
- Буджацкий ага с беями и мурзами. Ничего не скажешь – знатное посольство.
- Проси – пусть заходят.
В светлицу один за другим вошли ага, еще два посла и толмач.
Последним вошел и остановился в стороне молодой красивый татарин, в котором Палий признал племянника.
Послы поклонились, толмач вышел вперед и передал слова аги:
- Великий хан послал меня, его верного слугу, пожелать тебе долгих лет жизни и передать подарки великого хана.
Ага ударил в ладоши. Два низкорослых татарина внесли и положили на ковры красивое шелковое седло, лук и золотой колчан с серебряными стрелами. Палий махнул рукой, останавливая приготовившегося переводить толмача, и по-татарски обратился к аге:
- Пусть аллах дарует хану доброе здоровье и много лет счастливой жизни. Передайте хану, что я благодарен ему за подарки.
Ага взглянул на Савву, который сидел в стороне и приблизился к Палию.
- Я хочу поговорить кое о чем с паном полковником.
- Как можно? Завтра поговорим. Вы – с дороги. Не такой уж я негостеприимный хозяин, чтоб сразу начинать беседу. Да и обычай нам это запрещает.
Ага хотел возразить, но Палий взял его за плечи и увел в соседнюю комнату, поручив Федосье устроить гостей.
Вернувшись, он увидел, что молодой татарин, вошедши, стоит на прежнем месте. Теперь он подошел к Палию и несмело сказал:
- Вам мать поклон передавала.
Палий напряженно наморщил лоб, но взглянул на юношу и почти крикнул:
- Маруся? Сестра?!
- Да, хотя я и был у вас, мама снова просила поехать к вам, батько долго не пускал, а потом согласился, так как случай представился.
Палий усадил племянника и еще раз взглянул на его лицо.
- Все-таки, как ты похож на мать. Тебя зовут, как я помню, Чара-мурза… Чара просто. Ты разденься и рассказывай, как она там живет.
Парень, раздеваясь, отвечал на вопросы Палия, от смущения путая украинские и татарские слова.
- Мать велела сказать, чтоб пан полковник не слушался увещаний аги и не подписывал договора, - говорил Чара. – Ага даже не ханом послан, а самим султаном турецким. Султан только на время замириться хочет.
- Понимаю, не удержались под Азовом. Мир нужен, чтобы против русских больше войск бросить. Я об этом сразу догадался. Не выйдет: с чем приехал, с тем и поедет. Ну, а
теперь рассказывай.
- Мать очень по вас скучает. Она любит вас, а я маму люблю, не милы мне походы на людей безвинных. Она мне часто песни поет. Только отец не велит ей петь эти песни.
Беседовали до поздней ночи. Потом Палий вышел за ворота и присел на колоде

78

выкурить люльку. К нему подошел Савва.
- Не спится?
- Еще успеем поспать. Дымок сойдет, сон придет, - ответил Палий, пыхнув
люлькой.
Савва поймал ночного мотылька и стал с нарочной внимательностью разглядывать его. Палий улыбнулся: странно было видеть большое грубоватое, с торчащими усами лицо Саввы рядом с нежным, прозрачным тельцем мотылька. Савва вытянул губы и легко подул на мотылька.
- Почему ты при мне  не захотел с послами говорить?
- Потому, что думаю говорить с ними не только при тебе.
- При ком же еще?
- Завтра к нам приедет посланец Мазепы Роман Проценко, так я хочу поговорить при  нем.
- Зачем при нем? Чтоб показать Мазепе нашу покорность?
- Причем тут покорность? Разве ты не догадываешься, зачем они приехали?
- Пленными обменяться?
- Не только. Они станут уговаривать нас заключить с ними договор – вернее, просить перейти к султану на службу.
- А Проценко, значит, прислан за нами наблюдать? Ты думаешь, легко будет Мазепу обвести?
- Я и не намерен его обводить. Разве только припугнуть немножко: Мазепа в Москву донесет, что к нам со всех сторон подъезжают. Может, тогда и царь скорее согласится к себе принять.
- Как бы эти переговоры при Проценко нам во вред не пошли.
- Думаю, что нет. Вот к лучшему ли будет, того не ведаю.
- На мою думку, так вроде все к лучшему идет.
- Ну, мне пора, спать хочется… Ты ко мне шел?
- Я… да нет. Проходил мимо, вижу, ты куришь…


LVI

Ночью Палий вдруг проснулся от легкого прикосновения Федосьиной руки к плечу:
- Семен, поднимайся, Цвиль просит выйти, обоз какой-то пришел.
Палий быстро оделся, вышел на крыльцо. Ночь была тихая, светлая. За садом, как бы заглядывая через верхушки яблонь и груш, ясен месяц, заливал неживым, бледным светом двор и улицу, золотя крест на куполе церкви, которая высилась вправо через дорогу.
На крыльце Палия поджидал Цвиль и еще какой-то невысокий человек.
- Батько, - зашептал Цвиль, - обоз московский, порох, свинец, ружья нам привезли, вот старший над обозом.
Палий крепко пожал протянутую ему руку.
79

- Вот спасибо большое. Будет, чем шляхту угощать. Величать-то тебя как?
- Это неважно. Иваном зови. Где нам выгружать товар свой? Красный товар тебе привезли.
- Сколько возов?
- Восемь.
- Прямо во двор въезжайте, вот к тому хлеву, а потом мы еще в погреб перетащим. Цвиль, позови казаков на помощь.
- Не нужно. Сами управимся, посветить бы только.
Семашко, который тоже оделся, зажег в сенях сальный фитиль и, прикрывая его полой, понес к хлеву.
Тихо поскрипывая колесами, во двор один за другим въезжали возы.
Когда возы были разгружены, Палий подошел к Ивану.
- Ну, теперь пусть хлопцы задают волам корм и в хату идут, потом будем на ночь устраиваться.
Но Иван сказал, что не велено им задерживаться в Фастове, они должны затемно уехать из города. Тогда Гусак и Семашко погрузили на один из возов барило оковитой, бочонок меду и полмешка сала. Прощались возле ворот. Возы, так же тихо поскрипывая, выехали со двора и медленно двинулись вдоль улицы, оставляя за собой серое облако пыли.
Месяц почти спрятался за деревьями, и на двор легли темные тени.


LVII

Проценко приехал на другой день утром. Палий посадил посла Мазепы рядом с собой за широкий дубовый стол и извинился, что он не может сейчас принять его как следует, ибо ждет послов от хана. Вот когда их примет, тогда, дескать, и поговорить можно будет с глазу на глаз.
Вдоль стен горницы уже сидели и стояли сотники и казаки. Ага вошел. При виде стольких людей он недовольно поморщился, прищурив и без того узкие щелочки косо прорезанных глаз.
- Я хотел поговорить один на один…
- У меня нет тайн от своих людей. Позови толмача.
Вошел толмач. Ага немного помялся, но решил говорить.
- Пан полковник, хоть ты много лет водишь казаков в наши земли, однако хан прощает тебе все. Нет более ласкового сердца, чем сердце хана…
Ага ждал, как отзовется Палий на эти слова, но тот молчал. Тогда ага продолжал:
- Хан приказал мне спросить у казаков: не пора ли положить конец нашим войнам? У хана довольно врагов. Зачем казакам Палия умножать их число? Ведь и у полковника
врагов тоже много…
Сказав это, ага дернул бровью, словно хитро подмигнул Палию. Сотники насмешливо посматривали на посла Мазепы, но когда Проценко, в свою очередь, взглядывал на кого-нибудь из них, тот равнодушно отворачивался, словно происходящее
80

вовсе его не занимало.
Савва, сидевший рядом с Проценко, легонько толкнул его локтем:
- И что ты будешь делать? Чуть ли не каждый месяц едут: не от короля, так от хана,
не от хана, так от молдавского господаря, не от господаря, так от самого султана. А батько всем отказывает.
В горнице продолжал звучать гортанный голос аги:
- Еще хан повелел мне спросить тебя: не захочешь ли ты помогать хану, когда ударят его тулумбасы, призывая войско на битву? Хан сразу же выдаст деньги на тяжары (воинские обозы), на военное снаряжение и лошадей.
- У нас свои есть! – крикнул из угла Цвиль. Однако толмач сделал вид, что не слышит его слов.
- Значит, стать на службу к хану? – спросил Палий. Ага утвердительно кивнул головой.
Палий окинул взглядом сотников.
- Что мы ответим на это послу хана?
- Пусть едет, с чем приехал.
- Не там ищет хан прислужников.
- Слышишь, понял, что моя старшина говорит?
- Хан велел спросить тебя, Палий, не согласишься ты хотя бы такой договор составить, чтобы жить нам отныне в мире, не переступая наших границ?
Палий снова посмотрел на сотников.
- И договора не надо. Надоело нам его слушать. Передай хану… - начал, было, Зеленский.
Но Палий перебил его:
- Не будет и договора. Езжайте, послы, и расскажите хану, что слышали. Передайте казацкий поклон и в подарок лучшего коня, какого имеем. Думаю, хану не стыдно будет сесть на такого коня.
Палий легким наклоном головы дал понять, что прием закончен. Едва обескураженные ханские послы вышли, как Палий, по привычке засунув руку за пояс, поднялся из-за стола.
- Теперь давайте посоветуемся, как будем держать оборону против шляхты. Трудно нам отбиваться в одиночку, своими силами.
- Напиши письмо гетману, пусть снова просит царя принять нас под свою руку. Если нельзя принять под свою руку Правобережье, так мы все с женами и детьми перейдем на тот берег, - отозвался Цвиль.
- Посол отвезет его гетману и от себя, что нужно, доскажет, - добавил Андрющенко.
- Я тут остаюсь, так гетман наказал, - отозвался Проценко.
- Лесько, - обратился Палий к полковому судье, - пиши! Мы все будем говорить,
что писать. Сегодня и отправим письмо.
Письмо писали долго, кричали, спорили. И все время поглядывали на Проценко, зная, что и тот непременно от себя отпишет Мазепе. Палий меньше всех говорил, что писать, лишь, когда кто-то продиктовал: “Нам придется ухватиться за хана”, Палий

81

добавил: “… как утопающий хватается за протянутую ему бритву, так нам за него придется ухватиться…”


LVIII

Сотники разошлись, но предупрежденные Палием через Семашку, собрались вечером в хате Казацкого, в готовности закончить раду. Палий нарочно поступил так, не желая, чтобы там присутствовал Проценко. На раде договорились, как лучше дать отпор войску Вильги. Все сошлись на том, что ждать его в Фастове безрассудно. Полк должен без промедления выйти из города и пройти по нескольким волостям, чтобы до встречи с врагом к нему присоединились как можно больше крестьянских отрядов.


LIX

Было около полуночи, когда Цвиль внезапно проснулся. Он сел на постели, прислушался, за окном снова раздался свист. Потом еще и еще. Со стороны майдана доносились удары тулумбаса.
- Орина, - крикнул Цвиль жене, - ты слышишь? Поход!
Сотник торопливо оделся, вывел из клуни и быстро оседлал коня. Затем вбежал  в хату, подпоясался, нацепил поданное женой оружие.
- Детей не буди, - схватил он за плечи жену, которая склонилась, было, к лежанке, где спали дети. – Да когда же ты отвыкнешь плакать? Как мне выезжать со двора, так слезы. Вы тоже, мамо… Детей за меня поцелуйте. Ну, вернусь.
Цвиль вывел коня за ворота. Ночь была ясная, лунная. Во всех концах города слышался громкий свист, мимо ворот скакали всадники. У соседнего двора Цвиля поджидал Гусак.
- С чего это вдруг? – спросил он. – Через три дня должны были выступать.
Цвиль только пожал плечами.
Они подъехали к майдану, пробрались на левую сторону, где всегда выстраивалась их сотня. Почти все казаки были в сборе. Где-то впереди покачивался над головами смоляной факел, во все стороны разбрызгивая искры. Цвиль остановился перед своей сотней, слез с коня. Казаки спешились, возле них стояли матери, жены, дети. Цвиль привязал коня к вербе, прошелся вдоль своей сотни, проверил, все ли собрались. Вернувшись, подтянул на коне подпругу, поправил сбрую.
- Здесь он, - услыхал Цвиль за спиной голос Гусака. – Мать тебя ищет.
Вдоль тына с узелком в руках пробиралась мать Цвиля.
- Зачем вы, мамо? – спросил сотник.
- Ну вот, положи в торока. Ты так спешил, что ничего и не взял с собой.
Цвиль улыбнулся, обнял мать.
- Стоило из-за этого идти среди ночи…

82

- А как же, сынку! Какая б я была мать, если б тебя в дорогу не снарядила?
- Готовься! – громко раздалось впереди.
Цвиль поцеловал мать, вскочил в седло.
- Сотня, трога-ай!
Заплакали женщины, где-то закричал ребенок.
- Береги себя, сынку, не забывай…
Впереди Цвиля над первой сотней вскинулась песня, заглушив слова матери.
Песню подхватило сразу несколько сотен, и она поплыла над городом, захлестнув, затопив и плач женщин, и бряцанье оружия и ржание коней.
Одна за другой проходили сотни. Мать Цвиля плакала, прислонившись к тыну, и вдруг заметила, что сын забыл взять узелок.
- Нате, возьмите! – протянула она узелок. Какой-то казак подхватил его и, не прерывая песни, поблагодарил кивком головы.
Вот прошла последняя сотня, и в городе все стихло. Вытирая слезы, женщины расходились по домам, а где-то, удаляясь, все тише и тише звучала песня.
… Только за городом Цвиль узнал, почему так спешно выступил полк. Ночью вернулся из разведки Мазан и доложил, что во вражеском лагере разлад. Палий решил выступить немедля, пока там не пришли к согласию, и разбить вражеские полки поодиночке.
В полдень Палий разделил полк на четыре отряда: один повел Савва, второй – Зеленский, третий – Андрющенко, а четвертый – он сам.
Отряды, не теряя между собой связи, медленно продвигались вперед. Против них под Коростышевом оказался полк Килияна.
Палий послал туда Цвиля. Сотник взял с собой пять человек и направился прямо в расположение полка, который как раз готовился выступать из хутора. Цвиль, до этого ехавший шагом, в хутор влетел на всем скаку и, врезавшись в самую гущу казаков, поставил коня на дыбы.
- Товариство! – крикнул он и рванул с головы шапку. – Против кого идете? Против нас, побратимов своих, против батька казацкого Палия? С кем вы идете – с панами? Вас обманули.
В сотнях произошло замешательство. Все теснились поближе к Цвилю. Какой-то сотник выхватил пистолет, но его тут же выбил один из казаков Цвиля, ударив сотника по руке плашмя саблей.
Цвиль продолжал говорить, размахивая высоко в воздухе шапкой. Из сотен слышались одобрительные выкрики. Килиян, выбежавший на крыльцо поповского дома, понял, к чему все это клонится. Боясь потерять власть, он вскочил на коня и сквозь густую толпу пробился к Цвилю.
- Панове казаки, я согласен вести вас к Палию, мы вместе пойдем на шляхту и разобьем ее. Кто со мной?
Казаки громко, хотя и вразброд, откликнулись: “Слава!”, “Слава полковнику
Килияну!”. Так, не вступая в бой, полк Килияна – при бунчуке и хоругвях перешел к Палию.
Однако в Демидовской и Бородянской волостях дела сложились хуже. Там

83

Искрицкий и Гладкий, которые раздумали переходить к Палию, напали на Андрющенко и Зеленского, и те стали отводить свои отряды. Под Родомыслем Искрицкий и Гладкий столкнулись с отрядом Саввы. Они вывели полки из-за соснового бора и бросили на село,
где стоял отряд Саввы. Хотя некоторые сотники и возражали, Савва все же принял бой. Он двинул казаков тоже лавой, только чуть похуже, чем у Искрицкого и Яремы Гладкого. Через двести-триста саженей его казаки сомкнулись в тесные ряды и ринулись в самый центр вражеской лавы. Искрицкий, увидев это, решил замкнуть их с флангов и сам с несколькими сотнями кинулся в обход вдоль стены густой ржи. Однако когда он сомкнул кольцо, оказалось, что отряд Саввы уже прорубился через полк Гладкого и, поворотив коней, ударил на Искрицкого. С толоки бой перешел на поле. Среди густого жита мелькали всадники, топча тяжелые созревшие колосья.
Савва на скаку крикнул одному из казаков, чтобы тот ехал к Палию просить помощи.
Силы были не равны. Савва шаг за шагом отступал к бору. Перестроившись в полукруг, его казаки отбивались от наседающих сотен Искрицкого и Гладкого. Лес уже был недалеко, но держаться больше не хватило сил. Ярема собрал рассевшийся по полю полк и ударил отряду Саввы во фланг. Началось бегство.
Тут из-за леса, откуда вышли Искрицкий с Яремою, галопом вынесся полк конницы. И бежавшие и преследовавшие придержали коней: кому подмога?
Скоро все ясно увидели, что это полк Килияна. Ярема и Искрицкий облегченно вздохнули.
Однако радость их была преждевременной. Полк Килияна с разгону врезался в их сотни. Увидев его, повернули своих коней и казаки Саввы. Бой разгорелся с новой силой.
Цвиль прискакал с полком Килияна. На сером в яблоках жеребце, ронявшем клочья пены, мчался Цвиль среди реки, догоняя огромного писаря из полка Яремы. Колосья хлестали по ногам сотника, застревали в стременах и под ремнями подпруги. Поняв, что ему не уйти, писарь резко осадил и круто повернул коня. Жеребец Цвиля на всем скаку ударил гнедого писарского коня грудью и оба взвились на дыбы. Воздух рассекали сабли, Цвиль почувствовал, что писарь держит в руках саблю не хуже, чем перо. После нескольких стремительных ударов сотник, чтоб закончить бой, откинул руку на весь размах, поднялся в стременах и изо всех сил ударил по поднятому для защиты клинку писаря. Сабля в руках сотника стала на диво легкой – она сломалась почти у самого эфеса. Но сабля писаря тоже упала наземь. Цвиль высвободил ноги из стремян и прыгнул гнедому на шею, крепко вцепившись в кармазиновый воротник дорогого писарева кунтуша. Падая, сотник успел вытащить кинжал и, едва коснувшись спиной земли, всадил его в грудь писаря. Он сбросил с себя убитого и вскочил на ноги.
Прикрыв глаза от солнца ладонью, он оглядел поле. Конь стоял невдалеке, ожидая хозяина. Цвиль шагнул к коню, но в это мгновение увидел, что прямо на него мчится Гладкий с несколькими казаками. Цвиль понял – до коня не добежать. Он кинулся к лесу,
но едва успел сделать несколько шагов, как перед глазами промелькнула вся в пене
конская морда, и в лицо громыхнул пистолетный выстрел. Цвиль рванулся вперед, словно пытаясь догнать убегающих врагов, и повалился в рожь. Падая, он схватился рукой за голову и прижал ко лбу налитой колос ржи.

84

Сотник так и остался лежать, прижимая ко лбу колос, по которому стекала кровь. Крупные капли падали на землю, окрашивая в красный цвет лепестки примятой полевой ромашки.
А высоко-высоко в небе заливался песней жаворонок.


LX

Гладкий и Искрицкий с остатками разбитых полков встретили полк Тимофея Кутинского-Барабаша и хотели, было, снова повернуть с ним на Савву. Но казаки Барабаша не собирались драться и все перешли к Палию.
Тогда Искрицкий и Ярема кинулись навстречу войскам региментария. По дороге их перехватил Зеленский. Искрицкому удалось уйти, а Ярему и несколько человек из старшины схватили и привели к Палию.
Их подвели к нему в ту самую минуту, когда Савва на растянутом между двух коней полотне привез тело Цвиля. Палий снял шапку, подошел к мертвому сотнику и поцеловал его в лоб. Потом повернулся к Зеленскому.
- Батько, я Ярему со старшиной привел, - сказал Зеленский.
- Вижу. Казнить всех!
- Нельзя, - откликнулся Проценко, который все время был возле Палия. - Они такие же казаки, как и все.
- Нет, не такие. Этих я караю за измену.
- Гетман меня прислал…
Палий махнул рукой и пошел к коню.
Легко вскочив в седло, Палий поехал к селу, у которого разбили свой лагерь утомленные боем казаки.


LXI

После этих событий региментарий прибыл в Коростышев. Узнав о произошедшем, он не рискнул наступать, возвел вокруг своего лагеря высокий вал, расставил сплошною стеною возы и приготовился к бою. Палий расположился напротив и разослал по селам отряды, чтобы не допустить туда шляхту. Однако в этом не было необходимости: посполитые обходились своими силами, не пускали шляхтичей в села и редко прибегали к помощи казаков. Оба лагеря простояли так до первых заморозков. Региментарий Цинский снялся первым и повел свое войско на зимние квартиры.


LXII

Не прошел и год, как региментарий снова с войском направился добиваться

85

Фастова.
Узнав о движении региментария Цинского, Палий спешно отозвал сотни из всех
волостей и приказал никого не выпускать из города. В нескольких местах нарастили стены, укрепили главные ворота, а двое боковых ворот забили наглухо и засыпали камнями. Это было сделано вовремя, потому что через три дня к Фастову уже подходили польские гусары, артиллерия, немецкая пехота и панцирная кавалерия. Они шли с севера, хотя места там были труднопроходимые.
Началась осада города. За пять дней защитники отбили девять штурмов. Поле за городскими стенами было устлано вражескими трупами. Но и на кладбище в Фастове за эти пять дней выросло много новых могил.
После девятого штурма, который, как и предыдущие, не принес врагу успеха, начался беспрерывный обстрел города из всех вражеских пушек. На второй день бомбардировки в предместье на Кадлубице загорелись скирды. Пожар вспыхнул неожиданно, погасить его было невозможно. На скирдах металось несколько десятков человек, а на насыпи, ведущей к Кадлубице, образовался затор. Пока освободили дорогу от сваленных повозок и убитых лошадей, все скирды были охвачены огнем. В огне погибло около пятидесяти человек.
Палий похудел и почернел, его лицо покрылось пылью и пороховой гарью. Ночью, решив сделать вылазку, он открыл западные ворота и выпустил три сотни под командой Зеленского. Отряд через лес пробрался к покинутому жителями Веприку, где стояла панцирная кавалерия, и поджег село. На всех дорогах вокруг Веприка были устроены засады.
После этого региментарий усилил наблюдение за воротами. И Зеленский не смог вернуться в город. Но это лишь ухудшило положение осаждавших. На вторую ночь Зеленский напал на лагерь самого Цинского. Казаки наскочили внезапно, и так же внезапно исчезли в черной пропасти леса, оставив распластанные, сбитые шатры, мечущихся по полю, ржущих в ночной темноте лошадей и затухающие костры, которые зловеще тлели среди поля, словно глаза смертельно раненых, разъяренных зверей. Не дав врагу опомниться, Палий вывел сотни через двое ворот и ударил по шляхетским войскам.
Сам Цинский бежал. Он опомнился далеко от места побоища и отдал приказ отступать.
Наконец, Цинский остановился с войском около Поволочи, после такого конфуза ему нельзя было и показаться в Варшаве. Поразмыслив, он послал к Палию парламентеров, чтобы заключить перемирие.
Выслушав посланцев, Палий изобразил удивление и ответил, что не понимает, как, дескать, Цинский может предлагать перемирие ему, ведь формально он, Палий, считается полковником войска польского. Позволив себе эту издевку над Цинским, пытавшимся хоть немного смягчить понесенное поражение, Палий, однако, ответил согласием.
В этот же день прибыли ходатаи и от  волынской шляхты. Эти без околичностей
объявили о своей покорности и униженно просили не разорять их поместий – они согласны даже платить чинш казакам, сколько скажет полковник.
Палий кивнул в знак согласия, хотя этого согласия они не увидели в его насмешливых прищуренных глазах.

86


Глава   вторая

I

Переведя резиденцию наказного гетмана Самуся из Винницы в Богуслав, польские власти обещали ему быть осадчим – набирать поселенцев в богуславское староство. Однако польские власти изменили свое решение. Не предупреждая Самуся, ими назначен был в Богуслав подстароста, который прибыл  в этот город. Он объявил, что его прислал великий коронный обозный (очевидно, не без разрешения короля), который приказал “отобрать у Самуся военные клейноды, которые после Могилы ему в уход вручены, как то: булаву, бунчук, печать и пять пушек”.
В это время в Богуславе у Самуся был другой казацкий полковник Харько Искра и Палиев пасынок Семашко.
Новый подстароста по своем прибытии обращался со всеми “досадительно”. Такое неуважение переполнило чашу терпения казаков и их гетмана, который отказался отдавать свои атрибуты власти полякам. Не стерпев обиды, Самусь “тех присланных поляков и жидов до смерти избил”, а затем по примеру Богуслава то же стало происходить и в других украинских местностях. Прогнали и частью перебили шляхтичей и евреев в Корсуне и Лысянке, а затем по новозаводимым слободам начали изгонять польских осадчих, созывавших на жительство поселенцев во имя своих панов. Свои жестокие действия по отношению к местной польской шляхте и верхушке еврейского поселения Самусь объяснял тем, что права в течение многих десятилетий ущемлялись политической и торгово-экономической властью восточных воеводств Речи Посполитой.
Пасынок Палия Семашко заохочивал народ к восстанию, хотя Палий сообщил Мазепе, что Семашко очутился в восстании случайно. Палий уверял, что он сам рад тому, что происходит, и просит дать совет, как ему поступать.
“Не вмешивайся в это дело, а сиди смирно, как сидел”, - отвечал ему гетман.
Со своей стороны, Самусь теперь напрямую обращался к Мазепе, заявляя, что общее желание всех казаков правой стороны Днепра – поступить под высокую руку царского величества и состоять под единым региментом гетмана, признаваемого царем. “Уже изо всех наших городов, - сообщал Самусь, - выгнали лядских старост, панов и жидов, а многих панов крестили: держится у ляхов только еще одна Белая Церковь, но все жители оттуда выбежали, а остались в замке служилые поляки. К ним пристали те, что ушли туда из Корсуня и Лысянки, да наберется еще человек пятьсот шляхты: ожидают они себе из Польши военной помощи, но мы слышим, что король со шляхтою не в любви. Я поневоле должен был обороняться от ляхов: но ведь мне смерть задать собирались. “Не дают ляхи мне при старости укрух хлеба съесть. Они хотят наших детей в котлах варить”.
Самусь объявлял, что непременно хочет  воевать с ляхами и добывать Белую Церковь. Он умолял прислать ему в помощь какой-нибудь полк и заранее заявлял, что если начнут ляхи его стеснять, то ему ничего не останется более, как уходить на левый
берег Днепра. Мазепа отвечал: “Помощи тебе не подам и без царского указа тебя не

87

приму. Без моего ведома ты начал и кончай, как знаешь по своей воле”. В донесении своем в Москву в Приказ Мазепа приводил соображения, что “Самусь делает это с чужого наущения. Сам он человек простой и необразованный и едва ли без чьего совета додумался до этого”. “Бунт распространяется быстро, - писал Мазепа, - уже от низовьев Днепра и Буга по берегам этих рек не осталось ни единого старосты, побили много мещан-поляков и жидов, другие сами бегут в глубину Польши и кричат, что наступает новая хмельнинщина. Впрочем, сложившаяся на правом берегу Днепра смута принадлежностям нашим зело есть не противно. Пусть господа поляки снова отведают из поступка Самусева, что народ малороссийский не может уживаться у них в подданстве. Пусть поэтому перестанут домогаться Киева и всей Украины”.


II

Чем дальше, тем больше обострялись отношения между шляхтой и казаками. Казаки не боялись тревожить их насиженные гнезда, если шляхтич издевался над посполитами.
Самусь послал два десятка казаков в Исайки, где шляхтич староста создал как бы маленькое царство и продолжал действовать по своим заведенным порядкам.
Некоторое время назад старосту казаки навещали за издевательство над крестьянами. На него снова пожаловался житель Исаек.
Сын Самуся Федор не мог усидеть дома, когда узнал, что батько собирается снова послать казаков “стряхнуть со старосты сало, которым этот проныра успел обрасти”. Самусь не перечил сыну, который пожелал поехать вместе с казаками в Исайки.
Отряд выехал на рассвете.
День выдался прохладный. Легкий ветер ласкал лицо, шевеля расстегнутый воротник Федорового кунтуша. Федор ехал рядом с сотником и думал о дочери старосты Лесе.
“Увижу ее снова – не оставлю. А, может, она выехала в Краков? А ведь совсем недавно она была еще здесь”.
Федор поудобнее устроился в седле, вытянул ноги и предался воспоминаниям. Сотник обратился к нему с вопросом, но, не получив ответа, не стал его больше тревожить.
Федор видел Лесю всего два раза в жизни: один раз на свадьбе в Медвине, второй – в доме старосты в Исайках, когда староста поклялся быть добрым к людям.
… Миновав перелесок, всадники нагнали двух крестьян, которые на возке тащили хворост. Те жаловались тоже на своего старосту и просили проучить живодера.
Поместье не пришлось брать боем – крестьяне сами открыли ворота и сотник въехал во двор с перначом в руке, в знак данной ему власти.
Крестьян на сходку тоже не созывали. Когда сотник привязал к резной колонне коня, вышел на крыльцо панского дома, двор был уже переполнен радостной, шумной толпой. Он обвел взглядом крестьян. Левая щека его пересеченная сизым шрамом, нервно

88

задергалась. Часто ему приходилось видеть людскую нищету, но такую не всюду можно было встретить. Перед ним стояли изможденные люди с глубоко запавшими глазами, оборванные, одетые в черные латанные-перелатанные сорочки, обутые в лапти – сапог не было ни на ком.
- Наденьте шапки, я не король, не султан турецкий и не пан. Ваше село незаконно захватил пан Федор, теперь по приказу гетмана Самуся я возвращаю село его населению. Вы сами из своих жителей должны избрать старосту.
Крестьяне, стоящие перед крыльцом, не изъявили радости. Они потянулись, было, к воротам.
- Не расходитесь! – крикнул сотник. - Пан Федор, поляк, без вашего на то согласия силой захватил село, именье и всю живность - теперь, благодаря гетману и Богу, село вам вернули, гетман сегодня дарит вам волю.
Пока сотник производил выборы старосты, Федор, который стоял в стороне с группой крестьян, спросил старуху:
- А где староста пан Федор? – словно между прочим, спросил Федор.
- Удрал, проклятый… Пана Федора кто-то вспугнул, он вместе с дочерью, со сватами еще утром ускакал.
- С какими сватами?
- Пан Федор дочку за богатого пана из самого Кракова выдал.
- Хорошая девушка была, - вмешалась вторая старуха, - уж такая красивая. Она не хотела идти за того пана, не по сердцу, знать, был ей. Плакала больно, силком заставил ее пан Федор, говорят, даже бил. А она, рассказывают, какого-то казака любила.
- Куда они удрали?
- На Немиров. А тебе зачем? Теперь они уже черт знает где.
Федор руками взялся за голову, и от горя прокричал:
- Я найду пана Федора и верну его дочь. Придет еще время.
Он развернул коня и помчался по улице в направлении Богуслава.
Сотник помог крестьянам выбрать из их среды старосту. Им стал пожилой крестьянин. Сотник распорядился хозяйское добро распределить между бедными и через час отправился с казаками в Богуслав.
Федор возвратился домой только поздно вечером. Он на коне долго ездил вокруг Богуслава. Усталый свалился на скамью, и поднялся не скоро - заболел. Болезнь надолго приковала его к постели.


III

Через несколько дней к Мазепе приехал Палий. Решил в последний раз попросить о помощи. Долго думал – ехать или не ехать. Чем ближе подъезжал к Батурину, тем больше овладевали его сердцем сомнения.
Палий снова и снова мысленно проверял свои отношения с Мазепой. И все больше укреплялся в убеждении, что едет напрасно, с полпути хотел, было, даже повернуть обратно. Не было случая, чтоб Мазепа помог ему по своей воле. Если и присылал оружие
89

или деньги, то только по приказу царя московского. Хотя бы словом когда-нибудь приободрил. Не сблизиться хотел гетман с Палием, а отдалиться. Столько войска у него, но оно почти всегда бездействует. А соединить бы полки, собрать в единое войско… И встала перед глазами Палия широкая степь, повитая клубами пушечного дыма. Скачут по ней казацкие полки, нет им числа, не счесть бунчуки и знамена. Никто не в силах сдержать их натиск. Бегут перепуганные татарские орды, в страхе нахлестывают коней разбитые шляхтичи. Окончилась последняя битва, насыпали казаки последний скорбный курган.
А за плечами простерлась свободная Украина, и пахарь безбоязненно засевает свое поле. Да, свое поле, не панское. Так должна была бы решить  общая казацкая рада после войны. Собрались бы где-нибудь в городе выборные от сотен и полков.
Ехал Палий в думках, и не заметил, как его нагнал генеральный есаул Гамалия.
- Здорово, полковник. Каким это ветром к нам? – Гамалия соскочил с коня и, подав руку, пошел рядом. – Тоже к гетману? Эй, стража, открывай, не видишь, что ли, генеральского есаула…
Стража пропустила их на подворье.
У Мазепы были гости. Они столпились вокруг хозяина, который стоял, держа в руках только что подаренное ему Кочубеем дорогое ружье. Гетман хорошо стрелял, и никогда не упускал случая похвастать этим. Он и сейчас захотел показать свое умение. Возле конюшни росло три высоких осокора. На верхушке одного из них много лет назад свили гнездо аисты. Каждый год они достраивали его, и гнездо стало очень большим, под его тяжестью прогнулись ветки, а само гнездо покосилось. На краю гнезда стоял аист и неторопливо чистил клювом перья. На миг он замер, глядя вдаль, будто намечал путь, по которому скоро собирался улететь в теплые страны, потом закинул голову за спину и заклекотал. Мазепа услышал этот клекот. Он поднял голову, улыбнулся и легко вскинул в руках ружье. Грянул выстрел. Словно отброшенный ударом, аист на миг откинулся назад и, ломая ветви, полетел вниз. Широкими крыльями он зацепился за нижнюю ветку и повис, бессильно опустив голову, на длинной шее из груди тонкой струйкой била кровь. Наконец, сорвался с веток и упал на землю. Все наперебой поздравляли самодовольно улыбающегося гетмана.
Палий видел все это.
“И к этому человеку я пойду просить, чтобы он помог нам?” – с негодованием и болью подумал Палий. Полковник повернулся и, никем не замеченный, вышел за ворота. Здесь он оглянулся. Над осокором тревожно летала подруга убитого аиста. Она садилась на опустевшее гнездо, потом снова срывалась и, наконец, поднялась высоко-высоко, наполняя воздух клекотом, похожим на частую, приглушенную расстоянием ружейную перестрелку.
Палий шагал по дороге. “Как она теперь одна полетит в теплые страны?” Эта мысль, непонятно почему, вытеснила все остальные.
А осиротевшая птица высоко в небе вдруг сложила крылья и камнем упала на землю, рядом с убитым аистом.



90


IV

Не получая помощи от России, весной в 1702-ом году в Фастове состоялась рада, куда традиционно были приглашены представители других сословий украинского общества – от православной шляхты (среди них одну из главных ролей играл Д. Братковский), мещан (наряду с другими их представлял Межигорский староста Ю.Косивский), низшего духовенства (Клеванский  священник из Волыни Иван). От казацкой старшины на совете присутствовали наказной гетман Самусь, полковник С. Палий, З. Искра и А. Абазин.
Второй день продолжалась рада. Посередине за широким дубовым столом сидел Самусь с булавой в руке.
Палий предложил выслушать всех. Большинство выступало с жалобами, советы давали осторожно, как бы нехотя, Абазин и Искра еще не говорили.
- За меня Семен скажет, - махнул рукой Абазин на приглашение Самуся.
В углу сидели двое в шляхетской одежде.
- Мне можно? – поднялся один из них, приглаживая рукой густой черный чуб.
Это был Братковский.
Все с любопытством взглянули на него.
- Говори, - кивнул Самусь.
- Нового я скажу мало. Проехал я Правобережье вдоль и поперек, насмотрелся на народное горе. Льются людские слезы, поливают панскую ниву. Так мужика запрягли, что ему и голову не поднять. Пять дней в неделю на пана работают. Где это видано? Были когда-то вольные казаки, а стали вечными поденщиками. За работой и помолиться некогда. Да и молиться не можно, веру нашу шляхта хочет сломать. Униатские церкви от подати освобождают, все права им дают, а православную веру саблей и палкой гонят. Есть и среди нас такие, что свой народ и веру забывают, горше ляха нашего брата запрягли, унию вводят. Братья, доколе терпеть?! Только голос подайте, и встанет на Правобережье весь народ против пана. Они и сами встают, да силы не хватает. Всех разом поднять надо. И в самой Польше неспокойно, я и там попробую народ поднять.
Братковский сел, поглядывая на полковников, а те выжидающе смотрели на Палия.
- Панове казаки, - заговорил Палий, - верно сказал Братковский. Вот мы сидим тут, а братьев наших на конюшнях нагайками порют. Довольно терпеть! Если народ не поднимем, то внуки кости наши проклянут. Пришло время выступать всем единою волею. Со всех концов по всему Правобережью за нами народ двинется. Согласны ли вы поднять знаки ополченские и народ собрать под ними? Говорите сразу. Знайте: нелегко будет, ни одному из них придется голову сложить…
В комнате наступила тишина. Стало слышно, как бьется о стекло оса.
- Согласны! – разом стукнули по столу Абазин и Зеленский.
За ними объявили свое согласие и остальные участники рады.
- Добре! Тогда сегодня же разъезжайтесь и ждите. Мыслю, что лучше начинать каждому полковнику из своей волости. Как ты, Самусь, думаешь?
- Верно, так всего лучше будет.
91

- Может, пошлем к Мазепе? – сказал Танский.
- Я еду оттуда, - оторвался Братковский. – Мазепа нам в помощь и мизинцем не шевельнет.
- На том и порешили. Теперь так: у меня в Фастове войска хватит. Я смогу послать десяток-другой сотен в Богуслав. Кого с ним пошлем? Ты, Корней, поедешь?
- Нет, я с тобой останусь, мне и здесь дела хватит. Пусть едет кто помоложе, к примеру, Семашко.
Семашко не сдержал радости, сорвался с места:
- Чего ж, я поеду.
- Эй, - засмеялся Палий, быстрый ты. Послушаем, что другие скажут. Не привыкай, сынку, торопиться.
- Я его с охотой возьму, - поддержал Абазин смутившегося Семашку.
Другие тоже согласились.
- Неужто ты нас и чаркой не угостишь перед дорогой? Ох, и скупой ты стал, Семен, под старость! – сказал Абазин. – Недаром и сын из дому бежит. Здесь, видать, никогда и не пахло доброй горилкой. Хоть продай, если так дать жалеешь.
- Угощу, Андрей, только сначала послание напишем народу. Нам таиться больше нечего, пусть все знают, за что и против кого мы выступаем.
- У меня уже готовое есть, - подал свернутую в трубку бумагу Братковский.
“Ко всем гражданам республики”, - прочитал Палий и остановился. – Давайте допишем: “Ко всем гражданам земли украинской, к приниженным и угнетенным братьям нашим…”
Были решены следующие вопросы:
1)  не заступаться за Правобережье без борьбы и проводить агитацию среди местного населения, чтобы собирать силы для антипольского восстания;
2)  захватить силою польскую крепость Белая Церковь;
3)  в ходе восстания заявить об объединении с Левобережной Украиной и провести объединительный казацкий совет;


V

На следующий день никого из прибывших на раду в Фастове не осталось. Самусь, Абазин и Семашко поехали вместе. Семашко должен был дожидаться сигнала от Абазина.
Но ждать не пришлось, в Богуслав и Корсунь явились старосты с вооруженными отрядами и потребовали, чтобы казаки оставили эти города.  Тут как раз и возвратился в Богуслав Абазин. Польские хоругви были быстро перебиты. Семашко перед всем народом прочитал от имени Палия универсал о вечной воле. Универсал встретили долго не затихавшим многоголосым “слава”. Также быстро, как огонь охватывает солому, понеслось восстание по соседним волостям. Уже на другой день в Лысянке польский гарнизон был уничтожен. Абазин и Семашко разослали гонцов с универсалами. Заслышав о вечной воле, крестьяне пошли к Палию целыми селами с имуществом и скотом. Послали Палию известие – от него прибыло в помощь еще полторы тысячи человек.
92

Самусь тем временем написал присягу и отослал московскому царю. В письме
отмечалось: …”Царю московскому и господину Гетману Мазепе целой душой поклялся… служить верно на службе монаршей и региментарской за весь народ православный украинский, чтобы ляхи с тех пор с отчизны нашей украинской отошли, и уже больше на Украине не распоряжались”. Заявление о подданстве Петру I и Мазепе свидетельствовало о желании совместить право- и левобережную части Украинского гетманства. Однако ни русский царь, ни его региментарь Мазепа не спешили признавать протекторат над правобережным казачеством, учитывая заключенный “Вечный мир” между Польшей и Россией. В течение августа-сентября Самусь неоднократно писал и отправлял своих представителей к левобережному гетману, прося помощи, но тот отвечал, что без приказа российского монарха не может этого сделать. Мазепа, хотя и хотел объединить Украину, но, в тоже время надеялся это сделать другим путем – с помощью международных договоренностей Петра I и Августа II Сильного.
Сам Самусь двинулся на Белую Церковь – самую сильную крепость на Правобережье. Вскоре к нему присоединились Абазин и Семашко.
Осаждающих собралось больше десяти тысяч. Начали бомбардировку, но через неделю пришлось прекратить: не осталось ни свинца, ни пороха. Как только привезли из Киева порох и свинец, решили начать штурмовать.
Абазин не сразу согласился на штурм. Самусь уже продумал план приступа во всех подробностях, а Абазин все смотрел на высокие стены города и качал головой.
- Откуда, Андрей, баталию начнем? – спрашивал его Самусь.
- Право, не знаю. Тут сам черт рога сломит. Ясное дело, не оттуда, - и Абазин указал рукой на стены замка, высоко поднимавшиеся над городом.
Со стороны Роси замок обступили крутые склоны. Кроме того, его защищал вал с дубовыми кольями. Другая, более низкая часть замка скрывалась за стенами города.
- Я бы совсем не советовал штурмовать, сам видишь – сильна фортеция. Лучше в осаду взять.
- Жинке своей советовать будешь, а не мне. Что ж, ваша милость, мне тут год сидеть прикажет? Ты сиди, если хочешь, а я не буду…
- Вот полковники, - послышалось за спиной Самуся.
Самусь обернулся.
В сопровождении сотника подошел шляхтич.
- От  гетмана Любомирского, - слегка поклонился он.
- Чего тебе?
- Гетман приказывает покориться. За это всем будет прощение.
- Нехай он идет к кобыле под заднюю гриву, твой гетман, вместе со своим прощением. Когда от Днепра до Днестра духа вашего не останется, тогда и говорить можно будет.
Самусь повернулся к шляхтичу спиной, показывая, что аудиенция закончена. Шляхтич постоял с минуту и удалился.
- Значит, ты отказываешься от  штурма? – снова обратился Самусь к Абазину.
- За кого ты меня принимаешь? Я только думку свою сказал. Не буду же я сидеть, когда ты на приступ пойдешь?

93

- Дай только своих людей, а сам сиди. Тебя все равно ни одна лестница не
выдержит. Куда с твоим пузом лазать?
- Быстрее тебя взберусь.
- Посмотрим…
Штурм не удался. В стенах не сделали ни одной пробоины, так как вся артиллерия состояла из легких двухколесных пушек, но ядер к ним оказалось недостаточно. Стены были очень высокие, редко какая лестница достигала верха стены. Казаки лезли под ливнем пуль, один за другим карабкались по плечам, по головам, стреляли из пистолетов в рейтар, но мало кому удавалось взобраться на стену и взяться за саблю. Да и там на каждого набрасывалось несколько осажденных, и казак падал вниз, сбивая товарищей.
Самусь злился: заворачивал отступающих, в ярости сам бросался к стенам. После третьего неудачного приступа Абазин взял его за руку и тихо, но твердо сказал:
- Хватит людей зря губить. Пора за ум взяться.
Самусь прикусил губу, однако, подчинился.
Полтора дня они ничего не предпринимали, даже не говорили о том, что делать дальше. В полдень к шатру Самуся подошли двое: один казак, другой в одежде горожанина. Лицо казака показалось Самусю знакомым, и он спросил, где видел его. Тот улыбнулся.
- В Богуславе. Я жаловаться приезжал.
- Пошел-таки в сотню?
- Уже месяц, как в казаках… Вот этот человек в Белую Церковь идет. Говорит, что ход тайный знает. Сам он из Белой Церкви. Когда мы крепость обложили, он не был в городе, а теперь хочет домой пройти.
- Ты ход знаешь? – подошел поближе Абазин.
- Знаю, - смело ответил горожанин. – Он очень давний, вряд ли его охраняют.
- Куда он выводит?
- В сад белоцерковского подстаросты, недалеко от вала, у речки.
- А не врешь?
- Чего мне врать? Я никуда не бегу. Если что, так я в ваших руках.
- Заглянуть в крепость нам было бы неплохо. Кого пошлем?
- Дозвольте я пойду, - сказал стоявший тут же сын Самуся Федор.
- А что отец на это скажет, - ответил Абазин.
- Ладно, - согласился Самусь, - только тут одного мало. Позови Якова Мазана из второй сотни, он до таких дел охотник. Да пусть еще кого-нибудь возьмут с собой. Дмитрия, дончака, дружка Мазана.
Казак пошел во вторую сотню. Нашли там Мазана и его друга на берегу Роси среди других казаков, которые по очереди раздевались и по двое лезли с волоком в холодную воду. Волок тащил как раз Мазан.
- Давай, давай, - прикрикивал он на напарника, - это тебе не Дон, тут глубоко!
- Тебе хорошо кричать, сам по-над берегом идешь, а здесь дна не достанешь.
- Яков, тебя Самусь ждет.
- Сейчас иду, вот только дотащим!
Они вылезли из воды и, утираясь сорочками, забегали по берегу, чтобы согреться.

94

- Бр-р-р, холоднее, чем зимой. Не знаешь, зачем зовут? – спросил Мазан
пришедшего за ним казака.
- К ляхам идти. Говорил полковник, чтоб ты еще кого-нибудь с собой взял.
- Дмитрий, пойдем?
- А как же! Уж тебя одного не пущу. На тебе чоботы добрые, коль убьют, пропадут они ни за понюх табака. Эх, твои бы чоботы да к моим штанам!
- Или твои штаны к моим чоботам!
Мазан обулся и опять затопал по берегу, мелко пристукивая подборами и хлопая ладонями по голенищам.
- Пошли скорее, нас ждут, - прервал посланный казак.
Подпоясываясь на ходу, Мазан и Дмитрий двинулись от речки.
Вечером, подробно расспросив горожанина про Белую Церковь, Федор, Мазан и донец ушли в разведку. Они удачно пробрались по ходу, но в городе заблудились. Они долго плутали в ночном городе. По улице иногда проходил дозор, тогда казаки прятались за углом какого-нибудь дома, выжидая, пока дозор пройдет, и шли дальше.
- Так до утра проходим и ничего не узнаем, - сказал Федор. – “Языка” надо добыть.
- Где же ты его, черта, возьмешь? Разве свой отрезать, - пошутил Мазан.
Они подошли к дому коменданта со стороны сада. Донца оставили на страже, а Мазан и Федор перелезли через ограду в сад. Время тянулось нестерпимо медленно. Наконец, донец услышал, как что-то зашуршало за оградой, раздался приглушенный шепот Мазана:
- Как его перетащить? Донец, где ты?
- Здесь я.
- Вырви из ограды доску.
Донец стал раскачивать доску, она долго не поддавалась, он нажал на нее плечом, раздался треск, и сломанная пополам доска упала на землю.
- Эй, кто там? – крикнули из глубины сада.
- Свои, - громко отозвался Мазан.
- Кто свои?
Казаки не отвечали.
Тогда в саду застучали в колотушку.
- Быстрее к ходу. Донец, тащи ляха.
Мазан и донец схватили связанного пленного и побежали по улице. Сзади слышались голоса и лай собаки. До потайного хода оставалось не больше двухсот саженей, когда совсем близко за их спиной послышался топот.
- Хлопцы, пистолеты! – крикнул Федор.
На миг задержавшись, Мазан и донец отдали свои пистолеты Федору. Он остановился за углом и взвел курки сразу на двух пистолетах. Из-за угла выскочило несколько дозорных. Сверкнул огонь, послышался резкий стон. Федор выхватил из-за пояса третий пистолет, и выстрелил вдогонку стражникам, отступившим за угол ближнего дома, а Федор побежал вслед за Мазаном и донцем, которые уже спускались в потайной ход.
На рассвете они добрались до лагеря. Абазин сам допрашивал пленного.

95

Выяснилось, что в городе стоит большой гарнизон и запасов продовольствия хватит
надолго.
Абазин отправился к Самусю. Говорили долго, но не пришли ни к какому решению. Войска по-прежнему не вели правильной осады и не готовились к штурму.
Через два дня под Белую Церковь прибыл Палий с войском. Он договорился с полковниками о том, что сам останется под Белой Церковью, а остальные пойдут по Правобережью.
Самусь пошел на Волынь, а Абазин и Семашко на Брацлавщину, куда их с хлебом-солью звало крестьянское посольство. Вместе с Абазиным и Семашко выехали послы на Запорожье. Казаки шли большими отрядами. Часто от основного отряда отделялись сотни или полусотни и рассыпались по сторонам. Весть о казаках летела быстрее их коней, паны удирали на Волынь, оставляя свои поместья на произвол судьбы. Шляхта собиралась в Бердичеве.
В шляхетском лагере был полный разлад. Франциск Потоцкий, староста хмельницкий, и полковник Рушиц никак не могли поделить между собою власть. Они стояли под Бердичевом и ждали, кто из них первый нападет. Зная, что Рушиц добровольно не уступит власть, Потоцкий наказал подпоить его солдат и переманить на свою сторону. Целыми обозами везли в лагерь Рушица еду и питье. Пьяный табор утихомирился лишь под утро, когда пропели третьи петухи.
… Откуда ни возьмись, словно вихрь, налетели отряды Абазина и Семашко. Обойдя город, они ворвались в польский лагерь. Никто и не думал о сопротивлении. Пьяные шляхтичи опрометью бежали подальше от криков и выстрелов. Какому-то полковнику удалось собрать вокруг себя довольно большой отряд, но его быстро окружили и принудили сдаться. Не многим удалось спастись. То тут, то там вслед беглецу вырывался казацкий конь, и сабля, описав в воздухе дугу, опускалась на голову шляхтича-ополченца.
Пока часть казаков захватывала обоз, казну и Потоцкого, другие ворвались в город. Рушиц в одном белье удрал верхом, а Потоцкий забрался в чью-то клуню, залез в сено и просидел там до самого вечера. Шляхта бежала и не могла остановиться в селах, потому что крестьяне тоже взялись за косы и вилы.
Абазин пошел дальше по Брацлавщине. Туда повернул и Самусь, потому что на Волыни каштелян Лядуховский созвал ополчение и сколотил войско, намного превышавшее силы Самуся.


VI

Братковский попытался поднять волынских крестьян. Он разослал своих людей не только по Волыни, а и по Брацлавщине и Подолью. Его гонцы ездили от села к селу. Посполитые выбирали сотников, которые должны были ждать сигнала, чтобы все волости выступили одновременно. Братковский мыслил после удачного восстания на Волыни, Брацлавщине и Подолье перенести его в самую Польшу. С несколькими близкими единомышленниками он ездил по селам.
96

Передвигались большей частью ночью, а на день останавливались в какой-нибудь
крестьянской хате. Региментарь Лядуховский разослал во все концы отряды дворянского ополчения – ловить Братковского.
А Братковский метался по замкнутому кругу. Ни днем, ни ночью не отставала погоня. И вот в селе Митино его настигли. И здесь, как и во всех других селах, посполитые в один голос отвечали шляхтичам, что о Братковском они знать ничего не знают. Может, с тем и уехали бы шляхетские ополченцы, да навел их на след один богатей. Братковский и его два помощника отстреливались недолго – у них кончился порох.
Возле Митино их судили полевым судом, на который приехал сам Лядуховский. Братковский никого не выдал, хотя ему растягивали руки и ноги, прикладывали к телу раскаленное железо, втыкали в рану на руке ружейный шомпол. Его присудили к смерти через рассечение семью ударами. Он принял их, не издав ни единого стона.
Казнив Братковского, Лядуховский хотел идти на Самуся, но не решился: Самусь осадил с севера ключ Побужья – город Немиров, с юга к Немирову подошел Абазин, преградив к нему всякий доступ.
Комендант Немирова был известен на Брацлавщине и Подолье своими жестокими расправами с крестьянами. Взять крепость штурмом оказалось невозможным. Тогда кто-то из посполитых пробрался в крепость и уговорил жителей города открыть ворота. Через открытые ворота среди белого дня ворвались в город сотни Абазина. Казаки и крестьяне не миловали шляхту. Толпа крестьян поймала жестокого иезуита Цаплинского и коменданта города. Обоих вытащили на площадь. Семашко хотел устроить суд, но крестьяне до суда порубили их…
… И снова под копытами коней стелются подмерзшие осенние дороги и почерневшая стерня.
Абазин, Самусь и Семашко разбили свое войско на небольшие отряды.
Сын Самуся Федор ехал с одной сотней. Ехал туда, где, как он узнал, недавно поселился пан Федор, бывший исайковский староста со своей семьей. Любовь к Лесе продолжала в нем оставаться, хотя ему еще в Исайках сообщили, что ее насильно отдали замуж. Ему хотелось узнать, как сложилась ее судьба. Вот и деревня. Но вместо новых хором пана Федора Федор увидел лишь груду холодного пепла.
В деревне было шумно. Из дворов выезжали вооруженные крестьяне, их провожали матери, сестры, жены, дети. На перекрестке трех улиц сбилась толпа, и оттуда доносились крики и ругань.
- Похоже, кого-то бьют, - сказал сотник, ехавший рядом с сыном Самуся.
Федор подъехал к толпе. Увидев казаков, крестьяне расступились.
- Что за шум, а драки нет? – крикнул сотник. – Дедовщину делите?
- В казаки собираемся, - пояснил пожилой крестьянин.
- А бьете кого? И за что?
- Которые не хотят выступать. А мы решили: всем в сотни записываться.
- А эти почему не хотят?
- Да мы не отказываемся… Так просто… они очень торопятся выйти, а мы говорим: надо свои дела поделать, а завтра выйти.

97

- Врете, богатеи, панов жалеете, сами в шляхту лезете, - послышались голоса.
- Бог с вами. Коли так, мы и сейчас выедем.
- А пан Федор где? - спросил сын Самуся, подбирая поводья.
- Его и след простыл. Убежал, когда услышал, что вы подходите к деревне. Так бежал, что своих дочерей бросил на управляющего.
- А сколько дочерей у него?
- Две. Одна старшая замужняя, за поляка.
- Зовут ее Леся?
- Леся младшая, не замужем.
Федор не верил услышанному.
- Кто покажет, где прячет управляющий дочерей пана Федора? – отошедши от услышанного, попросил сын Самуся.
Вызвался пожилой крестьянин. Он поехал рядом с Федором на рябой лошаденке с натертой хомутом холкой.
- Чего это у тебя конь такой поганый? Разве у пана коней не было?
- Добрые были кони, так казаки забрали.
- Когда? Разве здесь до нас кто был?
- Были. Казаками себя называли. Только не верится. Панский скарб забрали – то правильно, а вот у людей последнюю скотину и коней забирать – это никуда не годится. Хотя бы брали у тех, кто достаток имеет, а то у всех подряд.
- Как же так? Наши никого не грабят.
- Не знаю уж, чьи они, а только давно по волости гоняют. Нас не меньше, чем панов, дерут. Мы приехали, это и есть дом управляющего, - указал рукой крестьянин.
- Я останусь, а ты возвращайся, и о тех казаках, которые вас обобрали, сотнику расскажи.
Крестьянин уехал. Федор въехал во двор управляющего. Соскочил с коня, которого привязал к специально оборудованному для конного стойла козла. Сам пошел к дверям, стал стучать. Послышалась возня в сенях, мужицкий голос:
- Не закрыто. Входите.
Федор открыл дверь, прошел внутрь дома управляющего. За ним, шаркая сапогами по полу, последовал мужчина пожилых лет.
- Где девушки? – спросил старика.
Тот не стал запираться, ответил:
- В другой комнате прячутся. Они боятся казаков.
- Зовите! Скажите, что здесь Федор Самусь из Богуслава.
Но девушек звать было не нужно. Они сами услышали через двери Федора, открылась дверь и в большую комнату вышла дочь пана Федора, Леся.
- Леся! – сделал два шага Федор. – Здравствуйте! – перед ним стояла Леся – стройная и красивая.
Оба молчали. Федор понимал: надо что-то сказать, но что? Все продуманные, выношенные слова вылетели из головы, он стоял и только растерянно улыбался. Потом отважился.
- Оказывается, ты не замужем?

98

- Нет, замужем сестра, она здесь в комнате. Ее муж бежал с отцом.
- Но мне ты нужна.
Леся вздохнула.
- Я как-то стала отцу говорить про тебя, а он раскричался и сказал, чтоб и думать бросила. А если твой отец узнает, что ты здесь? Ведь я полячка!
- Мой отец? Что ж ты думаешь, наши казаки не люди, что ли? Ведь и у нас в сотнях есть поляки. Честный человек всегда у нас место найдет. Лишь бы он трудился да не обижал народ.
- А моя вера?
- Мы воюем с теми, кто нашу веру притесняет. Тебя никто ни к чему неволить не будет.
Леся доверчиво подняла на Федора глаза.
- А ты, ты будешь всегда со мной? Может быть, ты скоро забудешь меня?
Федору хотелось обнять ее, поцеловать, но что, если она рассердится и уйдет? Он сказал только:
- Леся, неужто не веришь мне? Если ты и дальше будешь такое говорить, я рассержусь на тебя и…
- И что?
- И… - он не мог подобрать нужное слово, - накажу тебя.
- Какую же ты мне кару придумаешь? – лукаво улыбнулась Леся.
- А вот какую! – он порывисто привлек ее к себе и стал горячо целовать в щеки, в губы, в глаза.
- Не надо, любимый мой, не надо, - легонько отталкивала она его, а потом обхватила рукой за шею и спрятала голову у него на груди.
Они опомнились лишь, когда в комнату вошла сестра Леси.
Федор выпустил Лесю из объятий и посмотрел на ее сестру.
- А, это вы, Федор. Леся о вас много рассказывала. Петрович, - она позвала старика. – Ты организуй на всех чай.
Федор вернулся в сотню только к вечеру один. С Лесей они условились, что он ее заберет в Богуслав после победы.


VII

Пока Федор находился с Лесей, крестьянин, который его туда провожал, по требованию Федора вернулся в сотню и рассказал сотнику о самозваных казаках, которые до них пограбили деревеньку.
- Где они сейчас? – спросил сотник.
- На тот край перекинулись, - показал крестьянин рукой.
- Идем туда.
- Дорога там очень плохая.
- Ничего, сейчас подмерзло.
До самого вечера ездили по окрестным селам казаки и, наконец, нагнали
99

разбойников. Их было около полусотни. Выяснилось, что один шляхтич переодел своих гайдуков, сам оделся в казацкое платье и грабил всех без разбора. Они сдались почти без боя.
Казаки и крестьяне крепко избили их и отпустили, а атамана привязали к дереву и
оставили в лесу. В нем крестьяне узнали зятя пана Федора.


VIII

Абазин с топором в руках прохаживался вокруг только что отремонтированной каморы, изредка ударяя обухом по бревнам, чтоб удостовериться, крепко ли держатся.
- Да, брось ты там стучать, иди лучше под грушу и доплети кадушку! – крикнула из сеней жена Абазина.
- Цыц, старая! – с шутливой строгостью крикнул Абазин. – Ишь, иродово племя, она мне еще указывать будет! Нет того, чтоб мужу воды подать или соку березового наточить – прохладиться. Нет, она его работой загонять готова, кадушечку ей доплети! – И уже серьезно добавил: - Правда, Одарко, вынеси соку.
- У меня руки грязные. Сейчас, я Павлику скажу. Павлик, вынеси соку деду!
- Не деду, Павлик, а мне. Какой я черта дед?
- Опорка старая! Гляньте, он еще не дед… А кто ж ты, скажешь – парубок?
- Ой, гляди, доведешь ты меня, возьму да выгоню, а вместо тебя девку высватаю…
- Пан полковник, - крикнул от ворот всадник, не слезая с коня, - гостя принимайте, к вам Корней Казацкий едет!
- Где он?
- В городе задержался. Он у Васюты, что шинок за базаром держит. Скоро тут будет.
- А ты куда едешь?
- Заскочу домой и опять в город. Я коня нашел доброго, а денег с собой не было.
- Одарко! – крикнул Абазин жене. – Приготовь чего-нибудь, к нам Корней едет.
Он еще некоторое время тесал бревно, потом загнал топор в колоду и вышел на улицу. Сел на обрук, спрятанный в густой тени яблони, свесившей через тын свои ветви почти до самой земли. Не успел Абазин выкурить и люльки, как на высоком вороном коне к воротам подъехал Корней. Не замечая Абазина, Корней привязал коня к крыльцу и пошел в хату. Абазин отвязал Корнеева коня, завел в хлев и, задав коню сена, тоже пошел в хату.
- Куда же он девался? – говорил Корней, выйдя с Одаркой на порог. – А, вон ты где…
Друзья крепко, словно стараясь побороть друг друга, обнялись, расцеловались.
Абазин пригласил Корнея в хату.
- Пошли, попробуем твоей оковитой. Только коня надо завести.
- Какого коня?
Корней посмотрел на улицу, затем перевел испуганный взгляд на Абазина:
- Я только что его привязал. Где он?
100

- Может, кто украл, у нас это часто случается. А-а, вон он, держи…
Корней обогнал Абазина и со всех ног кинулся на улицу. До калитки было далеко,
и он с разгону прыгнул на тын. Но в это мгновение Абазин, громко смеясь, так дернул его   
назад, что Корней упал на землю.
- Мотню разорвешь… Ох, и побежал ты, так побежал, что тебе и коня не нужно… Я твоего коня в хлев поставил.
Корней поднялся с земли и, обиженный, пошел в хату.
- Вахлак чертов, что я тебе, мальчишка, что ли? – Но, дойдя до порога, сам от души рассмеялся.
Долго еще за столом все смеялись над этим происшествием.
После обеда Одарка поставила на стол миску с желтыми, сочными грушами и небольшими, с виду зелеными, но очень вкусными яблоками. Ел их больше Абазин, который вообще любил вкусно поесть, как и всласть посмеяться при  случае, а Корней только запивал обед сладким узваром.
- Хорошо, что ты приехал, - говорил Абазин, выбирая грушу, - а то остался я один, как перст. С тех пор, как Искра уехал, только и работы, что с Одаркой ругаемся.
Одарка усмехнулась и вышла во двор.
- Расскажи все про Захария, я давно о нем ничего толком не слышал.
- Что там рассказывать? Заплыл Искра в наставленный на него вентерь. Подарил ему король именье, купить хочет Захария… А, может, уже и купил.
- Ты был у него?
- И быть не хочу.
- Плохо, надо бы поехать. Не может он отказаться от старых друзей.
- Попробуй, поезжай и упроси какого-нибудь шляхтича отказаться от дворянства и скарба.
- Для чего мне туда ехать?
- Правда смешно? Так и здесь. Если Захарий поначалу не устоял, так теперь о том и думать нечего.
Абазин молчал, задумчиво пожевывая грушу.
Вытирая об полу руку, в хату вошел Гусак, приехавший с Казацким и задержавшийся в городе. Абазин повернулся к нему:
- Где ты ходил до сих пор? Садись к столу. Есть такая поговорка: “Тем, кто поздно приходит – кости”. Счастье твое, что мы мясного ничего не ели.
- Я не хочу, в городе пообедал.
- Хоть чарку выпей.
- Выпил там и чарку… Конечно, еще одна не повредит, только пусть она меня подождет.
- Я воды вынесу: какой-то проезжий просит коня напоить, а ведро оборвалось и в колодец упало.
Когда Гусак вернулся в дом, Корней сказал Абазину:
- Я сегодня уеду.
- Что, дети дома плачут, или жинку молодую оставил?
- Само собой, оставил, хоть и не свою… Я к тебе по делу. Семашко, пасынок Палия

101

женится, вот я и приехал звать тебя на свадьбу. Всех скликаем. Погуляем так, как давно не
гуляли. Даже к Мазепе Семен послал Цыганчука со свадебным платком.
- Он все верит в то, что Мазепа поможет нам?
- На Мазепу он никогда не надеялся, ты это знаешь. На Москву у него надежда, как и у всех нас.
- Я на свадьбу, Корней, не поеду: стар уж по свадьбам гулять. Съездим-ка лучше к Захарию. Негоже нам не видеться с ним. Поговорим, тогда уж будем знать, ставить ли на нем крест.
- Ладно, поехали.


IX

В тот же день они поехали к Искре. Поместье, в котором жил Искра, было богатое, с лесом, прудом и большим садом. Искра встретил их невесело. Он был под хмельком, а выпив с гостями, еще больше опьянел и стал жаловаться на свою долю. Окрестные польские шляхтичи были недовольны тем, что ему, Искре, пожаловали шляхетское звание, чуть ли не каждый день писали доносы, составили целую петицию королю: он, Искра, ясное дело, со своей стороны тоже пощипал их. Захарий говорил, что плюнет и на поместье, и на шляхетское звание и вернется в свою старую тихую хатку. Абазин усердно поддакивал ему.
Корней уехал, а Абазин остался у Искры, и завел с ним разговор снова, теперь уже с глазу на глаз. Он укорял Искру, посмеивался над ним, поддразнивал прелестями хуторской жизни, тишины и покоя. В конце концов, он довел Искру до того, что Захарий решил немедля бросить надоевший маеток и возвратиться на старое место. Но Абазин отговорил его от спешки, посоветовал маеток продать. Мало, мол, на что могут сгодиться деньги – полковая казна была не слишком богатой. Абазин уехал довольный тем, что вытащил товарища из ямы, в которую его так легко удалось заманить хитрому королю.


X

Две недели гуляли свадьбу Семашки. По Фастову скакали верхами подвыпившие казаки, тонко выводили песни на возах дружки, дробно выстукивали коваными подборами пьяные гости, неся на плечах кадушку вместе с шинкарем, который испуганно из нее выглядывал.
Женил Палий Семашко на Гале, дочери киевского купца. После свадьбы Палий, чтоб не стеснять молодых, построил себе новый просторный дом. Да и неудобно стало принимать послов и приезжих гостей в маленькой хатке. Казаки не раз говорили Семену:
- Раскидал бы ты, батько, свой шалаш и построил что-нибудь получше. Нам стыдно, что наш полковник в такой халупе живет.
Палий почти не жил в новом доме: как только выдавалось свободное время, шел в

102

старый, где остался Семашко с молодой женой. Последнее время полковник ревниво следил за пасынком. Он побаивался, что Семашко после женитьбы прицепится к женской юбке и охладеет к казацким делам. Полковник много занимался его воспитанием, старался
привить ему честность, смелость, благородное чувство товарищества. Однако в своих советах и наставлениях не был назойлив. С каждым днем он все больше привязывался к Семашке и любовь к нему перенес и на невестку. Возвращаясь из поездок, всегда привозил то монисто, то дукачи, а то просто сладости. Когда Галя, невестка, звонко хлопая в ладоши, прыгала вокруг Палия, он старался казаться равнодушным, но выдавали прищуренные, сияющие, счастливые глаза.
- Ну, ну, коза, разошлась уже, - с притворной строгостью говорил он Гале, которая подбегала то к Семашке, то к Федосье, то к нему. А у самого на сердце становилось легко и тепло. “Хоть под старость нашел радость в детях”, - думал полковник.
К воротам на сером коне, покрытом пучками вылинявшей шерсти, подъехал человек в долгополом поношенном кунтуше. Он привязал коня к ввинченному в ворота кольцу и направился в дом. Во дворе таскал из колодца и наливал в корыто воду голый до пояса казак. Он крикнул долгополому:
- Куда ты? Полковника дома нет, - соврал казак.
- Батьке своему скажи, чтоб пустил меня к себе, важное дело есть.
Казак неторопливо вытащил ведро и соскочил со сруба.
- Ишь, какой важный!
- Не кричи. Скажи пану полковнику, что арендатор хочет меду купить, у вас меду много, а денег мало.
Казак снял с тына одежду и пошел к дому.
В горнице сидел Палий, Савва и Казацкий. Приведенный казаком арендатор коротко изложил суть дела:
- Пану надо продать мед, я знаю. И на войско деньги нужны, и на церкви Божьи, и себе…
- Сколько тебе? – перебил его Палий.
- Весь, сколько будет.
- Меду у меня не так уж много, да и не здесь он, а на пасеке, в Свитинце.
- Я и вывезу прямо с пасеки.
- Как же я тебе продам?
- Тут ведь недалеко, и пяти верст не будет. Сядем на коней да поедем! Там сторгуемся, а подводы туда я после погоню.
- Что-то не хочется мне сейчас ехать: так устал за день, что ноги не держат. Побудь сегодня здесь, а завтра поедем.
- Некогда, пан полковник, люди ждут.  Мед надо быстрее в Люблин  доставить.
- А мне что – хоть чертям доставляй, а ехать не хочется. Вот разве Семашке съездить? Сынку, иди-ка сюда.
- Лучше будет, если пан полковник поедет сам. Сын молодой, а молодые в хозяйстве мало разбираются.
- Нет, не поеду сегодня. У меня еще дел много, опричь твоего меда. Как ты, сынку?
- Могу, чего ж…

103

- Вот и хорошо. На Султане (коне) поезжай, а то застоялся он.
Семашко оседлал Султана и, с трудом сдерживая горячего коня, поехал с арендарем. Палий остался с Корнеем и Саввой.
Не прошло и десяти минут после отъезда Семашки, как прискакал на загнанной лошаденке старик. Он не по летам проворно соскочил с седла и побежал к дому, не обращая внимания на окрики казака, возившегося во дворе. Старик вбежал в комнату, оставив дверь открытой. По загорелому лицу стекали грязные струйки пота, а длинная рубаха выдернулась из шаровар и свисала ниже колен. Увидев Палия, старик успокоено прислонился к косяку двери, глубоко вздохнул, вытер пот подолом рубахи и лишь после этого заговорил:
- Ох, и напугался я, думал, не успею. Слава тебе, Господи! На пасеках в Свитинце ляхи засаду сделали, а я в кустах сидел. За тобой арендатор поехал…
Палий не слушал больше. Его лицо побелело и скривилось от боли. Все умолкли, словно оцепенели. Палий первый бросился к двери:
- Коней!
Петро, вошедший со двора вслед за дедом и стоявший у двери, кинулся в конюшню. Все выбежали во двор. Савва, выпрыгнувший в окно, уже выводил коня. Он на ходу крикнул Палию:
- Я один, Семен, догоню.
Петро тоже вскочил на коня и помчался за Саввой.
Савва напрямик пересек поле, выехал на дорогу и поскакал, что есть духу. Распахнутую грудь обжигал ветер, надувая сорочку, как парус, пытаясь сорвать ее с тела. На накатанную обозами дорогу конь ронял клочья зеленоватой пены. До пасеки было уже недалеко, впереди синел лес. Там, в лесу, возле кривого дуба, стоят первые ульи. Савва бросил взгляд вперед на дорогу – никого не было видно. Кругом желтела стерня и только в одном месте на ней большой скатертью белела гречка. Савва пристально всматривался в дорогу. Он моргнул, смахивая с ресниц набежавшие от ветра слезы, а когда снова открыл глаза, увидел, что из овражка в полуверсте впереди выезжают два всадника.
Это были Семашко и арендатор. Семашко услыхал топот и оглянулся.
“Кто это так гонит коня”, - подумал он и повернулся к арендатору. Но тот уже удирал, неистово колотя свою лошаденку ногами по брюху. Савва не сдержал коня, помчался мимо, крикнув на скаку: “Измена, ворочай назад!”. Семашко тронул коня шпорами и опустил поводья. Султан с места взял в галоп, в несколько прыжков обогнал уставшего коня Саввы, и стал быстро приближаться к беглецу. Тот испуганно оглядывался, и что есть мочи стегал своего сивого, который неуклюжими мелкими прыжками скакал к лесу.
Арендатор увидел настигающего его Семашку и свернул с дороги на стерню. Но это не спасло его. Казак едва разглядел перекошенное от ужаса лицо, широко раскрытый рот и молящие о пощаде глаза. Арендатор выпустил поводья и свалился с коня. Семашко на лету рассек саблей распластанное тело. Не останавливая коня и не оглядываясь, он сделал дугу на стерне и выскочил на дорогу, где остановились Петро и Савва. Все трое повернули коней и поспешили спуститься в овражек, чтобы из леса засада не увидела их. По овражку они выехали к Фастову, где с сотней наготове стоял Палий. Он первый увидел

104

их и поехал навстречу.
- Сынку… - посмотрел он на улыбающееся лицо Семашко и сказал совсем не то, что собирался сказать: - Из лесу не видели вас?
- Как будто нет.
Палий еще раз посмотрел на сына и, отъезжая, сказал Савве тихо:
- Из-за меня, старого дурня, чуть, было, не сложил хлопец голову. Ну, ничего, они за это заплатят!..
- Семен, езжай домой, я сам управлюсь, - сказал Савва.
- Будь по-твоему. Только смотри, чтоб тихо. Сразу все дороги переймите и неотрывно наблюдайте за большаком, что под лесом – на нем первую стражу поставь. Это дело рук коменданта Белой Церкви Галицкого, ничьих больше. Постарайтесь не на пасеках быть, а лучше спешьтесь где-нибудь в лесу. Ну, там вам самим виднее будет…
Драгуны лежали в холодке под березами. В ожидании Палия с арендатором они разбили несколько ульев и высасывали душистый свежий мед прямо из сотов. На опушке двое наблюдали за дорогой. Когда с гиком и криками выскочили из кустов казаки, драгуны даже не пытались обороняться. Кое-кто успел вскочить на коней. Пешие и конные заметались между ульев. Казаки не гнались за ними. Они сделали несколько выстрелов и остановились на краю пасеки. Переворачивая ульи, драгуны раздразнили и без того потревоженных пчел. И пчелы, густо обсыпав лица и руки драгун, погнали их через пасеку. А с другого конца поляны выскочили казаки. Прислоняясь к деревьям, они стреляли из ружей и мушкетов.
Спастись удалось немногим. Даже те, кто успел сесть на коней, сразу же были перебиты казаками, оставленными на дороге в засаде.


XI

По царскому указу в августе 1702-го года гетман приглашал Палия участвовать со своими полчанами в войне против шведов. Палий отвечал, что рад бы служить царю, да не смеет выходить, потому что на него собираются польские силы в Коростышеве, и как только он выйдет, так они и Фастов разорят, и людей православных перебьют. “Всему свету известно, - выражался Палий, - что ляхи уже ни одного сына восточной церкви удалили с сего света и много христиан мечом истребили в нашей достойной слез Украине”. Палий умолял гетмана о помощи (о рятунку). Но гетман не смел вмешиваться, хотя и писал в Москву в Приказ, что, по его мнению, было бы можно подать Самусю помощь, только тайно: гетман сам должен был находиться в осторожности. Волнение правобережных казаков против польских панов могло отозваться соответственно и на левой стороне Днепра, где еще недавно запорожцы с Петриком возбуждали посольство против своих панов. Теперь, как только на правой стороне Днепра пошла расправа с поляками и евреями, так и на левой, в Переяславльском полку, стали порываться бить евреев. Бить ляхов и жидов еще продолжало для всего малороссийского народа казаться делом привлекательным. Побеги с левой стороны Днепра на правую увеличивались особенно, когда в народе господствовало нерасположение к московский власти. Мазепа
105

писал в Москву в Приказ: “Все поселяне на меня злобятся. Здесь говорят, нас изгубят москали, и у каждого мысль уходить за Днепр”.
Шляхта воеводства Киевского, Подольского и Волынского оповестила посполитое
рушенье (ополчение) всей своей братии на усмирение казацкого и холопского восстания, поднятого в Богуславе и Корсуне с наущения Палия. Поляки коронного гетмана, главным образом, просили выгнать Палия из Фастова. Посполитое рушенье местного шляхетства признавалось на эту пору единственной мерой спасения, потому что польское кварцевое войско отвлекалось внутрь государства для отражения вторгшихся шведов. Понимая, что левобережное правительство колеблется по поддержке восстания, гетман Самусь собрал пятитысячное войско и решил самостоятельно атаковать Белую Церковь, и 4-го сентября был у ее стен.
7-го сентября из таборов под Белою Церковью Самусь разослал по всем казацким старшинам универсал, в котором извещал, что присягнул за весь народ украинский быть до  смерти верным царскому пресветлому величеству и пребывать в покорности гетману Мазепе, что в настоящее время он с казацким войском находится под городом Белою Церковью против неприятелей поляков, и все с ним единодушно будут добиваться, чтобы ляхи с этих пор ушли навсегда из Украины и уже более по ней не расширялись. “Прошу вас, господа, - выражался Самусь, - приложите все старание ваше, соберите изо всех господов поднестровских охотное товариство в сотни и тысячи и поспешите стать с нами заодно. Как скоро Бог нам поможет взять белоцерковский замок, мы не станем тратить времени и тотчас двинемся на противников наших польских панов”. Этот универсал послан был к поднестровским казацким старшинам Волозону, Палладию и Рынчашу.
Недаром Самусь тогда обратился в поднестровский край. Начавши от Богуслава и Корсуня, восстание, поднятое Самусем, прошло на запад к Бугу и Днестру. “Холопы, жадные крови шляхетской, как выражались поляки…”. Города за городами, села за селами выбивались из-под господства владельцев, и скоро восстание доходило уже до Каменца. Подоляне прислали к Палию просить быть “патроном” народного восстания против ляхов. Палий вначале хотя и дружил тайно с Самусем, но не высказывался с открытою враждою ко всем полякам. Он, по-видимому, следовал совету Мазепы – не вмешиваться в поднявшееся восстание. Но само шляхетство озлобило его, указывая в своих заявлениях на Палия, как на первейшего врага и добиваясь от коронного гетмана паче всего изгнания этого человека из Фастова. Потому Палий принял предложение поднестрян и отправил к одному из подольских предводителей Палладию своего неутомимого пасынка Семашко и какого-то Лукьяна со своими полчанами. В то же время Палий отправил 1500 своих полчан в другую сторону к Белой Церкви, в подмогу Самусю, а потом и сам туда поехал.


XII

12-го сентября состоялся первый штурм, который завершился неудачно, учитывая нехватку у казаков боеприпасов, вооружения и специальной техники. Однако это не очень огорчило Самуся, который решил добиваться своего замысла мирным путем. Он обращался к белоцерковским мещанам с призывом поддержать повстанцев и перейти на
106

их сторону. Он решил больше не атаковать город, тем самым давая его мещанам и польскому гарнизону определенное время на размышления.
Еще две недели стоял Самусь под Белою Церковью. Казаки насыпали шанцы.
Тут приехал к Самусю от нового коронного гетмана, Иерокима Любомирского, некто Косовский и объявил, что если Самусь положит оружие и покориться королевской воле, то получит прощение от короля и Речи Посполитой за все то, что происходило в Богуславе, Корсуне и других местах, где были побиты поляки и иудеи. Самусь отвечал: “Мы тогда будем желательны королю и Речи Посполитой, когда у нас во всей Украине от Днепра до Днестра и вверх до реки Случи не будет ноги лядской”.
Но тут Самусь услышал, что против него на помощь польскому гарнизону в Белой Церкви идет региментарь Рушиц с двумя тысячами польской военной силы. Самусь с полковником Искрою двинулись к Котельне, где, как они осведомились, стояли ляхи. К Рушицу присоединился пан Яков Потоцкий с надворными хоругвями и с ополчением шляхты киевского воеводства. У Самуся было тысяч около двух своих казаков и полторы тысячи палиевцев под начальством Омельченко. Поляки были многочисленнее казаков, но  у них происходили взаимные трения и ссоры: Рушиц и Потоцкий не ладили между собой за первенство. Поляки из Котельны ушли в Бердичев. Казаки 16-го октября пошли к этому городу. В это время Потоцкий, желая перетянуть на свою сторону воинов Рушица, своего соперника, поил их вином, и когда, таким образом, шляхетские головы были разогреты, вдруг казаки ворвались в Бердичев и начали рубить всех, кто попадался им под руку. Многие в ужасе пустились бежать, но попадали в воду. Сам Потоцкий едва спасся бегством. Казаки, усиленные холопами, приставшими к ним из соседних сел, разграбили табор Потоцкого. Рушиц с частью своего войска ушел в замок, но через четверть часа казаки взяли этот замок, и Рушиц ушел в одной рубахе к волынской шляхте, стоявшей неподалеку в ополчении. Весь его отряд был изрублен. Городки: Пятка, Слободище и другие вслед за Бердичевом пристали к казакам.
Самусь вместе с основными силами отправился в направлении Винницы для сообщения с брацлавским полковником А. Абазиным (который перед тем отвоевал Брацлав) и освобождения от польского присутствия подольских городов.
В течение октября-ноября казацкие подразделения Самуся, А. Абазина, С. Палия, М. Омельченко, З. Искры овладели такими городами, как Винница, Немиров, Быхов, Бар, Дунаевцы, Шаргород, Буша, Рашков, Калюс и другими.
Разделавшись таким образом с польским отрядом, шедшим на помощь белоцерковскому гарнизону, Самусь с Искрой воротился к Белой Церкви. Там во время отсутствия Самуся продолжал стоять Палий, но, отходя на некоторое время в Фастов, оставлял начальство одному из своих свойственников по жене, Михаиле Омельченко. Говорили, что у Палия была какая-то болезнь, но сам Палий шутил над собой и говорил: “Колы не напьюсь, то и нездужаю”.
Казаки продолжали стоять под Белою Церковью семь недель и, наконец, этот город был взят ими в исходе ноября. Казаки овладели 28 пушками и большим запасом пороха, гранат и свинца.
Белая Церковь пала в одно время с Немировым. Шесть недель длилась осада. Поляки, измученные осадой, сочли за лучшее уйти из города в крепость и там ждать

107

подмоги. При отходе они сожгли городские посады.
Сначала Палий попытался взять первоклассную фортецию штурмом. Два дня плели
лозовые коши, насыпали их землей. Под их прикрытием приблизились к стенам, однако,
на стены никому влезть не удалось. Тогда Палий пошел на хитрость. На глазах у торжествующего врага он стал отводить казаков к лесу. Сам он шел сзади, ведя коня в поводу.
- Не выйдут, побоятся, - заметил Цыганчук. – Не удастся наш фортель.
- Поглядим, может, и выйдут.
Оба украдкой бросали взгляды на полуразрушенный посад. Там все было тихо, только ветер шелестел на огородах сухой прошлогодней ботвой.
Крепостные башни маячили далеко позади. Палий въехал в лес и направил коня по узкой просеке. Потом остановился, снял седло, подостлал попону и лег на землю. Полковника трясла лихорадка. Палий сжимал веки, стараясь побороть болезненную дрему, но не смог. Он уже не слыхал, как со стороны крепости донеслись выстрелы и громкие крики. Проснулся оттого, что кто-то тряс его за плечи.
- Батько, хлопцы коменданта гонят, - сказал Гусак.
- А крепость как? Андрющенко не кинулся туда?
- Нет. Их выехало человек пятьдесят – верно, осмотреться хотели. И комендант с ними. Когда они миновали посад, мы вскочили, подняли коней – и наперерез. Сколько-то порубали, сколько-то живьем взяли. А человек пять видят, что некуда деваться, и прямо на Фастов подались. Не к нам ли в гости?
- И это может быть. Ничего смешного – они у нас же в Фастове будут защиты искать. Хлопцы догонят их.
- Определенно догонят.
- Тогда езжай и скажи им, чтобы ко мне везти не спешили. Я в Офирне буду. Только не трогайте их.
Палий приехал в Офирно. Не прошло и часа, как туда привезли коменданта Галецкого, трех драгун и какого-то молодого офицерика. Палий приказал привести в хату пленных офицеров. Галецкий держался с достоинством, зато молодой офицер, почти ребенок, все время менялся  в лице и испуганно смотрел на Палия.
- Имею честь встретиться с комендантом Белой Церкви полковником Галецким, так как будто? - сказал Палий.
- Для меня это не составило большой чести.
- Возможно. Но все же встретиться довелось. Притом ваши сабли у моих казаков. Хлопцы, внесите сабли господ офицеров.
Гусак внес и положил на скамью две сабли.
- Прошу садиться.
Галецкий сел, молоденький офицер остался стоять.
- Не будем толочь воду в ступе. Скажу без обиняков: вы получите ваши сабли лишь в том случае, если подпишите приказ своим офицерам о сдаче крепости.
- А если я не подпишу такого приказа?
- Вы – мои пленники. Выбирайте.
- Пан полковник, - испуганно заговорил молодой офицер, обращаясь к Галецкому, -

108

вы подпишите приказ?
Комендант строго посмотрел на него:
- Галецкие никогда не были трусами. И тебе не стыдно? Ты же воин. Пан
полковник, за крепость отвечаю только я, и я ее не сдам. Можете делать со мной все, что хотите.
- Крепость теперь легко взять. Но я не хочу напрасно терять своих казаков. Да и вам это дорого обойдется. Прежде всего, вам лично, пан Галецкий, и вашему племяннику, - он указал на дрожащего офицера. – Выбирайте: смерть или сдача крепости. Миловать никого не буду. Это мое последнее слово!
Палий старался не выдать своей болезни, через силу сидел за столом. От напряжения глаза затянулись слезами, он стиснул зубы, на загорелом скуластом лице заходили желваки.
- Что будет залогом того, что нас освободят, если я подпишу? – подумав, спросил, наконец, Галецкий.
- Мое казацкое слово.
- А если офицеры откажутся сдать крепость?
- Они подчинятся вашему приказу. Ну, а если даже и ослушаются, вы все равно будете свободны.
- Хорошо, я напишу. Подайте бумагу и перо.
Когда Галецкий написал приказ, Палий позвал Савву.
- Бери пять сотен и езжай в Белую Церковь. Вот приказ коменданта о сдаче крепости. Подай панам офицерам сабли. – Палий посмотрел на большие серебряные часы. – Через час они свободны. Известишь меня, когда крепость сдастся.
Когда Палий остался один, он встал из-за стола и подошел к ведру с водой. Зачерпнул ковшом, поднес ко рту и покачнулся. Ковш выпал из рук. В хату входила хозяйка. Она бросилась к Палию, кликнула мужа. Вдвоем они уложили больного. Палий погрузился в сон, похожий на забытье.
Часа через четыре вернулся Савва. Он вошел в хату и хотел разбудить Палия.
- Тсс, - зашептали хозяева, - полковнику плохо, он спит.
Палий поднял голову.
- Нет, не сплю я. Это ты, Савва?
- Я, батько.
- Сдались ляхи?
- Сдались. Хлопцы уже в крепости.
- Я тоже еду туда. Долго, Савва, ждал я этого часа. Ой, как долго!.. Хоть и умру, зато в Белой Церкви! Нет, не умру, шучу я, мне уже легче. Запрягайте какой-нибудь воз.
- Может, полежишь, Семен?
- Нет, иди запрягай.
Затарахтели под окнами колеса, послышались голоса. Савва и Гусак подхватили Палия под руку. Выйдя во двор, полковник не смог сдержать улыбки: казаки откуда-то прикатили золоченную, в гербах карету и запрягли в нее шесть лошадей.
- Я, хлопцы, лучше на возу поеду.
Казаки не хотели и слушать. Савва вскочил на козлы. Палия заботливо уложили в

109

карету на мягкие подушки, и запряженный цугом шестерик вымчал со двора. По сторонам и сзади скакали казаки.


XIII

Палий перенес свою резиденцию в Белую Церковь. Он оставил небольшую часть людей укреплять город, остальных разослал отдельными отрядами по Правобережью.
Навстречу отрядам выезжали крестьяне, просили помочь им выгнать  панов. Но чаще посполитые сами, не дожидаясь прихода казаков, нападали на поместья.
Случалось, что как только крестьяне поднимали крик и стрельбу, пан со своими гайдуками уже удирал без оглядки. В селах молотили панский хлеб, делили скот и землю.
Во Львове и Каменце ждали казаков – укрепляли стены, усиливали охрану. Страшные слова “новая Хмельничина” гнали панов на Волынь и в Польшу. Шляхта потянулась к королю с бесчисленными жалобами. Август II прислал Палию письмо, но тот ответил несколькими строчками: казаки, мол, никогда не были польскими подданными и королю до них дела нет.


XIV

В Польше снова собрали сейм. Коронный гетман Любомирский отказался идти на Украину, так как у него было мало войска. На сейме во Львове решили призвать на помощь татар, но сенат отложил это решение, ибо оно требовало огромных денег, которых в казне не было. Тогда постановили отозвать со шведской стороны гетмана Сенявского с войсками. Сенявский с радостью принял известие о назначении его главнокомандующим похода и издал универсал о всеобщем ополчении. К гетману потянулись войска.
- Если б столько поляков против шведов собрали, туго пришлось бы Карлу, - говорил Абазин.
Ударили январские морозы. Снежная метель кружила на дорогах, сбивая с пути плохоньких крестьянских лошадей, рвала за полы латаные свитки, швыряла снег под капюшоны бурок. Мелкие крестьянские отряды распались, только немногие стали кучно на зимние квартиры. Эти отряды Сенявский легко рассеял. Самусь не удержал Немиров и Брацлав и отступил к Богуславу, пытаясь соединиться с З. Искрой. Так, почти без боев, Сенявский дошел до Ладыжина, где стоял Абазин, которому удалось собрать всего две тысячи казаков. Слабые городские стены были ненадежной защитой против огромного войска Сенявского.
Абазин решил выйти в поле и попробовать пробиться к Белой Церкви.
… С утра светило солнце, но вскоре его заволокли тучи. Ветер крепчал. Абазин вывел полк на холм и приказал разбить лагерь. В полдень показались вражеские дозоры. Потом на край белого поля наползло темное пятно, которое двигалось вперед,

110

вытягиваясь и выравниваясь и, наконец, остановилось. Над шляхетскими отрядами трепетали на ветру хоругви. Долго ждать не пришлось - Сенявский двинул конных рейтар и драгун. Абазин спокойно наблюдал, как их кони тяжело скачут по глубокому снегу. Вот они уже почти поравнялись с холмом, заходя слева. Абазин взмахнул рукой: из-за холма на легких розвальнях вынеслись семь пушек и сотня казаков. Не доезжая до рейтар и драгун, они описали крутой полукруг, казаки соскочили на землю, схватили коней под уздцы, а пушкари приложили фитили. Все пушки разом ударили в центр нападающих. Словно вода прорвала плотину, разбросав обломки и раскидав земляную насыпь. Драгуны и рейтары завернули коней и помчались назад. Напрасно какой-то капитан пытался остановить их, приказывал, умолял, грозил, ругался – но никто не слушал. Наперерез убегающим Абазин заранее выслал две сотни. Утомленные лошади не смогли спасти рейтар и драгун. Они барахтались в глубоком снегу, падали, сбрасывая всадников, а те в отчаянии хватались за стремена.
Абазин рысью выехал на центр своего полка, осадил коня, упруго, не по летам, привстал в стременах. В поднятой руке старого полковника блеснул пернач.
- Брать! Не дадим Сенявскому убивать людей наших, не дадим обижать матерей и детей наших. Вспомним славного рыцаря, батька казацкого Хмеля. Не посрамим славы казацкой, умрем или пробьемся к нашему гетману Палию. За волю! За веру! За правду!
Конь понес его по заснеженному полю. Две лавы, будто две тяжелые волны, ударились одна о другую, смешались и завихрились в кипении боя. На снегу пятнами проступала кровь. Отчаянно рубились казаки, стараясь прорвать вражескую лаву. В двух местах им удалось пробиться, но густые ряды врагов снова сомкнулись и прорвавшиеся казаки вернулись на помощь товарищам.
Ветер подул сильнее, присыпая сухим снегом кровавые пятна. Силы были слишком неравны: на одного абазинского казака приходилось по пять вражеских солдат и ополченцев.
Абазин бился в самом горячем месте, ближе к левому флангу. Его окружала лишь горстка казаков, остальные уже полегли. Одиночки, не выдержав, вырывались из сабельного смерча и удирали полем. Абазин тяжело дышал от усталости. Он на миг остановился и оглядел поле боя: полковник понимал – дело безнадежное.
Но долго наблюдать не пришлось. На него мчались два рейтара. Левой рукой Абазин выдернул из серенькой кобуры последний заряженный пистолет и выстрелил в переднего. Тот раскинул руки, сполз набок и тяжело упал на землю, зацепившись ногой за стремя. Его конь испуганно захрапел и поволок всадника по снегу. Второй дернул повод вправо и проскочил мимо, потом повернулся и погнал коня на Абазина. Абазин тоже повернул коня на месте, вскинул руку с саблей, готовясь принять удар. В это мгновение что-то больно ударило его в бок. Он рухнул на гриву, успев прикрыться саблей. На него уже летели гусары, гнавшиеся за несколькими казаками. Конь Абазина, не чувствуя хозяйской руки, сорвался с места и поскакал вслед за несущимися по полю казацкими лошадьми. Полковник старался не выпасть из седла, но силы оставили его. Он повалился набок и упал на землю. Теряя сознание, он увидел мелькающие над головой копыта гусарских коней.
Холодный снег привел его в чувство, но он не открывал глаз. Что-то коснулось его

111

лица. Абазин с трудом приподнял веки и увидел голову своего коня.


XV

Сенявский разослал солдат и ополченцев искать Абазина, а сам остался ждать в карете. Абазина нашли быстро, ладыжинские дворяне положили его в сани и привезли к Сенявскому. Тот осведомился только, жив ли полковник, и повелел везти его в Ладыжин. Полевую рану в боку перевязали, чтоб не умер до казни. Пока на майдане ладили кол, Абазина положили на снег у тына.
- Что, холоп, мягкие наши перины? – ткнул его сапогом в бок Потоцкий.
Абазин вдруг приподнялся на локте, и на его всегда веселом лице отразился такой гнев, что Потоцкий даже отступил на шаг, но, оглянувшись на шляхтичей, в оправдание своего минутного страха ударил старого полковника в лицо.
На майдане согнали ладыжинских крестьян и пленных. Абазина за ноги поволокли по снегу к вкопанному в мерзлую землю колу. Два рейтара подняли его на ноги, палач засучил рукава и взмахнул секирой. Абазину отрубили левое ухо, затем правое. Даже стон не сорвался с уст Абазина. Только с нижней прокушенной губы сочилась кровь.
- Придет и на вас кара! Отомсти, Семен!
Голова его упала на грудь. Она поднялась снова, когда Абазина уже посадили на кол, но теперь глаза смотрели вокруг мутным, невидящим взглядом. Кругом стояли крестьяне, охваченные ужасом.
Тут же началась расправа и над ними. Местные паны ходили в толпе и вытаскивали тех, кого считали непокорными, причастными к бунту. Каждому рубили левое ухо.
Запылал подожженный со всех сторон Ладыжин. Майдан заволокло дымом. Тогда рейтар, поставленный на страже у кола, подбежал к Абазину и ударом ножа в грудь оборвал муки полковника, а сам исчез за хатами.


XVI

… Всюду, где проходил Сенявский с войском, оставались только пепелища, на которых в долгие зимние ночи выли собаки. Убогий, жалкий крестьянский скарб и скот паны отправляли в свои поместья. Люди бежали в Молдавию, за Днепр, в Белую Церковь, на Буг. Такие города, как Могилев, Козлов, Ульянцы, Калюс и многие другие совсем опустели. Паны поняли, что зашли слишком далеко, скоро некому будет под ними работать и несколько поуменьшили кары: теперь левое ухо рубили не по одному подозрению, а только тем, кто доподлинно принимал участие в восстании.





112


XVII

Самусь снова обосновался в Богуславе, Искра – в Корсуне. Палий день и ночь укреплял Белую Церковь. Сенявский расквартировал на зиму свои войска по городам и
окрестным селам.
Около половины своего огромного полка Палий разбил на небольшие отряды и разослал по Брацлавщине и соседним волостям. Бои начались в Хмельницком старостве, затем перебросились и в другие. В Стрижевке крестьяне ударили ночью в колокол и вырезали расквартированных там жолнеров. Даже Ладыжин полякам не удалось удержать: с Умани нагрянули сотни Палия и в короткой ночной схватке рассеяли местный отряд.
Палий освобождал город за городом, село за селом. Он выгнал поляков из всего Полесья и дошел до Уши. На помощь к нему прибыли запорожские “гультаи”, как называли на Сечи бедноту, хотя старшина на своей раде им запретила помогать Палию.
Сенявский повернул свое огромное войско и стал поспешно отходить к Львову, послав королю успокаивающее письмо, в котором писал, что, дескать, не угасли еще только отдельные бунты, “железо подавило огонь”. Однако король сам видел зарево этого мнимо подавленного огня и снова просил Петра унять Палия. Петр, как и прежде, ответил, что казаки Палия – королевские подданные, и он против них что-либо учинять не вправе. А тем временем отряды Палия продолжали теснить полки Сенявского. Последний еще раз попытался сдержать наступление, но и эта попытка закончилась неудачей. Тогда Сенявский послал гонцов с приказом готовить город к обороне.
В Немирове поляки озлобили против себя русских безжалостными казнями пойманных мятежных холопов. В Немирове, кроме тамошнего посольства, находился польский гарнизон и немного шляхты из воеводств – Брацлавского и Волынского. Казаки в числе 10000 подступили к городу, и немировское посольство тотчас передалось своим
единоверцам, а потом город был взят без затруднения. Всех поляков и жидов истребили, кроме тех из последних, которые изъявили готовность принять христианскую веру. Местные холопы замучили коменданта, обрубывая ему руки и обрезая губы, а у ксендза-иезуита Цаплиевского содрали с бороды кожу у живого.
Бывшая столица правобережных гетманов Ю. Хмельницкого, С. Куницкого, А. Могилы, Гришко – городок Немиров был атакован с двух сторон: Самусевские казаки штурмовали с севера, а искровские -  с юга. Местные защитники отбивались три дня. На четвертый день казаков поддержали горожане, которые начали борьбу с поляками в самом
городе. Таким образом был захвачен Немиров, откуда Самусь вывез 12 пушек. Учитывая предыдущие достижения, казацкая власть охватила в течение небольшого промежутка времени большую часть Правобережья – Киевщину, Восточное Подолье и даже отдельные районы Западной Волыни и Галичины.




113


XVIII

Такое стремительное развитие событий обеспокоило польского короля и заставило его выдать универсал Самусю и “всему казацкому войску” с приказом не “узурпировать” Украину, перестать бунтовать и разойтись по домам. Кроме того, король предлагал
направить украинскую воинственность против общего врага – шведов, которые во главе с Карлом XII Густавом вошли в Польшу. Также Август II Сильный обещал правобережному
казачеству, что назначит специальных комиссаров, которые бы изучали причиненные им “обиды”. Но Самусь уже не доверял своему бывшему патрону, который перед тем приказал отобрать у него гетманские клейноды.


XIX

Во все то время, когда Самусь и Палий добывали Белую Церковь, в Прибужской и Поднестровской стороне происходили события, напоминавшие времена Богдана Хмельницкого. В Брацлавском воеводстве еще в июле некто Хведорин и Трегуб, беглый холоп, собрали шайку мятежных холопов, “гультайства”, напали на Илинцы – имение Лещинского – изранили и искалечили тамошнего панского губернатора (управителя). Восставшие рассеялись по окрестностям шайками, которые беспрестанно увеличивались приставшими холопами и производили всякие бесчинства в имениях Жолкевского и Юрия Любомирского. В Подольском крае, (собственно, в воеводстве Подольском) появились “левенцы”, по объяснению тамошнего шляхетства – разбойники, посягавшие на личность и имущество шляхетских обывателей. Надобно иметь в виду, что воеводство Подольское еще недавно вместе с Каменцем возвращено было Польше от Турции, польские паны стали там заводить поселения, и приманивали новопоселенцев льготами от работ и даней на известный срок. Новопоселенцы, приходя туда, не водворялись прочно на одних местах, а шатались от одного владельца к другому и отличались буйным духом. Рядом с панскими слободами заводил казацкие слободы из разных выходцев в свое время казацкий полковник Абазин, а эти слободы поддерживали во всем крае казацкий дух. Нетвердо прикрепленное к власти панов население  разом заволновалось, и в сентябре шляхетство жаловалось, что взбунтовавшееся холопство не дает спуска ни шляхте, ни губернаторам. Холопы с женами и детьми в свое время бежали отовсюду к поднестровскому полковнику Абазину, заклятому врагу поляков и иудеев. К нему в содействии явился Палиев пасынок Семашко: в двадцати волостях перебили они арендаторов и иудеев, изгнали шляхтичей, ограбили и разорили их усадьбы и объявили край казацким. Шляхетство спасало свою жизнь бегством в глубину Польши, забирая с собой все, что успевало схватить на скорую руку, и стараясь взять с собою письменные документы на владение местностями, чтобы впоследствии сохранить на них законное право. Иудеи с женами, с детьми и с купеческими товарами спешили также в глубину Польши. Их на дороге грабили не только казаки, но даже и шляхтичи. В иных местах не

114

осталось ни единого иудея, ни католика. Сделался такой переполох, что люди не знали, кого им бояться – казаков или поляков, тем более что некоторые владельцы шляхтичи, пользуясь смутным временем, нападали на свою же братию владельцев, с которыми прежде были в ссоре, и производили пожары и грабежи. Холопские шайки составлялись и возрастали не по дням, а по часам, и все эти шайки величали себя казаками Палия и Самуся. Так, например, одна шайка, напавши на панское имение, схватила жену губернатора, домогались от нее выдачи жида и кричали: “Дай нам така-сяка, горилки, бо мы будем с тобою чуда робиты. Ти знаешь казаков Самусевых! Куда подила жида? Говори, а то мы з тобою вместе и твою хату перевернем”. У иудеев выливали горилку, истребляли утварь и имущество, самих убивали и трупы бросали на съедение псам. Молодцы гонялись по дорогам за бегущими шляхтичами, и как поймают какого, то тотчас бьют дубьем, топчат ногами, ведут к реке, угрожая утопить, или оберут и обнажат, привяжут к дереву и покинут на произвол судьбы. Все начальники таких шаек именовались полковниками. Зимой 1702-1703-го годов явился на Подолии некто Хведор Шпак, именовавший себя полковником войска запорожского. Он писал каменецкому коменданту, что идет на панов по приказанию короля ради того, что дедичные господа владельцы утесняют своих подданных вопреки королевской воле. Есть известие, что под именем полковника Шпака своевольствовал осадчий Билоцкий с людьми, которые к нему приходили, и немалую толпу католиков и евреев продавал он татарам. Другие известные полковники, взбунтовавшие Могилев, Калюс, Ушицу, Лосевцы, Козлов, Литаву, Листовцы, Ярышев, Жван были: Скорыч, Мидонага, Аксентий Сотник, Дабижа Дерикалика. Их шайки составлены были в значительной степени из молдаван. Расправляясь с врагами русской веры и русского народа, они не довольствовались простыми убийствами, а сопровождали их варварскими истязаниями, отсекали руки и ноги, насиловали шляхетских жен и девиц, ругались над костелами и синагогами. Но они, чувствуя свое относительное малосилие, не смели зацеплять укрепленных городов и нападали только на такие жилые местности, которые стояли открытыми. Только на город Староконстантинов напали они и вконец его разорили. Мещане униаты и католики были им враждебны, как шляхтичи и жиды, но православные мещане в некоторых городах сами шли в мятежные шайки и вместе с холопами трепали поляков и иудеев.
Долго шляхте и евреям в Подолии не было никаких средств спасения, кроме бегства. Кварцевое войско было занято войною против шведов, и не ранее как 4-го декабря польный гетман Сенявский издал универсал, извещая, что идет на укрощение казацкого мятежа.
Хотя восстание было вполне холопским, то есть мужичьим, но впоследствии многие лица шляхетского звания привлечены были к суду за участие в нем. Мы упомянули о том, как иные под всеобщее смятение делали обычные наезды друг на друга. Оставалось еще, впрочем, очень немного православных шляхтичей, не успевших, подобно прочей своей братии, изменить отеческой вере. Таким из последних могикан своего времени был тогда Данило Братковский. Получивши отличное воспитание, он занимался литературою и написал по-польски сочинение под названием “Мир, пересмотренный по частям”, где в сатирическом тоне изобразил пороки шляхетского общества. Этот господин подобрал около себя шляхтичей, сохранивших, подобно ему, православную веру, и на

115

сеймиках воеводств Киевского и Волынского вместе с ними составил для послов, отправляемых на сейм в Варшаву, инструкцию, в которой требовались гарантии свободы православного вероисповедания. Римско-католическая партия, составляющая на сеймиках и на сейме большинство, сильно озлобилась за это, и православная вера вместо облегчения подверглась еще большим стеснениям и унижениям. Так, после возвращения Польше Подолии в Каменце не дозволялось селиться православным: весь подольский край в церковном отношении был изъят от ведомства киевского митрополита и подчинялся исключительно львовскому униатскому владыке, как будто там уже не было и не должно быть православия. Братковский в 1701-ом году пристал к Палию и распускал
сочинения в защиту прав православной религии. Вслед за тем Братковский отправился в Батурин к Мазепе, с которым был близок уже давно. Он возвращался оттуда во Львов, где имел тогда место своего жительства, и направился не прямым путем через Киев, а через Полесье для осторожности от поляков, которые за ним наблюдали. Переодетый, он хотел обойти обоз волынского посполитого рушения, вышедшего на войну против мятежных холопов, и был схвачен. Он был предан суду в Луцке и обвинен в том, что, “враждуя к унии, ездил в Украину, на возвратном пути возмущал народ и казаков, всегда шатких в верности к Речи Посполитой, и тем придал огня мятежу, возникшему под предлогом сочувствия к своей религии, будто бы угнетаемой поляками, чего никогда не бывало”. Такой приговор был произнесен над ним. Его подвергли огненной пытке. Он ничего нового не показал и ни от чего уже сказанного не отпирался. Его казнили мучительной смертью 25-го ноября 1702-го года. Он был обезглавлен на рыночной площади Луцка.


XX

В конце ноября 1702-го года наказной гетман Самусь и казацкие полковники Искра и Палий отправили Мазепе грамоту с просьбой принять Белую Церковь под власть царя. Однако гетман Мазепа и левобережная старшина враждебно отнеслись к новой волне антифеодального и освободительного движения на Правобережье. Они отказали оказать военную помощь казацким полкам и пытались убедить правительство Петра I не принимать Правобережье в состав Российского государства. В декабре 1702-го года Петр I обратился с письмом к Самусю и Палию с предложением освободить завоеванные правобережные города в пользу поляков и принять участие в войне со шведами. В ответ Палий резонно заметил, что если оставить без защиты Фастов, то поляки его немедленно разорят, а православных жителей перебьют.
Гетман Мазепа не только не смел оказывать сочувствие русским, восставшим на правом берегу Днепра, но в ноябре 1702-го года получил от царского резидента в Варшаве, князя Григория Долгорукова, письмо такого содержания: “Шведский король хитрыми вымыслами, по совету приставших к нему польских изменников, велел распространять слухи, будто его царское величество указал вашей вельможности послать 20000 войска на помощь Самусю, назвавшемуся царским гетманом, и будто мятежи, поднявшиеся в Украине, возникли с позволения нашего государя. Речь Посполитая приходит в немалое подозрение. Необходимо всем на деле доказать, что этот мятеж
116

начался без воли царской и не приносит никакой пользы его царскому величеству. Необходимо стараться угасить этот огонь, препятствующий Речи Посполитой обратить оружие против шведов”. Гетману указывалось вести непрестанные сношения с польскими коронными гетманами и не допускать своих казаков присоединиться к мятежникам.
Вслед за тем в декабре и в феврале 1703-го года гетман в письмах к коронному гетману старался уверить в неосновательности слухов, распускаемых правобережными бунтовщиками, будто они действуют с царского согласия.


XXI

Польский король Август писал универсал к Палию, укорял его за смуту и убеждал казаков разъехаться по домам. В 1703-ем году успехи короля шведского в Польше были чрезвычайны. Обе столицы попадали под власть его, а польские паны думали, как бы помирить враждующих королей, своего и шведского, и подвинуть их к союзу против России. Они-то и старались утвердить мнение, будто мятежи в Украине возбуждаются с русской стороны. Даже и в массе южнорусского народа носились такие соблазнительные вести, будто со стороны гетмана Мазепы дано обещание помощи Самусю. Польский коронный гетман просил малороссийского гетмана оказать помощь к укрощению бунта в Украине. Но гетман Мазепа ограничился только тем, что посылал увещательные письма к Самусю и Палию, а по рубежу приказал расставить караулы для преграждения охотникам пути к правобережным мятежникам и угрожал смертною казнью за самовольные побеги. Мазепа должен был в то же время дать уступки своим старшинам и, вообще, казакам, которые как истые малороссияне все-таки смотрели с недружелюбием к полякам на то, что делалось в их государстве. Вероятно, по этой причине гетман тогда писал канцлеру Головину, что лучше было бы теперь принять от Палия Белую Церковь в царское владение. Государь, вместо соизволения на такую мысль, опять предписывал гетману учреждать построже караулы, чтобы не пропускать малороссийского народа за Днепр для участия в мятеже против поляков, а к Самусю и Палию писать, чтоб они возвратили Белую Церковь польскому королю как законному властителю. С этой же целью царь отправил к Палию генерала Паткуля уговорить полковника исполнить волю союзных государств, а король Август написал Палию снова увещание о том же и выставил ему неуместность сделанного заявления, что он отдаст Белую Церковь только тогда, когда русский царь прикажет. Палий не сопротивлялся воле двух государей, но и не спешил ее исполнить. Польские паны, понуждая Мазепу оказать им содействие в укрощении восстания народа, подозревали искренность и царя, и гетмана. Царский резидент при польском дворе письменно сообщил Мазепе, что поляки распускают слухи, будто Мазепа содействует Палию, что поляки готовы повиноваться пришедшему к ним неприятелю, а союзников и друзей подозревают во вражде к себе.




117


XXII

Принявшее угрожающие размеры освободительное движение заставило польскую шляхту принять ряд постановлений, направленных на подавление восстания. Польско-шляхетские карательные войска на Правобережье были переданы под командование польского гетмана Адама Николая Сенявского, который 4-го декабря приказал всем отрядам собраться для похода на Правобережье в Бережанах. В январе 1703-го года 15-тысячное карательное войско при 440 орудиях вступило на Подолье, где повстанческие силы не превышали 12 тысяч и были разбросаны на большой территории. Польские
чиновники обратились к крымскому хану, русскому царю и гетману Мазепе с просьбой оказать помощь при подавлении восстания. Крымчане выделили часть татарской конницы, но русское правительство, разыгрывая в отношениях с Августом малороссийскую карту, предпочло держаться нейтралитета и удержало от выступления Мазепу.
Наступавшие зимой поляки застали казацкие части, которые разбрелись по зимним квартирам, и нанесли им чувствительные удары. Коронное войско и посполитое движение захватили Латичев, Бар, Винницу, Новоконстантинов, Меджиболс, Хмельник. Вблизи Староконстантинова карательное войско встретил значительный отряд казаков, восставших крестьян во главе с Самусем.
На Брацлавщине повстанцы попытались удержать Немиров, но, потерпев несколько поражений в боях с превосходящими силами врага, отступили в Брацлав, а затем к Ладыжину, потеряв при этом пушки, вывезенные из Немировской крепости. В решающем бою у Ладыжина двухтысячный отряд казаков и восставших крестьян  потерпели поражение. После упорной битвы Ладыжин был взят. По одним известиям погибших было до двух тысяч, а другие простирают их число до десяти тысяч. Другой предводитель мятежных русских холопов, Шпак, был в феврале разбит воеводою киевским Потоцким и генералом Брандтом. По предложению пана Потоцкого, носившего титул воеводы киевского, всем холопам, заподозренным в восстании, отрезали левое ухо и, по свидетельству современника, может быть, преувеличенному, таким способом заклеймено было до 70000 человек. Сначала был повальный суд победителей, и пойманных казнили тотчас, на месте поимки. Тогда холопы, поделавши обширные засеки, забирались туда и сидели там, защищаясь со своими женами, детьми, с домашним скотом и всякою рухлядью. Жолнеры добывали их оружием и тотчас истребляли без разбора пола и возраста. Но потом стали предавать виновных установленным судам, и тогда приходилось подвергать смертному приговору целые селения, так как по суду оказалось, что жители все огулом принимали участие в мятеже. Иногда, однако, спасали их от смерти сами владельцы, жалея своих подданных, от которых все-таки надеялись впоследствии иметь рабочую силу. Понимая, что в этих старинных казацких городах повстанцев будет победить труднее, властные структуры Речи Посполитой вновь прибегли к дипломатическим мерам. Еще 12-го января Август II Сильный обращается к Петру I с просьбой запретить левобережным казакам переходить на Правобережье для помощи Самусю, а также показывать тех, кто уже принял участие в восстании. Русский
118

царь сразу же среагировал на это обращение короля и 25-го февраля отослал к правобережному казацкому старшине письмо, в котором, в частности, говорилось: “… а тебе, конному охотнику полковнику Палию и конному охотнику полковнику Самусю Ивановичу, если бы и обида со стороны Его Королевского Величества от кого была, и о том пришлось бить челом Его Королевскому Величеству, и те бы все противности были бы хорошим успокоением и охоронением всенародным…”.


XXIII

Хотя в Богуславе дом для семьи Самуся построен несколько лет тому назад, однако, соломенная крыша успела потемнеть, а посаженный сад уже давал богатый урожай. За домом разрослись кусты красной смородины и вперемешку с зарослями малинника тянулись вдоль забора в самый конец сада.
За последний год у Самуся побелели виски. Он уже давно не носил оселедца, густой чуб был всегда одинаково черный, а сейчас его изредка посеребрила седина. Гетман говорил, шутя, что пора ему сидеть на завалинке и тешить внуков, да жаль внуки, дети дочери, далеко в Батурине, сын еще не женится. Шутки шутками, но в глубине души неприятное напоминание о старости огорчало его. Постарела и жена – и она часто заговаривала о женитьбе с самим Федором.
- Сынку, женился бы ты, пора. Разве для тебя девчат мало?
Федор отмалчивался.
Самусь не обучал Федора грамоте, но у Федора неизвестно от кого появилась любовь к книгам. Только книг было мало, да и читал больше тайком: боялся, чтоб не смеялись казаки. Любил Федор беседовать с бывалыми казаками, и целыми часами слушал их удивительные рассказы, в которых нельзя было отличить правду от прикрас и вымыслов. Часто Федор ездил в Стеблов, в Медвин, где стояли сотни богуславского полка. Иногда оставался там на несколько дней, особенно – в Медвине, ему нравились медвинские пруды, шумные вечера с молодежью. Родители догадывались, куда он ездит, но ни о чем не спрашивали.
Однажды, в жаркий день Федор вернулся из поездки и, войдя в дом, просто сказал родителям:
- Тато, мамо, я надумал жениться.
- Гляди, старая – он надумал жениться, а был ты где?
- В Медвине.
- Сватать кого будем? Сестру невесты медвинского сотника Гогули?
- Нет, тато. На дочери исайковского старосты пана Федора? Она хорошая дивчина.
- Пан Федор поляк.
- Ну, что, поляки тоже люди.
- Люди-то люди, но они другой веры. Та и где ты пана Федора найдешь, он давно с детьми бежал с Исаек. Ты где его видел дочку, она что, снова в Исайках?
- Нет, тато, я видел ее в деревне возле Немирова, когда мы были в походе. Я хотел ее забрать в Богуслав еще тогда. Но когда повторно за ней поехал, их уже в деревне не
119

было. Драгуны ее и сестру увезли в Краков.
- Ну, и как ты собрался на ней жениться?
- Возвращаясь из Медвина, в Исайках я остановился попить воды. Разговорился с хозяином, довольно зажиточным, и он мне сообщил, что ходят по селу слухи, что пан Федор с семьей возвращается в свое поместье. Леся, так зовут дочь пана Федора, приедет, и мы поженимся.
- Ну, ну, жених… Складно у тебя получается… А я-то думал, будет та девка,
которая казачка плясала на свадьбе у сотникова сына.


XXIV

Считая себя полными хозяевами в пределах собственных вольностей, запорожцы в 1701-ом году допустили у себя погром проезжих купцов и находили для того полное оправдание себе. Так они поступили 1-го июня с цареградскими торговыми греками Григорием Дмитриевым и его пятью товарищами, подданными турецкими. Эти купцы, везшие с собой драгоценные камни, жемчуг и красный кумач, пришли из Царьграда морем в Очаков, из Очакова поднялись вверх по Днепру и по Бугу. От Буга, наняв подводы у каких-то рыболовов, купцы пошли сухопутьем на Чигирин и оттуда имели поехать в другие города для распродажи редких своих товаров. Но едва они успели дойти до реки Ингула, как на них напала ватага запорожцев, малороссийских казаков и рыбных промышленников, предводимая атаманом Щербиной и есаулом Тонконогом, разграбила весь их караван, забрала все их тюки с товарами и отвезла все добро в Сечу, где вся добыча частью была поделена между казаками, частью публично продана. Потерпевшие купцы поспешили сперва занести жалобу силистрийскому сераскир-паше, а потом послали “ходатайственные письма” за себя от иерусалимского патриарха и от мултанского владетеля гетману Мазепе. Силистрийский паша сообщил о том турецкому султану, и падишах с сильным неудовольствием потребовал удовлетворительного ответа по этому поводу у малороссийского гетмана Мазепы через того же силистрийского сераскира. Независимо от жалобы, посланной гетману, потерпевшие купцы послали такую же жалобу, но уже с приложением росписи награбленных вещей, и русскому государю.
Тогда из Москвы 18-го июня послана была в Сечь царская грамота на имя кошевого атамана Петра Сорочинского с толмачом посольского приказа Кириллом Македонским и с нежинским полковым обозным Федором Кандыбой для розыска об учиненном запорожцами разбое над проезжавшими цареградскими купцами. По той грамоте велено было разыскать воров и разбойников и учинить им “жестокую казнь по указу великого государя, по войсковым правам и по рассмотрению гетмана”, а пограбленные пожитки возвратить потерпевшим по росписи.
На такое предписание запорожцы ответили царю письмом от 1-го августа и в том письме оправдывали себя тем, “будто учинили они за то, что те греки сами были в том винны”. Из взятых товаров они одну половину возвратили, а другую при себе удержали, назначив за нее денежную плату. Когда же товары пришли в Переволочну, то оказалось, что их прислано было слишком мало, а цены за изъятые товары в Сечи поставлены были
120

слишком низкие. В то время к гетману Мазепе прибыл от силистрийского паши посланный Ибрагим-ага, который ни за что не хотел выезжать из Батурина до тех пор, пока не получит полного удовлетворения за пограбленные товары.
После этого в Москве открыто был поставлен вопрос, как поступить с запорожцами, чтобы их укротить. По этому поводу вместо царя, находившегося в то время в походе против шведов, обратился с запросом к гетману Мазепе граф Федор Головин. Но гетман и сам не знал, как ему поступить с запорожцами: “… Я бы давно им
притер носы и унял их от сумасбродного своевольства, и за нынешний поступок умел бы покарать, если бы не боялся привести их в последнее отчаяние и отогнать от милости монаршей”.
Такой ответ не мог удовлетворить Головина, и он предлагал гетману решительно поступить в отношении главных зачинщиков сделанного грабежа: зазвать главнейших из них в Батурин, там их внезапно схватить и отправить в Москву.
Но такого действия гетман не мог допустить.
А запорожцы по-прежнему нисколько не унимались от вражеских действий против гетмана Мазепы и посланных им на реке Самаре промышленных людей: в октябре месяце  они, не получая пошлины от селитренных людей, разорили их заводы и запретили размежевку посамарской земли. Однако Мазепа медлил с наказанием. Он остерегался именно того, чтобы через Запорожье на него не поднялась Украина.
Иначе отнеслись к запорожцам в самой Москве. Не подчиняясь гетману и отказывая в выдаче зачинщиков погрома цареградских купцов, запорожцы, тем не менее, имели неосторожность отправить свою депутацию за получением царского жалованья в Москву. Но едва прибыли в столицу запорожские посланцы Герасим Крыса и его товарищи, как их немедленно посадили в тюрьму и стали допрашивать, были ли они свидетелями погрома селитренников и цереградских купцов. На этот вопрос запорожские посланцы отвечали, что свидетелями разгрома купцов они не были, но войско-то сделано с общего согласия, потому что проезжавшие через запорожские степи купцы пренебрегли порядками, установленными войском низовых казаков, не захотели взять запорожского пограничного отряда проводников, как требовал того обычай войсковой, и тем отказались платить пошлину на кош. Что до селитренников, то Герасим Крыса и его товарищи ответили, что свидетелями их разорения они не могли быть, а только слыхали о том в пути и находят, что товариство поступило с ними по всем правилам, так как оно считало и считает земли по реке Самаре за полную собственность свою, и потому не позволит мужикам ею завладеть. За такой смелый ответ некоторые из запорожских депутатов были удалены из Москвы и разосланы по великороссийским городам.
После этого 19-го февраля царь Петр Алексеевич послал из Москвы в Сечь новую грамоту на имя кошевого атамана Петра Сорочинского с приказанием без всяких отговорок возвратить сполна все товары, награбленные у прежних купцов. В противном случае царь грозил подвергнуть “без пощады” смертной казни запорожских посланцев Герасима Крысу и его товарищей и впредь прекратить выдачу жалования всему войску запорожских казаков.
Когда царская грамота доставлена была в Сечь и прочитана на раде, то казаки закричали своему кошевому, чтобы он сам отвечал за все убытки, причиненные грекам,

121

потому что он был и настоящим виновником всего дела и советником дележа товара по куреням, тогда как сами казаки советовали кошевому спрятать все забранное добро в общую войсковую скарбную до времени. После такого приговора кошевой Петро Сорочинский сложил с себя атаманский уряд и уступил булаву новому кошевому атаману.
Таким оказался казак Платнеровского куреня Константин Гордиенко, вскоре потом приобретший большую известность, как у запорожских, так и у малороссийских казаков. Гордиенко, иначе называемый Гординским или Головком, по казацкому прозвищу
Кротом, был самым выдающимся из всех кошевых атаманов конца XVII века и первой четверти XVIII. Родом он был из Полтавщины, в молодости учился в Киевской духовной академии. Из Полтавы попал по примеру брата Самойла Самуся в Запорожье, там записался в Платнеровский курень и потом был выбран кошевым атаманом низовых казаков. По своим качествам это был человек храбрый, решительный, смелый: по своим убеждениям это был горячий патриот и фанатический ненавистник Москвы.
Как кошевой Серко, Гордиенко хотел иметь свое Запорожье независимым в политическом отношении от Москвы, и в этом духе действовал. Не обладая, однако, ни дальновидностью, ни изворотливостью, ни военным гением Серко, Гордиенко в меньшей степени мог рассчитывать на успех своих дел, чем Серко. Если Серко, умевший до некоторой степени ужиться независимым между Турцией и Крымом, с одной стороны, Россией и Польшей – с другой, если этот бессмертный кошевой, пользовавшийся всесветной славой непобедимого героя, сошел в могилу, не сделавши независимым своего Запорожья, то Гордиенко мог только ввести в заблуждение низовое товариство и вызвать гнев со стороны русского царя.
Запорожцы обратились к татарам за помощью вместе выступить против Москвы.


XXV

Наконец, из Крыма в Сечь пришли недобрые вести: крымский хан, к которому запорожцы обращались за помощью, отказал им в этом, потому что он был в миру с московским царем. Сам хан в этом случае подчинялся турецкому султану. К султану же незадолго перед тем отправлен был царем великий посол князь Д.М. Голицын для ратификации трактата, заключенного между Турцией и Россией. Удостоенный аудиенции у падишаха, он успел мирно настроить султана в отношении России. Тогда запорожцы, “придя в чувство”, отправили челобитную царю, в которой писали, что турецкие купцы сами были виноваты в своей беде: они не захотели платить войску пошлины и поехали не через Сечь, а степью. Запорожцы же хотели преградить им неправильный путь, но встретили вооруженное сопротивление со стороны купцов. Призвали к себе на помощь своих товарищей – рыболовных промышленников, находившихся возле Буга-реки и “большим собранием” заворотили купцов в Сечь. В Сечи товариство поделило по куреням только красные кумачи, а камни, жемчуг и деньги возвратили купцам. В заключении челобитной запорожцы просили царя помиловать их, переменить гнев на милость, и возвратить низовых посланцев в Сечь.
3-го марта было отправлено из Москвы в Батурин на имя гетмана подьячим
122

Павловым царское жалованье, состоявшее из денег, бархата, сукон и соболей для запорожских казаков. Гетман удержал у себя часть этого жалованья для передачи потерпевшим от запорожцев купцам. Предложено было силистрийскому паше получить сукна, бархат, атлас и соболя взамен захваченных у купцов запорожцами.
Паша успокоился.
После урегулирования скандала гетман Мазепа доложил в Москву, и в Сечь были отпущены запорожские посланники.


XXVI

Так прошла  вся последовавшая зима 1703-1704-го годов. В королевском универсале 2-го августа главными укротителями восстания называются на территории Польши: два князя – Януш и Михаил Вишневецкие, два Юрия Любомирских – коронных обозных и подкормий и двое Потоцких – Иосиф, воевода киевский и Яков, староста Хмельницкий. Мазепа, сообщая в Москву в Приказ о том, что отобрание Белой Церкви от казаков для отдачи ее полякам представляет затруднение. Он писал: “Не могу брать на душу греха, чтобы приветными уверениями склонить Палия, Самуся и Искру к послушанию, а потом отдать их полякам в неволю. Не могу заверить их, что они останутся целы и невредимы, как в своем здоровье, так и в пожитках. Поляки не только над казаками, но и над всем русским народом, находящимся у них под властью, поступают по-тирански. Это показали недавние дела их в Приднестровщине и в Побужье, где они, отмщая за бывший мятеж народный, многих казнили, иных вешали, других бросали на гвозди или сажали на кол”.


XXVII

Мазепа смачно зевнул, прикрывая рот рукою.
- Хватит на сегодня. Столько дел и сам черт не переделает. Закончите с Кочубеем.
- Его уже второй день нет, - ответил Орлик.
- Ничего, появится, тогда и закончите… А, может, поедем к нему. Давно я там не был, у Кочубеихи настоек не пил. Или вы еще до сих пор друг на друга злобу таите?
- Какая там злоба? Так, под хмельком немного погрызлись. Сейчас скажу джуре, чтобы запрягали.
Кочубея застали в постели.
- Ого, столько спать – можно и суд Господень проспать… не только свой, - сказал после приветствия Мазепа.
- Заболел я немного, второй день лежу. Вы садитесь.
Кочубеиха пододвинула мягкие стулья.
- Не перепил, часом? – будто украдкой от хозяйки спросил Мазепа, хитро посмотрев на Кочубея.
- Нет, ветром прохватило.
123

- Каким – прямо из Сулеи?.. Ну, а если не пил, так выпей чарку-другую варенухи – и все как рукой снимет. Не то еще месяц лежать будешь. А у нас с Орликом уже чубы от работы взмокли.
- Да, страдная пора подошла. Одной корреспонденции столько, что за полдня не перечитаешь. Сегодня с Правобережья три письма пришли, - добавил Орлик.
- От Палия или от кого другого?
- Палий теперь редко пишет. Да я и рад: без моего ведома начал, пусть и выпутывается, как знает. Я ему в самом начале передавал: не вмешивайся в эту кашу,
сиди, как сидел в своем Фастове. Где там: не сидится ему, батькой холопы, вишь, выбрали. Не булавы ли гетманской захотелось?
Кочубей устроился получше, чтоб удобней было разговаривать.
- Две недели назад Самусь прислал письмо, пишет, что старост и шляхту выгнали из всех городов. И тут же просится на Левобережье. Понимаешь, куда гнет? Если все будет хорошо, тогда он дальше пойдет – так Самусь и на раде у себя говорил, я достоверно знаю. А на случай неудачи хочет обеспечить себе со своими голодранцами тихий уголок у нас, чтоб потом все беды на мою голову посыпались. А кто его этому научает? Конечно, Палий. Только нас на мякине не проведешь! Пусть и думать бросит про Левобережье. И то еще надо сказать – пусти их сюда с полками, никому спасения не будет.
- Вчера на рубеже караулы поставили, - добавил Орлик, - не то беды не оберешься. Под Белой Церковью Палий, а Самусь свою саранчу по Правобережью распустил. Как туча ползут. Что ни день, то новые появляются. Лещинская, она мне родней приходится, пишет, что от имения в Ильинцах щепки не осталось – свои же хлопы целый полк навели.
- Ну, а у Палия тихо?
- Как бы не так! Нашел затишье! Там самые буйные холопы. Земля под татарами сколько лет была, всего года три, как ее опять заселили. В двадцати волостях панов перебил  пасынок Палия Семашко. Карл вот-вот возьмет Варшаву, так как в Польше очень усилилась шведская партия, против которой Петр послал Миклашевского с войском, -  напомнил Орлик про Станислава Лещинского, которого Карл хотел сделать королем.
Болезнь Кочубея затянулась, и Мазепа зачастил к своему генеральному судье, тревожась о его здоровье.
- Чего это гетман к нам все ездит? Раньше, бывало, приедет раз в два месяца, а теперь двух дней не пройдет, как он опять тут. Не замыслили вы с ним чего? – допытывалась Кочубеиха у мужа.
- Откуда я знаю, чего он ездит, - пожимал плечами Кочубей. – Меня навещает. Знать, скучно одному. Разве плохо, что нас гетман не забывает? Дай Бог, чтобы и дальше ездил.


XXVIII

В доме Кочубея привыкли к посещению Мазепы. Привыкла и дочь Кочубея Мотря.
И кончилось тем, что через неделю после Николы Мазепа приехал необычно рано.
124

Поздоровавшись, он взял Кочубея под руку:
- Пойдем в светлицу, Василий Леонтьевич, и жинку позови. Важное дело к вам имею… Вы оба давно меня знаете, как и я вас, - продолжал он, когда в комнату вошла Кочубеиха. -  Мы, сдается, всегда в мире жили, можно сказать, как родичи. Правду я говорю?
- Вы всегда близки нашему сердцу, Иван Степанович, - ответила Кочубеиха.
- Я и говорю, что мы всегда, как родичи были. Вот я и приехал просить руки вашей
дочки.
Кочубей пошатнулся от неожиданности, а Кочубеиха застыла, уставившись на Мазепу недоуменным взглядом.
- Да ты, часом, не сду… - начал, было, Кочубей и осекся.
Кочубеиха пришла в себя и улыбнулась:
- Шутить изволите, Иван Степанович.
- Я не шучу. Люблю вашу дочку.
- Постыдился бы говорить такие вещи, пан гетман, она тебе дочь крестная. Что люди скажут? В ваши ли годы об этом думать? Никогда нашего благословения не будет.
Мазепа поднялся.
- Мала честь, значит… От гетманской руки отказываетесь. Ну, вы еще увидите, как оно получится, я на этом не остановлюсь.
Мазепа хлопнул дверью и вышел из комнаты.


XXIX

Долго не спалось Мазепе в этот вечер. Он ворочался с боку на бок, гнал от себя всякие мысли, но сон не шел. Тогда он откинул жаркое, на лебяжьем пуху, одеяло и сел на кровати. В дверь тихо постучали. Это мог быть только Орлик.
- Заходи.
Орлик подал запечатанное письмо.
- Читай сам. От кого?
- От пани Дольской.
При короле Яне Казимире Дольская пользовалась большим влиянием. Теперь она оказалась в опале и примкнула к шведской партии Станислава Лещинского.
Держа в руках письмо, Орлик, как бы невзначай, бросил:
- Август от престола отрекся, прижал его все-таки Карл. Лещинского королем поставил, для одной видимости элекцию (выборы) изобразил.
- Да ну?! Дивно все-таки. Читай-ка, что пишет Дольская. С чего это она вдруг обо мне вспомнила? Я уже давно о ней не слыхал.
“Бабушке своей расскажи”, - подумал Орлик и стал читать. Дольская не говорила напрямик, а только намекала: писала, что у них, дескать, все желания гетмана выполнялись бы, что Мазепу очень уважают при дворе Станислава и даже король Карл похвально отозвался о нем.
- Тьфу, - плюнул Мазепа, - сдурела баба! За кого она меня принимает? Я трем
125

государям служил – и пятна измены на мне нет! Порви сейчас же. Садись, пиши.
Орлик положил перед собой бумагу и обмакнул перо в чернила.
- Как писать?
- Так и пиши, как я сказал, не размусоливай. Тоже нашла дурного. Я воробей стреляный, не на того напала.
Орлик кончил писать.
- Отправить сейчас?
- Я сам. Давай сюда. Завтра перечитаю, тогда уж… - Мазепа положил письмо под
подушку. – Вот на что меня подбивают.
Орлик не отозвался. Помявшись немного, он обратился к гетману:
- Значит, нас под руку Меньшикова назначают? Он ведь и над украинским войском начальником назначен.
- Вот, Орлик, все, что я заработал за долголетнюю службу. Как это еще царь не Палия командующим назначил?! Что ж, я ко всему привык. Только прискорбно, что даже самому поганому наймиту и то большая благодарность. Взвесил я все, Филипп, и вижу – не по пути нам с Петром. Разные шляхи у нас… Ну, иди уж. Да позови ко мне Демьяна.
Орлик вышел. Через минуту в гетманской опочивальне появился верный прислужник Мазепы Демьян.
- Отнеси это письмо Мотре, только гляди, чтоб никто не видел.
- Знаю, не первый раз.
- Знаю, что знаешь, а еще раз говорю. Если кто доведается, тебе головы не сносить. В письме обручик. Обещай, что угодно, лишь бы вышла на свидание. И еще раз говорю: гляди, сейчас не так просто, как раньше было. Мелашке денег дай, через Мелашку и передавай письмо, она все знает и Мотре верна. Все. Вернешься – сразу ко мне.
Демьян исполнил все точно, как требовал гетман. Но Кочубеиха, пристально следившая за дочерью, все же нашла это письмо. Она сразу пошла к мужу.
- Вот послушай, как крестный дочке пишет: “Сердце мое, любимая Мотренька. Локон свой отдаю твоей молодости, любовь моя, а при поклоне посылаю книжечку и колечко диамантовое, какое имею самое наилучшее, прошу я то милостиво принять, а даст Бог, и с лучшим поздравляю. Сама знаешь, как я безумно тебя люблю, еще никогда на свете не любил так. С тем целую в уста коралловые, моя лебедушка коханая”.
- Мотря, иди сюда! Куда она запропастилась? Мелашка, позови Мотрю.
Мотря весело вбежала в дом, но, увидев в руках у матери письмо, остановилась как вкопанная и побледнела.
- Дай сюда перстень Мазепин! А я его сейчас же обратно отправлю.
- Никакого перстня я не брала, не знаю, о чем вы говорите.
- А, так ты еще родителям в глаза лгать будешь! Мотря, не ври, мое сердце, стыда ты не боишься… Дай сюда перстень, и чтоб за ворота ногой не смела ступить.
- Не брала я, не знаю ничего.
- Василь, куда ты смотришь! Какой ты отец. Ты всегда потакал ей, не разрешал никому пальцем ее тронуть, вот и получай теперь. Возьми да проучи добре, чтоб…
- Попробуйте только!
- Что, гетману пожалуешься? Иди, жалуйся!

126

Кочубеиха ударила Мотрю по щеке. Мотря вскрикнула и с плачем выбежала из комнаты.
С этого дня из дома Кочубея навсегда исчез прежний покой. Как ни следила Кочубеиха – даже челядь для этого приставила – Мотря получала письма. Плача, читала их, спрятавши ото всех.
Письма были ласковые, иногда полные отчаянной мольбы. Гетман писал, что дальше так жить не может, что у ума сойдет, просил прислать ему прядь волос, лоскуток
сорочки, а однажды Мотре показалось даже, что видит на письме следы слез.
Всегда спокойный Кочубей не находил себе места и, когда жене удалось перехватить еще одно письмо, сам избил дочь.
На следующий день Мотря исчезла из дому. Ее искали до вечера, разослали людей по родственникам, по знакомым – нигде не было. В доме наступила скорбная тишина, какая бывает, когда кто-то должен умереть или уже умер.
По Батурину полетели слухи, один другого удивительнее: “Кочубеева дочка сбежала к Мазепе”, “Мазепа выкрал Кочубеевну”, “гетман и Мотря уже повенчались в Замковой церкви”.
Что было правдой, что вымыслом – проверить было трудно, только слухи эти дошли и до Кочубея. Кочубеиха плакала, угрожала и, в конце концов, накинулась на мужа, обвиняя его во всем случившемся.
Кочубей побежал в конюшню, сам оседлал коня и поскакал на Гончаровку, во дворец гетмана. Мазепы там не было – обмануть генерального судью не имела права даже гетманская стража. Тогда Кочубей погнал коня в Бахмач. Там, близ хутора Поросючка, в двух верстах от города, в лесу стоял второй дворец гетмана.
Мазепа сам вышел навстречу Кочубею и ввел его в маленькую, устланную ковром приемную.
- Пан гетман, - еще не отдышавшись и не присев по приглашению Мазепы, начал Кочубей. – Отдай дочку! Не чуял я, какая беда собиралась над моей головой. В горе превратилась моя радость, не нашел я в дочке утехи. Не могу людям в глаза смотреть, ославил ты меня.
- Сам себя на посмешище выставляешь. Жинке своей укороти язык, ее слушаешь.
- Не жинку слушаю, сердце свое слушаю… Отдай дочку, пан гетман!
- Нет у меня твоей дочки, напрасно ты и меня и себя тревожишь. Езжай отсюда с Богом.
- Никуда я один не поеду. Все говорят: она здесь.
- Что мне голову морочишь? Сам выгнал дочку, а ко мне привязался… А хотя и здесь она, так что с того? Не отдам я ее.
- Христом-Богом молю: отпусти… Молодая она, глупая, над тобой же люди смеяться будут.
- Пусть лучше над тобой смеются.
- Иван Степанович, пан гетман, пожалей мою седую голову.
Кочубей заплакал. Даже у Орлика, который слушал под дверью, шевельнулось в сердце нечто похожее на жалость.
Гетман позвал гайдуков:

127

- Проводите судью, у него горячка еще не прошла, - и вышел за дверь.
- Отцовское проклятие упадет на твою голову! Запомнишь ты Кочубея. Я уже давно вижу твои черные дела! – крикнул Кочубей вслед Мазепе.


XXX

Кочубей с некоторых пор заметил странную неуверенность в поведении гетмана.
Однако достоверных доказательств не было. Сейчас Кочубей вспомнил: когда возвращались после рады в Жолкве, где был сам царь, Мазепа завернул в поместье пани Дольской с каким-то монахом, который раньше бывал у гетмана. Что это был поляк, Кочубей знал наверняка, но зачем Мазепа ездил с ним, какая велась с ним беседа – этого он знать не мог.
И еще вспомнил Кочубей, как однажды, выпив лишнюю чарку, полковник Горленко сказал при всех:
- Народ плачется, гетман, казаки тоже нарекают на тяжкие поборы. Все мы за душу Хмеля Бога молим, чтоб нас от ляхов вызволил. А твои кости внуки проклянут, если ты казаков оставишь в такой неволе.
На это тоже подвыпивший Мазепа ответил:
- То не я, не моя то воля, сами знаете, кто виноват в этом. Даст Бог, покончим с ярмом Петровым, не за горами тот день…
Это и еще кое-что припомнил сейчас Кочубей. Он и раньше задумывался, но таил свои догадки – сам их боялся.
Теперь, приехав домой, Кочубей долго беседовал с женой.
- Чего же ты раньше молчал, грех брал на душу? Таил такие дела Мазепины? Разве тебе генеральным судьей быть? Эх, ты! Ну, да хоть теперь надо вывести его на чистую воду.
- Как выведешь, чем докажешь? Трудно нам будет одолеть его. Боюсь я кому-нибудь слово молвить. Ты-то не знаешь, а я знаю, какие уши у гетмана, чуть ли не по всему свету.
- Не бойся ничего. Давай попробуем послать туда Микиту, он сметливый хлопец. Сиротой взяли мы его в дом, в люди вывели, он нас не доведет до погибели.
Выслушав все, Микита согласился пробраться на Поросючку.
- Если попадешься, Микита…
- Скажу, что к Мелашке шел. Да оно и правда, Мелашка сама ко мне подкатывалась.


XXXI

В этот вечер гетман сидел за столом один и с нетерпением ждал, когда в соседней комнате Орлик закончит писать.

128

- Скоро ты? – то и дело кричал в открытую дверь Мазепа.
Орлик писал молча. Гетман задумался. По лицу скользнула улыбка. Мотря, верно, не спит еще. Ждет. Чтобы ей такое подарить назавтра? Демьян что-нибудь придумает.
- Княгиня Дольская через одного волоха письмо прислала, - раздался у него под ухом голос Орлика.
Мазепа даже вздрогнул от неожиданности, а Орлик спокойно положил перед ним письмо.
- Почему раньше не доложил?
- Твоя милость наказал, чтобы личную корреспонденцию вечером подавать.
- Черт ее просит об этой корреспонденции! Когда-нибудь погубит она меня. Волос долгий, а ум короткий. Читай!
Орлик приблизился к свече, прикрытой от глаз гетмана зонтиком, и вынул цифирное письмо. Вынул и другое, маленькое, сломал печать и только тут заметил посередине четко выведенное “Станислав король”. Быстро скользнул по письму глазами.
- Читай, чего молчишь? Ты же цифирные и без перевода читать можешь, да и ключ от них у тебя.
- Я без ключа любую цифирь разберу. Только тут одно письмо шифрованное, а другое – нет. Нешифрованное от Станислава.
- От Станислава? Быть не может!
- Может. Вот подпись и печать.
- Дай сюда.
Тихо прочитал.
- Ведьма, а не баба! Знаешь, чем это пахнет? – гетман мрачно провел ребром ладони по шее.
Наступило долгое молчание.
- Отправить царскому величеству это письмо или придержать? – спросил, наконец, Мазепа.
- Ваша вельможность сам благоволит рассудить своим высоким разумом: послать надо, этим свою верность еще крепче докажешь, - не то с усмешкой, не то серьезно ответил Орлик.
- Цифирное прочитал? О чем Дольская пишет?
- Ксендза посылает, просит к ним переходить, с запорожцами договориться.
- Сожги! Как же со Станиславом быть: отсылать или нет?
Орлик снова промолчал.
- Филипп, садись сюда. До сих пор я не открывал тайны, которую ты сам случайно узнал. Не то чтобы я в твоей верности сомневался. Сам знаешь, к тебе у меня наибольшее доверие и любовь, ты человек умный и добросовестный, однако, молодой и опыта в таких делах не имеешь. Боялся я, как бы ты перед кем не обмолвился. Теперь я тебе все скажу. Не ради почестей, богатства или прихотей каких, а ради всех вас, ради нашей матери Украины, Войска Запорожского и всего народа хочу я Украину из-под Москвы вывести. Если неправду говорю, пусть покарает меня Бог, благословенный во Троице святой и единой.
Мазепа снял со стола крест с частицей животворного дерева и поцеловал его.

129

- Я тебе верю, Филипп, но чтоб какой-нибудь замысел или чье-нибудь нечистое наущение не толкнуло тебя на измену, клянись и ты.
Орлик поклялся и поцеловал крест.
Слушая Мазепу, он терялся в догадках: для чего гетман затеял эту комедию, не хочет ли он испытать его? Но когда Мазепа поцеловал крест, поверил. Поверил не словам
гетмана – не так уж плохо он знал его и его помыслы – а в то, что гетман его не испытывает.
За окном что-то прошумело. Орлик испуганно оглянулся.
- Яблоня ветками в окно стучит, надо сказать, чтоб отрубили.
- Пан гетман, а не прогадаем мы? Кто знает, за кем будет виктория (победа)?
- Думаешь, я не взвесил это? Если мы и дальше будем молчать, пока не узнаем, какие у шведов силы и кто одолеет… А теперь давай напишем письмо царю и Головину, да и отошлем вместе с письмом Станислава.
Орлик написал письмо. Однако гетман и на этот раз обошел Орлика: письмо перехватила заранее предупрежденная мать Мазепы игуменья Печерская. Это письмо в Москве не получат.
Зато в Москве получили другое письмо. Письмо от Кочубея.
После разговора с женой Кочубей перестал колебаться. Кроме того, Микита принес новые вести, ему удалось побывать в замке Мазепы и даже своими глазами увидеть письмо от короля.
Кочубей написал эпистолию и не знал только, с кем отправить ее в Москву. Но подвернулся случай.
Через Батурин проходили монахи Севского Спасского монастыря. Остановившись на базаре за земляным валом, они спросили проходившего мимо казака, где можно переночевать. Тот, хорошо зная гостеприимство генерального судьи и его жены, послал их к Кочубеям. Монахи прожили три дня и очень сдружились с семьей Кочубея. В воскресенье вместе были у обедни в церкви. После того Кочубей повел их в сад, к шатру, который уже готовились убрать на зиму.
- Можно вам верить? – спросил Кочубей.
Монахи перекрестились на образ Пресвятой Богородицы в углу шатра. Тогда Кочубей рассказал им о замыслах гетмана и о своем письме. Монахи взялись доставить письмо. Для этого они съездили в монастырь и попросили у архимандрита дозволения сходить в Москву. Теперь Кочубей принял их в завешанной коврами опочивальне. Они поклялись на образе Христа. И монахи повезли письмо в Преображенский приказ.
Проходили недели. Из Москвы не было никакого ответа. О Мотре Кочубеи тоже ничего не знали. Грустные сидели они по вечерам в светлице и слушали, как всхлипывает за окнами ветер и, словно издеваясь над их горем, швыряет в окно пригоршни снега. На праздник Крещения приехал давний приятель Кочубея, бывший полтавский полковник Иван Искра, устраненный от войска по приказу Мазепы. Он приехал по приглашению Кочубея, который, не боясь, рассказал ему о намерениях Мазепы. Бывший полковник, как выяснилось, и сам догадывался о предательских планах гетмана и тщательно собирал сведения о Мазепе.
- Ксендз опять у Мазепы, мои люди видели, как Орлик принимал его на

130

Гончаровке. Да разве только это? Помнишь, Василь, как государь на Украину должен был приехать и не приехал? Мазепа тогда триста сердюков выстроил, будто для встречи. Хорошая была бы встреча, сам Господь, видно, не допустил до этого. Писать надо в Москву, пока не поздно.
- Писали уже.
- Ну?
- Ни тпру, ни ну, никакого ответа.
- Еще раз напишем, да так напишем, что гетману уже никак не выкрутиться. Если мы ему руки не свяжем, то он всем нам веревку на шею накинет, и не заметим, как
польскому королю в ноги заставит кланяться. Мы все опишем. Где такие поборы виданы, какими Мазепа народ обложил? По талеру с коня и по копке с вора. Да еще говорит: “Разве то я? Такое повеление свыше имею”. Дальше тянуть нельзя. Чем скорее, тем лучше.
Написали сразу два письма. Одно отправили с джурой Ивана Искры Петром Яценко, другое послали обходным путем: священник Иван Святайло передал его ахтырскому полковнику, а тот – киевскому полковнику. Из Киева письмо пошло в Москву.
Все взвесили Кочубей и Искра. Не знали только того, что их тайные разговоры были известны гетману. О них доносил Мазепе один из подкупленных дворовых Кочубея. Он целыми часами просиживал на кухне в дальнем углу, приложив ухо к тонким дверцам печки, имеющей общий дымоход с печкой, что в кочубеевой опочивальне, и подслушивал все, что там говорилось. Таким образом, Мазепа узнал о новом доносе на него и послал в Москву своего гонца, который на три дня опередил Петра Яценко.
А Кочубей и Иван Искра с нетерпением ждали вестей. Кочубей больше не ездил к Мазепе за Мотрей, просил и жену молчать до поры до времени. Но она продолжала поносить гетмана, где только могла. Ее слова доходили до Мазепы, выводили его из себя. Мотря ничего не знала, она не собиралась возвращаться к родителям, лишь изредка посылала Мелашку в город узнать, как они живут.
Прошла зима. По утрам Мазепа находил у себя на столе первые цветы, собранные Мотрей. Он по-прежнему заботился о ней, дарил подарки, но Мотря все же чувствовала неясную душевную тревогу, которая разрасталась, омрачая Мотрино счастье. Счастье? Она и сама не знала, была ли ее жизнь с Мазепой счастьем. Но как бы там ни было, она боялась потерять Мазепу.
Ее тревога оказалась не напрасной.
Они сидели с Мазепой в беседке за садом, на опушке березовой рощи. Прямо перед ними крутой спуск сбегал к Сейму. Почуяв свежие силы, река клокотала и шумела в весеннем половодье. За Сеймом простирался широкий, наполовину затопленный, зеленый луг.
Мотря сидела спиной к замку и смотрела на солнце. Оно опустилось низко над лесом, синеющим за лугами. Небо было чистое, только у самого горизонта проплывали редкие облака, вышедшие провожать солнце на отдых. А солнце посылало прощальные лучи, вспыхивавшие на кромках облаков яркими красками.
- Иван, смотри, как хорошо! Солнышко будто близенько-близенько, рукой подать.

131

Давай к обрыву подойдем и достанем его.
Мазепа не отвечал.
- Чего ты такой грустный сегодня?
- Грустный я, Мотря, не только сегодня. И всегда буду грустный. Жил весь век один-одинок, нашел теперь счастье, да не дали мне натешиться им.
- Разве случилось что? – испуганно прижалась к нему Мотря.
- На войну мне идти, царь против шведов посылает.
- Так я с тобой поеду.
- Нельзя, закон казацкий не велит. Да и что твои родные скажут? И так они меня
поедом едят.
Глаза Мотри стали большими-большими, они смотрели на Мазепу с осуждением и страхом. А он обнял ее за плечи и старался успокоить:
- Мое счастье, радость моя, все мои помыслы о том, чтобы ты была со мной. Только думаю я, какой всему этому конец будет, тем паче при такой злобе твоих родителей? Прошу тебя, моя милая, не вини меня, не думай ничего плохого. Вернусь я, тогда повенчаемся, мое сердце. Чего же ты молчишь, или не любишь уже? Ведь ты сама мне рученьки и слово дала, и я тебя, пока живу, не забуду. Буду помнить слово, под клятвою данное, и ты помни тоже. Пусть Бог того с душой разлучит, кто нас разлучит. Знаю я, как отомстить, только ты мне руки связала.
Мотря слушала и в каждом слове чувствовала неправду. Ее охватило отчаяние.
- Иди, Иван, я одна побуду, соберусь с мыслями, - тихо промолвила она.
Мазепа посмотрел на Мотрю, потом на Сейм, и побоялся оставить ее одну.
На другой день гетман отправил Мотрю к родителям. Мазепа развязал себе руки.


XXXII

В Москве не поверили доносам. Ближние бояре не сомневались в верности гетмана и все в один голос говорили Петру и многолетних стараниях Мазепы, о его верной службе. Особенно ратовали за Мазепу те, кому щедрый украинский гетман не раз посылал богатые подарки. Они с возмущением говорили о наветных письмах и просили царя не верить им. Даже Меньшиков, не любивший Мазепу, и тот сказал царю:
- Он хоть и плохой человек, зато верный, изменить никак не может.
Так Мазепа получил приказ – схватить доносчиков и передать их суду. Петр советовал взять и миргородского полковника Данилу Апостола, родственника Кочубея, ненадежного, как ему казалось, крамольного человека. Но Апостол вел себя так, что не возбуждал у Мазепы никаких подозрений. Именно ему намекнул когда-то гетман о своих намерениях, и хотя миргородский полковник ничего не ответил, Мазепа все же надеялся в скором времени сделать из Апостола верного помощника в своих преступных замыслах. Поэтому Мазепа прочел ему письмо царя и пообещал не трогать. Апостол молча выслушал гетмана, упершись в стену своим единственным глазом под косматой, растрепанной бровью, но, приехав домой, послал джуру предупредить Искру и Кочубея.
Посланные Мазепой полковники – гадячский Трощинский и охотного полка
132

Кожуховский – не нашли Искры и Кочубея дома. Челядь сказала, что они в церкви. Но там оказалась только Кочубеиха. Растолкав людей, к ней подошли гадячский сотник и ротмистр из гетманской стражи. Сотник нагнулся к уху Кочубеихи:
- Пани ждет полковник Трощинский с гетманским указом.
- Не пойду я из церкви, знаю, зачем приехали. Убивайте перед алтарем.
- Никто вас убивать не думает, не накликайте на себя гнева.
- Не боюсь я ихнего гнева. Кто посмеет меня тронуть без царевой грамоты? Идем!
От дверей следом за ней пошли два волоха. За церковной оградой они схватили ее руки, и повели по узкой улице. На пороге поповского дома в белом кафтане без пояса и в
желтых туфлях сидел пьяный Трощинский.
- Что, за Кочубеем приехал? За то, что он войску весь свой век служил? – пытаясь освободиться от волохов, сказала Кочубеиха.
- Ну-ну, не тарахти. Где муж?
- Ищи ветра в поле!
- Заткни глотку, не то и тебе будет, что и мужу, изменницкое отродье.
- Вот тебе за брехню!..
Вытираясь рукавом, отплевываясь на все четыре стороны, Трощинский вскочил и затопал ногами.
- Стрелять!
Валахи взвели курки, но Кожуховский их остановил:
- Не сметь!.. Ты, что хочешь в Преображенском посидеть? Допросите ее!
Кочубеиха выдержала допрос, ничего не сказала. Ее отвезли в Диканьку, приставили к ней стражу. Туда же Мазепа отправил и Мотрю.
Некоторое время Мотря жила с матерью. Она никуда не выходила, даже в церковь. Часами простаивала на коленях перед иконами, шепча молитвы, или, забившись в угол, плакала.
Однажды Мотря сказала матери, что идет в монастырь. Кочубеиха долго уговаривала ее, просила подождать хотя бы до тех пор, пока вернется отец, но Мотря стояла на своем. Тогда Кочубеиха написала знакомой игуменье. Из монастыря в крытом возке приехали две монахини и увезли Мотрю с собой.
А Трощинский и Кожуховский бросились по следам Кочубея и Искры. Те на отборных конях из кочубеевых табунов метались с места на место, ища спасения. Кинулись через Ворсклу в Гавронцы, оттуда на Красный Кут. Погоня настигала их. Измученные, загнав лошадей, беглецы сдались ахтырскому полковнику Иосиповичу. Тот не выдал их Трощинскому и Кожуховскому, не покорился он и указу, написанному Мазепой по дороге на Правобережье. Только когда прибыл с наказом от Головина офицер Озеров, Иосипович подчинился.
Судили Ивана Искру и Кочубея в Витебске, где находился Головин. Туда же привезли Святайлу Яценко, восемь кочубеевых слуг и двух писарей генеральной канцелярии. Свидетелей допрашивали по одному. Дело было предрешено, и поэтому судили лишь для видимости. Напуганные свидетели терялись, старались выгородить себя, давали разноречивые показания. Потом допрашивали Кочубея и Искру. Кочубея поднимали на дыбу, обливали кипятком, но он лишь стонал сквозь стиснутые зубы. После

133

второго допроса, после пыток раскаленным железом сказал, что измены за гетманом не знает и написал все по злобе. Искра держался дольше, но, не выдержав пыток, сказал то же самое.
Суд приговорил обоих к казне. Осужденных привезли к Мазепе, который по царскому повелению перешел с войском на Правобережье, чтобы оттуда выступить на
шведов.
Ночью Мазепа сам допрашивал Кочубея, не о доносе, а о спрятанных деньгах, о которых ходили легенды. Кочубеевы деньги вместе со всем его имуществом должны были перейти в гетманскую казну. Кочубей не отвечал на вопросы гетмана. Тогда Орлик,
стоявший рядом со свечой в руках, пригрозил взять его не дыбу.
- Имею полторы тысячи червонцев и двести ефимков, которые оставляю детям и жене, только где я их дел, того вы не узнаете, хоть всю ночь простоите в этом сарае.
Орлик поднес свечу к охапке соломы, на которой лежал Кочубей, и пошел к дверям вслед за гетманом. Солома вспыхнула, схватила Кочубея пламенем. Он вскочил и стал сбивать на себе огонь.
- Не дури, Филипп, пожар наделаешь. Затопчи огонь, - кинул от двери Мазепа.
Входя в дом, он ясно слышал доносившиеся с поля удары топора: то плотники ставили плаху.
Еще до восхода солнца начали сводить к месту казни полки. День выдался хотя и теплый, но пасмурный. Изредка проносился ветерок, кружа в воздухе вишневый цвет с Борщаговских садов. Вскоре на коне появился гетман и остановился со всей свитой неподалеку от помоста. По дороге вели Искру и Кочубея. Когда-то румяное, веселое лицо Кочубея осунулось, заросло густой бородой. Он согнулся, словно под непосильной тяжестью. Искра ступал по помосту широким, медленным шагом, припадая на простреленную когда-то левую ногу. По сторонам и позади них шли три роты гетманской стражи с заряженными ружьями.
Тишина. Только прошелестел в руках стольника Вильяма Зерновича пергамент, который он развернул и подал гетману. Все с надеждой смотрели на Мазепу: он один мог помиловать, отменить казнь.
- Читай! – Мазепа протянул грамоту писарю.
Тот просчитал ее медленно, размеренно, как читал указы о новых поборах.
- Выполняйте царский наказ, - кивнул Мазепа палачам.
Кочубея и Искру повели на плаху.
Вперед вышел священник.
- Грешен? – спросил Кочубея.
- Грешен, батюшка, перед Богом и перед вами, - безразлично промолвил Кочубей.
Священник долго выспрашивал и отпускал грехи. Потом подвели Искру.
- Грешен? – опять спросил священник.
- Грешен, вельми грешен перед Богом и перед всеми людьми.
- Какой твой грех?
- Что не убил своей рукой этого иуду, - сверкнул глазами в сторону Мазепы Искра.
Поп в испуге отступил, протянул вперед крест, как бы заслоняясь им.
- Кайся, кайся, раб Божий! Целуй святой крест. Нет большего греха, как

134

помышлять перед смертью о чьей-либо погибели.
Кочубея уже повалили на плаху лицом вниз, палач засучил рукава красной рубахи. Поднялся и опустился топор, в толпе кто-то вскрикнул, передние подались назад. Кат высоко поднял за длинный седой чуб голову Кочубея. Голова смотрела открытыми глазами перед собой, а Мазепе показалось, что она смотрит на него. Он невольно натянул
поводья, судорожно прижал ноги к бокам коня. Иван Искра лег сам. Опять поднялся окровавленный топор, и голова свалилась с колоды. Старшина больше не в силах была сдерживать казаков: все в ужасе кинулись с поля, подальше от страшного места.


XXXIII

В 1708-ом году за участие в доносе своего родственника, бывшего полтавского полковника Ивана Ивановича Искры, на гетмана по приказу гетмана Ивана Мазепы был арестован в Батурине вместе со своим сыном Климентом полковник Корсунского полка Захар Юрьевич Искра.
И только в 1711-ом году после реабилитации Петром I Захар Юрьевич Искра вернулся на Левобережную Украину, где получил чин сотника в Погарской сотне Стародубского полка, в 1713-ом году числился “знатным войсковым товарищем”, в 1714-1721-ом годах исполнял обязанности полкового обозного Стародубского полка.


XXXIV

В продолжение всего 1702-го года Сенявский напрасно посылал Мазепе убеждение за убеждением расправиться оружием с Палием и другими мятежниками, и принудить отдать полякам Белую Церковь. Польские паны вообще были уверены, что Мазепа более чем кто-нибудь может это сделать. Мазепа знал, что если бы он начал исполнять польское желание, то раздражал бы весь левобережный народ против себя, а потому ограничивался только тем, что посылал неоднократно к Палию требование отдать Белую Церковь полякам. Расставленные же по днепровскому побережью караулы не пускали народ бежать за Днепр на своеволье. Палий не спешил отдавать Белой Церкви – напротив, укреплял ее и умножал свою военную силу всяким “гультайством”. Мазепа доносил на Палия, что когда он получал от царя жалованье, то разглашал об этом и оттого пошли слухи, будто царь потакает бунтам. “Палий, - выражался Мазепа, - человек ума небольшого и беспросыпно пьян. Как получит жалованье, так тотчас напьется, наденет соболью шапку и щеголяет в ней, да хвастает, чтобы все видели: вот-де, какая ему монаршая милость”. Немного времени спустя Мазепа писал Головину, что Палий внушает опасность: как бы он не поладил с поляками, передавшимися на сторону шведского короля.
18-го марта 1703-го года Сенявский в универсале объявил о подавлении восстания. Однако главный очаг освободительного движения – Киевщина, где в городах-крепостях

135

Белой Церкви, Фастове, Корсуне и Богуславе дислоцировались значительные крестьянско-казацкие силы под руководством Палия, Самуся и Искры остался непокоренным. Неспокойно было и на территории Волыни и Брацлавщины.
Сенявский остановился недалеко от Львова. Он колебался: то ли собрать еще войско и идти на Палия, то ли вернуться в Варшаву.
Под Львовом, проездом из Вены в Киев, его посетил Паткуль, в своем лице представлявший дипломатию двух держав: России и союзной ей Польши. Большой опыт лежал за плечами Паткуля. Много ловких дел совершил он на своем веку. Особенно удачно повел он последнее дело: натолкнул на войну со Швецией Польшу и Данию.
Август возлагал на него большие надежды, ожидая, чтобы тот замолвил слово перед Петром и о Палие, но Паткуль пропустил это мимо ушей. Теперь заговорил об этом Сенявский. Он сказал, что если выкурить Палия из Белой Церкви, это развяжет силы, с помощью которых можно будет подавить смуту внутри королевства.
- Да я этого степного жеребца одним махом оттуда выставлю, не таких объезжать приходилось, - уверил Сенявского Паткуль.


XXXV

Не успел Палий управиться со своей яичницей, как на улице послышался конский топот, и у ворот показался отряд польских жолнеров. Изумленный Охрим невольно схватился за саблю и недоумевающими глазами смотрел на старого “казацького батька”: ему почему-то представилось, что это две польские хоругви ворвались теперь и в Белую Церковь. “Батька” смотрел спокойно, ровно, но необыкновенно кротко, без малейшей тени изумления.
- Чи пан полковник дома? – послышалась с улицы полупольская речь.
Охрим не отвечал, но онемел от неожиданности.
- Универсал его королевского величества до полковника белоцерковского, до пана Семена Палия! – снова кричали с улицы. – Дома пан полковник?
- Дома, дома, панове! – ответил Палий. – Бижи, Охрим, хутко, отчиняй ворота.
Охрим бросился со всех ног. Собаки бешено лаяли, завидев поляков.
- Кого Бог несе? – шептал Палий, оттеняя рукою свои еще зоркие глаза с нависшими бровями и всматриваясь в приезжих. – Щось не пизнаю, хто такий…
Впереди всех во двор въехал на белом коне белокурый мужчина средних лет, хотя белокурость и свежесть лица значительно придавали ему моложавости. На нем было не то
польское, не то московское одеяние. Подъехав к крыльцу, он ловко соскочил с седла, бросив поводья в руки ближайшего жолнера. Палий уже стоял на крыльце, вопросительно глядя на этого, по-видимому, знатного гостя.
- Не полковника ли белоцерковского, пана Палия, вижу перед собою? – спросил гость, ступая на крыльцо.
- Я Семен Палий, полковник войск его королевского величества, - отвечал Палий.
- А я, Рейнгольд Паткуль, дворянин, посланник его царского величества государя Петра Алексеевича, всея Руси самодержавца и полномочный эмиссар его королевского
136

величества Речи Посполитой. Я должен объявить пану полковнику белоцерковскому высочайшее повеление их величеств, - сказал Рейнгольд, став лицом к лицу с Палием.
- Прошу, прошу пана...
Что-то неуловимое, не то тень, не то свет скользнуло по застывшему от времени и дум лицу и по кротким глазам “казацького батька”, и лицо снова стало спокойно и
задумчиво. Рейнгольд, окинув быстрым взглядом скромную обстановку, в которой он застал человека, десятки лет державшего в тревоге Речь Посполитую и всемогущих магнатов польских, как-то изумленно перенес глаза на седого, стоявшего перед ним человека, словно бы сомневаясь, действительно ли перед ним то чудовище, одно имя
которого нагоняет ужас на целые страны. А чудовище стояло так скромно, просто… Это дикарь, разбойник, предводитель таких же, как он сам, голоштанников… Рейнгольд чувствует себя великим цесарем, попавшим к босоногим пиратам…
Он гордо, с дворянскою рисовкой прошел в дом впереди скромного хозяина, который, как бы боясь обеспокоить вельможного пана, ступает за ним тихо, робко, почтительно.
Но вот они в доме, в большой светлой комнате с окнами во двор и в маленький “садочек”, усеянный цветущим маком и подсолнечником вперемешку с высокими лопушистыми кустами “пшенички” – кукурузы, до которой Палий такой охотник, особенно до молоденькой, свеженькой, только что сколоченной искусною рукою жены Палия.
- Рад высокому гостю, - сказал Палий. – Прошу садиться.
Паткуль положил на стол шляпу, перчатки и опустился в мягкое кресло.
Палий вежливо расспрашивал о дороге, о здоровье дипломата. Паткуль охотно отвечал, обдумывая, как подступиться к этому коренастому дубу, так мысленно назвал он Палия. И решил начать сразу, без обиняков и намеков. Он выжидал только, чтобы в общей беседе прошло некоторое время, приличествующее дипломатическому обхождению.
- Пан посол, верно, устал с дороги и хочет отдохнуть? Я прикажу приготовить помыться и подать переодеться.
- Благодарю за гостеприимство, однако, тороплюсь, не хочу отнимать у вас время, да и меня дела ждут. Сюда я приехал по повелению их величества царя Петра и короля Августа. Их величества разгневаны незаконным захватом Белой Церкви, весьма похожим на разбой. Предъявляю пану полковнику универсал его королевского величества и указания ясновельможного пана гетмана польского войска Речи Посполитой, - сказал Паткуль, подавая Палию бумаги.
Палий почтительно взял бумаги, развернул их одну за другою и внимательно
прочитал, потом, медленно вскинув свои умные, кроткие глаза на посланца, спросил тихо:
- Чего же вашей милости угодно?
- А мне угодно именем королевского величества и его царского величества государя и повелителя моего объявить тебе, полковник, о том, чтобы ты незамедлительно сдал Белую Церковь законным властям речи Посполитой, - резко и громко объявил Паткуль.
Палий задумался. Кроткие глаза его опять опустились в землю, и он медлил с ответом.

137

- Это от короля, а я не королевский подданный. Где же грамота от царя?
- Как не королевский подданный? Впрочем, ныне сие не суть важно, дружба короля и царя известна всему миру. Универсал короля есть и царское повеление, это и малый
ребенок разумеет.
Тонкие губы Паткуля скрывались в насмешливой улыбке. Палий спокойно слушал
дипломата, поглаживая кота, сидевшего у него на коленях. Кот мурлыкал и ласково терся головой о руку полковника.
- Что ж, в таком разе дитя малое и то поймет, что отдать город без царского на то указа я не могу. Коли вы покажите мне письменный на то приказ от его царского
величества и от пана гетмана Мазепы, - снова вскинул он на Паткуля своими кроткими глазами.
Паткуль откинулся назад. Голубые, ливонские глаза его заискрились. Глаза Палия, кроткие, как у агнца, стали еще кротче.
- В царском послании ты не должен сомневаться, - еще резче и настойчивее сказал Паткуль. – Белая Церковь уступлена полякам еще по договору тысяча шестьсот восемьдесят шестого года. Притом же с того времени царь заключил теснейший союз с королем против шведов, так что нарушать договор он не может желать, а ты мешаешь успешному ведению войны, отвлекаешь польские войска и упрямством своим навлекаешь на себя гнев царя.
- Упрямством, - тихо, задумчиво повторил Палий, - упрямством… Упрямством, я полагаю, и царю и королю… я - для сохранения заняв Белу Церкву, бо боявся, щоб вона не досталась и царским, и королевским ворогам – шведам, бо… бо вы сами горазд знаете, что у ляхив нема ни силы, ни ума, воны и своих городив и фортеций не вмиют обороняти… А в моих руках, пане, Бела Церква не пропаде, мов у Христа за пазухою.
Эта простая, но логичная речь не могла не озадачить ловкого дипломата, еще недавно от имени царя ведшего переговоры с венским двором и не встретившего там такого дипломатического отпора, какой он встретил теперь от этого мужика, от простого, “подлого” старикашки.
- Так ты взял крепость на сохранение? – переспросил дипломат.
- На сохранение, пане.
- А если токмо на сохранение, так и должен возвратить ее по первому требованию владельца.
- И возвращу, пане, коли царь укаже.
- Царь! – дипломат начинает терять дипломатическое терпение. – Именем царя ты прикрываешься не по правде. Царь не шлет на тебя войско потому только, что из
уважения к суверенному брату своему королю не хочет вмешиваться в дела Польши. Но король того пожелает – ты сам до этого доведешь – то царь ему выдаст тебя, яко бунтовщика.
Паткуль едва сдерживал гнев: он наморщил высокий лоб и пальцами с длинными, холеными ногтями часто постукивал по подлокотнику. Палий, как и в начале беседы, казался спокойным и все так же поглаживал кота, но в глазах его вспыхнула ярость.
- Вы говорите – король? Да ведь от его власти один титул остался! Разве не отрекся, было, Август от короны и разве не по велению государя снова надел ее? Как же

138

король хочет защищать нас, если он Речь Посполитую защитить не может? Коли нам русские люди не помогут, мы скоро все под шведа попадем, а Белая Церковь – прежде других. Напрасно вы беспокоили себя поездкой. Напрямик скажу: ничего из этого не
выйдет.
Паткуль едва не вскочил с кресла, но вовремя сдержался: не подобало дипломату
выказывать свои чувства перед холопским атаманом.
- Значит, отказываешься? Залез ночью в чужую камору, и выходить оттуда не хочешь? Да чего тут говорить, разбой на большой дороге и допреж за тобой водится.
Палий выпрямился за столом. Кот испуганно спрыгнул на пол.
- Разбоем попрекаешь? В моем доме попрекаешь разбоем? Я только правду искал, сам за правду и отвечать буду. Не отдам Белой Церкви, не отдам! Разве что за ноги меня отсель вытащат – заруби себе это на носу.
Паткуль тоже поднялся и попятился под грозным взглядом полковника. Из-под густых бровей пристально смотрели на него сверкающие, чуть прищуренные глаза и, скрещивая невидимые лезвия на лице Паткуля, пронизывали его насквозь. Паткуль молча двинулся, было, к двери, но спохватился. Срам какой, скажут: удрал. Даже Сенявский говорил: “Если не выгорит дело, то хоть мира добейся с Палием”.
Паткуль обернулся и снова взглянул на полковника. Тот уже немного успокоился и только в глазах его, как показалось дипломату, застыли кристаллики льда.
А Палий молчит. Опять кроткие глаза его вскидываются на волнующегося пана, и в этих глазах светится не то робость, не то тупость, не то насмешка… Паткуль не выносит этого в одно и то же время и покорного, и лукавого взгляда.
Вдруг в открытое окно, выходящее во двор, просовывается лошадиная морда и тихо, приветливо ржет…
- Что это еще? – недовольно вскидывается Паткуль.
- Да се, пане, дурный коник хлеба просит, - по-прежнему кротко отвечает Палий.
- Это черт знает что такое! – горячится дипломат. Я думал, что мне придется говорить с людьми, а тут вместо людей лошади…
- Ну-ну, пишов геть, дурный косю! – машет Палий рукою на неожиданного гостя. – Пошел до Охрима… Эх, якый дурный… Мы тут с господином послом его королевской милости про государственные речи говоримо, а вин, дурный, лизе за хлебом…
Откуда ни возьмись, под окном показался Охрим, который увел недогадливого коня в конюшню.
- Так… так… Пропала ж моя сивая головонька, - бормочет Палий, грустно качая головой.
- Так покоряешься?
- Покоряюсь, покоряюсь, пане.
- Сдаешь крепость?
- Сдаю… Ох, как же не сдать… зараз здам… тоди як…
- Что?! Как!
- Тоди, як прийде указ…
- Да указ вот… - И Паткуль указал на универсал.
- Ни, не сей, пане… Се – холостый…

139

- Как холостой?
- Та холостый, пане… У ляхов, пане, усе холосте, и сама Речь Посполита, уся Польша холоста.
Паткуль невольно улыбнулся этой грубой, но меткой речи казака. Он сам давно понял, что Польша – это холостой исторический заряд, из которого ничего не вышло, и
поэтому он сам, бросив это неудачливое, нерабочее государство, поступил на службу России.
- Холостой указ… то-то! А тебе нужен не холостой, жеребячий? – спросил он строго.
- Так, так, пане, жеребячий, заправський указ.
- От кого же?
- Вид самого царя, пане… О! Там указы не холости…
Паткуль понял, что ему не сломать и не обойтись дипломатическим путем с упрямым и хитрым Палием, прикидывающимся простачком. Он попробовал зайти с другого бока, пойти на компромисс.
- А если я предложу тебе заключить с поляками перемирие до окончания войны со шведами? – заговорил он вкрадчиво. – Пойдешь на перемирие?
- Пиду, пане, - опять отвечает Палий, потупив свои умные глаза.
- А на каких условиях?
- На усяких, пане… Я на все согласен.
- И противиться королевским войскам не будешь?
- Не буду, борони мене Бог.
- И Белую Церковь сдашь?
- Ни, Билой Церкви не здам…
Это столп, а не человек! Он отобьется от десяти дипломатов, как кабан от стаи гончих… У Паткуля совсем лопнуло терпение…
- Да ты знаешь, с кем ты говоришь! – закричал он с пеною у рта. – Знаешь, кто я?!
- Знаю… великий пан…
- Я царский посол, а ты бунтовщик! Ты недостоин ни королевской, ни царской милости, и с тобою не стоит вести переговоров, потому что ты потерял и совесть, и страх Божий!..
- Ни, пане, не теряв.
- Я буду жаловаться царю, он сотрет тебя в порошок.
- О! Сей зотре, правда, що зотре, в какую зотре…
- И сотрет!
- Зотре, зотре, - повторял Палий, качая головой.
- Так покоряйся, пока есть время – сдавай крепость! Правобережье навеки потеряно для Украины.
Палий выпрямился. Откуда у него взялся и голос. Молодые глаза его метнули искры… Паткуль не узнавал Палия и почтительно отступил.
- Не отдам никому Билои Церкви, - сказал Палий звонче, отчетливо, совсем молодым голосом, отчеканивая каждое слово, каждый звук, - не виддам, поки мени видсиль за ноги мертвого не выволочут!

140

Положение Паткуля становилось безвыходным, а в глазах польского гетмана, Адама Сенявского, который истощил все средства Речи Посполитой, чтобы выбить Палия из его берлоги, и не выбил, и которому обещал, что он немедленно заставит этого медведя
покинуть берлогу, лишь только пустит в ход свою гончую дипломатическую свору – в глазах гетмана положение Паткуля при этой полной неудаче переговоров становилось
смешным, комическим, постыдным. Испытанный дипломат, которому и Петр, и Польша поручали самые щекотливые дела, и он их успешно доводил до конца, дипломат, который почти на днях вышел с торжеством с дипломатического турнира – и где же! – в Вене, в среде европейских светил дипломатии, этот дипломат терпит полное поголовное огульное
поражение – и от кого же! – от холопа… Да это срам! Это значит провалить свою дипломатическую славу совсем бесповоротно, сломать под своею колесницею все четыре колеса разом.
Палий опять стоит по-прежнему тихий, робкий, покорный, только сивый ус нервно вздрагивал.
А в окне опять конская морда и ржание.
- Геть, геть, дурный косю… не до тебе… Пиди до Охрима…
Паткуль вдруг рассмеялся, да каким-то странным, не своим голосом… Видно было, что его горлу было не до смеха.
- Какой славный конь, - сказал он, подходя к окну.
- О, пане, такый конык, такый розумный, мов лях писля шкоды, - весело говорил и Палий, приближаясь к окну. – Мов дытына розумна.
А “розумна дытына”, положив морду на подоконник, действительно смотрит умными глазами, недоверчиво обнюхивая руку Паткуля, которая тянулась погладить умное животное.
- Славный, славный конь… ручной совсем…
- Ручной, бо я его, пане, сам молочком выгодував замисть матери.
- А где ж его мать?
- Ляхи вкрали, як воно було ще маленьке.
Этот нежданный-негаданный дипломат в окне помог Паткулю выпутаться из теней, в которые он сам запутался своею горячностью, помог отступить в порядке с поля битвы.
- А который ему год?
- Та вже шостый, пане, буде.
- И под верхом ходит?
- Ходит, пане, добре ходит… тильки пидо мною, никого на себе не пуска, так и рве
зубами…
- О! Вон он какой!
- Таке, таке воно дурне.
- Точно сам хозяин, - улыбнулся Паткуль.
- Так в мене ж воно, пане, все в мене, таке ж дурне…
- О! Знаю я эту твою дурость…
- На сему коникову, пане, я и Билу Церкву брав.
Снова приходит Охрим, и снова гонит в конюшню избалованного Палиева “косю”, который так кстати подвернулся в момент дипломатического кризиса.

141

Паткуль спустил ноги, видимо, стал почтительнее обращаться с Палием, который со своей стороны тоже удвоил свою ласковость и добродушную угодливость.
- Ох, простить мене, пане, простить старого пугача, - говорил он, хватая себя за голову. – Вид старости дурной став, мов коза дереза… Голодом заморил ясновельможного
пана, от дурный опенек!
И Палий ударил в ладоши. На этот раз как из земли выросли пахолята, два черномазых хлопчика, в белых сорочках с красными лентами, в широких из ярко-голубой китайки шароварах и босиком.
- Чего, батьку? – отозвались в один голос пахолята.
- А, вражи диты! Зараз бижить, нехай Вивдя, Катря, Кулина та Омелько, та Харько, та Грицко, та вси стари та мали, нехай готуют снидаты, обидати, вечеряти, та зараз несут дорогих напитккив частуваты вельможного пана и усих дорогих гостей… Хутко! Швыдко! Гайда!
Пахолята ветром понеслись исполнять приказания Палия.
- Гнев твой напрасен, я слуга государей и выполняю их волю. Я погорячился, с дороги устал, говорил не то, что надо. Отдохну немного и поеду с миром, - спокойно перевел разговор на другую тему Паткуль.
- Ладно! И я погорячился. Прошу отдыхать, моя хозяйка уже приготовила баню, вас проводят туда.
Паткуль согласился, пошел мыться и переодеваться, а Палий позвал Мазана.
- Там челядь посольская разместилась, принять их надо хорошо. Они из Польши едут: может, что-нибудь и расскажут.
- А мы уже хлебнули вместе, а с прочими хлопцы уже компанию завели.
- Неплохо бы шляхтичам языки развязать… Ну, иди.


XXXVI

После бани Паткуля проводили в маленькую чистую опочивальню. К нему внесли на широком блюде белые сухари и дымящуюся чашку, сказав, что скоро подадут обед.
Паткуль отхлебнул из чашки, и по его лицу расплылась улыбка удовольствия, смешанного с удивлением.
- Кофей! Вот тебе и хам!
Обедали в той же горнице, где вели беседу. Палий угостил дипломата тминной
водкой, а сам выпил чистой пшеничной.
За обедом Паткуль снова осторожно начал разговор о событиях на Украине и в Польше и незаметно подошел к тому, о чем его просил Сенявский. Палий, видимо, не склонен был вести такую беседу, но прямо своего мнения не высказывал. Его можно было понять так, что лично он от замирения не отказывается, но ему надо непременно, мол, посоветоваться с Мазепой.
Паткуль настаивал, осыпал полковника и его войско льстивыми словами и, в конце концов, вручил Палию заранее заготовленные условия договора. Палий прочел и покачал головой:
142

- Оставим этот разговор, не будем ссориться. Такие кондиции нам не подходят, - он протянул обратно бумагу. – Лучше испробуйте, гер Паткуль, рейнского, у меня имеется
бочонок про всякий случай.
Паткулю еще раз пришлось удивиться. После золотого рейнского он раскраснелся
и добрый час говорил один. Рассказывал о Европе, о дворе короля Августа, о своей семье.


XXXVII

Паткуль еще некоторое время осматривал библиотеку. Палий несколькими словами характеризовал каждую книгу. Наконец, поставив последний фолиант на место, Паткуль заметил:
- Скажу откровенно, я столько о вас наслышался, что даже ехать побаивался. Не думал я встретить здесь такого… такого образованного человека.
Палий засмеялся:
- Это лестно, пан посол. Но у нас многие не хуже моего латынь знают. В коллегиуме меня вышколили. Правда, понемногу я и после почитывал.
Беседа тянулась долго. Под вечер Палий и Паткуль вышли из дома на крыльцо.
Пахло вишневым цветом. Где-то защелкал соловей. Паткуль смотрел в прозрачное весеннее небо, усеянное мигающими звездами, которые, казалось, то приближались, то снова уходили в безграничный простор. По небу скользнула огненная ленточка.
- Звезда покатилась, - промолвил Палий. – Люблю я смотреть, как они падают. Лежишь где-нибудь в густой траве или на свежем сене и смотришь. Сейчас их еще мало падает, а в августе бывает, что по две, по три сразу увидишь…
Паткуль не ответил. Он склонился на перила крыльца и вслушивался в ночь. Где-то далеко зазвучала песня.
- Красиво здесь у вас, - сказал Паткуль.
- Красиво, пан посол, очень красиво. На такой земле только бы жить в счастье да слушать, как по вечерам соловьи поют, девчата песню выводят… Но девчата наши больше плакали, чем пели. И казаки мало слышат девичьих песен, им чаще приходится слушать, как храпят кони, как перекликаются в степи дозорные, как звенит сабля на оселке.
Опять вспыхнула песня. Оба заслушались.
- Какой это я инструмент у вас на стене видел? – нарушил молчание Паткуль.
- Кобза. У нас на ней играют кобзари, певцы такие.
- А вы умеете?
- Играю, но редко.
- Сыграйте для меня, - попросил Паткуль.
Палий согласился. Он вошел в дом и, вернувшись с кобзой, стал слегка перебирать струны. Полилась песня, медленная, печальная, заполняя окружающую темноту. Паткуль положил голову на руку и смотрел перед собой невидящим взглядом. Палий сыграл еще несколько песен.
- Почему у вас все песни такие грустные?
143

- Грустная жизнь была, потому и песни такие складывали. Но есть у нас и веселых немало, хотите?
Кобза зазвенела мелко и часто. Она то тонко пела одной струной, то охала всеми басами, то снова переходила на рокотание, которое и в самом деле было похоже на
ухаживание старого деда, о котором говорилось в песне. Палий видел улыбку Паткуля. Прослушав несколько веселых песен, Паткуль попросил снова сыграть что-нибудь
грустное, но неожиданно вздрогнул: ему показалось, что рядом, в саду, колышутся какие-то тени. Вот, раздвигая темноту, выплыла еще одна, закачалась, под неосторожной ногой хрустнула ветка.
- Тсс, - послышалось оттуда, - батько играет.
Паткуль догадался: это были слушатели. Палий тоже заметил их и крикнул в сад:
- Подходите, хлопцы, да споем-ка вместе. Послушаете, пан посол?
- Охотно.
Крыльцо окружили казаки. Палий ударил по струнам, и над садом взлетела дружная песня.


XXXVIII

Разошлись поздно. Паткуль долго не мог уснуть, перебирая в памяти события прошедшего дня. В голове путались противоречивые мысли и впечатления. Наконец, он задремал, и всю ночь ему снились такие же путанные и страшные сны.
… Его никто не будил, и Паткуль проспал чуть ли не до полудня. После завтрака Палий пошел с ним осматривать крепость. Подходя к базарной площади, они услыхали смех и громкие удары, похожие на пистолетные выстрелы. Палий хотел пройти в переулок, по Паткуль потащил его прямо. На площади у корчмы они увидели большую группу казаков, которые играли в “овес”. Здесь же находились и русские солдаты из паткулева эскорта. На завалинке сидел молодой безусый казак с шапкой в руках. Один из казаков наклонялся и, спрятав лицо в шапку, забрасывал руку за спину: по руке звонко шлепали играющие, а он должен был отгадать, кто ударил.
Палий и Паткуль остановились в стороне. Из круга, потирая покрасневшую руку, вышел высокий плотный казачина, а на его место стал Гусак. Он нагнулся, спрятав лицо в подставленную шапку, но его долго никто не бил. Казаки нарочно спорили, топали ногами, перешептывались, но так, чтобы слыхал тот, кто “ел овес”.
- Дай я. Расступитесь, размахнуться негде! – слышались выкрики.
Больше всех шумел сотник Дмитрий. Когда кто-то уже занес, было, руку для удара, он подался вперед и громко закричал:
- Не надо сапогом, хлопцы, человека покалечите!
Гусак испуганно рванулся и отскочил в сторону. Вокруг раздался громкий хохот. Поняв, что никто не собирался бить его сапогом, Гусак погрозил Дмитрию кулаком.
- Становись! – подтолкнул его Дмитрий.
Гусак снова уткнулся лицом в шапку. Паткуль думал, что казаки не замечают их. Но вот один отступил в сторону и кивнул Палию. От Паткуля не укрылось, что и Палий
144

неприметно подмигнул казаку. Тот вернулся на прежнее место.
Паткуль понял этот немой разговор. Видимо, Палий тоже иногда принимал участие
в играх, и его подмигивание на этот раз означало: “Нельзя, видишь, я с послом”. Паткуль от всей души улыбнулся и взял полковника под руку. Они пошли дальше. С
нескрываемым любопытством разглядывал дипломат казаков, вооружение, одежду, наблюдал их взаимоотношения с полковником.
- Смелый и веселый народ. Любви солдат к вам, могу поручиться, любой полководец позавидует.
- Ну, уж это вы… преувеличиваете, - улыбнулся в усы Палий.
Паткуль погостил в Белой Церкви несколько дней и на прощание долго жал мозолистую руку Палия. Перед самым отъездом написал письма королю. Взвесив все, Паткуль писал, что напрасно король ведет войну с Палием, и очень кстати было бы попытаться перетянуть полковника на свою сторону. А дальше писал, что в Польше глубоко ошибаются, думая, что Палий – атаман разбойничьей шайки. Палий – человек большого ума, большой культуры, с незаурядным талантом полководца. В Варшаве только головами качали, читая это письмо, а когда дочитали до слов: “Я думал, что такой полководец, как Палий, смог бы возродить ослабевшие силы Польши”, король даже ногой топнул:
- В своем ли Паткуль уме? Подумайте только, какой-то холоп так окрутил первого дипломата! Чем он его обворожил, не бочку ли золота высыпал в руки?
После отъезда Паткуля Палий еще несколько дней оставался в Белой Церкви. Каждый день приходили новые вести. Опять на Правобережье стал подниматься народ. Восстал Немиров, но шляхта уже собирала отряд, чтобы расправиться с непокорными холопами. Тогда Палий послал в Немиров сотника Грицка Борисенко, чей брат был казнен вместе с Абазиным. Борисенко остался в Немирове, а половину выросшей сотни, во главе с сотником Наливайко, прислал в Белую Церковь. Наливайко привел захваченных пленных.
Оценив деятельность Палия, как выгодную для Москвы, Паткуль принял казацкую точку зрения, что конфликт на Правобережье возник по вине шляхты и дал высокую оценку предводителю казаков Семену Палию.
В марте и мае 1703-го года правобережным казакам была оказана русская финансовая помощь. В результате 1703-го года повстанцы удержали Белую Церковь, Фастов, Богуслав, Корсунь и были готовы к продолжению борьбы.
В начале 1704- го года Самусь и Искра прибыли на Левобережье, чтобы добиться принятия их вместе с казацким войском и населением занятой ими территории под протекторат государства, объединив таким образом Украину под рукой Москвы. Однако на переговорах, состоявшихся в Батурине, гетман Мазепа решительно отказался помогать
правобережным казакам в этом деле. Под страхом смертной казни Мазепа запретил левобережным крестьянам и казакам переходить на правый берег Днепра. Гетман
отправил в Москву доносы на Палия, обвинил его в измене и сношениях с магнатами, сторонниками Швеции. Он неоднократно предлагал царскому правительству арестовать
предводителя восстания и расправиться с казаками, изгнав их из занимаемой крепости.
Не имея достаточных и достоверных сведений о положении на Правобережной

145

Украине, побуждаемое требованиями Мазепы и Августа II, русское правительство
приняло решение оказать помощь врагам повстанцев. Надежды повстанцев на поддержку российского монарха и вовлечение Москвы в украинско-польский конфликт не оправдывались. 2-го марта 1704-го года Петр I специальным письмом приказал Палию немедленно капитулировать и передать Белую Церковь полякам. Однако Палий не подчинился этому требованию и продолжал активизировать деятельность партизанских отрядов на Волыни, в Полесье и в Галичине.
Между тем, в связи с занятием центральной Польши шведскими войсками и фактическим низложением Августа II  январским Варшавским сеймом, Петр I приказал
левобережному казацкому войску переправиться на правый берег Днепра и начать борьбу против отрядов польских сторонников шведов совместно с польным гетманом Сенявским. В мае 1704-го года Мазепа с казацкой армией перешел Днепр.
Палий передал Мазепе без боя Белую Церковь, а сам атаковал и взял штурмом Немиров, где в июле произошло антишляхетское восстание.


XXXIX

Еще 1-го января 1704-го года Самусь совместно с 15 старшинами был на Левобережье для встречи с И. Мазепой. Целью этого “посольства” была передача Самусем левобережному региментарию своих клейнод, а, следовательно, таким действием было бы признание единого гетмана с “обеих сторон Днепра”. Также полковники хотели просить Мазепу о гетманских универсалах для их полков на Правобережье. Сначала Самусь побывал в Переяславле, где встретился с местным полковником И. Мировичем. Затем он двинулся по направлению Батурина и на некоторое время остановился в Нежине. Именно здесь он застал присланного Мазепой есаула с приказом гетмана оставить привезенные клейноды в Нежине или забрать их назад. Левобережный гетман отказался их взять ввиду того, что они были представлены польским королем, и их принятие означало бы нарушение условий российско-польского “Вечного мира”. Таким образом, Самусю ничего не оставалось, как вернуться на Правобережье.
Но проблема объединения Украины под единой гетманской булавой решилась совсем другим путем. В связи со шведской угрозой Август II Сильный просил Петра I предоставить ему посильную военную помощь. Российский монарх, в свою очередь, приказал правителю Левобережной Украины гетману отправиться на Правобережную Украину для объединения с польскими войсками. В мае 1704-го года сбылась мечта И. Мазепы и Самуся об объединении “обоих сторон Днепра” – левобережные казацкие полки вступили на Правобережье. Уже в 20-х числах мая Самусь вместе с С. Палием и З. Искрою присоединился к подразделениям Мазепы. 15-го июня в лагерь близ Поволочи Самусь передал теперь уже “обобичному” гетману свои клейноды – булаву, бунчук и королевский универсал на гетманство.
Приход левобережных войск послужил сигналом для нового всеобщего восстания на Подоле и Брацлавщине.
Июль 1704-го года стал критическим для судьбы не только восстания, но и для
146

будущего всей Правобережной Украины. 2-го июля в Речи Посполитой воцарилось двоевластие – в противовес союзнику – России в Северной войне королю Августу II прошведски настроенная часть польской шляхты избрала своим королем воеводу Станислава Лещинского. Значительная часть Польши находилась под шведской оккупацией, центральное управление страной отсутствовало, а шляхта была деморализована. Восстание получило солидные шансы на успешное завершение и освобождение Правобережной Украины из-под польского владычества. Застигнутый врасплох подъемом народного движения Мазепа 12-го июля 1704-го года издал универсал к шляхте Киевского воеводства, в котором заявил, что левобережные казаки прибыли не для поддержания восстания, а исключительно с целью оказания помощи речи Посполитой в борьбе против шведов и их сообщников. Гетман требовал от крестьян прекращения восстания и угрожал им расправой.
Мазепа оставил Самуся в должности полковника Богуславского полка, а также приказал ему выделить две сотни опытных казаков, которые бы вошли в состав гарнизона Богуславской крепости (сотни – одна дислоцировалась в Медвине, вторая – в Богуславе). В июле 1705-го года началась новая боевая операция левобережного казацкого войска. По приказу Петра 40-тысячная армия под руководством И. Мазепы двинулась в направлении Львова. В этом походе принимали участие и богуславские казаки во главе с Самусем. Достигнув границ Бельского воеводства, гетманское правительство тем самым распространило свою власть на всю территорию Правобережной Украины. И хотя польские чиновники выступали против этого, до конца июня 1708-го года под защитой И. Мазепы правили местные казацкие старшины. К существующим Корсунскому, Белоцерковскому, Богуславскому и Брацлавскому полкам присоединились возрожденные Уманский, Чигиринский и Могилевский полки.
Вслед за Самусем в Переяславль приехал корсунский полковник Искра с такою же покорностью и говорил: “Мы с поляками не можем ужиться! Не знаем, где нам и деться, если не будем приняты от православного монарха и от гетмана обоих сторон Днепра”. Хотя еще в июне месяце Мазепа получил клейноды от Самуся, разрешение царя взять гетману эти клейноды Мазепа получил 24-го января. Тогда к Палию опять была послана царская грамота об отдаче белоцерковской ”фортеции” польскому королю – союзнику царя. При этом Палию грозили, что если так не станется, то Белую Церковь возьмут и займут великороссийские и малороссийские войска, хотя бы и силою, а потом она будет отдана полякам. Мазепа сообщал в приказ, что Палиев полковой обозный Цыганчук, приезжавший к гетману со свадебным платком по случаю брака Палиева пасынка с дочерью Киевского мещанина, говорил, что Палий сносится с Любомирскими и получает от них подарки, а в то время Любомирских подозревали в нерасположении к королю Августу и в склонности к шведской стороне. “Не лучше ли будет, - писал Мазепа Головину, - если я зазову Палия когда-нибудь хитростью и задержу, пока состоится указ царский о взятии Белой Церкви и об отдаче ее ляхам? Иначе, если Палий самовольно сойдется с ляхами, то добра от этого не будет. Через людей нашей породы они на сей бок огонь вскинут”.
Мазепу уже давно обвинили в наклонности отдать Украину Польше. Еще в конце 1703-го года в Москву явился человек с доносом на гетмана, будто он сносится со

147

сторонниками шведского короля в Польше. Но царь не верил никаким доносителям и прямо отослал этого человека к гетману. Теперь Мазепа начал осторожничать и, в свою очередь, употреблял перед правительством такое орудие, как обвинять в подобной наклонности к польской стороне тех, кого в данное время невзлюбил. И вот относительно Палия он указывал, что этот человек своим влиянием может склонить малороссийский народ на польскую сторону. “Поляки, - писал Мазепа, - хотят выбрать себе в короли сына Собеского и начать войну с Россиею. Наш народ глуп и не постоянен. Он как раз прельстится, он не знает польского поведения, не рассудит о своем упадке  и о вечной утрате отчизны, особенно когда будут производить смуту запорожцы. Пусть великий государь не слишком дает веру малороссийскому народу, пусть изволит, не отлагая, прислать в Украину доброе войско из солдат храбрых и обученных, чтоб держать народ малороссийский в послушании и верном подданстве. Нужно, однако, с нашим народом обращаться человеколюбиво и ласково, потому что если такой свободолюбивый, но простой народ озлобить, то уже потом трудно будет суровостью приводить его к верности. Я, гетман и кавалер, хочу служить верно до конца живота моего его царскому, пресветлому величеству, как обещал перед святым Евангелием и непрестанно пекусь о содержании Украины без поколебания, но имею о том сердечную печаль, что поляки, как есть неистовые, неправдивые и злостные люди, меня, гетмана, во весь свет поносят, а паче всего перед царским престолом злословят и нарекают на меня неудобоносимые дела”.
Одновременно гетман возводил подозрение в измене стародубского полковника Миклашевского в том, что он вел тайные сношения с литовским паном, и последний сообщал Миклашевскому, что если у поляков состоится мир со шведами, то поляки приблизятся к границе Московской державы и заставят царя уступить Польше Украину. Тогда украинская вольность будет такова же, какова польская и литовская.  Миклашевский, преданный войсковому суду, отрицал все, но за самовольные сношения с кацелом без ведома гетмана был отстранен от полковничьего уряда, однако, вскоре обратно получил его, примирившись с гетманом. Трудно решить, в какой степени был виноват Миклашевский, но надобно принимать во внимание то, что малороссийских старшин соблазняла еще не совсем забытая, хотя и неудавшаяся попытка Выговского образовать из Украины автономное политическое государство под единою державною властью с Польшею. Гетман Мазепа в душе более чем все старшины сочувствовал этой мысли, но по обстоятельствам не находил время еще своевременным  и удобным для своих выгод показывать такое сочувствие, а потому и выдал Миклашевского.
Но с Миклашевским гетман мог помириться, а с Палием ни за что, потому что Палий был в народе руководителем совершенно иного стремления, того, при котором не было моста какому бы то ни было соединению с Польшею. Поэтому Мазепа в канун марта 1704-го года писал Головину, что необходимо выманить Палия из Белой Церкви и, заковавши, отправить в Батурин, иначе малороссийскому краю угрожает большое зло, и поляки через Палия найдут себе опору в малороссийском народе для исполнения своих злых замыслов.




148


LX

Развитие восстания на Правобережной Украине происходило в очень сложных условиях. Шла Северная война. Речь Посполитая поделилась на два враждующих лагеря: один во главе со Станиславом Лещинским, поддерживаемый Швецией, другой – во главе с Августом II, поддерживаемый Россией. Объективно восстание было на руку Швеции, но лидеры восстания надеялись на поддержку Москвы и левобережного гетмана.
Еще до начала восстания Палий обращался несколько раз к царю, а также к Мазепе с предложением присоединить Правобережье. Однако Россия не решалась нарушать условия “Вечного мира” 1686-го года. Лишь весной 1704-го года российские войска с украинскими казаками, возглавляемыми гетманом И. Мазепой, могли бы выступить в поход на Польшу, чтобы оказать помощь королю Августу II в борьбе со шведами.
Царь Петр нашел удобнее посылать малороссиян против шведов не на север, а в польские области в качестве вспомогательных военных сил своему союзнику королю Августу II, и с этой целью указано было гетману держать в Польше своего резидента, а с коронными гетманами вести “любительскую корреспонденцию”.
Предполагалось со вступлением Мазепы на Правобережье восстанию будет положен конец. Правобережные земли окажутся под управлением Мазепы, который фактически станет правителем объединенной Гетманщины.
В апреле по царскому указу Мазепа должен был со всем своим войском, переправившись через Днепр у Киева, вступить за рубеж польских владений и чинить промысел над нерасположенными к королю Августу панами, нещадно опустошая огнем и мечом их местности. Мазепа шел уже со скрытым намерением схватить Палия и в своих донесениях в приказ постоянно сообщал, на основании показаний какого-то беглого канцеляриста из Белой Церкви, что Палий беспрестанно сносится с Любомирскими, которые решительно уже пристали к шведам. Между тем, отклоняя Палия от всякого против себя подозрения, он приглашал его к себе на совещание со своими полчанами и спрашивал, как знатока местных путей, куда идет лучше тракт в Польшу – через Подоль или через Волынь?
В самой Речи Посполитой дела для короля Августа пошли плохо. Паны уже
перестали между собою толковать о примирении двух королей во вред России, но прямо один за другим отступали к шведской стороне и приходили к согласному отрешению
короля Августа от престола и к выбору иного короля. Август, подозревая, что выбор их остановится на ком-нибудь из сыновей покойного короля Яна Собеского, приказал арестовать и отправить в Саксонию двух братьев Собеских, Якова и Константина. Это, как показали последствия, не спасло Августа от конкурентов.
Когда 15-го июня Мазепа с войском стоял под Поволочью, на шляху к Гончарихе, сюда прибыл к нему Палий со своими полчанами, не подозревая никаких козней, и расположился особым обозом рядом с обозом гетмана. Мазепа у себя в обозе принимал Палия очень радушно и угощал. По этому поводу гетман писал к Головину: “Вот уже наступила четвертая неделя, как Палий находится при мне (при боку моем гетманском). Он беспрестанно пьян, и день и ночь не видал я его трезвым. Я стараюсь обратить его
149

против Любомирских и предлагал ему дать своих казаков для усиления его полчан, но он, насыщенный духом Любомирских, все только отговаривается - то болезнью, то другими предлогами”. Между тем, Любомирский, писал гетману Мазепе, что удивляется – зачем это гетман с казацкими силами вступил в черту владений Речи Посполитой. Сам он, Любомирский, стоит с войском не с дурным каким-то умыслом против короля Августа, а для того, чтобы сберегать край от мужицких бунтов, и просил гетмана оказывать покровительство его местностям. С тех пор все лето стоял Мазепа у Поволочи, переписывался с Головиным и сообщал ему разные доводы измены Палия и связи его с врагами. Гетман писал, что приезжал к нему Самусь, говорил, что Палий ничего доброго не желает ни царю Петру, ни королю Августу, что Палий собирал раду в Кошеватой и произносил такие речи, которые показывали худой умысел против Мазепы и его войска. Гетман писал, что приезжал к нему из Дубно польский полковник Барановский и жаловался, что палиевские “гультаи” разоряют местности панов, верных королю Августу. Наконец, прислал Мазепе письмо Иосиф Потоцкий, киевский воевода. “За два года назад, - писал он, - с наущения Палия свирепствовало холопство над своими панами по всему Поднестровью, а Палий оглашал, будто вероломные варварские поступки совершаются во имя царя и с согласия гетмана Войска Запорожского. Ныне взялся Палий за то же: по его наущению своевольная шайка замучила моего сотника Алексея, мятежники овладели Немировым и разграбили его”. Приезжали к Мазепе губернаторы разных местностей и коменданты городов, убегавших от палиевских “гультаев”. Они извещали о разных шайках, бродивших по краю. Единомышленник Палия Шпак из Умани составил ватагу и делал разорение около Днестра, тоже ссылаясь на то, будто это творится с согласия царя и гетмана Войска Запорожского. Другой представитель ватаги в том же крае был сотник Палиева полка Назуленко. Третий запорожец из Сечи, Корсун. Четвертый – в окрестностях Каменца – Ворона. Все они называли себя царскими полковниками. Приезжавшие к Мазепе губернаторы представляли ему, что все зло этих бунтов идет от Палия, наконец, и сам король Август написал к Мазепе, жалуясь, что разбои чинятся над шляхетством около Буга и Днестра по наущению Палия.


LXI

Гетман Мазепа в августе стоял обозом под Фастовом близ могилы Перепетихи, ожидая прибытия казацких полков, которым приказал спешить. Отсюда по желанию короля Августа, сообщенному царским резидентом в Варшаве, гетман отправил в Польшу 3000 казаков с миргородским полковником Данилом Апостолом, а четвертую тысячу поручил князю Дмитрию Михайловичу Голицыну, который шел с великорусскими военными силами туда же в помощь королю Августу.
Мазепа отписал царю, что дальше идти опасно: дескать, не следует объединяться с коварной шляхтой. Он будет, мол, здесь выжидать, и в нужный момент выступит.
Остальные войска стояли без дела, да гетман ими и не интересовался. Только в поместья, где восстали крестьяне, посылал несколько сотен, чтобы защитить шляхтичей от холопских бесчинств. Вскоре пришлось послать подмогу: просил защиты Иосиф
150

Потоцкий. За ним, видя расположение Мазепы к польским панам, потянулись с подобными просьбами и другие шляхтичи.


LXII

Мазепа решил пригласить к себе Палия и потребовал, чтобы он унял свои ватаги. Но Палий опередил его, приехал без приглашения. Мазепа встретил его с виду весьма радушно, даже поднялся навстречу.
- Наконец-то вылетел из своего гнезда, а то словно в дупле забился и носа не показывает…
- Нельзя было, дети малые обсели, корму не напасешься. Сейчас уже перышками обросли, да я и гнездо расширил – посвободнее стало.
- Ой, давно они у тебя пером обросли! Уже и в чужие гнезда частенько залетают, - злобно бросил из угла Орлик.
Кроме Орлика, в шатре сидели Данило Апостол и какой-то польский полковник.
- Это неплохо. Птицы есть разные, вредных не грех и из гнезда выгнать.
- А как по-твоему, - Орлик шарил по карманам, отыскивая кисет, - шпак – птица вредная (шпак – скворец)?
“Вот он про какую птицу речь ведет!” – мысленно усмехнулся Палий, а вслух сказал:
- Нет, не вредная.
- Неправда, это вредная птица, ты знаешь, о каком Шпаке я говорю. Ему гетман универсал послал, так он и универсала не слушается. Придется тебе его к рукам прибрать.
- Шпак такой же полковник, как и я. Не имею я права ему приказывать. А если б и имел, то тоже к рукам не прибрал бы, потому что он по справедливости поступает.
- По справедливости говоришь? Если б тебя из твоей хаты выгнали, ты бы не так
запел. Нечего прикидываться. Шпак по твоему наущению действует. И не только Шпак. Что ни день, то новые жалобы. Вот и пан полковник Барановский приехал жаловаться на
тебя.
Палий уже пожалел, что приехал: не хотелось в такое время заводить ссоры.
- Знай, полковник: не захочешь нас слушать – самому государю челобитную подам, - вмешался в разговор Апостол.
- Ты тоже жаловаться на меня приехал?
- Я-то нет…
- Зачем же не в свое дело нос суешь? Не твое тут мелется – мешок не подставляй. Твоих поместий на этой стороне Днепра пока еще нет.
Апостол гневно уставился на Палия своим единственным глазом.
“Тьфу, черт, страшилище какое!” - подумал Палий, но взгляд выдержал.
Мазепа решил утихомирить беседу:
- Уже сцепились, петухи. Хватит. Не в такое время друг дружку за зубы хватать! Еще навоюетесь так, что надоест. Вместе против супостата стоять будем. Правда, полковник?
151

- Всегда готов выступить по царскому указу, - отозвался Палий.
- Идите все, после полудня будем жалобы разбирать и о делах потолкуем. А ты на минуту останься, - кивнул Мазепа Палию.
Все вышли. Мазепа пододвинулся вместе со стулом ближе к Палию.
- Растревожишь чернь – сам потом не удержишь. Ты выслушай, - остановил он протестующий жест Палия. – Вспомни, сколько ты просился под царский регимент (правление). Теперь к тому идет. Я тебе как старому приятелю рассказываю. Царь сам записал, чтобы залучить тебя к нашему войску. Побьем шведов с ляхами – разговор будет короткий. Белую Церковь и Фастов государь тогда из-под своей руки не выпустит. А сейчас, как говорится, “молчи да дышь, подумают – спишь”, так-то…
Палий вышел в глубокой задумчивости. Не то чтоб он поверил всему сказанному Мазепой, но не мог же гетман болтать на ветер. Видимо, правда: есть такой наказ царя. Нужно только подождать. Сказал же Мазепа: “Не за горами время, когда русское войско скоро придет”.
Полковник шел, опустив голову, и не видел, как Орлик, стоявший за шатром, сразу же после ухода Палия проскользнул внутрь.
Мазепа встретил Орлика сурово:
- Если у тебя язык чешется, ты его напильником потри. Зачем задираешься? Отпугнешь ворона, тогда черта с два его снова заманишь.
- Это я при Барановском…
- Барановский и без того знает, кто мы и кто - Палий. Напишешь письмо Головину. Пиши так… Впрочем, сам знаешь. В последний раз, что ты ему про Палия написал?
- Разбоями занимается, пьет без просыпу, никогда его трезвым не видели…
- Мало. Напиши, что полякам продается. Только это подтвердить надо. Лучше я сам напишу и царю, и Головину.


LXIII

… Завязалась долгая переписка. Между тем, Мазепа занимался и другими делами. Он послал против Булавина, который прибыл с Дона в помощь восставшим украинцам два полка, вскоре снарядил на помощь еще один. На Кривой Луке они встретили булавинского атамана Драного с пятью тысячами донцев и двумя тысячами запорожцев. Произошел жаркий бой. Вначале сердюкам удалось смять центр донских казаков, но с фланга подоспели запорожцы и выбили гетманцев. Сломав строй своих полков, донцы и запорожцы отступили к речке и, став дружной стеной, долго оборонялись. Сердюков было немного больше, кроме того, они имели артиллерию. К полудню у Драного осталась треть войска. Отступать было некуда. Драный упал, пораженный вражеской пулей в живот.
Утомленные, обессиленные запорожские и донские казаки теснее сомкнули ряды и продолжали горячо отбиваться.
Только когда на помощь двум сердюкским полкам подошел третий, удалось рассеять булавинцев. Части донцев и запорожцев, видя бесполезность бегства, становились спинами друг к другу и защищались до тех пор, пока, порубанные и
152

пострелянные, не валились под копыта сердюкских коней. Спастись удалось немногим. Но в плен сдалось еще меньше. Пленных забили в колодки по двое и погнали в Гетманщину. Они шли измученные, окровавленные, поддерживая друг друга и перевязывая на остановках раны.
Вскоре был разбит и отряд самого Булавина. Булавину с кучкой казаков удалось уйти на Дон. Сердце гетмана успокоилось.


LXIV

Каждые шесть-семь дней Мазепа писал Головину, реже царю. Однако Петр все еще не давал приказа схватить Палия, хотя Мазепа присылал “достоверные” доказательства. Нашлись и свидетели. Первым был какой-то еврей из Бердичева. Он заявил в Преображенском приказе, что ездил от Палия к союзнику шведского короля гетману Любомирскому, и что Любомирский обещал оставить Палию Белую Церковь и прислать жалованье. Он говорил также, что Палий доносил полякам о количестве русских войск, об их расположении, о петровском корабельном строении… Мазепа и Орлик написали и послали также “признание” Самуся в том, будто Палий получает от Любомирских деньги. Когда царю доложили обо все этом, он только отмахнулся.
- Лучше разберитесь, нет ли там тайной вражды. Что-то не верится мне: Палий сколько раз просился под нашу руку…
Орлик предложил Мазепе:
- Давай, пан гетман, сами схватим его – и на том делу конец.
- Нельзя без указа, - ответил Мазепа, - отвечать придется. Это одно. А другое – палиевские сорвиголовы в нашем войске такую бучу поднимут, что небу станет жарко. У
Палия – полк, а числом этот полк наших пять превысит. Если уж придется на это пойти, то только тихо и подальше от Фастова и Белой Церкви. К тому же по цареву разрешению. Поговори еще с Грицьком Карасевичем. Я к нему присматривался: он за деньги родного отца продаст.
- Говорил уже – не хочет.
- Больше пообещай и вперед дай немного, не обеднеем.
В Москву Мазепа переслал еще одно письмо, в котором поляки склоняли его к измене. Теперь уже никто не сомневается в верности гетмана. Поверили и последнему свидетельству по делу Палия – рассказу Грицька Карасевича, который будто бы сам привозил деньги Палию от Любомирских. Петр согласился на арест Палия, приказал только не чинить над ним самосуд, а привезти в Москву и здесь допросить.
Наконец, Мазепа получил долгожданное дозволение. В тот же день его полки, вздымая тучи пыли, двинулись давним казацким шляхом – Гончарихой на Бердичев. Войску было сказано, что начинаются военные действия. Под Бердичевом остановились. Мазепа расположился на хуторе. По вечерам в его резиденции собирались гости. Мазепа пил мало, но других угощал усердно.
- Тяжело мне, - доверительно делился Мазепа то с одним собеседником, то с другим – поборы большие, люди нас клянут, и меня первого. Но разве Москву слезами
153

разжалобишь? Нет у нас воли своей. Вот ты полковник украинский! А почем ты знаешь, не пошлют ли тебя завтра под Нарву?
Полковники утвердительно кивали, некоторые боязливо оглядываясь, понижали голос:
- Доколе это будет, не пора ли нам отложиться от Москвы?
- Что ты, что ты, - ужасался Мазепа, - я царю прислан служить верой и правдой.
- Для правого дела не грех и присягу нарушить. Петр хочет нас в дугу согнуть: новые порядки пока у себя заводит, скоро и до нас доберется.
Мазепа спорил, но так поворачивал разговор, что собеседник начинал поддерживать его, Мазепа вздыхал и обрывал на этом беседу…


LXV

После нескольких дождливых дней распогодилось, все выглядело свежим, молодым и полным жизненных сил. В садах наливались яблоки, стеной в полях стояла высокая рожь, усмехался из-под колючих усов жаркому солнцу ячмень.
“Богатый должен быть урожай”, - подумал Палий, наклонившись с коня и захватив в руку несколько колосьев ржи. Казаки, ехавшие с ним, тоже залюбовались хлебами.
“Зачем Мазепа зовет? – старался догадаться Палий, - и чего это он вдруг ушел с Перепетихи?”
- По какому делу мы к гетману едем? – спросил Гусак.
- Сам не знаю, - отвечал Палий, - там увидим. Дедусь, - крикнул он маленькому старичку, который брел по меже, - как, добрый урожай будет?
Дед увидел всадников, снял соломенный бриль.
- А чего ж ему не быть? Будет.
Он всматривался в казаков, щуря против солнца старческие глаза.
- Это твоя нива?
- Бог его знает. Пахал и сеял я. Палиевцы пана прогнали, так и робил тут три года. А теперь, говорят, гетман земли панам отдаст, так я пришел со своей нивой прощаться…
- Пожнешь, дед, твое будет.
- Твои бы слова да Богу в уста. А ты мне, казаче, вроде знаком.
- Это Палий, дедушка, - сказал Гусак.
Глаза старика заискрились:
- Теперь вижу, заступник наш. Сын мой там у тебя. Двое их было, один остался. Так ты, пан полковник, заверни в мою хату, тут недалеко.
- Спасибо, некогда мне, ехать надо. А за хлебец не бойся. Ну, бывай, дедусь!
- Защити  тебя в твоих делах праведных от всяких напастей, от ворога и супостата, от пули и сабли злой, - шептали вслед казакам сухие старческие губы.
Подъехали к хутору. Сторожа пропустили во двор. Посреди двора стоял Мазепа в окружении старшин.
- Интересно, что ты скажешь про мою покупку, ты знаток в этих делах, - сказал после приветствия Мазепа. – Эй, кто там, выведите Буяна!
154

Четыре конюха, повиснув на поводьях, вывели серого в яблоках стройного жеребца. Жеребец раздувал тонкие ноздри, косил злыми глазами, приседал на тонких, стройных ногах. Палий осмотрел коня.
- Ну, как?
- Добрый конь, ничего не скажешь.
- На такого и садиться страшно: сразу убьет, - сказал Лизогуб.
Палий подошел к коню, легонько взял за тонкий храп. Конь успокоился, перестал дрожать и доверчиво ткнулся мордой в плечо Палия. Полковник потрепал его по шее, погладил по высокому лбу.
- Сел бы на такого? – спросил Ломиковский.
Вместо Палия ответил Лизогуб:
- Ты видишь, как легко полковник его успокоил, жеребец под ним и не дрогнул бы.
Разговор о лошадях длился долго. Наконец, Мазепа пригласил всех в дом, где были уже накрыты два длинных стола. Здесь беседа оживилась. Слуги подносили еду и питье. Палий сидел напротив Мазепы и Орлика. Общим вниманием за столом, как всегда, завладел Горленко.
- … Так вот, поехал мой дед на поле, детей забрал с собой, чтоб не скулили дома. Вечером, когда кончили косить, посадил, не считая их на воз и – домой. А батько мой, он был еще ребенком, уснул под копною. Проснулся – солнце зашло, никого нет. Выбежал на дорогу – тоже пусто. Вот он и бежит среди жита, ревет с перепугу. Слышит: едет кто-то. Батько к возу: “Дядько, подвезите”. – “А ты чей?” – “Малиев”. Деда Малием прозвали. И все это сквозь слезы. А тому послышалось: “Маниев” (леший) – чертенок, выходит… “Перекрестись”. – “Да я ж не ел”. А мать, бабка то есть моя, приучила детей креститься только после обеда да после ужина. Дядько увидел, что дитя от креста отказывается, да как хлестнет по коням, так только в селе дух перевел. Потом проезжал поле сосед и подобрал батька. Подвозит к дедовой хате, стучит в окно:
“Охрим, ты хлопца забыл?”
“Мои – все”. А они ужинали как раз.
“Да ты пересчитай”.
“Все тут вроде!”
“Пересчитай”.
“Раз, два, три… четырнадцать, пятнадцать… и правда мой…”
За столом все громко засмеялись.
Орлик взял принесенную чару, сделанную в виде желудя, налил себе, Мазепе. Прижал пальцем едва заметный пупырышек на поверхности желудя и налил Палию.
- Такой ты еще не пробовал, - сказал Палию Мазепа.
Крепкая сливянка сразу ударила в голову. Палий почувствовал, что быстро пьянеет. Голова налилась тяжестью, в висках стучало. С трудом сдерживаясь, он еще немного посидел за столом. Потом отодвинул бокал, поднялся и шагнул к двери.
- Эй, там, поддержите полковника! – крикнул Мазепа.
Палий почувствовал, как чьи-то руки дернули его назад. Он отступил, чтобы не упасть, и спиной прижал кого-то к стене. Несколько человек навалились на него. Палий схватил одного за грудь, рванул в сторону, освобождая себе дорогу. На том треснула

155

одежда. Полковник напряг все силы, оттолкнулся от стены, кинулся через сени и упал на крыльце.
Тут на него снова набросились сердюки. Он поднялся на руках, но его кто-то больно ударил по голове – раз и другой.
- Спасайтесь, хлопцы! Измена! – успел крикнуть Палий и рухнул на доски.
Гусак с казаками метнулись на крик, но им преградили путь выстроенные в два ряда сердюки, прижали их к хлеву и принялись разоружать. В доски застучали приклады. Гусак вскочил на перегородку, спрыгнул в ту половину хлева, где стояли лошади. Рядом испуганно захрапел Буян. Гусак отвязал повод, вскочил на жеребца. Буян попятился, втянул ноздрями воздух и рванулся из конюшни, в несколько прыжков пересек двор, перемахнул через тын и выскочил на дорогу. Сзади захлопали беспорядочные выстрелы, вылетела из ворот конная погоня.
Гусак скакал по дороге на Сквиру, где с тремя сотнями должен был находиться Семашко. Но Семашко, узнав, что отец в Бердичеве, сам поехал туда, и Гусак встретил его в Беловодье. Как ни старался Гусак, но удержать Семашку не смог. Ничего не слушая, никого с собою не взяв, он погнал коня в Бердичев и соскочил с седла лишь у ворот хутора Мазепы.
Раздвинув руками ружья часовых, Семашко вскочил в хату. Гости уже разошлись и за столами остались только самые близкие к Мазепе люди.
Увидев Семашку, Мазепа отступил за стол.
- Где батька? По какому праву вы схватили его? – голос Семашки дрожал и срывался.
- По указу государеву, как изменника…
- Сам ты изменник! Отпусти батька!
- Вяжите этого щенка.
Семашко выхватил пистолет, но Апостол ударил его по руке, а Горленко, оборвав ремешки, сдернул к себе Семашкину саблю. Из сеней вбежала стража, Семашку сбили с ног, связали и бросили в погреб.
В ту же ночь Мазепа послал Головину реляцию о захвате Палия и просил дозволения самому учинить допрос.
В ожидании ответа коротал дни на охоте. Однажды ночью уставшего за день гетмана разбудил Анненков.
- Пан гетман, там двое людишек хотят говорить с тобою. Говорят, дело весьма важное, нельзя ждать до утра.
- Введите их.
Стража ввела двух человек, придерживая их за руки.
- Ну-ка, посветите на них.
Начальник стражи Анненков поднес свечу к лицам неизвестных.
- Танский!.. Держите их!
- Не извольте беспокоиться, ваша милость. Мы, как видите, даже безоружны. Нам нужно сообщить вам об очень важном деле.
- Утром скажете.
- Тут каждый час много значит. Пусть выйдут все.

156

- Второго выведите, а ты оставайся.
Стража исполнила приказание, оставив Танского наедине с Мазепой.
- Ваша вельможность, - зашептал Танский. – Палия освободить хотят.
- Кто?
- Помощники его: Савва, Казацкий, обозный Цыганчук… много…
- Когда?
- Завтра ночью. Надумали в лесу засаду спрятать. Тихо подкрасться сюда, перебить стражу и захватить Палия.
- Та-ак, - протянул Мазепа. – А кто это здесь с тобой?
- Часнык, племянник Палия. Мы давно хотели от Палия уйти, да боялись. Он бы нас на дне моря нашел и живыми не оставил. А жизнь наша какая, пан гетман? Как нищие живем, даже лишнюю десятку земли купить не можем.
- Мне будете служить?
- В том и челом бьем.
- Добре, иди! Я верных слуг щедро награждаю…
К ночи за огородами вокруг хутора залегли с ружьями сердюки и солдаты гетманской стражи.
Ночь была лунная, тихая. Тремя вереницами шли к хутору казаки. Шелестела высокая, по грудь, рожь, беззвучно рассыпались под ногами сухие кочки. Вот из ржи вынырнула фигура и исчезла в траве. Вторая, третья, десятая. Просвистел перепел, ему ответило сразу в двух местах звонкое “путь-пойдем”.
- Давай, Яков, - прошептал Гусак.
Казаки поднялись с земли и, пригибаясь, побежали к огородам. Савва оглянулся – все ли тут, что-то сказал, но залп заглушил его голос.
Несколько человек упало, другие попятились, стреляя наугад. Савва пронзительно
свистнул, но выстрелы уже слышались отовсюду. Савва упал в траву и пополз к ржаному полю. Впереди что-то зашелестело, послышался стон.
- Кто тут?
- Это я, - узнал он голос Мазана, - помоги, не дотащу сам.
Савва подполз ближе, взял раненого под руку. Вдвоем они дотащили его до ржаного поля. Сзади все еще продолжалась стрельба, от огородов приближались голоса: сердюки и солдаты шли следом за ними.
Раненый открыл глаза:
- Брось, Яков, уходите сами.
- Молчи.
Теперь Савва узнал раненого – это был Дмитрий. К ним подполз еще кто-то, помог поднять раненого, и они побежали от хутора, где заливались собаки и еще изредка громыхали выстрелы.
- Правее возьмем. Ты слышишь, какой шум там, где мы коней оставили? Выдал кто-то. Где Гусак?
- Убит.
- Поскорее надо коней достать. Теперь Мазепа непременно попробует отобрать Белую Церковь.

157

Они дошли до маленькой деревушки Семеновки, оставили там Дмитрия, добыли коней и помчались в Белую Церковь. Савва стал усиливать оборону крепости. И когда к Белой Церкви подошел посланный Мазепой полк Омельченко, из крепости ударили пушки.
- Умрем, а не сдадимся! – кричали со стен.
Тогда Танский и Часнык подошли к воротам и сказали, что ведут полк, перешедший на их сторону. Ворота открыли, и мазепинцы ворвались в крепость.
До отправки в Бердичев Мазепа сообщил Палию о жалобах, возникших на него. Палий отвечал: “Я своим полчанам запретил обижать поляков, но не все меня слушают. Иной самовольно своим путем идет. Что же мне делать? На то люди войсковые. Они смотрят на то, как ведут себя ляхи с их королем. Вот как я услышу о добром поведении короля и ляхов, то и смирю гультаев. Полны будут виселицы!”. Гетман сказал Палию, чтобы он по желанию царскому ехал в Москву. “Незачем мне туда ехать!” – отвечал Палий. Тогда Мазепа не отпустил Палия в его обоз, а задержал в своем обозе, однако, не открывал ему об умысле отправить его насильно в Москву. “Вот уже шестой день сидит Палий у меня в обозе, - писал Мазепа Головину, - он беспросыпно пьян, кажется, уже пропил последний  ум, какой у него оставался. Это человек без совести, и гультайство у себя держит такое же, каков сам. Не знают они над собою ни царской, ни королевской власти и всегда только к грабежам и разбоям рвутся. Сам Палий даже не помнит, что говорит. Я предложил ему ехать в Москву – он отказался. Я через несколько дней стал упрекать его за это, а он мне сказал, что ничего не помнит, потому что был тогда пьян”. Но, сидя в гетманском обозе, если только верить донесению Мазепы, Палий внушал мятежнические замыслы четырем сотникам Полтавского полка, говоря: “Добра не буде, поки вы не збудете ваших панив и орандарив”. Сотники сами передали это гетману. В конце июля Мазепа передвинул свой обоз к Бердичеву, а 1-го августа приказал взять
Палия под караул, и тотчас отправил в Белую Церковь извещение, что отдаливши по известным ему причинам  Палия от полковничества, вручает этот уряд Михаилу Омельченко, обязывая послушанием к нему всех подчиненных Палию полчан.
Большая часть полчан палиевых не находилась тогда с ним близ казацкого стана, следовательно, не могла противодействовать гетманским распоряжениям, а те, которые были с Палием, не могли по своему малолюдству в сравнении с казацким войском Мазепы, защищать своего полковника. В Белой Церкви находился палиев гарнизон в несколько сот человек. Эти “гультаи”, получивши приказание гетмана сдать Белую Церковь, заупрямились и кричали: “Поки батька нашого Палия не узрим, поки не пиддамося гетманови”. Но белоцерковские мещане закричали на них: “Коли вы добром не уступите, то мы вас отсюда выбьем вон, никому иному кланяться не будем, только пану гетману”. Это произошло оттого, что мещане боялись присылки военной силы, если добровольно не сдадут Белой Церкви.
Гетман послал большой отряд сердюков и компанейцев для обеспечения контроля над Белой Церковью, в которых находился гарнизон из нескольких сотен правобережных казаков, в том числе 200 человек самусевцев (то есть бывшего самусева полка), и прибавил к ним еще 100 человек Переяславльского полка, которым также велел
называться самусевцами.

158

Гетмановские войска вступили также в Фастов, Корсунь и Богуслав. Город-крепость Немиров гетман приказал передать польскому гарнизону. Недвусмысленная прошляхетская политика представителя русского правительства и падение всех опорных пунктов заставили повстанцев немедленно прекратить борьбу. Он между казаками распустил такой слух, будто все это сделано с Палием по наущению Самуся, который, досадуя, что Палий брал с Любомирских деньги, а с ним, Самусем, не поделился, заявил гетману об измене Палия с тем, чтобы в Белой Церкви были поставлены в гарнизон казаки самусевой ватаги. Эти слухи были переданы Палию. Палий ни во время ссылки в Сибири, ни после возврата по милости Петра Алексеевича, помнил эти слухи, но не мог поверить, что так по отношению к нему поступил Самусь. Однако они до последних своих дней не встречались и не выясняли между собой отношения.
Чтобы показать Палия еще более виновным перед царским правительством, Мазепа послал Головину сказку, отобранную будто бы у еврея, фастовского арендаря, через посредство которого Палий вел сношения с Любомирскими. В этой сказке сообщалось, что коронный подкомарий Любомирский говорил еврею так: “Пусть Палий набирает побольше войска и переманивает к себе от гетмана Мазепы сердюков и компанейцев, я Палию дам из них часть. Саксонский пес посадил Собеских в тюрьму. Будем ему мстить, пока сил наших станет. Белая Церковь будет Палию отдана в вечное владение. Только пусть Палий будет всегда желателен дому Любомирских”.


LXVI

24-го августа того же года гетман писал Головину, что он “божевильного”
(безумного) пьяницу Палия отослал за караулом в Батурин вместе с его пасынком Семашком и велел держать их обоих в батуринском замке до царского указа. “Если бы, - замечал гетман, - не предостерег меня уманский сотник, то Палий в ту ночь, которая последовала за вечером, когда он был взят под караул, убежал бы в Запорожье через Межигорский монастырь, где для него уже были приготовлены челны на Днепре”.


LXVII

Мазепа еще из Поволочи отправил к королю Августу канцеляриста Дмитрия Максимовича с вопросом, что ему дальше делать и куда идти.
10-го августа под Бердичев Максимович прибыл с ответом. Король писал, чтобы гетман послал к нему еще 30000 казаков, а сам бы с остальным войском расположился близ Полонного в местностях Любомирских в наказание владельцам за недоброжелательство к королю Августу. Но Мазепа доносил в приказ, что исполнить в точности королевской воли он не может, потому что тогда бы сам остался без военной силы. Вместо требуемых 30000 Мазепа отправил королю только 13000 под наказным
гетманством переяславльского полковника Мировича. Тогда всего казацкого войска при

159

короле Августе, вместе с усланными прежде с миргородским полковником, было 10000. “Мне докучает, - писал Мазепа Головину, - король Август письмами, требуя, чтобы я ради его королевских прибылей укрощал своевольство, начавшееся от Палия и его гультайства, да и шляхта Брацлавского и Подольского воеводств то и дело что приезжает ко мне с докучливыми просьбами помочь им отобрать в свои владения местности, из которых выгнал их Палий. И ко мне в то время приезжают панские подданные и просят дозволения прогнать лядских губернаторов”.
24-го августа гетман получил известие, что король польский ушел из королевства, а малороссийскому гетману поручал опустошать нещадно местности Любомирсикх на Волыни. Гетман не приступал к исполнению королевского желания до получения о том же указа от своего государя, а только передвинулся далее на Волынь, и в сентябре стал табором за Любером. Тогда между казаками началось волнение. Стали составлять купы (кружки) и порывались домой. В день Воздвижения произошел большой шум в казацком таборе. Его подняли самусевцы и палиевцы, а к ним приставали и городовые казаки разных полков. Подходили с палками к шатрам начальных людей. Требовали вести их домой. Наконец, царский резидент в Варшаве прислал Мазепе от имени короля польского разрешение возвратиться домой, и гетман 12-го октября поворотил назад свое войско. 18-го октября Мазепа был в Фастове, а 29-го прибыл в Батурин, жалуясь в своем донесении в Приказ, что польский король напрасно продержал казаков без действия и без всякой пользы для своего дела.
На Правобережье гетман оставил трехтысячный отряд казаков.


LXVIII

Зима только начиналась, а снега намело столько, что ездили поверх плетней.
После короткой оттепели снова набирал силы морозец. Максим подышал на руки, достал из сугроба лопату и стал расчищать снег вокруг колодца. Потом взял топор, сколол лед с корыта, прорубил топором под ногами, чтоб не скользили постолы, и стал наливать в корыто воду. Открыл хлев и пустил скот к воде. Лошади медленно втягивали сквозь зубы ледяную воду, отрываясь на миг и снова припадая к ней. На крыше овина сидели, нахохлившись, два воробья.
“К непогоде”, - подумал Максим.
- Конь повод мочит, а ты рот разинул, - послышалось сзади.
От хаты шел Деркач, хозяин Максима. Уже больше двух лет работал у него Максим. После ареста Палия он еще некоторое время ходил с ватагами по Правобережью, изредка наведываясь домой. Нужда все росла, жена продала последнюю корову, а купил ее все тот же Деркач. Пришлось вернуться, покориться Деркачу, пойти к нему в батраки. Может, и не взял бы Деркач Максима, да очень уж хотелось поиздеваться над непокорным односельчанином, отплатить за прошлое.
- Кончай поить, поедешь на базар, муку повезешь.
- Я только ночью вернулся, еще и спать не ложился.
- А ты что думал, даром хлеб жрать?
160

- Даром? Тот хлеб мне поперек горла стоит. Горбом он мне достается.
- Поговори мне! До сих пор палиевский дух не вышел.
Максим отшвырнул ногой лопату и пошел к амбару. В старой, с обрезанными полами свитке, облезшей шапке, когда-то подтянутый, статный Максим выглядел немного старше своих лет. Казалось, он даже ростом стал меньше. Петр, хозяйский сын, уже ждал его у запряженных саней.
- Глядите хорошенько, чтоб шведы коней не отобрали. Да не проторгуйтесь, - наказал Деркач.
Сани легко бежали по припорошенной снегом дороге. Мороз ослабел, хотя еще больно хватал за руки, за лицо, а крепче всего за ноги. Максим прикрыл ноги сеном, руки спрятал в рукава драного кожуха.
Въехали в лес. Здесь снега было больше, и лошади пошли шагом. Тепло одетый Петр удобно устроился на передних санях и задремал. “Хорошо ему, - подумал Максим. – Мне бы хоть немного согреться”.
Он соскочил и пошел за санями. В лесу было тихо, лишь изредка фыркнет конь или пропищит синица. Вскоре, чтобы прогнать дремоту, сошел со своих саней и Петр. Он зашагал рядом с Максимом.
- Дядько Максим, а ничего с нами не случится? Говорят, в лесах неспокойно.
- То на шведов нападают. А мы ведь не шведы.
- Кто их знает… - не закончив, он схватил Максима за рукав. – Вот они… Они, дяденько!
Впереди на дороге стояло четыре человека, за кустами слышались голоса:
- Спросите, кто такие? Куда едут?
- На базар? Чье это? Ну, не молчите! – спросил один из четырех.
Голос показался Максиму знакомым. Этот русский говор он слышал не раз. Максим вгляделся в лицо, до самых глаз прикрытое широким капюшоном.
- Не узнаешь, что ли, меня, Максим я, Дмитрий! Белая Церковь, Бердичев…
- Дмитрий! Вот где встретиться привелось! – воскликнул Максим.
Все четверо подошли к саням, один протянул Максиму руку:
- Хозяйничаешь, значит? Мы думали, швед или пан какой едет. По сколько за пуд швед платит? Видать, урожаец неплохой был.
- Не свой, - смутился Максим, узнав Якова Мазана. – И ты бы, Яков, повез, если б припекло. Куда денешься? С тех пор, как расстались мы, я еще целый год места себе искал. Разбрелись все, как мыши.
- Чей же это хлеб?
- Деркача, я у него батрачу.
- Что ж, поезжай. Кого-нибудь другого подождем. Не хотим тебя обижать. Хлопцы третий день не евши. Вспомнят, как бывало, в трудных походах одну тюрю ели, и то облизывались.
- Хлопцы, примите меня к себе? – неожиданно попросил Максим. – Не могу больше… Вертайся, Петро, домой и скажи батьке, что хлеб казаки взяли, а Максим с ними остался. Так и скажи. А если он жинку мою хоть пальцем тронет – в порошок сотру. Это
тоже скажи. И деньги пусть ей выплатит, а то с самой Пасхи даже на руку не поплевал.

161

Езжай… Где, хлопцы, моя новая хата?
Они долго плутали по лесу, обходя густые заросли, и, наконец, приехали к занесенному снегом хуторку в пять или шесть хат. Маленькими снежными холмиками белели вокруг землянки. Мазан и Дмитрий повели Максима к одному из таких холмиков. В землянке несколько человек с любопытством посмотрели на вошедших.
- Новый?
- Жилец новый, а знакомец давний. Садись, Максим, - пододвинул ему Дмитрий деревянный обрубок. Максим сел.
- Может, сначала к старшему сходим? Он у вас как – атаман куренной или полковник?
- Ты про Савву? Полковником зовем.
- Чем же вы промышляете?
- Разве не видно? Тем, чем и раньше промышляли. Только людей поменьше стало. На зиму многие по домам разошлись. Есть нечего. Захватили, было, обоз под Пришвальней – тогда поели.
- Под красным лесом тоже вы порубали шведов?
- Нет. То, верно, Андрющенко, он где-то поблизости.
- А кто еще из сотников здесь?
- Мало осталось. Андрей Зеленский на Запорожье подался. “Тесно мне, - говорит, - на этой земле”. Судья Самарин в полк Самуся вступил, под Мазепиной хоругвью ходит. Танский уже полковник мазепинский. Часнык тоже там. А Корней к батьке поехал.
- Куда?
- В Сибирь, вместе с Федосьей и Семашкой. Может, уже и бурьяном заросли
батькови кости. А его враг панствует. – Мазан зашагал по тесной землянке.
- Знаете, хлопцы, я вчера опять кобзаря слушал, он про батька пел: о том, как
Мазепа заковал его, как яду подсыпал. Я запомнил ее, за сердце берет песня, я даже заплакал.
Все помрачнели. Молчание нарушил пожилой казак, вырезавший в углу ложку.
- Разве знал кто, что так выйдет? Со дня на день мы ждали русского войска. А уже
четыре года пролетело. Шведа пустили на Украину. Мазепа и пальцем не шевельнул, чтобы задержать. Неужто и дальше так будет?
- Карл, верно, на Москву ударит. Там ему и лапти сплетут.
- И мы поможем.
- Про Леггенгорна слыхали?
- Какого Леггенгорна?
- Есть такой генерал у Карла, на Стародуб шел. Хотел там гарнизон русский
осадить. Только дороги туда не знал. В завируху взялся его проводить один посполитый, да так завел, что и черт не нашел бы дороги назад. Лес кругом. Всю ночь шведы огонь жгли, а снег костры заносил. И половина людей той ночи не пережила…
- А что ж дядько? Нарочно завел?
- А как же!
В землянку ворвался морозный воздух, кто-то крикнул в раскрытую дверь:
- Седлай коней, обоз через Барахты на Киев идет!

162

Беседа оборвалась. Казаки торопливо оделись, выскочили наружу. Собирались по сотням, седлали коней и исчезали в лесу.
Максим подошел к Мазану, который подтягивал подпругу:
- Дай мне что-нибудь.
- С оружием у нас не больно густо. Придется самому добывать. Пойди вон туда, к клуне, Дмитрий что-нибудь тебе подыщет.
Дмитрий вытащил из-под соломы прилаженную к длинной палке косу.
- С этим кое-кто приходил к нам, а теперь на дрова отдали.
Закинув косу на плечо, Максим сел на неоседланного деркачева коня и поехал вслед за сотней. Собрались в яру под Барахтами. Савва выслушал дозорного. Тот рассказал, что обоз уже вошел в село и остановился на Тимашовке. В обоз собраны посполитые, а охраняют его шведы и поляки.
Лошадей с коноводами оставили в яру, а сами двинулись к селу. Вечерело. Сыпал мелкий снежок, ветер гнал по полю снежную дымку. Максим все поглядывал, как бы не оторваться от Мазана. Было слышно, как лают собаки, скрипят журавли. Где-то мычала корова.
Обоз стоял посреди улицы, в балке. По сторонам прохаживались часовые, нетерпеливо ожидая смены.
Дважды прокаркал ворон, и казаки ринулись по склонам балки вниз. Снег оседал под ногами, казаки скользили, поднимая снежную пыль. Максим катился вместе с другими, наткнулся на куст, снова вскочил на ноги. Казаки уже перескакивали через плетни, выбегали на улицу. Максим очутился у самого конца обоза. Против него суетились два шведа, стараясь повернуть маленькую пушчонку, стоявшую на санях. Один
из них, закутанный до ушей в черный плащ, схватил ружье и выстрелил.
Возле Максима тоже ударил выстрел, швед попятился и, прижимая к груди ружье, упал на сани. Второй бросил раздутый фитиль и побежал. Максим швырнул косу вдогонку бегущему, но она не долетела и зарылась в снег. Максим не стал догонять беглеца, а, повернув сани, зарядил пушку и навел на перекресток улицы. Ждать пришлось недолго. Из-за хаты выскочило четыре шведа. Максим поднес фитиль к пушке. Выстрел оказался удачным: два шведа остались на месте, один пробежал несколько шагов и тоже упал, только четвертому удалось удрать.
В селе неистово лаяли собаки, из хат выскакивала охрана. Ее встречали выстрелами. Казаки рассыпались по дворам, преследуя шведов.
Постепенно все стихло, лишь кое-где раздавались одиночные выстрелы и слышались предсмертные крики.
В обозе были мука, пшено, сало и мед. Все это перевезли в лес, а крестьян с лошадьми отпустили. Некоторое время лесной лагерь жил мирно. Казаки отъедались после долгой голодовки, целыми днями сидели в землянках, играли в кости, вели бесконечные разговоры.
Но однажды раздались удары в большой чугун: звали на раду. На поляну высыпали казаки, остановились вокруг толстого пня. Из толпы вытолкнули двух здоровенных мужиков, которые при всеобщем одобрении схватились за руки. Они боролись, как
медведи: топтались, сопели, переваливаясь с боку на бок. Но вот смех утих – на пень

163

поднялся Савва. Он обвел всех долгим взглядом и, словно на похоронах, снял шапку.
- Панове казаки, давно мы вестей ждали с Левобережья, да лучше бы не дождались. Страшные вести получил я: Мазепа изменил Петру, царю московскому.
Скрипели две ольхи, терлись одна о другую перекрещенными стволами. Кто-то глухо закашлялся. Потом все всколыхнулись, закричали.
- Как же теперь будет? – повернулся к Мазану Максим.
- Да они не вернутся… как же так?
- Кто рассказал?
Савва поднял руку. Вместе с перначом была в ней какая-то бумага.
- Вот универсал Мазепы. Слушайте: “Ознаменуемый всем нам наибольший ворог Москвы…”
- Сожги его!
- Пусть дочитает! Читай!
“Предостерегаем вас Московским указом не слушать и на их прелести не поддаваться…” Дальше уже не слушали.
- Панове казаки, - опять поднял руку Савва, - давайте вместе подумаем, как нам теперь быть. Оставаться здесь или…
- Подождем еще вестей!
- На Запорожье пойдем!
- Пойдем на левый берег, к войску русскому!
Спорили долго, до хрипоты, до пота на раскрасневшихся лицах. Решили пока оставаться на месте. Неизвестно было, что делается на Запорожье, и где находятся русские гарнизоны. Решили еще послать людей в разведку и к Андрющенко, чтоб
объединить свои силы.


LXIX

Палий сидел в батуринском замке почти год до первых месяцев 1705-го года. Его имущество было описано и опись послана в Москву. У него найдено до 2 тысяч червонцев, кроме дукачей, бывших по украинскому обычаю на женских коралловых монистах. 5224 талера найдено сокрытыми в земле, так как в те времена земля была обычною сохранною казною, предохранявшею капиталы от неприятностей и разбойников. Кроме того, сумма 15 тысяч чехов числилась розданной в долг разным лицам. Серебряная посуда, составлявшую в то время обычную роскошь казацких старшин, не представляла у Палия большого изобилия, по крайней мере, если сравнить с богатствами этого рода, найденными у Самойловича после его низложения: всего посудного серебра у Палия было весом 5 пудов 39 фунтов. Зато у Палия было немало дорогого богато оправленного оружия и одежд мужских и женских, бархатных луданных, золотоглавых и прочих. Его бывший фактор иудей и его родственник Омельченко (занявший полковническую должность) показывали, однако, что Палий зарыл еще в земле большой клад, но не знали
где. Гетман без царского указа не смел по этому поводу подвергать Палия и его жену пыткам, хотя этого ему хотелось.
164

В начале 1705-го года Мазепа, будучи в Москве, лично представлял царю, что Палия оставлять в Украине не годится, а следует отправить его в Великую Россию, но и в столице не держать долгое время и определить ему место ссылки где-нибудь подальше. Палий был доставлен вместе со своим пасынком Семашком в Москву в марте 1705-го года. Сначала указом 30-го мая велено было сослать Палия в Енисейск и держать там до кончины живота. Но по этому указу он почему-то отправлен не был, а 30-го июля состоялся другой указ, которым указывалось везти Палия до Верхотурья в три подводы в сопровождении десяти солдат, оттуда препроводить в Тобольск, а из Тобольска в Томск, где положено было содержать его постоянно.


L

После взятия Белой Церкви Мазепа по указу Петра отправил Палия и Семашко в Москву, а затем пригласил к себе всех, кому доверял. Собрались Ломиковский, Горленко, Апостол. Они принесли присягу, по очереди торжественно целовали крест. Все согласились с гетманом, что в удобный момент надо перейти к Карлу и объявить независимость Украины.
Пока писали присягу, Орлик вышел проверить стражу. Он миновал стены, остановился возле коморки, пристроенной к хате, и обхватил голову руками. Было слышно, как за дверью храпит подьячий московского приказа, присланный, чтобы изучить здесь язык. Завтра он должен выезжать. Орлик крепко сжимал голову, горевшую от
противоречивых мыслей.
Проверят ли? А если поверят, то кто знает, выберут ли его гетманом? Да ведь Мазепа может указать на него, как на своего сообщника. Вспомнился Кочубей: палач держит в руках отрубленную голову, которая смотрит прямо на него, на Орлика… Орлик подошел к ведру, напился, смочил лоб и вернулся в хату, чтобы тоже подписать присягу.
То, что договор с Карлом уже составлен, гетман утаил даже от присягавших. А договор был составлен не только с Карлом, но и с его ставленником Станиславом. Условия обоих трактатов гетман уже отправил с послом обоих королей – архиереем Галчинским. Мазепа обязывался оказывать шведам военную помощь, обеспечить шведское войско зимними квартирами и провиантом. После же победы над Петром Украина должна быть присоединена к Польше. Мазепа получил титул князя и в его владения отдавались еще Полоцкое и Витебское воеводство, образующие вместе с Гетманщиной герцогство.
Мазепа тщательно скрывал существование этого договора: он боялся войска, еще более опасался он посполитых. А что, если переход к Карлу вызовет бунт и его, Мазепу, сбросят с гетманства? Соберется черная рада… Куда тогда деваться? Не спасут и сердюки. Было над чем подумать. Надо было подготовить и путь к отступлению.
… Гетман сел писать письмо Петру. “Пресветлый, державный царь, государь мой всемилостивейший, - писал он. – Посылаю вам с всепокорнейшим подданским
почитанием через своего курьера известие, что имею я идти маршем к Киеву, перестав держать путь на Польшу. В Киеве посажу гарнизон из моего регимента, а летучую
165

конницу ординанта своего пошлю к вам. Сам бы рад ехать с сукурсом для чинения диверсий над супостатом, кабы не был больной в немощной старости, подагрично и хираргично, и на коне из-за которой тяжко сидеть. Я бы хотел лучше быть с вами, но и то, если я Украину оставлю, то тут чтобы среди народа не случился бунт. Сейчас я повелел во все места, чтобы на письма ворога не склонялись и ими  пренебрегали, имея надежды на Бога и на непобедимое наше орудие. А что будет дальше происходить, о том буду писать вашему величеству. Желаю верным сердцем победы над врагом, себя же склоняю к ногам монаршего величества, самодержавную десницу его духом и истиной лобызаю.
Вашего царского величества верный подданный и слуга нижайший Иван Мазепа, гетман”.


LI

К гетману присылали польские паны Любомирские и Шембек приглашения оказать помощь войском своего регимента для приведения русских подданных в послушание панам. Гетман отговаривался неимением на то царского указа, а посланному по этому делу пану Родзиевскому говорил так: “Люди тамошне быть под властью вашей не хотят, говорят, что им лучше быть под басурманами, чем под ляхами, да не только под басурманами, а хоть бы и под самим Люцифером, особенно после того, как два года тому назад польный коронный гетман истреблял их старых и малых около Буга и Днестра. Нам приневолить их трудно, а вот когда король Август воротится в Польшу и вся Речь
Посполитая будет с ним в единомыслии, тогда, быть может, его царское величество, ради любви и приязни к королю, и найдет какой-нибудь способ устроить так, чтобы Украина Правобережная стала спокойно под польскою властью”.
Весною гетман получил указ идти с войском на Волынь, а в мае пришел другой указ, которым предписывалось ему идти налегке, без тяжелой артиллерии к Бресту. 6-го июня же прислан третий указ - идти самому к Сендомиру, а в Литву отправить казацкий отряд для соединения с великороссийскими военными силами. Тогда гетман отправил в Литву отряд сборного казацкого товариства, по одному известию в 3000, по другому же – 4500 человек, назначив над этим отрядом наказным гетманом прилуцкого полковника Дмитрия Горленко и давши ему запасов на полгода. Затем с Мазепою войска, готового к походу, было 40000 городовых казаков и охотных пеших и конных полков. С ним должны были разом идти три великороссийских полка сельского разряда.
Отправляясь на войну, гетман принимал участие в комиссии о проведении рубежей между царскими и турецкими владениями. Ведение этого дела возложено было царем на дьяка Емельяна Украинцева, но в июне гетман писал к Меньшикову, что запорожцы противодействуют порубежному делу, домогаясь, чтобы граница была на Буге, и Днепр оставался бы в их власти. Такие требования выражались смелым и дерзким тоном в письмах кошевого атамана Гордиенко к дьяку Украинцеву и к гетману, и Мазепа, испытавши, как он выражался, что увещания гетманские пристанут к запорожцам, как
горох к стене, отправил на границу к югу несколько сотен Нежинского полка, приказавши по требованию Украинцева укрощать оружием упрямство и своевольство “тых псов
166

запорожцев”. Московское правительство, однако, обошлось тогда ласково с запорожцами, послало им милостивую грамоту, в которой прощались им все вины, указывало им содействовать порубежной комиссии, жить в согласии с великороссийскими людьми и казнить промежду себя противников, дерзающих производить беспорядки. Эта порубежная комиссия, на которую, с казацкой стороны гетманом был послан войсковой товарищ Максимович, не пришла к желанному концу. Турецкие комиссары выставляли со своей стороны разные претензии, а русские домогались, чтобы турки на кизикерменской и таванской земле не возобновляли крепостей, по крайней мере, до окончания войны царя со шведами.


LII

Гетман выступил 18-го июня. Дошедши до Поволочи, он отправил вперед Самуся и Искру, приказавши им опустошать по-казацки подольские маетности Потоцкого и винницкое староство, находившееся тогда во владении Лещинского, выбираемого шведской партией в короли.
Впрочем, гетман велел только уничтожать панских губернаторов, а поспольству не делать никакого разорения, чтобы можно было потешить войско добычею. В первой половине июля Мазепа с войском вступил на Волынь: тамошнее шляхетство прислало к нему депутацию и просило обойти мимо их воеводства, потому что все обыватели его верны королю Августу. Они указывали на воеводства Подольское и Русское, где
находились маетности панов, приставших к шведской стороне. Сообщая об этом в Приказ, Мазепа изъявлял мало доверия к искренности и постоянству поляков, хотя бы и таких, которые выдавали себя неизменными приверженцами Августа. Он опасался, чтобы даже самые гетманы польские не задумали, изменивши внезапно королю Августу, заступить путь казацкому войску. Мало надеялся Мазепа и на самих свои казаков и вспоминал события давних времен, когда казаки выдавали головою ляхам своих предводителей.
Мазепа со своим войском с 13-го июля по 4-ое августа стоял табором на берегу реки Случ близ Старого Константинова. Все панские губернаторы и евреи разбежались, остались на своих местах одни православные, народ бедный. Мазепа приказал своим казакам скосить весь хлеб на корню, а остальной вытоптать лошадьми в маетностях Потоцкого и других панов шведской партии и наложить на жителей контрибуцию в пользу своего войска.


LIII

3-го сентября в Варшаве совершилась коронация Станислава Лещинского, избранного в короли при живом короле Августе по воле Карла XII. Примас королевства
архиепископ гнезненский хотя и был расположен к Станиславу, но уклонился от исполнения обряда коронации. Он опасался гнева папы, благоволившего королю Августу,

167

и поручил исполнить обряд львовскому архиепископу. После этого события шведская сторона в Польше стала усиливаться, но паны странным образом, как будто играли своею присягою: они то признавали новокоронованного короля Станислава, то опять возвращались на сторону Августа. Поляки той и другой партии обещали своим соотечественникам золотые горы и чудеса всевозможнейших благ, желая приманить к себе свою братию, но приставшие легко отступали назад, как только замечали, что обещания могут остаться неисполненными.


LIV

Полковник Самусь продолжал борьбу со шляхтой, а потому поляки неоднократно требовали передачи им той территории Украины, которая согласно договору 1686-го года отошла к Речи Посполитой. Обращаясь к Петру, они в феврале и июле 1707-го года предлагали ему арестовать Самуся, как это было сделано ранее с С. Палием. Однако российское правительство не прислушивалось к советам своих союзников. Самусь оставался во главе своего полка и в течение 1708-го года – первой половины 1711-го годов защищал “права и привилегии” населения Богуславщины.


LV

Ликвидировав в свое время конкурента Палия, Мазепа закрепил за собою правобережные земли, организовав там семь казацких полков. К существующему Корсунскому, Белоцерковскому, Богуславскому, Брацлавскому полкам присоединились Уманский, Чигиринский и Могилевский полки. Мазепа назначил своих старост в правобережных городах, взял под контроль развитие торговли и развернул активную политику закрепощения крестьянства, распределяя землю между представителями местной казацкой администрации, православными монастырями и шляхтой, не забывая и о собственных интересах.
Кроме того, Мазепа укрепил крепость в Белой Церкви и другие местах Правобережья. В Белой Церкви он разместил гарнизон из отряда преданных сердюков, а также часть гетманской казны, архива и арсенала. По указу Петра I гетман вел строительство укреплений Киево-Печерской лавры. В то время основной задачей его 40-тысячной армии была борьба с домовыми армиями сторонников Швеции и польского короля Станислава Лещинского – Потоцких и Сапег. Одновременно располагая на то принципиальным согласием Петра I, стремился удержать всю Украину в своих руках и игнорировал требования союзников – поляков, выступающих на стороне Августа II, вернуть под контроль Короны Польской Правобережье. Так осенью 1705-го года гетман во главе 40-тысячной украинской армии совершил поход в Западную Украину. В ноябре 1705-го года гетману покорилась мощная крепость Замостье, после чего была достигнута
давняя цель украинских гетманов со времен Б. Хмельницкого – почти все  украинские

168

земли до верховья Вислы принадлежали Гетманщине.
Польские помещики, подавившие руками Мазепы с попустительства недальновидного русского правительства крестьнско-казацкое восстание, также немедленно усилили политику закрепощения крестьнства на землях Правобережной Украины. Так, постановление дворян Подольского воеводства от 4-го декабря 1704-го года гласило, что свободные крестьяне, три года пробывшие на земле пана, становятся непосредственными крепостными этого пана.
В результате Мазепа, невероятно обогатившийся в походах, получил до 100 тысяч крепостных на обеих сторонах Днепра. Гетман, завоевавший неограниченный кредит доверия Петра I и Августа II, получил возможность вести самостоятельную авантюристическую политику. Играя на противоречиях воюющих держав, он завязал тайные отношения сначала с Лещинским, а затем с Карлом XII, Ахмедом III и крымскими ханами.































169


Глава   третья

I

После военного совета Петра I со старшинами полков Левобережной Украины в 1705-ом году сразу последовал указ царя о преобразовании двух казачьих полков, высланных в Пруссию, в нерегулярные драгунские полки, что вызвало острую реакцию среди казацкой старшины. Распространялись слухи о еще более существенных изменениях. Неопределенность будущего Украины заставляла старшину гетмана задуматься над дальнейшей судьбой Гетманщины. Охваченная антимосковскими  настроениями старшина давила на гетмана. Да и сам Мазепа начал понимать пагубность отношений Украины с Москвой.
Причиной недовольства было то, что Россия с 1700-го года вела Северную войну со Швецией за выход к Балтийскому морю. Эта война никак не пересекалась с интересами Украины. Однако с самого начала казацкие полки постоянно принимали участие в военных действиях, воюя на территории Московии, Прибалтики, Речи Посполитой, отстаивая интересы царя. Жестокое отношение со стороны командования и тяжелые условия службы вызвали жалобы и нарекания, а порой и самовольное возвращение домой. Поводом для недовольства было то, что довольно часто казаков использовали как дешевую рабочую силу при строительстве каналов, дорог, крепостей и других укреплений. Потери казацких полков в боях доходили до 70% личного состава. Петр I ставил во главе казаков немецких и русских командиров, часто использовавших казаков как пушечное мясо. С 1706-го года Гетманщина должна была также содержать в ряде городов московскую армию и военные гарнизоны. Кроме того, с Украины в больших количествах вывозился хлеб и другие продукты. Все это приводило к упадку хозяйства и торговли, усиливало недовольство политикой московского царя.
До гетмана дошел слух, возможно, специально запущенный, о том, что Петр собирается отменить казачество и отдать Украину князю А. Меньшикову.
Мазепа понимал, какие перспективы ждут его самого и Украину в целом. Процесс создания единого, жестко централизованного государства сопровождался ликвидацией остатков обособленности, автономии его окраинных частей. Украина не являлась исключением. Рано или поздно контроль над ней должен был перейти в руки чиновников центрального правительства. Старшина от этих изменений ничего не теряла, превращаясь в составную часть российского дворянства. Но о государственном суверенитете “неньки” пришлось бы забыть на веки вечные. На третьем десятке лет своего гетманства Мазепа убедился, что ни верная служба царю, ни выполнение договорных обязательств не обеспечивают Украине свободного существования. Крепнувшая империя все больше и больше вмешивается в украинскую государственность политически, считая Украину лишь источником для обогащения империи, перекачивание ее природных богатств, рабочей силы, умов и талантов.
Что же касается гетмана, то ему светило превратиться из властелина в обычного

170

командующего войсками. Так что Мазепе пришлось задуматься о смене покровителя.
Причем ни Польша, ни Турция для этого не подходили. Кровавый опыт “рунны” как нельзя лучше его демонстрировал. Гетману требовалась сила, способная защитить его от гнева Петра I, помочь казацкой старшине превратиться в “отечественных” независящих от воли московского царя помещиков нового государства, главой которого Мазепа собирался стать сам.
Украина очутилась между двух огней. При победе Петра I и Августа II ее делили бы между Польшей и Россией, при победе Карла XII и Лещинского Украина была бы под Польшей и Швецией.
Весной 1707-го года в Жолкве на тайное собрание в доме генерального обозного Ломиковского собралась старшина для поиска выхода из политического тупика. Возникли две концепции: первая – создание великого княжества Русского в федерации с Речью Посполитой, вторая – союз с Крымским ханством и Турцией для борьбы за независимость Украины. Сам гетман Мазепа решил создать независимое княжество.
Мазепа заключил договор с Лещинским, по которому тот признавал Мазепу князем Черниговским, вассалом Польши.
С Крымским ханством, Турцией, Молдовой переговоры велись втайне от всех, даже от старшин и от окружения, но полностью скрыть их Мазепе не удалось.
Доносы на Мазепу в Москву шли часто. Летом 1708-го года генеральный судья Кочубей и полтавский полковник Искра написали Петру I о тайных переговорах гетмана.
Петр I, которому Мазепа сильно помог в подавлении восстания Кондратия Булавина, доносу не поверил и выдал Кочубея и Искру Мазепе, который пытал и казнил их.
О “шведских” планах Мазепы знали Орлик, Ломиковский, Горленко, Апостол, Зеленский. Однако так как Кочубей и Искра думали и делали не все, полковники и старшины полностью положились на Мазепу.
В 1708-ом году Карл XII с 35-тыясчной армией двинулся в поход на Москву. Прямой путь на Москву был перекрыт большими заслонами российских войск в Пскове, Новгороде и Смоленске. Карл XII, предпочитая маневренной войне, решил осуществить обход чрез Белоруссию. Но из-за плохих дорог, враждебного отношения местного населения и действий партизан шведская армия потеряла нужную подвижность. Карл XII был отрезан от своих баз снабжения, население уничтожало все, что могло пригодиться шведам. Он двинулся на Украину к Батурину – гетманской столице, где были собраны громадные запасы продовольствия и военного снаряжения.
В тот период из десяти украинских полков только три было в Украине – Миргородский, Лубенский и Прилуцкий. Полтавский был еще на Дону (был отправлен для подавления восстания Кондратия Булавина), Киевский и Гадячский – находились на  Правобережной Украине для помощи польским союзникам Москвы, а четыре полка – Стародубский, Черниговский, Нежинский, Переяславльский – в Белоруси в распоряжении московских командиров. Оставалось еще в распоряжении Мазепы три компанейских и четыре сердюкских полка.
Петр I решил вызвать гетмана с оставшимися полками к себе. Мазепа, сославшись на болезнь, тянул со своим отъездом, сколько мог.

171


II

Мазепу некоторое время никто не тревожил. 27-го сентября у города Пропойска под лесной был наголову разбит посланный на помощь Карлу корпус генерала Левенгаунта. В Москве праздновали победу. Мазепа тоже послал поздравление и две тысячи червонцев. Он снова заколебался: не прогадает ли, если перейдет сейчас на сторону Карла? Может, подождать? Генеральная старшина, присягавшая Мазепе под Бердичевом, тоже молчала. Станислав прислал несколько писем, склоняя к решительным действиям, однако гетман из осторожности не отвечал. Только раз написал, что еще не пришло время, что сейчас не пойдут с ним правобережцы: Самусь и Искра.
Зима 1708-го года доживала последние дни. Иногда еще дули холодные снежные ветры. Весна уже подтачивала силы зимы и клокотала первыми ручейками. Хотя на ночь зима и схватывала их ледяной рукой, но утром, пригретые весенним солнцем, снова вырывались из-под льда говорливые ручьи, и с каждым днем их становилось все больше.
Мазепа сидел при войске в Борзне. Желание действовать боролось с осторожностью, которая выработалась у него за долгие годы гетманства.
Семь раз отмерь, один раз отрежь… Все ли он взвесил? Как будто все. Пожалуй, можно резать.
В один из дней, когда Мазепа, опершись подбородком на руки, смотрел в окно, к нему подошел и уселся рядом Ломиковский.
- Весна идет, пан гетман, пора бы нам решать, не то Карл скажет, что когда надо было – не пришли. К шапочному разбору прибежали! Да и до каких пор нам штаны об лавку протирать? Царь теперь сюда и носа не покажет, армия его сама разбежится, как только шведы двинутся. Нынче ведь зима сурова, когда под Лесной шведов от мороза больше, чем от пушек, погибло.
- Что ж по-твоему? С бухты-барахты начать? Прыгнешь, как лягушка, в костер?
- Нет, сейчас время. Долгорукий посполитам дал жару, когда бунт усмирял, теперь и народ и войско на Москву злы.
- Больше за нас, чем за Москву. Сердюкские полки тоже там были. Однако это меня меньше всего беспокоит. Что мне до их чувств?! Прикажу – и пойдут за мной, - он резко повернулся к Ломиковскому: - Вы подпишите эпистолию королю?
- Конечно. Мы свои подписи под гетманской поставим.
- Иди зови всех. Будем писать вместе.
Письмо вышло длинное, туманное. Просились под Карлову протекцию, обещая встретить его на Десне. Когда дело дошло до подписи, Орлик посоветовал:
- Оно бы лучше без подписей… Напишем: “Просит вся старшина” – и печать поставим. Так спокойнее…
“Боятся, - подумал Мазепа. – Нет, назад только раки пятятся, ваша присяга у меня”, – и громко: - Пусть так. Позовите Быстрицкого.
Управляющий гетманскими имениями Быстрицкий столкнулся у ворот с есаулом, который сообщил, что от царя едет сюда Протасов. Гетман испугался не на шутку.
“Что, если Протасов везет приказ вести войско к царю? Ослушаться? А если и Карл
172

откажет в своей протекции?.. Может, он уже передумал идти на Москву?”
И тут гетмана осенила счастливая мысль. Полчаса спустя все прислужники ходили по дому на цыпочках, стража к гетману не пускала никого. Сунулся, было, Горленко, но солдаты скрестили перед ним ружья: гетман болен, приказано никого не принимать. Князя Протасова впустили не сразу: его ввели только по разрешению гетмана.
Слабо мерцала в углу лампада. Мазепа лежал в постели, обложенный подушками. Протасов поздоровался.
- Рад, очень рад. Думал, что уже и не приведется увидеть государева посла. Эй, кто там есть, свечку зажгите или откройте окно.
- Пану гетману плохо? Не во время. Неутешительной будет эта весть для государя. Простудился или еще что? – неловко мялся Протасов, с сожалением глядя на Мазепу.
- Наверное, конец подходит. Годы, повседневные заботы свалили меня, думаю за священником посылать.
- Что ты, светлейший! Жить еще будешь на радость нашей державе, Бог не допустит смерти твоей в такое время. На кого же тогда войско останется?
- Неисповедимы пути Господни. Пока я жив, буду еще руководить войском: умирать собираемся, а хлеб коси, - лицо Мазепы искривилось в болезненной гримасе. Он провел рукой по лицу, будто прогонял улыбку, и спросил: - По какому делу, князь, приехал?
- Что ж об этом деле и говорить теперь? Государь в Смоленск призывал. Пора подниматься нам на супостата.
Мазепа привстал на локте:
- Скажи государю, что гетман войска украинского Мазепа даже в гробу последует за ним. Моя рука слаба, но сердце еще крепко, оно сильно волей и помыслам царским. Передай поклон мой его величеству. Верность войска украинского передай, - тяжело дыша, гетман опустился на подушки.
- Скажу, все скажу. Будем Бога молить за здоровье твоей светлости.


III

Мазепа оставался в постели. От царя скакали курьеры осведомиться о его здоровье. Петр прислал даже своего лекаря. Тот долго осматривал, выслушивал и выстукивал Мазепу и вынужден был прийти к выводу, что гетмана и впрямь свалили в постель старость и жизненные невзгоды.
Мазепа лежал и слушал, как курлыкали в небе журавли, возвращаясь на старые места. Лихорадочно постучав в дверь, и не дождавшись разрешения, в опочивальню вбежал племянник Мазепы Войнаровский. Его красивое лицо было испугано, нервно сжатые губы дрожали.
- Зачем ты здесь?
- Меньшиков сюда едет. Он поставлен к войску, я ночью бежал от него.
Недуг покинул Мазепу.
- Коня! Войску собираться в Батурине, всем идти туда… Чего же стоите? Скликай
173

старшину.


IV

Когда шведский король  пересек границу Гетманщины, то И. Мазепа ни в военном, ни в политическом отношении не был готов встретить Карла XII как своего союзника.
Гетман оказался перед выбором - стать на сторону шведов, или остаться на стороне
Петра I. 4-го ноября 1708-го года гетман принял окончательное решение стать на сторону карла XII и, оставив в Батурине трехтысячные заслоны, с 5-тысячным отрядом казаков двинулся к ставке Карла.
В Батурине Мазепа оставил 10000 гарнизон во главе с полковником Чечелом. Через четыре дня Мазепа прибыл к Карлу XII, который был разочарован малым количеством мазепинцев, даже поначалу не принял его и не пошел к Батурину, главной базе и столицы Гетманщины. Из 5 тысяч казаков не все пошли в шведский лагерь, услышав обращение гетмана.
- “Мое мнение такое: король  шведский, всегда непобедимый, которого вся Европа уважает и боится, победит царя Российского и разрушит царство его, то мы по воле победителя неминуемо будем причислены к Польше, и уже тут нет и не будет места договорам о наших правах и привилегиях.
А если допустить царя Российского выйти победителем, то уж лихо придет к нам от самого того царя.
Так что остается нам, братья, из видных зол выбирать, которое нас окружает меньше, чтобы потомки наши, брошенные в рабство, проклятиями своими нас не вспоминали.
Виделся я с обоими воюющими королями, шведским и польским, и все мастерство свое использовал перед ними, чтобы убедить первого о протекции и милости для Отчизны нашей от военных напастей и разрушений в будущей войне”.
Мазепа договорился с Карлом, что Украина по обе стороны Днепра с войском Запорожским и народом малороссийским должна быть навеки свободна от всякого чужого владения. Швеция и другие союзные государства ни с целью освобождения, ни с целью опеки, ни с какими другими видами не должны претендовать на власть над Украиной и войском Запорожским или на какое-нибудь верховенство, не могут захватывать или занимать своими гарнизонами украинских крепостей, какие были бы оружием или договором добыты у Москвы. Должны свято сохранить целостность границ, неприкосновенность свобод, законов, прав и привилегий, чтоб Украина на вечные времена пользовалась свободно своими правами и вольностями без всякого ущерба.
Когда Мазепа раскрыл казакам свои намерения, то многие казаки его оставили, поскольку не поняли неожиданного изменения взглядов гетмана, который накануне призывал быть верными русскому царю и бороться со шведами. Основная масса украинского населения рассматривала шведов как захватчиков. Также сказалась непопулярная социальная политика гетмана в предыдущие годы.

174

В Батурине Мазепа не стал задерживаться. В замке оставил полк с есаулом Кенигсеном и сердюкским полковником Чечелой. Приказал никого не впускать, если придут русские – стрелять по ним. Сам двинулся к Десне навстречу Карлу. За ним ехали собранные наспех полки – все шесть тысяч. А обещал Карлу двадцать. Почти никто не знал, куда делось войско. Доехали до Оболони. Глазам открылась полноводная Десна. По распоряжению Мазепы Апостол выстроил полки. Гетман дважды проехал перед полками и остановил коня. Высоко под головою поднял булаву:
- Казаки! Слушайте то, что уже давно должен был я сказать вам, что говорило мне наедине наболевшее сердце. Москва задумала превратить нас в солдат, народ наш сделать слугами российскими. Долго мы терпели московские притеснения. Ничего нам не остается, как только идти к шведскому королю. Он будет уважать и защищать наши вольности. Братья, пришла пора, сбережем казацкую свободу. Украина будет вольной, братья!
- Слава гетману Мазепе! – закричал Ломиковский.
- Слава! – нестройно откликнулись на флангах.
В центре было тихо, только похрапывали беспокойные кони, да у самого берега клокотал весенний водоворот. Кое-кто поглядывал на фланги, где стояла гетманская гвардия – полки сердюков.
Мазепа послал вперед Орлика и Ломиковского. Те прибыли к передовому шведскому полку – к драгунам полковника Гольма. Полковник не сразу поверил и задержал обоих. Но тут, не дожидаясь их возвращения, приехал сам Мазепа. Гольм, известив Карла, повел гетмана к нему. У королевского шатра Мазепу встречал почетный караул.
Гетман сошел с коня и направился к шатру. За ним несли на белом рушнике булаву и бунчук. Карл вышел из шатра. Гетман остановился и склонил голову. К ногам короля положил булаву и бунчук, начал, было, опускаться на колено, но Карл подбежал и, подхватывая его под руки, пристально оглядел по-детски смелыми глазами. Потом повел в шатер. Усадил гетмана в кресло, сам говорил стоя.
Карл устроил пир в честь гетмана. Приветственные звуки боевых труб долго звучали в ушах Мазепы. Даже сон отлетел от него в те дни. Веселый, разговорчивый, он проводил время со старшиною. Когда оставался один – мечтал. Даже начал сочинять думу, посмеиваясь над собою.
Однажды ночью гетман проходил по лагерю. Все спали. Мазепа отступил в тень шатра, чтобы переждать, пока пройдут два казака. Но и они остановились, продолжая разговор. Мазепа прислушался.
- С неба свалился, что ли? Погляди, что кругом делается!
- Да я только вчера из Батурина приехал, еще ничего не знаю.
- Бежать надо. Не видишь разве, куда гнет гетман? Все бегут.
Мазепа не стал слушать дальше. Побежал к своему шатру. Рванул полог, в темноте отыскал Орлика, толкнул его в бок. Тот заморгал сонными глазами. Узнав гетмана, сел на кровати. Мазепа наклонился к нему и обеими руками взял за ворот сорочки.
- Войска сколько у нас, правду говори!
- Теперь не вернешь, да твоей милости должно быть виднее: тысяча наберется едва

175

ли.
- А остальные где?
- Я за ними не бегал: может, у Петра, может, разбойничают по дорогам. Да чего нам заботиться? У Карла войска хватит. А наши бежат… Разве их удержишь? Генеральный хорунжий сегодня удрал.
- Сулима? Почему ты мне не сказал?
- Что говорить, разве сам не видишь? Лагерь опустел. Впрочем, еще не все пропало. Гордиенко сюда запорожцев ведет, я ему давно написал. “Гультаи” на Сечи нового кошевого выбрали – Петра Сорочинского. Этого к себе переманить нетрудно будет.
- Мудро ты сказал, а только страшно мне, Филипп. Поспешили мы, нелегко будет Петра одолеть. Ты видел Карла? Ребенок. Храбрый, ничего не скажешь. А Петр мудрый. На его стороне сила. Пусть на всякий случай Апостол поедет к царю, еще не поздно. Апостол мне сам намекал: не начать ли переговоры с Петром? Пока будут идти переговоры, все станет яснее. Эх, не удалось собрать войско, а то б мы Петру показали…
Апостол уехал, но не вернулся.


V

На Украине происходили стычки отдельных отрядов.
17-го апреля Карл отрядил часть войска для осады Полтавы, включая дороги на Москву. Согнали крестьян копать шанцы. Стали бомбардировать город.
Петр послал к Полтаве Меньшикова и Шереметьева. Меньшиков остановился на берегу Ворсклы между Опошней и Котельной, а Шереметьев между Сорочинцами и Полтавой. На помощь им Петр бросил также генерала Рена с кавалерией.
Мазепа с огромным обозом и горсточкой войск тоже подступил к Полтаве и остановился в Будищах.
Шведы хотели взять город приступом, но штурм был отбит. На полтавских стенах рядом с мужьями дрались женщины и даже дети. Шведы попытались подвести мину, но подкоп выследили и провели из города контрмину. Горожане приняли присягу: умереть, но не сдавать город. Если кто заговаривал о сдаче, его забивали до смерти. Чтобы подбодрить осажденных, Меньшиков послал письмо в ядре. Из города ответили таким же способом.
Карл на время прекратил штурмы. Никто не осмеливался спросить, что он думает делать. Кто-то робко заговорил, было, об отступлении, но король в сердцах топнул ногой.
- Отступать перед ничтожными русскими? Смешно!
Но сам он думал не так. Отступать было некуда: за спиной стоял избранный вместо
Мазепы гетман Скоропадский с казаками и князь Г. Долгоруков с полками валахов. Королю хотелось посоветоваться. Но с кем? Пойти к Левенгаунту? Король был на него в гневе еще за Лесную. Наконец, не вытерпел, пошел. Левенгаунт лежал на кровати одетый. Заслышав шаги короля, он только повернул голову, даже не встал.
- Что будем делать? – прямо спросил Карл.
176

- Снять осаду и ударить всеми силами на врага.
Карл не ответил и заходил по комнате. Резко остановился перед Левенгаунтом.
- Русские, кажется, хотят перейти речку. Поехали смотреть?
- А они тем временем переправятся? – заметил Левенгаунт.
Подъехали к Ворскле. Карл стал спускаться по отлогому берегу к воде.
- Дальше опасно, там русские заставы, - сказал Левенгаунт, однако, не отставал от короля.
Оставив коня, король долго всматривался в притихший, скрытый противоположный берег.
- Вот брод, переправляться можно только здесь.
Просвистела пуля, за нею еще две.
- Ваше величество, нельзя без надобности рисковать своей жизнью.
Карл как будто не слыхал этих слов.
- Вот на том холмике надо поставить пушки. Они будут держать переправу под обстрелом.
Солдаты испуганно пригибались при свисте пуль. Левенгаунт нервно кусал ногти. Неожиданно конь под ним вздрогнул, жалобно заржал и осел на землю. Генерал едва успел вытащить ноги из стремян. Ему подвели другого коня.
Карл поехал прочь. Он устыдился своей безрассудной мальчишеской бравады.
На том берегу послышалось какое-то движение. Карл остановился, прислушиваясь. Над головой снова просвистела пуля. Вторая, третья. Вдруг король почувствовал жгучую боль в ноге. Он закусил губу и пустил коня шагом. Один из солдат, ехавших сзади, увидел кровь, стекавшую с королевского сапога, и он воскликнул:
- Из вашей ноги течет кровь, гоните коня поскорее.
Карл продолжал ехать шагом.
- Я так и знал! – крикнул Левенгаунт, увидев раненого короля. – Скорее за лекарем!
- Он здесь, ваше величество.
- Генерал, - обратился король к Спарре, - пошлите две тысячи солдат в траншеи к Полтаве. Осаду не снимать. Полтаву мы возьмем боем. Две с половиной тысячи направите для охраны обоза гетмана. Вы, Гилленкрок, возьмите половину своего корпуса и станьте на Ворскле, вон там, чтобы не зашли с тыла.
Карл чувствовал, что силы покидают его. Не хотелось упасть при солдатах и офицерах. Подъехал Реншильд
- Ваше величество, с провиантом…
Левенгаунт дернул его за рукав. Однако Карл услышал.
- С провиантом плохо? Послезавтра будем обедать в московских шатрах, нам хватит, - и дернул повод.
Петр узнал о переходе Мазепы на сторону шведов в Новгород-Северске. Вместе с
гетманом Мазепой к шведам перешли генеральный обозный Ломиковский, генеральный судья Чуйкевич, генеральный писарь Орлик, генеральные есаулы Гамалия и Максимович, генеральный хорунжий Сулима, генеральный бунчужный Мирович, полковники: миргородский – Апостол, прилуцкий – Горленко, лубенский – Зеленский, корсунский – Кандыба, киевский – Мокиевский, компанейские – Андриян, Галачан, Кожуховский,

177

полковник сердюков Покотило, бунчуковые товарищи, гетманские дворяне, канцеляристы. С гетманом были части Миргородского, Прилуцкого, Лубенского полков,
три полка компанейских, один – сердюкский – всего около 4 тысяч человек. Это было очень мало – от всей Украины.
Узнав об этом, Петр действовал быстро и решительно. Он приказал      
А. Меньшикову разгромить гетманскую столицу Батурин, где были большие запасы оружия, артиллерии и продовольствия. Судьбу Батурина решила измена. Полковник И. Нос показал тайный ход в городе. Через него русские войска проникли в город и учинили погром. Город был сожжен, а население уничтожено. Вырезаны все жители: 6 тысяч мужчин, женщин и детей. Известие о бойне в Батурине и террор, который начали на Украине русские войска, арестовывая и казня при наименьшем подозрении в симпатиях к Мазепе, сменило планы многих потенциальных союзников гетмана.
Жестокость российских войск в Батурине сеяли страх среди украинцев, одновременно протестанты-шведы вызывали у них настороженность. Поэтому большая часть украинского населения не захотела поддержать Мазепу. Она хотела подождать и увидеть, как будут развиваться события.
В новой штаб-квартире Петра I в Лебедине на Слободской Украине начала работу следственная комиссия, искавшая союзников Мазепы. Их находили в домах и отдавали на страшные муки, колесовали, четвертовали, сажали на кол, и уже совсем игрушкой считалась казнь через повешение и отсечение головы.
Как обычно, пытками доводили схваченных до того, что люди, не причастные к делу, признавали себя виновными, после чего их казнили. Ужасающая отчетность увеличивалась с помощью и “проскрипционных списков”, составляющих в общем количестве чуть ли не половину невинно убиваемых – только в одном Лебедине было уничтожено около тысячи человек. Движимое и недвижимое имущество казненных, соответственно, до казны не доходило, оседало в карманах добровольных садистов, по совместительству и членов следственных комиссий – еще со времен Ивана IV царская власть не любила наказывать своих слуг – исполнителей, несмотря на их отрицательный профессионализм и неимоверную жадность.


VI

Политический идеал Мазепы был иной и для достижения его он шел кривым путем. Оттого запорожцы и называли его “хитрый лис и махивель”. При всем том те же
запорожцы и малороссияне считали Мазепу человеком ненадежным и недаром о нем сложилась пословица “от Богдана до Ивана не было гетмана”.
Во всяком случае, запорожцы стояли за свои вольности мужественно, вели свою
линию открыто, и не лукавили так, как лукавил гетман Мазепа, извивался с одной стороны - между запорожцами и русским царем, с другой - между шведским и польским королем. В это время, когда гетман Мазепа, выступивший в качестве бесстрастного патриота Малороссии, выговорил для себя у польского короля титул князя Белой Руси, запорожцы не думали ни о каких “приватных” выгодах, а радели единственно о благе
178

“матки-отчизны”. И тогда, как душа Мазепы представлялась такой темной и загадочной, в это же время душа Гордиенко казалась вполне прозрачной: Гордиенко открыто выказывал свое нерасположение к Москве и открыто в этом духе действовал.
Понимая все это лучше, чем кто-либо другой, царь Петр Алексеевич уже тотчас после получения от князя Меньшикова известия написал в Сечь 30-го октября 1708-го года на имя кошевому атаману Гордиенко грамоту, в которой увещал запорожцев быть верными русскому престолу в православной вере, за что обещал “умножить” к ним свою милость, которой они раньше того были лищены вследствие поводов на них со стороны коварного Мазепы, обвинившего их в неверности русскому престолу.
Отправив к запорожским казакам такую грамоту, царь Петр Алексеевис вместе с этим сделал расположение в выборе нового атамана Малороссии и для этого велел собрать в городе Глухове генеральную старшину, оставшуюся верной русскому царю, и открыл всеобщую раду.
Рада была собрана 6-го ноября в присутствии князя Г.Ф. Долгорукова, и на ней был объявлен новый гетман обеих сторон Днепра стародубский полковник И.И. Скоропадский.
Царь уведомил об этом запорожцев новою грамотою от 12-го ноября, посланную в Сечь через стольника Г. Кисленского, и в ней внушал запорожцам не слушать “прелестей” Мазепы, твердо стоять за православную веру и своего великого государя, быть в послушании новому гетману И.И. Скоропадскому, о чем он будет по указам государя писать войску. За такое послушание будет прислано войску царское жалованье “на каждый курень по 1500 золотых украинских на каждый год сверх прежнего настоящего годового жалованья”. А за тем жалованьем прислать бы войску, к великому государю, в военный поход посланцев, через которых оно будет прислано немедленно, а сами посланцы, не мешкая, отпущены в Сечу. В доказательство того, по указу великого государя, отпускается в кош 14 человек запорожцев, которые были задержаны изменником Мазепой и до сих пор были лишены свободы. Из них двух, которым пожаловано царское жалованье, государь отпускает вместе со стольником Кисленским в Сечу.
Грамоту повезли царские стольники Гаврил Кислинский и Григорий Теплицкий. Вместе с грамотой они везли денег 500 червонцев для кошевого атамана, 2000 для старшины и 12000 для куренных. Через тех же посланцев обещано было в знак особой царской милости прислать запорожцам войсковые клейноды – знамя, бунчук, литавры и трости – кошевому атаману и войсковому судье. Одновременно с царскими стольниками отправлены были от гетмана Скоропадского лубенский сотник Василий Савич и от
Киевского митрополита архимандрит Межигорского монастыря Иридион Жураховский.
Увеличив жалование для запорожцев, царь был уверен, что этим расположит запорожцев в свою пользу и отвратит их от гетмана Мазепы и шведского короля. Но
запорожская масса и без того была пока на стороне русского царя. Против царя были только некоторые старшины. О том царь узнал от гетмана Скоропадского, а Скоропадский от бунчукового товарища Ивана Черняка. Черняк явился в Сечу, подал кошевому атаману от гетмана письмо, которое кошевой лично прочел в раде перед всем
войском. В том письме было писано о том, чтобы запорожцы ни в чем не верили Мазепе и

179

не соглашались с ним. По прочтении письма кошевой отослал Черняка с радной площади на постоялый двор, а сам, заодно с войсковым судьей, бросил свою шапку на землю, на шапку положил войсковую трость и объявил всем, что он отказывается от своего чина и сдает его другому. Но войско, видя то, стало кричать, зачем кошевой оставляет свой чин, или он хочет служить Мазепе, а не царскому величеству? И, подняв трость с земли, снова вручило ее насильно кошевому. Тогда кошевой, взяв трость, стал кланяться войску на все стороны и говорить: “Ныне кому мы будем служить, и понеже прежде были письма от Мазепы, а теперь от нового гетмана Скоропадского?”.На этот вопрос все запорожцы закричали, что они повинны служить царскому величеству, как единовременному государю, при котором обретаются их отцы и сродники.
Кошевой снова стал кланяться войску и, кланяясь, заговорил: “Зело добро, что вере святой православной поклоняетесь”. По истечении двух дней, запорожцы вновь собрали раду и призвали в нее Черняка: потребовали от него письма, которые он вез в Крым от Скоропадского, чтобы дознать, не писано ли в них что-нибудь противного о запорожцах. Черняк, повинуясь воле казаков, подал требуемые письма, и когда они были “отпечатаны” и прочтены в раде, то оказалось, что в них ничего противного войску запорожскому не было. Тогда казаки, “подпечатав” гетманские письма, снова возвратили их Черняку и, дав ему трех провожатых из старых и надежных казаков с собственным письмом к хану, с честью отпустили его в Крым. А в письме к хану они спрашивали, куда он с ордой намерен идти, к русскому царю или к гетману Мазепе, так как они вместе с татарами намеревались последовать, куда те пойдут. Еще в период нахождения Черняка в Сечи все запорожцы, как конные, так и пехота, находились в сборе, а потом один отряд из них около 6000 человек пехоты и конницы вышли из Сечи в Старый Кодак и в село Новое (то есть Новый Кодак), близ старого Кодака, где и расположились на стоянку.
Перед отъездом в Крым Иван Черняк послал от себя в Сумы, где находился царский стан, с известием казака Полтавского полка М. Петрова да двух казаков запорожских. Последние были посланы к гетману Скоропадскому за получением от него царского указа для кошевого атамана Гордиенко, который якобы показывал охоту идти на царскую службу.
Решив свои вопросы в Крыму, спутники Черняка обратно вернулись в Сечу, и были приняты кошевым Гордиенко по-прежнему ласково. Перед отпуском из Сечи Гордиенко просил их передать Скоропадскому, чтобы он прислал запорожскому войску, в знак своей ласки, некоторое количество сукна: прежние гетманы все дарили войску низовому сукна на кафтаны, а настоящий гетман до сих пор ни одного лоскутка не прислал войску.
Вместе с Ечемнуком и Савичем кошевой атаман отправил двух запорожских полковников с письмами от войска к царю Петру Алексеевичу. В тех письмах запорожцы повторили свою просьбу государю о снесении Каменного Затона и самарских городков, за что выражали свою готовность, все до последнего человека, идти на службу царского
величества, куда приказано будет. Гетманцы и запорожские посланцы ехали вместе до Переволочны, а потом запорожцы их пути разделились.
Все эти вести дали повод Петру Алексеевичу думать, что надежды на верность царскому престолу со стороны запорожского войска еще не потеряны, и потому 5-го января 1709-го года царь велел написать в Кош грамоту с извещением о том, что в Нежин

180

послан гетман И. Скоропадский, которому велено собрать малороссийское войско, стать в том городе и совместно с великороссийским войском, отправленным туда, чинить поиск над неприятелем. Ввиду этого запорожцам вменялось в обязанность в случае, если гетман будет о чем-либо писать к ним и чего-либо требовать, быть в отношении его послушными по всегдашней запорожского войска к царскому величеству и к его предкам верности.


VII

4-го января на рассвете в Переволочну прибыло несколько десятков конных запорожцев для подготовки приема основного войска запорожцев с кошевым Гордиенко. Они сообщили, что войско должно будет выйти из Сечи на день позже после их выхода. Услышав это от запорожцев, переволочанский сотник Зеленский сообщил полтавскому полковнику, что при выходе из Сечи Гордиенко планирует разделить войско на три части: одна часть должна пойти слободами, другая по-за Днепром в Чигирин, а третья, во главе которой он сам пойдет на Переволочну.
Москва же, лишь только услышав о приходе кошевого в Переволочну, должна будет выйти из Полтавы.
Но еще до выступления кошевого из Сечи пришла весть из Кодака, что 3000 москалей пришли к реке Самара под Кодак и в тамошних селах захватили стада овец. Тогда Гордиенко, услыхав о том, попытался скинуть с себя кошевство, но его насильно принудили взять булаву назад. Кошевой, взяв булаву, тотчас послал в Крым на орду гонца с известиями его планов о дальнейших действиях – переволочанский дозорец Зеленский не знал, что первая часть запорожцев уже находилась в Кодаке.
Скоро в царском лагере вскоре узнали подлинные намерения, как кошевого Гордиенко, так и всего запорожского войска. В царском лагере всем ясно стало, что кошевой хитрит в отношении русских и имеет злые в своем уме намерения.
Обнадеженные гетманом Мазепой и настроенные кошевым атаманом Гордиенко, запорожские казаки решили большинством голосов действовать против русского царя. Сперва из Сечи была отправлена депутация в числе 80 человек к гетману Мазепе с объявлением о том, что казаки берут его сторону, так как они узнали, что деньги, которые царь прислал им в подарок, отняты у казака Флека, и что это вовсе не подарок, а добыча, отнятая царем силой у одного брата и отданная другому.
После отправки депутации к Мазепе запорожцы, конница и пехота в числе 1000 человек под предводительством “власного” кошевого атамана Константина Гордиенко, войскового судьи и писаря, взяв с собою знамена, бунчук, булаву и десять пушек, 1-го марта двинулись из Сечи в Переволочну, которую искони веков считали своим городом и от которой рассчитывали добраться до стана шведского короля. Покидая Сечь, запорожцы
оставили там наказным кошевым атаманом Михаила Семенченко, который вслед за отходом Гордиенко известил воеводу Каменного Затона о том, что властный кошевой пошел с войском в малороссийские города не для измены великому государю, а “для самой певной слушности и доскональной речи, отчего людям от их походу утиски и грабления чинятся, а, получившие свое желание, возвратятся на свое место”.
181

Когда запорожцы вошли в украинские города, то к ним стали приставать городовые казаки и таким “пристальцам” кошевой давал по полтыне, а запорожцам по три рубля на человека из денег, которые были выданы для этого шведским королем в сумме 6000 рублей. Идя на соединение с королем Карлом, запорожцы везде объявляли, будто бы они идут на соединение с малороссийским войском, за что им вторично послано было царское жалованье от русского царя. Придя в Перевололчну 11-го марта, в пятницу, кошевой Гордиенко написал письмо тамошнему полковнику Нестулею и попросил никуда не уходить до рады.
В субботу той же недели присланы были от Мазепы посланцы Чуткевич и Маклевич с письмами.
12-го марта, в воскресенье, в Переволочне произошла рада в присутствии  посланцев гетмана Мазепы. На раде перед всем войском были прочитаны гетманские письма, в которых говорилось о том, что русский царь угрожал “искоренить воров и злодеев запорожцев”, а жителей малороссийских городов перевести в великороссийские города за Волгу, в подтверждение чего приводилось доказательство, что уже и теперь московское войско, находясь в здешних краях, “чинить разорение паче шведа”. После прочтения таких писем и после тайной раздачи кошевым атаманом денег “скудным людям” из запорожцев, многие на раде стали кричать, чтоб “быть в Мазепину сторону”. И тогда полковник Нестулей и все запорожское войско, как конница, так и пехота, решили идти в ближайший вторник под город Царичанку, где стояло 3000 человек московского войска. В это время пришло письмо к запорожскому войску от крымского хана. Хан одобрял решенеи запорожских казаков идити за Мазепой и обещал им со своей стороны во всем помощь. После этого и полковник Нестулей, несколько времени колебавшийся между одной и другой стороной, под конец также объявил себя сторонником Мазепы.
После окончания рады кошевой атаман Гордиенко 15-го марта отправил универсал через войскового товарища Грицыка к казакам, кочевавшим возле рек Буга, Ингульца и Ингула, с просьбой не засиживаться возле рек и поспешить соединиться с ним для “войскового похода”. Кроме того, кошевой Гордиенко написал лист к польскому
королю Станиславу Лещинскому, “покорно прося королевскую вельможность на сполную (общую) помощь и ратованье милой отчизны Украины”. Станислав Лещинский избран был одной из польских политических партий “сапеженцев” при живом короле Августе II, и имел поддержку у шведского короля Карла XII. Лист Лещинскому Гордиенко отправил со своими посланцами и ждал от него решительного ответа. Но посланцы Гордиенко попались в руки польским караульным, и были представлены коронному гетману Синявскому. Коронный же гетман, сторонник России, передал их Алексею Дашкову, русскому резиденту в Польше. Тогда письма, найденные при посланцах, были отправлены малороссийскому гетману Скоропадскому, который должен был показать их “знатным из запорожского войска (в Сече), дабы они увидели то его, Гордиенкова, злодейство”.






182


VIII

Однако Гордиенко не смутило то, что его посланники с листом попались русским.. Оставаясь пока в Переволочне, он отправил к шведскому королю депутацию, одного полковника и 80 человек товариства с известием о том, что запорожцы готовы, ради восстановления собственной свободы, служить верно королевскому величеству, жертвовать своей жизнью и с полным уверением за счастливый успех предпринимаемого святого дела. В то время главная квартира короля находилась все еще в местечке Великие Будища, в 47 верстах от города Зинькова и 58 верстах от Полтавы. Туда и направился запорожский полковник с конвойным своим отрядом.
19-го марта депутаты прибыли в местечко Великие Будища, были приняты королем, допущены к его руке и потом угощались у шведского фельдмаршала Реншильда. Во все время пребывания своего в Будищах запорожские депутаты предавались веселью до излищества. На прощание фельдмаршал Реншильд объявил десяти казакам, что они снова будут допущены к прощальной аудиенции у короля, но с условием не пить вина раньше обеда, так как король не переносит пьяных. Запорожцы, много пившие в последние дни, с трудом выдержали такое требование и простились с королем трезвыми. Зато после королевской аудиенции их великолепно угостил фельдмаршал Реншильд. Сам король сделал им прекрасные подарки и вручил два письма, одно к гетману Мазепе, другое ко всему запорожскому войску.


IX

Костя Гордиенко – брат Самуся, сын Гордея Головко, дяди Самуся. Отец Кости, как и отец Самуся, родился на Киевщине, в Медвине, и после разделения Украины оба переехали на левый берег. Отец Самуся поступил на службу в Переяславский полк, а отец Кости – в Полтавский полк. Фамилию Костя получил от имени своего отца Гордея.
Кошевой атаман Гордиенко, страшный ненавистник Москвы. Он слишком открыто действовал. Гордиенко был человек передовой по своим убеждениям, горячий патриот и чистый народник. Он не любил Москвы. Не любил, может быть, потому, что родился
вдали от нее. Идеалы Гордиенко были таковы: для Запорожья он хотел устранить всякое вмешательство со стороны Москвы во внутренние дела Коша, и так или иначе удержать за войском независимое казацкое право и вольности, а в Малолроссии он желал видеть народное казацкое правление, но без участия местного панства и пришлого боярства. Потому ему ненавистен был гетман Мазепа с его полупольскими порядками в Малороссии. Ненавистны были и те малороссийские паны, которые играли в руку Москвы. И когда Мазепа подался против царя, то Гордиенко поневоле примкнул к нему и поневоле стал действовать с ним заодно.



183


X

В Сибири, в самом отдаленном из известных в то время мест ссылки, Томске, на этом буквально конце света у выезда из города стояла жалкая избушка, обнесенная высоким частоколом с заостренными верхушками. В избушке всего два окошечка, да и те обращены куда-то на север, в неведомую для тогдашних в ней жильцов область вечных снегов и вечной ночи. Недаром в Украине говорили, что царь по доносу “проклятого” Мазепы заточил Палия в такую темницу, до которой только вороны раз в году долетают на Спасс, куда солнце доходит только раз в году на Купалу, заточил его в эту темницу, а ключи от нее бросил в речку…
Избушка, в которой поселили Палия, состояла из двух половин, разделенных
сенцами. В той и другой половине разместили сначала Палия с пасынком Семашко, которого тоже постигла ссылка. А когда к нему вместе с верным слугой Охримом приехала в Сибирь и его жена с женой Семашки Галей, то Семашко со своей женой разместились в одной комнате, а Палий, его жена и Охрим в другой, кухонной половине избушки.
Мучительно-тоскливую жизнь проводил в своем заточении Палий, у которого было отнято все: и родина, и родные, и его неродные, но дорогие ему люди – казаки, которых он вырастил, выкормил, на коней посадил. Целый край отняли у него, край, им созданный на месте кладбища, вызванный к жизни из могилы, которая даже уже быльем поросла. Это было хуже пленения вавилонского: уведенные в вавилонский плен евреи не сами создали и оживили обетованную землю. Они получили ее в наследство от предков. А Палий сам создал и оживил Правобережную Украину на месте ужаснейшей пустыни, тем более ужасной, что это была не Богом созданная пустыня, а “руина”, усеянная развалинами городов, крепостей, церквей и усыпанная костями человеческими, украинскими костями.
В далекой ссылке Палию ничего не оставили на память о родной стороне, даже одежды: его одели в одежду ссыльного. Только каким-то чудом уцелела его “хусточка”, вышитая украинскими узорами и уцелела потому только, что когда в Москве, в Малороссийском приказе, пленного Палия одевали в московское арестантское платье, он плакал и этою “хусточкою” утирал себе слезы. В Сибири, в своей ссыльной избушке, он повесил эту “хусточку” под образом Богородицы “Утоли мои печали” и молился этому образу.
Целыми днями, бывало, Палий и его товарищ по изгнанию Семашко сидели на берегу реки и вспоминали о далекой Родине… Хоть бы птица залетела оттуда! Хоть бы песню родную ветер принес с Украины, нет, ничего не слыхать…
Добровольный приезд в ссылку его жены, жены Семашки и Охрима оживил Палия. Федосья привезла целую “скрыню” всякого добра из Украины, а что всего было отраднее – это книги и разные хронографы малороссийские, до которых Палий был такой охотник. Чтение и слушание этих хронографов наполняли теперь всю жизнь ссыльного героя… Он любил слушать, когда читали, потому что его глаза уже отказывались ему служить, хотя в поле, на коне, он бы еще видел далеко, узнал бы сразу и ляха, и татарина, и мушкет его промаху не дал бы… А в книге уж он ничего не видит…
184

Вот и теперь они сидят в своей избушке за какими-то тетрадками: это рукописные “нотатки” писанные то тем, то другим книжным человеком, будущие источники украинской истории.
- А ну, любко, почитай бо як той чоловик пише про нашу Вкраину, колы вона булла еще “руиною”, - говорит Палий, обращаясь к жене.
- Се ще тоди, як я не була ще твоею молжанкою? – спрашивает Федосья, перебирая лежащие на столе тетрадки и книжки.
- Та об “руинах” же, яка вона була до нас с тобою.
- Добре, добре, чоловиче.
  И Федосья, насадив на свой орлиный нос огромные, круглые очки, напоминавшие стекла телескопа, развертывает одну тетрадку, перелистывает ее, шепчет что-то, головой качает… А и в этой мужественной голове, в густых волосах протянулись уже серебряные
нити… А все Мазепа!
- Ось! Найшла… - и, поправив очки, Федосья начала читать таким тоном, каким в церкви читаются только “страсти”:
“И проходя тогобочную, иже от Корсуни и Белой Церкви Малороссийскую Украину, потом на Волынь и дале странствуя, видел многие грады и замки безлюдные и пустые, валы, негдысь трудами людскими аки холмы и горы высыпанные и тилько зверем диким прибежищем и водворениям сущим…”
- О бидна, бидна Украина! – шепчет Палий  под чтение этих украинских “страстей”, а Охрим, сидя внизу на лавке, думает, что в самом деле читают “Святе Письмо”, набожно крестится.
- “Тех всех, живых и мертвых, - продолжает читать Федосья, - насмотревшись, побелех сердцем и душою, яко красная и всякими благами прежде изобиловавшая земля и отчизна наша Украина Малороссийская, в область Богом оставлена, и насельницы ее славили предки наши, без вести явишася…”
- Так, так… Оттака ж вона була, ся “руина”. Тыхо було, голосу человеческого не чуты, тилько небо сине та могилы з витром розмовляли.
- А тепер яке добро! – с горечью заметила Федосья.
- Добро-то воно, мамо, добро, та коли б Мазепа его знов руиною не зробыв, - пояснил Семашко, который сидел с женой Галей у открытого окошечка.
Наступила опять тишина в избушке. Слышно было только, как вздыхал Охрим, которому тесно и душно было в этой клетке и которому даже во сне грезилось постоянно,
как они, бывало, тихонько от батька Палия на ляхов ходили.
Но вдруг Охрим захохотал. Все посмотрели на него с удивлением: уж не с ума ли он сошел от тоски? Сидит себе в углу и хохочет, ухватившись за бока.
- Ты чего, Охрим? – спросила Федосья. – Здурив?
- Та я ничого, так… - и снова залился самым искренним смехом.
- Та чому ты радый, дурню? – удивилась Федосья.
- Та Голоту згадав.
- Ну? Що ж Голота? Голота добрый человек, хоча и постоянно пьяный!
- Та негоже казаты. – И Охрим застыдился. – Се я, бач, так здуру.
- От дурный! А ще казак…

185

- Та я ничого, - оправдывался тот. – Он воны, батько, знают, - и он указал на Палия.
- Що таке, Охриме? – спросил тот. – Що я знаю?
- Та як Голота ляхам дорогу показывав.
Палий тоже улыбнулся и Охрим был рад, что развеселил Палия, на лице у которого давно никто не видел улыбки. Это заинтересовало и Федосью.
- А як же вин показував? – спросила она мужа.
- Та по-казацьки… Ишов польский регмент пид Фастовом, та не знав дороги. А Голота з казаками сино косив, стоги вершили, так вин на стогу стояв. Его и пытают ляхи: де дорога на Лабунь. А Голота и показав де що таке, що ляхи его трохи не вбили за те, та други казака не дали…
Охрим не утерпел и опять покатился со смеху.
- Ото дурный! – смеялась и Федосья.
- Не вин дурный, - заметил Палий, а пан региментарь: вин до мене универсал прислал, що Голота ему дулю (фигу) показал – так в универсале и написал, что он ему дулю показал тее сельский варвар дал обнаружить бесчестную свою уклончивость.
- Ну, вже я ваши бурсацки речи не розумию, - сказала Федосья.
В это время в сенях что-то застучало и высморкалось. Все взглянули на дверь: кому бы там быть? Охрим схватился с лавки, подошел к двери, но дверь сама отворилась, и на пороге показалась лысая голова с остатками седых, болтающихся за ушами косичек. Вошедший был старик лет шестидесяти, с лицом, обезображенным оспою, с глазами, косившими так, что никто никогда не знал, куда они глядят и что видят. Одет он был в желтый нанковый кафтан, подпоясанный широким, как у пана, кушаком, в нанковые же грязно-зеленые штаны, убранные в сапоги из некрашеной юфты. Войдя в избу, он, по-видимому, глядя в левый угол, перекрестился на правый, передний, где в углу, в золотой ризе, блистал образ Покрова Богородицы, увешанный узорчатыми полотенцами. Кланяясь образу, он сильно встряхивал косичками полотенца, и то же делал, приветствуя хозяина и хозяйку.
- Мир дому сему и здравие, - сказала лысая голова, глядя не то в потолок, не то под лавку.
- Дякуем… бдагодаримо на добром слове, батюшка Потапыч, - поспешила ответить  Федосья. – Просим жаловати и сести, гостем будете.
- Не до гостей, матушка полковница, - отвечал лысый. – По дельцу пришел к батюшке Семену Иванычу от воеводского товарища.
Все встрепенулись, переглянулись, снова оглядели пришедшего с ног до лысой
маковки, как бы желая в его фигуре прочесть – на истыканном оспою лице и в бродячих глазах прочесть было нечего – с добрыми или худыми вестями пришел он. На ветхом иконном лике Палия только осталось прежнее выражение – застывшая в решимость покорность всему, чтобы ни случилось, потому что от судьбы, как и от жизни, уже ждать нечего. На мужественном лице Федосьи, умягченном несчастиями, засветилась другая решимость – решимость борьбы, словно бы предстояло единоборство с туром или медведем. На молодом лице Семашко блеснула надежда. Добродушное лицо Охрима выразило то, что оно всегда выражало при виде москаля: “За москалем дружи, а камень за пазухой держи”. Одна Галя сидела и, ничего не понимая, внутри ничем не изменилась.

186

- А по какому делу, Потапыч? – спросил Палий, немного помолчав.
- Да оно дельце-то, батюшка, Семен Иванович, без касательства, без всякого касательства… Заключенного Михайла Самойловича, племянника гетмана Ивана Самойловича на поселене везут в Томск. Комендант предлагает вам с ним повилдаться. Завтра будет.
- Добре. Я рад встрече с гадячским полковником.


XI

Комендант зевнул, потер рукой давно не бритую щеку и отодвинул в сторону бумаги, накопившиеся за три дня. В комнате было холодно и неуютно. “А сегодня чем-то вкусным пахло на кухне”, - вспомнил он. При этом сухощавое лицо старенького
коменданта расплылось в радостной улыбке. Он натянул на себя теплый тулуп и собрался было выйти, когда под окнами забрезжил колокольчик и кто-то тпрукнул на лошадей. В комнату вошел солдат, устало откозырял коменданту и подал пакет.
- Заключенный Михайло Самойлович, племянник гетмана Ивана Самойловича, бывший полковник гадячского полка переводится в Томск.
- Уже привезли, - комендант вскрыл пакет: - Возят их с места на место, сам не знаю зачем – куда с ними деваться? Федор!
Из боковых дверей вышел молодой, лихой капрал.
- Еще одного привезли. Куда мы его денем?.. Погоди, это не атаман ли какой казацкий? Так и есть, бывший “гадячский полковник”. Так вчера решили отправить его к Палию, там рады будут земляка повидать. Проводи его туда.
- Может, пусть к волостному едут? Пока не было волости, мы устраивали, а теперь волость – они над ссыльными начальники.
- Не хитри. Идти не хочется? Так солдат повезет. А не то погоди, вон Соболев идет, он приятель Палия, сосланный, правда раньше Палия, вместе с Самойловичем. Позови его.
Капрал выбежал на крыльцо и вернулся с Соболевым.
- Покажешь дорогу к Палию. Вашего полку прибыло, еще одного привезли.
Соболев кивнул и пошел с солдатами к саням. Он сел рядом с закутанным в старый кожух человеком и рпавнодушно посмотрел на него. Лошади мелкой рысцой повезли их
по узким улицам Томска. Соболев устроился поудобнее, и еще раз взглянул на сидящего
рядом человека: высокие стрельчатые брови, заросшее густой щетиной лицо, длинные казацкие усы. Тот чувствовал взгляд и повернулся к сопровождавшему.
- Не припомнишь, где видел? – улыбнулся он. – Кольмака, выборы гетмана, разговор на холме.
- За что же тебя сюда сослали?
- За то, что донос Забилы в приказ передал. И от себя кое-что добавил про Мазепу. Как он деньги Голицыну давал, как поборами людей в Рыльской волости замучил.
- Самойлович! Вот где Бог привел встретиться, - он крепко пожал протяную руку.
- Куда дальше? – крикнул с передка солдат. - Уже и домов нету.
187

- Сюда, налево. Знаешь, куда едем? – спросил Соболев Самойловича. – К Палию.
Возле маленького домика, стоявшего у самого леса, Соболев соскочил с саней. Столетние кедры и сосны протянули под домом свои длинные ветви. С ветвей на крышу падали хлопья мягкого снега.
Из сеней вышел Семашко и с удивлением посмотрел на прибывших.
- Принимай гостей, землячка привез.
Сгибаясь под низкой притолокой, вошли в маленькую, но чистую хату. Палий сидел на корточках возле печи и колол на мелкие щепы полено. Он поднялся навстречу, отбросил со лба прядь белых волос. Прищурил глаза.
- Никак Михайло Самойлович?! Были когда-то знакомы. Подойди, земляче, обнимемся.
Поздоровавшись, палий снова опустился на скамью
- Тебе лежать надо, болезнь – не свой брат, - с упреком сказал Соболев.
Федосья помогала Самойловичу раздеться, кинула через плечо:
- С самого утра ругалась с ним. Разве удержишь. Ох, и непоседа!
- Бока уже пролежал. А ты, Михайло, надолго к нам?
- Разве я знаю? Я уже в пяти местах в Сибири жил.
- А я в трех только.
- Слыхал я, тебя в Енисейск засылали…
- Я там и не был. Везли в Енисейск, да не довезли. Месяц в Москве держали, потом сослали в Верхотурье. Дальше в Тобольск. А вот уже около двух лет здесь живу. Отсюда, верно, и на кладбище понесут. Когда помру, - обратился Палий к Семашке и Федосье, - так чтоб рядом с Корнеем положили.
- С каким Корнеем? – спросил Самойлович.
- Побратим мой, приехал со мной сюда, тут и кости сложил. Плакал перед смертью.
- Хватит, Семен, Галя, достань-ка лучше чего-нибудь гостей угостить.
- А земляки туту есть еще? – переспросил за столом Самойлович.
- Кроме нас, никого. В Тобольске встречал.
- Я тоже встречал. И думаете, кого? Ивана Самойловича, гетмана бывшего.
- Я думал, умер он.
- Может, и помер теперь. Худой был, оборванный, одни кости. И в уме помутился. Все гетманом себя видел. Бродяги смеялись. Бывало, подойдет какой-нибудь: “Ваша вельможность, кому доверишь универсал написать?”. – “Мазепа пусть напишет, мудрая у
него голова. Добрый писарь. Я его генеральным судьей назначу”. Порой прояснялось у
него в голове, но о Мазепе он ничего не знал. Не знал, что тот навет на него написал и Голицына подкупил…
Михайло Самойлович закашлялся, схватился рукой за грудь.
- Что с тобой?
- Рудники уральские боком выходят. Железо там в нарах отбивал. Земля мерзлая – не сковырнешь. Бывало, сперва костер разведем, чтоб оттаяло. А наутро как залезешь туда – угар, голова трещит… Иных за ноги оттуда выволакивали. С тех пор и началось у меня в груди…
Весь день прошел в разговорах. Беседа вилась, как бесконечная пряжа в одну

188

длинную нить. Нить тянулась в донскую даль, через реки, через тайгу на Украину, откуда
сюда почти не доходили вести.
Под вечер Соболев попросил Палия сыграть. Палий взял кобзу, долго перебирал струны, раздумывая. Полилась песня. Соболев подхватил сольным басом. Казалось, песня дрожит у него в груди, хочет сорваться во весь голос, а он сдерживает ее, заставляя вплетаться в негромную мелодию кобзы.
Михайло Самойлович остался у Палия. Семашко каждый день ходил на Ушайку ловить рыбу. Иногда переправлялся по льду на левый берег Томи, где было много маленьких озер – прорубал там полыньи.
Болезнь надолго приковала Палия к постели. Он пил горилку с порохом – не помогло. Лежал на полатях и слушал, как стонут за окном кедры и сосны, жалуясь на злые морозы. По временам болезнь отпускал его. Тогда он садился и вместе с Самойловичем мастерил что-нибудь.
Однажды к нему без предупреждения приехал старенький комендант.
- Давненько я тут не был. Мастеришь? Ярмо для гусей делаешь?
- Гроб делаю, - улыбнулся Палий, отбрасывая в сторону недоделанную лыжу.
- Рано помирать задумал. Еще поживешь. Ничего нового не раскопал?
- Давно раскопал, а недели две назад по бумагам сверил. Ты твердил: нет ничего. Нашлось, не зря люди говорили. Холм против Ушайки зовется Таяново городище. Это все знают. Там зимним лагерем Таян стоял. За холмом не каналы, а рвы городские. Таян сам под руку римского царя пошел. А тут теперь, где Томск стоит, по ведению царя Бориса казацкий голова Нисемский и какой-то Тырков крепость заложили. Так-то…
- Жаль, все бы тут с тобой разузнал. Жаль разлучаться.
- Что такое? – в один голос крикнули все.
- Опять меня переводят? - спросил Палий. – Или на твое место другого присылают?
- Не пугайся. Я тебе такую весть привез, что сейчас и гопака спляшешь. Курьер к тебе из Москвы от самого царя. Говорит, что есть духу мчался сюда, на всех станциях лошадей загонял. Сани четвериком пришли за тобой.
- С чего бы это? Может, Мазепа новый навет написал? Только какая ему теперь от этого корысть?
- Мазепа сейчас, верно, со шведским королем обедает. Изменил Мазепа нашей державе. Петр сразу не поверил, это уже курьер рассказывал. Меньшиков первый известие привез царю. Тот взял князя за кафтан и тихо так: “Ты не путал чего?”. И как раз
челобитчик из Глухова или как там … - есть у вас такой город? – просит не гневаться за
измену гетмана: они-то, мол, остаются верны своему государю. Тогда царь поверил. В таком гневе был, что сохрани Бог. Глаза налились кровью. Побагровел. “Иуда новый!” – кричит. А ругался так, прямо страшно. Не знаю, может, брешет курьер.
- Хорошо, ей-Богу, хорошо! – Самойлович потер руки. – Пришел конец нашим мукам.
- Чему радуешься? – удивлялся Палий. – Мазепа народ свой предал. Не один же он пошел – войско повел за собой. Людям глаза открывать надо. Когда ехать?
- Сегодня, собирайся в дорогу, с собой ничего не бери. Жена с сыном и невесткой вслед выедут.

189

- Семен, куда ты поедешь? Помрешь в дороге… Больной он!
- Не помру. Я живучий. Здесь я скорее помер бы.
- А как же я? – волнуясь, спросил Самойлович.
- Указа не было. Да ты не журись, скоро будет. На всякий случай я с курьером в Москву письмо пошлю. Государь и тебе свободу дарует. Он никого не забудет.
Петр действительно никого не забыл. Уже на другой день после получения известия об измене гетмана он приказал вернуть усадьбы Кочубея и Искры, освободить сосланных по вине Мазепы людей. В тот же день палач повесил чучело Мазепы с андреевской лентой через плечо, и попы в церквах прокляли предателя.
Петр, занятый делами, помнил Палия и часто осведомлялся:
- Не прибыл ли еще белоцерковский полковник?
8-го декабря князю Гагарину: “Почему не уведомляете меня про украинского полковника Палия? Послано ли за ним и как скоро он будет в Москве? Едва приедет,
посылайте сюда на почтовых поскорее”. Гагарин отписал, что Палий приехал, он лежит
больной. Как поправится, сразу выедет – сам рвется на Украину.


XII

Вслед за отправкой депутатов двинулся из Переволочны и сам Гордиенко. Когда об этом движении кошевого стало известно в русском лагере, то начальники русской армии распорядились выслать против Гордиенко три полка с целью не допустить запорожцев до соединения со шведами. Таким образом, кошевому приходилось вступить в битву, чтобы проложить себе дальнейший путь к Великим Будищам. Запорожцы, перейдя границу своих владений, сделали два нападения на русских, одно у Царичанки, другое в городе Кобеляках. У Царичанки запорожцы в числе 800 человек атаковали бригадира Кампеля, у которого было три полка драгун численностью 3000 человек. Запорожцы изрубили 100 человек драгун да 90 человек из них захватили в плен, потеряв у себя только 30 человек. Из пленных москалей казаки отправили несколько человек со шведскими посланцами к крымскому хану, и просили его о помощи шведскому королю.
Такая удача под Царичанкой сразу дала запорожцам славу храброго войска и подняла столь высоко их знамя, что число их быстро увеличилось до 15000 человек. К ним повыходили из недр лесов и болот скрывающиеся там при нашествии шведов
украинские жители, не желавшие против воли доставлять продовольствие войскам Карла.
С таким числом людей запорожцы скоро овладели городками по рекам Орели, Ворскле и Днепру, и везде оставляли в них по хорошему гарнизону.
Рассеяв русские отряды и закрепив за собой берега Днепра и его притоки Орели и Ворсклы, кошевой Гордиенко взял направление в местечко Диканьку в 25 верстах от Полтавы, чтобы свидеться там с Мазепой и оттуда идти в главную стоянку шведского короля Великие Будища. Перед своим выходом из Новосанджар кошевой Гордиенко оставил при возах от каждого куреня по 50 человек охраны, а жителям местечка отдал приказ в случае нападения на них московского войска уходить от русских за реку Ворсклу.
190

В это время гетман Мазепа, узнав о выходе к нему Гордиенко, выслал навстречу
кошевому конвой в 2000 человек.
Придя в Диканьку, Гордиенко направился прямо в тот дом, где находился Мазепа, и тут кошевого встретили самые знатные лица из гетманской свиты. Увидя гетманскую свиту, кошевой, в знак дружбы и уважения, поцеловал бунчук, который был принесен на тот случай. Само свидание Гордиенко с Мазепой произошло в присутствии большого числа лиц запорожского товарищества. Войдя в комнату Мазепы, кошевой увидел гетмана, стоящим у стола, на котором лежали знаки гетманского достоинства и отдал ему глубокий поклон. Поцеловав еще раз в знак уважения бунчук с развивавшимся на нем конским хвостом, кошевой сказал гетману такое слово:
- Мы, войско запорожское, и я, благодарим вас за то, что в качестве начальника Украины вы приняли к сердцу, как благонамеренный человек положение, в котором вынуждено находиться наше отечество, и за то, что вы начали освобождать его от
владычества москалей…
В ответ на речь кошевого Гордиенко гетман Мазепа благодарил запорожское войско за доверие к его особе, уверял частью, что, отдаваясь в руки шведского короля, он поступил не по легкомыслию, не по побуждению личного интереса, а лишь по безграничной любви к отечеству. Он очень стар, не имеет ни жены, ни детей, мог бы удалиться в Польшу или в другую какую-либо страну, чтобы спокойно окончить те немногие годы, какие ему осталось прожить. Но, управляя Украиной, он не может оставаться сложа руки и отдать ее во власть несправедливого притеснителя. Он хорошо знал намерения царя переселить запорожцев в другое место, совершенно уничтожить их жилища и принудить их сделаться драгунами, и если запорожцы еще сохранили до сих пор свободу, то этим они обязаны ему, гетману. Уже князь Меньшиков двинулся, было, со старшиной армии, чтобы взять гетмана, захватить всех полковников и других приближенных к нему лиц, и если бы это намерение князя удалось, то запорожцы неминуемо были бы отвезены в Сибирь. Однако благодаря действию особого провидения Божьего в то самое время вступил в страну шведский король и дал надежду украинцам освободиться от притеснений и сбросить постыдное и невыносимое иго Москвы. По всему этому гетман готов соединиться с запорожцами т готов обязать себя клятвой исполнить такое дело, только бы и запорожцы, со своей стороны, поклялись ему в искренней и неизменной дружбе и готовности действовать сообща с гетманом, имея одно намерение и одну общую цель.
Когда кошевой Гордиенко говорил свою речь гетману Мазепе, то в это время при
нем находилось несколько человек запорожского товарищества, и это делалось по установившемуся в низовом войске обычаю: запорожцы были того убеждения, что ничто так не способствует поддержанию независимости их общины, как постоянно и неослабно исповедуемое ими правило – наблюдать за всеми действиями начальников, вследствие чего они и не позволяли им ничего делать иначе, как в присутствии всего товарищества. В таком случае, если предприятие запорожцев оканчивалось счастливо, то они имели равное участие в том все. Если же, напротив того, предприятие их не удавалось, вследствие каких-нибудь причин, то сделанные ошибки не вменялись никому в вину. Гордиенко перед этим несколько раз был отрешаем от должности кошевого атаман, но после каждого

191

раза запорожцы, не находя в других казаках способностей к управлению войском, снова
через некоторое время делали его своим кошевым. Тщетно царь, так не любивший Гордиенко за его ненависть к Москве, пытался лишить его атаманского уряда и вместо него поставить во главе войска другое лицо, более преданное москалям. Гордиенко умел всегда сделать так, что царские разведчики всякий раз возвращались из Запорожья ни с чем. Однако, опасаясь, чтобы попытки царских агентов не остановил задуманного предприятия, Гордиенко поспешил выйти из Сечи и соединиться с гетманом Мазепой.


XIII

После свидания Гордиенко с Мазепой все запорожцы, находившиеся при кошевом атамане, были приглашены гетманом к обеду. Наиболее заслуженные из них были
допущены к столу самого Мазепы. Остальные угощались, как хотели. Все время обеда
прошло в большом порядке. Запорожцы оказывали Мазепе особенное уважение и, выражая в громких словах ему свое усердие и расположение, уверяли, что они готовы пожертвовать для него последней каплей крови. Потом, когда обед окончился, и запорожцы, сильно опьянев, стали расходиться по своим квартирам, то они начали по своему обыкновению хватать со столов всякую посуду, какая кому из них наиболее нравилась. Управляющий домом, из окрестных дворян, видя такое бесчинство, счел своим долгом остановить такое хищение. Подвыпив не менее самих гостей, он обратился к запорожцам с упреком и заметил им, что, вероятно, они пришли в дом с тем, чтобы разграбить его, как это имеют обыкновение делать повсюду, куда приходят. Запорожцы, оскорбленные словами управляющего, пришли в сильное раздражение, подняли большой шум и пошли с жалобой к кошевому Гордиенко. Последний, придав этому делу серьезное значение, вообразил, что к такому оскорблению запорожцев побудил управляющего сам гетман Мазепа и приказал всем своим казакам немедленно сесть на коней и, не простившись с гетманом, уехать прочь. Но гетман Мазепа, узнав об этом через своих людей, поспешил отправить к Гордиенко своих старшин и велел им передать кошевому, что он, крайне огорченный происшедшим беспорядком, не принимал в этом ни малейшего участия, а для того, чтобы доказать им свою непричастность к такому делу, готов выдать казакам управляющего головой и предлагает им наказать его так, как они сами того пожелают. Эта предупредительность усмирила немного казаков. Но когда тот человек был
выдан им, то они били его ногами, кидая один другому, и продолжали эту игру до тех пор, пока один из казаков, давно за что-то ненавидевший этого человека, не вонзил в него нож.
Из Диканьки кошевой Гордиенко вместе с гетманом Мазепой отправился в Великие Будища для представления шведскому королю. За Гордиенко шло 50 человек запорожских казаков и 115 человек захваченных запорожцами русских солдат и малорусских казаков, которых запорожцы и били, и ругали, и мучительски комарами и муравьями травили.



192


XIV

По прибытии в Великие Будища Гордиенко 27-го марта имел аудиенцию у короля и был допущен вместе со свитой своей в числе 50 человек казаков к целованию королевской руки. Во время представления королю кошевой атаман сказал на латинском языке речь, выражая благодарность от имени запорожцев королевскому величеству за обещанное покровительство, как войску запорожских казаков, так и жителям Украины против общего врага. Вместо короля кошевому атаману отвечал на литовском же языке государственный секретарь Гермалин. Ответ Гермалина переведен был на славянский язык комиссаром Солданом и объявлен всем казакам. В этом ответе высказывалась запорожскому войску благодарность короля, преподавался искренний совет воспользоваться благоприятным случаем добыть себе прежнюю свободу и предковские права, и выхвалялась храбрость их в бою при Царичанске против москалей,
доказательством чего было приведенное на лицо 115 человек русских драгун и обещалась большая награда за смелое дело нападения на москалей.
Гордиенко, выслушав перевод речи короля, объявил, что кроме приведенных к его величеству москалей, он отправил еще около 100 человек к хану в Крым, и теперь вполне уверен, что в таком деле, как война короля с царем, примет участие и все ханство крымских татар.
Король хорошо угощал запорожцев в течение нескольких дней и под конец раздал всем участникам цариченского дела 10000 флоринов, кроме особых подарков Гордиенко и запорожской войсковой старшины. На пожалованные кошевому и старшине денежные суммы король выдал особый лист, который всенародно прочтен был перед собранием казаков. Это сделано было ввиду того, чтобы прекратить придирку запорожского товариства, которое требовало все жалованные суммы доставлять в общую скарбницу, для всех членов запорожской общины. Кроме того, король обещал к празднику Христова Воскресенья подарить по 4 рубля и по 1 кафтану на каждого казака. Независимо от короля, гетман Мазепа также пожаловал запорожцам клейноды и “по 2000 рублей на курень”.
После окончания веселых и продолжительных пиршеств запорожские и малороссийские казаки составили между собой договор, по которому обещались помогать друг другу и действовать сообща. Договор этот заключен был на письме: Мазепа, не могший вследствие будто бы приключившейся с ним болезни, никуда не выходить из своей комнаты, подтвердил тот договор целованием креста, Евангелия и святых мощей у
себя в доме. Вместе с Мазепой принес присягу и генеральный писарь войска малороссийских казаков. Кошевой атаман Гордиенко и запорожцы принесли присягу
28-го марта с большой торжественностью в будищанской церкви перед главным алтарем.
Кроме договора, запорожские и малороссийские казаки составили особую статью и отправили ее для утверждения шведскому королю. Статья эта была вполне принята королем, и король дал свое слово исполнить все просьбы казаков. Король обещал взять Мазепу и Гордиенко под свое покровительство со всеми войсками их. Он объявлял, что не положит оружия перед царем до тех пор, пока Украина и Запорожье не будут изъяты
193

совершенно от власти москалей, так что и запорожские и украинские казаки несомненно будут пользоваться теми правами, какими они пользовались с древнейших времен. Зато жители украинских сел и городов должны возвратиться в свое жилье и доставлять пропитание шведским войскам, а не прятаться по лесам и не делать нападений на шведов, как прятались и нападали они во время первого появления шведов в украинских городах. В случае нарушения дисциплин шведских войск сам король обещает производить строгий над солдатами суд и виновных без снисхождения казнить.


XV

Палий поправился только в марте, и вместе с Гагариным поспешил в царскую ставку, в Воронеж. Его проводили в дом, где стоял царь. Петр был на верфи, и никто не знал, когда он должен вернуться. Палия ввели в большую, неуютную, наспех
оборудованную под царскую квартиру, комнату. В углу, прислонившись к стенке, молча ожидали царя несколько воронежских купцов. В стороне от них, подперев голову руками, сидел воронежский губернатор. Полковник поплотнее завернулся в меховую шубу, опустившись в кресло. Утомленный дальней дрогой, Палий не заметил, как голова его склонилась на подлокотник кресла. Проснулся оттого, что кто-то взял его за плечо.
- Его царское величество светлейший государь прибыли!
Повернувшись к дверям, склонились в поклоне купцы, в комнату вскакивали и замирали, вытянувшись офицеры.
Распахнув рывком двери, на дороге показался царь. Высокий, статный, лицо с мороза пышет румянцем. По-видимому, ему уже доложили о приезде Палия. Он готовился к этой встрече. Не в обычае Петра было смущаться или робеть, но здесь им вдруг овладело какое-то волнение. Царь неожиданно остановился в дверях, так что шедший сзади офицер даже малость толкнул его в спину. Широко открытыми глазами посмотрел Петр на седобородого сурового старика, который стоял, опершись на поручень кресла.
- Состарился, полковник, повинен и я в твоих сединах, - тихо, но внятно проговорил он.
Палий поднял голову, взгляды их встретились. В глазах полковника, подернутых легкой пеленой грусти, царь прочел и легкий укор и вместе с тем прощение.
- Не повинен ты, государь. – Палий шагнул навстречу. – Мазепа в моих сединах повинен. О, если б только в моих сединах! Государь, не держи гнева за Мазепину измену на народ украинский, не гетманом он людям был, а катом.
Петр подошел к Палию, усадил его в кресло.
- Я гнева на народ не держу. Каждый день из всех городов челобитчики идут, в своих хатах люди шведов сжигают. А полтавчане как держатся! Вылазки делают, ни днем, ни ночью не дают покоя врагу. Почти весь порох вышел у них, свинца давно нет – одними саблями отбиваются. Женщины и дети на стенах стоят. Вот только запорожцы подвели.
- Разве все? – Палий переспросил Петра.
- Не все. А сечевая старшина – у Мазепы, - отвечал Петр.
- Надо послать людей туда, пусть слово правды молвят.
194

Царь закурил коротенькую трубку, заходил по комнате.
- Верно. Послать надо таких людей, кому все верят, за кем сечевики пойдут. От твоего имени надо послать, полковник.
- Я пошлю. Сам напишу. Можно мне находиться при войске?
Петр подал знак. В комнату внесли на серебряном, устланном полотенцем подносе полковой пернач. Царь взял пернач в руки.
- Вот пернач и грамота на командование полками Фастовским и Белоцерковским. Хочешь, господин полковник, оставайся при мне, хочешь, езжай к Скоропадскому, а хочешь – к Долгорукову.
Царь наклонился к стулу, стоявшему за столом, взял в руки серебряный пояс, на котором висела сабля, пистоль и кинжал.
- А это от меня подарок. Пусть он будет не столько ценой богат, сколько чистотой
помыслов моих. Я дарю его от всего сердца.


XVI

Далеко за лесом заходило солнце. Небо было чистое, только там, на западе, сгрудились тучи, будто стараясь в последние минуты не пустить к земле солнечные лучи. Тучи расцветали оранжевыми, синими светло-голубыми красками, иногда краски мешались, тучи закрывали друг друга, угасали, но через мгновение вновь вспыхивали, охваченные красным пламенем. Казалось, будто бушующее море хочет утопить в своих волнах вечернее солнце, но оно вновь выплывало из-под пенившихся гребней, разрывало лучами тучу, разбрасывая их далеко по всему небу. Вот оно на какое-то мгновение освободилось вовсе и залило ясным светом широкую, разрезанную Ворсклой долину.
На левом берегу Ворсклы на много верст раскинулся военный лагерь. От леса к лагерю группами и поодиночке спешили с вязанками хвороста казаки и солдаты. Через некоторое время вся долина на левом берегу покрылась кострами. Издали казалось, будто в долине расцвели большие красные георгины, раскрыв свои дрожащие лепестки навстречу заходящему солнцу. Белый дым от костров относило вправо, он стлался по земле, накрывая лес прозрачной вуалью.
На берегу реки, возле небольшого костра, под низеньким ветвистым вязом расположились казаки. Несколько человек лежало в траве, подложив под голову седла,
другие сидели возле огня, ожидая, когда закипит кулеш. Возле самого костра, подобрав по-турецки ноги, сидел широкоплечий, коротко, по-донски подстриженный казак и время
от времени помешивал длинным черпаком в казане. Потом набирал в черпак кулеш и пробовал.
- Эх, хлопцы, я вам сегодня такой ужин сварю, что вы и в Сечи не ели, - говорил он, дуя в черпак.
- Ты, Дмитрий, пока сваришь, так и в казане ничего не останется. Ну и товарищество у нас подобралось, хоть не доверяй никому варить, - сказал Максим.
Казаки засмеялись.
- У тебя, Митя, на Дону… - вновь начал Максим, но его слова покрыл далекий гул.
195

Все повернули головы в сторону Ворсклы, где за синей лентой леса поднимались стены Полтавской крепости. На несколько минут наступила тишина. Только было слышно, как стонет над Ворсклой чайка да в широкой заводи плещется рыба, разгоняя по воде широкие круги. Затем из-за леса опять долетел приглушенный грохот.
- Снова швед на Полтаву наседает, - положив черпак на казан, сказал Дмитрий. – Уже больше месяца осада идет. Говорят, будто позавчера сам Карл на приступ ходил. Вначале шведы город подожгли, а когда наши бросились гасить, на приступ пошли. Брешь в палисаде сделали и уже, было, на самый вал выбрались. Тогда женщины остались пожар гасить, а мужчины на помощь гарнизону бросились с топорами, вилами, и отбили шведа. А ночью еще и вылазку сделали.
- Чем только город держится! – сказал молодой казак, обращаясь к Максиму. – Вал там земляной, палисад невысокий.
Максим ответил не сразу. Он поднялся и, ломая о колено хворост, подкладывал его в костер.
- Людьми держится, - заговорил он. Полтавчане клятву дали умереть, но не сдать города.
- И чего это Карл именно за Полтаву взялся? – снова спросил молодой казак.
- Почему за Полтаву? – переспросил Максим. – Через Полтаву главные пути идут. Вот, примерно, двинул бы Карл на Москву, а Полтава позади осталась. Ни единый обоз не дошел бы к шведу. В Полтаве же гарнизон стоит. Здесь и без гарнизона посполитые не дают шведам отойти в сторону от своего войска. Не напрасно говорят, что в чужой избе и рогачи бьют. В нашем селе этой зимой был случай, тогда метель две недели бушевала. Зашло в село шведов человек сто, отбились от своих. Разошлись по избам. А ночью в церкви колокола ударили: еще раньше люди так сговорились. Убежала из села только половина шведов, да и те погибли на дорогах. Птица же тогда на лету мерзла.
- Ну, хлопцы, кулеш готов, - прервал рассказ Дмитрий, снимая с треноги казан. – Можно б и ужинать, только почему так долго сотника нет?
- И впрямь, - отозвался Яков Мазан, - где это Андрющенко?
- С полковником куда-то уехал. Мы ему оставим, давайте ужинать. Дмитрий, там у нас ничего не осталось? – кивнул головой в сторону шатра Максим.
Дмитрий пошел в шатер и через минуту возвратился с небольшим бочонком. Он потряс его возле уха и поставил на землю.
- С полведра осталось. А разве нам много нужно: Мазан не пьет, Цыганчук не пьет,
Тимко тоже, - говорил Дмитрий под общий хохот, называя заведомых любителей рюмки.
С шутками и смехом сели в круг казаки. В это время от леса к костру, с трубкой в
зубах, подошел солдат. Он был среднего роста, широкоплечий, шел медленно, вразвалку, и от этого казался неповоротливым, мешковатым. Но стоило бросить взгляд на его энергичное, с правильными чертами лицо, как это впечатление исчезало.
- Здравствуйте, соседи, прикурить у вас можно? - сказал он приветливо.
- А почему же нет, - ответил Максим, вынимая из бочонка затычку. – Можно и прикурить. А то садись с нами ужинать.
- У нас свой варится, - кивнул в сторону солдат, выгребая хворостиной жиринку.
- Когда еще он сварится! К тому же у нас с чаркой, - сказал Яков Мазан.

196

- Садись, садись, - поддержал Дмитрий, подвигаясь в сторону: - Дают – бери, бьют – беги.
Услышав русский выговор, солдат удивленно посмотрел на Дмитрия.
- Ты где по-русски говорить научился? Разве ты не казак? – спросил он.
- Потом скажу, - ответил Дмитрий, - протягивая миску солдату. Тот, немного подумал и, пригасив трубку и подвернув полы зеленого с красными обшлагами и петлями кафтана, сел возле Дмитрия.
Максим поднял кружку с водкой. Солдат выпил, крякнул и передал кружку, которая пошла по кругу. Вначале ели молча.
- Так ты спрашивал, казак ли я? Настоящий казак и есть, донской казак Пушкарев. Здесь меня в реестр записали. Твоя как фамилия?
- Савенков.
- Вот и был бы Савенков.
- Никогда не сказал бы, что ты с Дона, - пристально посмотрел на Дмитрия
Савенков. – Ты как же в днепровские казаки попал?
- Давно уже, я лет двенадцать с ними. - Дмитрий показал глазами на казаков. – Это все палиевцы, Палиевого компута (полка). Слышал про таких? – и получив утвердительный ответ, продолжал: - Мы на правом берегу жили, нас около десяти тысяч было. А как забрали батьку, разбрелись хлопцы. Друг мой на Дон ушел. А я свыкся здесь. Да и батьку хотелось увидеть. Полк наш и сейчас зовется Палиевым. И я, надо думать, так и умру палиевцем.
- А что, жив он? – спросил Савенков.
Казаки молчали. От Палия не было никаких вестей, но ни у кого не угасала надежда увидеть полковника. Эту надежду они берегли пять лет, и она переросла в веру. Сможет ли понять это солдат, которому Палий был далеким и незнакомым? Однако, встретив вопросительный, умный взгляд голубых глаз Савенкова, Максим ответил:
- Думаем – живой. Понимаешь, верим в это. Особенно сейчас. Эх, был бы он с нами!..
- Это его Мазепа схватил? – снова спросил Савенков.
Максим утвердительно кивнул головой.
- Попадись нам этот христопродавец, с живого кожу снимем! – блеснул глазами Дмитрий. – Его уже и так чуть было не схватил в Ромнах князь Терентьев. Убежал. Но будет и на нашей улице праздник, скоро будет!
Поужинали. Часть казаков ушла к речке мыть казан и ложки, другие, а с ним и Савенков, закурили люльки, сели в круг. Наступило долгое молчание. Солнце уже
спряталось за лесом, и по земле легли длинные тени. Легкий ветерок пролетел над рекой, подняв на воде небольшие волны, пронесся между ветвей вяза, и тот, вздрогнув, радостно зашептал своей шершавой листвой. Возле соседнего костра кто-то сильным голосом затянул песню.
Песня звенела, рвалась вверх, летела далеко над Ворсклой. Не успели замереть над широкими плесами последние слова, как на дороге послышался дробный конский топот.
- Здорово кто-то коня шпорит, - посмотрел Максим на дорогу, которая уже терялась в вечернем сумраке.

197

- Нет, не сворачивает. К нам едет. Не Андрющенко ли? Будто он, только почему так коня гонит? Хлопцы, что-то случилось, - вскочил он с земли. За ним поднялись все.
Еще минута - и к ним подскакал на взмыленной лошади Андрющенко. Опершись руками о седло, он спрыгнул прямо в толпу казаков.
- Хлопцы! – закричал он. – Батько едет!!!
Все молчали.
- Что же вы как столбы стоите? – кричал Андрющенко. – Не верите? Я с полковником ездил к гетману. Там уже все знают.
- Палий, значит, живой! – вскрикнул Дмитрий, тиская в объятиях Андрющенко.
- Пусти, задавишь! – старался вырваться сотник.
Он вырвался, но его вновь окружили, жали руки, обнимали, будто это был не Андрющенко, а сам Палий. Казаки кричали, кидали вверх шапки, кто-то пошел даже
вприсядку вокруг сотника. Услыхав шум, бежали казаки от соседних костров. Узнав, в чем дело, некоторые возвращались назад, чтобы поделиться радостью с товарищами.
Весть о прибытии Палия быстро летела от костра к костру, от полка к полку. Казаки побежали к солдатам в соседние полки. Солдаты, начавшие уже укладываться спать, собирались группами и обсуждали это событие. Казаки рассказывали о Палие, о его походах, о предательстве Мазепы. Иногда правда мешалась с вымыслами, и рассказы походили на сказки – страшные и захватывающие.
Сидят замечтавшиеся солдаты и казаки, слушают рассказчика, смотрят в бездонное небо, на мерцающие далекие звезды.


XVII

Петр тепло проводил старого полковника.
Палий ехал к войску гетмана Скоропадского. Дни стояли ясные, светлые. Сытые кони легко мчали карету по наезженной дороге. Полковник посматривал в окно, слушал песни, что пел всю дорогу молодой ямщик. На четвертый день в полдень ямщик наклонился с облучка и крикнул в приотворенные дверцы кареты:
- Украина начинается! Мы уже в Черниговской земле. Вот столб пограничный проехали.
- Стой, останови лошадей…
Полковник выскочил из кареты и сделал несколько шагов по густой траве. Долго мечтал он об этом времени в засыпанной снегом избушке на берегу Томи, пока за дверью
плакали метели и под сильными порывами ветра стонали кедры, будто стараясь выгнать из избушки неугасимую надежду. Палий сорвал кустик полыни и поднес к лицу, с наслаждением вдыхая горький запах.
- Такая же, как и на Томи, - сказал он ямщику, чтобы скрыть волнение, но пахнет по-иному.
Полковник снова сел в карету, продолжая держать кустик полыни. Долго сидел он,
вглядываясь в полуденное небо. Оно было чистое, лишь одно, подобное сказочной птице, облачко легко плыло по нему.
198

А еще через некоторое время встретились и первые жители. Два пастушка, завидев карету, бросились за ней. Палий приказал придержать лошадей. Подозвав ребятишек, дал им по несколько серебряных монет и пригласил прокатиться. Один стал на подножку, другой, чуть поколебавшись, сел рядом с Палием на мягкую подушку. Большая теплая рука доброго дяди гладила вихрастую голову мальчика. Только почему она так дергается?


XVIII

Казачьи полки стояли возле села Бачачка, в двух верстах от Полтавы. Скоропадский ждал Палия.
Подъезжая к лагерю, Палий приказал пустить лошадей шагом. Встречные с любопытством поглядывали на седобородого казака, стоящего на подножке кареты. Из
толпы раздался голос:
- Братцы, а ведь это Палий!
Казак снял шапку, подбросил в воздух и громко вскрикнул:
- Полковнику Палию слава!
- Слава! Слава! – подхватили десятки голосов.
Заслышав возгласы, к дороге бежали казаки. Палий с непокрытой головой медленно проезжал сквозь толпу.
Скоропадский устроил торжественную встречу в присутствии всей генеральной старшины, а потом позвал всех к столу, накрытому в двух поставленных рядом палатках. Когда пир был в разгаре, гетманский джура шепнул Палию:
- Пан полковник, вас ждут возле шатра.
Палий вышел. Не прошел он и десяти шагов, как очутился в чьих-то крепких объятиях.
- Савва, живой! И ты здесь?
- Где же мне еще быть? И хлопцы здесь. Иди к нам. Ждут не дождутся. Мы под особой хоругвью ходим, вместе с полками Захария Искры и Самуся.
В Саввином курене Палия окружил бывшие однополчане. Они обнимали батька, жали ему руки.
- Яков!... Дмтрий!.. Максим!.. О, Андрющенко!
Мазан не выдержал, отвернулся, вытер слезы.
- А почему ты, батько, один? Где Семашко, Федосья? – спросил Дмитрий.
- За ними уже курьер поехал. Скоро и они тут будут.
Однополчане не расставались в этот день со своим полковником. А прощаясь, Палий им сказал:
- Я от вас ненадолго съезжу к князю Долгорукову, там тоже казацкие полки есть. Поехал бы и на Сечь, да уж годы не те и здоровье не то. Поедешь ты, Яков, отвезешь туда мое письмо и попросишь Зеленский, чтобы кого-нибудь к Гордиенко послал. Не к нему, а к запорожцам, которые за ним пошли. Только осторожно, чтоб деды сечевые не
увидели. А еще казаки пусть поедут по селам, повезут царские и мои универсалы, людей созовут…
199

Гонцы Палия рассыпались по Украине. За отворотами кунтушей, в шапках, в переметных сумах везли полковничьи письма. Долгоруков не ошибся, когда говорил Петру:
- Палия бы сюда… Народ его любит, все за ним пойдут. Даже те, кто за Мазепой пошел, было.
Сам Палий с войсками Долгорукова и со своим полком быстрыми маршами проходил по Украине, громя встречные шведские отряды, направлявшиеся к Полтаве.


XIX

Прошло лето, прошла осень, прошла и половина суровой зимы. Наступил 1709-ый год, скоро весна…
По снежной равнине, раскинувшейся белым саваном, к войску от Сумм до Сейма гладкою возвышенностью едет группа всадников. Несколько впереди всех, на полкорпуса лошади, высокого и тонконогого черного с белою звездою во лбу скакуна, резко выделяется из группы и своею осанкою, и своим усестом на богатом седле фигура молодого человека в войлочной треуголке с зрительной трубою и с огромным палашом у бедра.
Что-то странное, непонятное в лице у этого молодого человека. Необыкновенно круто вскинутые брови. Несколько с концами бровей внешние углы глаз. В том же направлении приподнятые углы дерзко-насмешливых губ. Нос, как-то упрямо выдающийся на этом каком-то черством, загрубелом лице. Ноздри, постоянно раздувающиеся, как у горячей норовистой лошади, и в особенности серые, с неподвижными зрачками, как у безумца или мономаха какие-то желтые, упрямые, стоящие глаза – все это так резко выделяло лицо этого молодого человека из группы других лиц, что при виде его встречный невольно пятился назад с вопросом внутри себя: что это такое, или это злодей, или необыкновенный человек?.. А между тем одет этот необыкновенный человек очень просто, даже бедно и нечисто? Военный однобортный кафтан потерт, вывалян в сене, металлические пуговицы на нем заржавели, старый черный галстук обмотан вокруг шеи неловко, небрежно. Высокие, выше колен сапоги, неизвестно когда чищены, огромные шпоры тоже носят на себе следы ржавчины. Зато конь убран богато, по-царски. Да и конь редкой породы и необыкновенно выхоленный.
Рядом с ним, тоже  на кровном скакуне, стараясь держать своего коня нога в ногу с первым всадником, едет розовый мальчик, не спускающий глаз с первого и нервно
следящий за каждым его движением. Розовые щеки его обветрены, но юношеский, как на персике, пушок еще не сошел с них, а чистые светло-голубые глаза так ясны, что никогда, кажется, до смерти не обветреют. Юноша также одет по-военному и с таким же большим палашом, который, кажется, своею тяжестью гнет его на сторону.
По другую сторону первого всадника на белом коне, на высоком казацком седле, грузно сидит знакомая нам несколько сутуловатая и понурая фигура, с таким же понурым
лицом, с понурыми бровями и понурыми седыми усами. Это Мазепа в своей сивой смушковой шапке, мало отличающейся от сивой головы гетмана.
200

Далее, почти в ряд, следуют и незнакомые нам в незнакомых костюмах лица и давно знакомый нам старшина малороссийский – Филипп Орлик со своими серыми серьезными глазами, Войнаровский и другие.
Первый всадник с какою-то неподвижностью, задумчивостью глядел вдаль, как бы силясь прозреть, что там далеко-далеко за этим белым пологом, точно разостланным чистою скатертью до неведомого царства, до неведомых людей.
- А отсюда, ваше величество, и до Азии недалеко, всего только несколько миль, - не то с иронией, не то с притворной лестью заговорил Мазепа на чистом латинском языке.
- Да? – круто повернувшись в седле, спросил первый всадник, старый на вид, но молодой человек, который был не кто иной, как Карл XII.
- Точно, ваше величество, - ответил гетман. – Вот как далеко проникло ваше непобедимое оружие!
- Географы надвое сказали, - не то отшучиваясь, не то поверил Карл.
- Северный Донец, ваше величество, некоторые географы считают границей, а Донец недалеко отсюда, - продолжал Мазепа.
Карл нервно приподнялся в седле, оглянулся на свиту, отыскал глазами худого с сухим носом и таким же сухими, точно никогда не смеявшимися глазами старика с большим орденом на шее, и громко сказал:
- Слышите, Реншильд, мой старый друг? Мы скоро доберемся до Азии, недалеко уж.
- С вами, ваше величество, и до аду недалеко, - уклончиво отвечал хитрый фельдмаршал.
У Мазепы невольно дрогнул сивый ус, а лукавые глаза его только одному Орлику знакомым языком добавили: “Туда вам и дорога”.
- Я хочу быть в Азии! – продолжал упрямый король. – Если мои предки, варяги, с их смелыми колунгами ходили в Византию, то и мы пройдем до Азии.
Розовый мальчик, ехавший рядом с ним, глядел на него с восторгом и благоговением.
- О, ваше величество! – воскликнул он. – Вы идете по следам Александра Македонского.
- Ах, мой милый Макс! – улыбнулся Карл. – Здесь и он не ходил… нет тут его следов…
И странный король показал на снежную равнину, по которой их кони делали
первые следы. Юноша вспыхнул. Это был юный Максимилиан, герцог вюртембергский, который, будучи очарован небывалою военною славою дерзкого короля Швеции, явился к
нему в лагерь в качестве ученика военного гения Карла и просил его принять в число других дружинником этого нового варяжского компута. Карл принял его. Томил юношу тою суровою жизнью солдата, какую сам вел. Скакал с ним целыми часами от отряда к отряду, спал вместе с ним на сене или голой земле, и юноша боготворил своего сурового учителя.
- О, ваше величество! – восторженно, с яркою краскою на загорелых и
обветренных, но все еще нежных щеках, сказал Максимилиан. – Вы в Азии найдете следы Александра Македонского и затопчите их вашими ногами, вашею славою.

201

- Хорошо, хорошо, мой храбрый Макс, затопчем их.
Мазепа продолжал поддергивать сивым усом, думая о чем-то другом, а Орлик сердито поглядывал на него, как бы желая сказать: “Охота тебе было, пане гетмане, нагадать козе смерть – раздразнить этого короля-гульвису: он теперь заберет себе в упрямую башку Азию да этого пройдисвита Александра, а Украина пропадай!”.
А Карл действительно уже забрал себе эту мысль в голову. Он снова повернулся на седле и, отыскав глазами другого всадника, белоглазого с льняными волосами плотного мужчину немногих лет, крикнул:
- Любезный Гилленкрок! Наведите справки о путях, ведущих в Азию.
- Справиться нетрудно, ваше величество, но дойти до Азии нелегко, - сердито отвечал белоглазый мужчина.
- Вы всегда скучны со мною, старый дружище! – засмеялся король. – Только я все-таки хочу добраться до Азии: пусть Европа знает, что и мы в Азии побывали.
- Ваше величество, все изволите шутить, а не серьезно помышляете  о таком важном деле, - по-прежнему сердито отвечал Гилленкрок.
- Я вовсе не шучу, - оборвал его король.
В сумасбродной, “железной голове” короля-варяга, как его теперь называли некоторые, зароились дерзкие, безумные мечты о будущем и поэтические, полные сурового очарования воспоминания о далеком, седом прошлом, и картинки своего далекого, сурового, но милого скандинавского севера, и вот этот ландшафт, что расстилался перед его глазами, безбрежный, как океан, степного “сарматского” юга. Из этого седого прошлого выступают тени великанов сумрака, но сумрака славного, полного ярких личностей, громких дел, и эти великаны проходят перед ним, перед своим потомком, сумрачными рядами. И они, как и он, топтали своими ногами и копытами своих коней эти необозримые степи Сарматии, водя свои дружины вместе с ратями полян, курян, кривичей и дреговичей на половцев и печенегов. Они, старые кокунчи с варягами, бороздили своим лодками воды Днепра, по которым и он, их потомок, плавал уже и снова с весной поплывет на юг, к Азии… А давно уже не бродили тут ноги варягов, отвыкли эти ноги от дальних походов, приросли подошвами к родной Скандинавии, а тем временем в течение столетий эта сарматская Русь выскользнула из варяжских рук и вот как ширится! Раскинулась и на восток, и на юг, и на запад, и на север, а теперь вон в лице великорослого коронованного дикаря протянула свою ненасытную руку и к Варяжскому морю. О! Никогда не бывать этому! Скандинавия проснулась. Проснулись древние варяги
вместе со своим копунчом, и горе сарматской Руси с ее великорослым дикарем! С севера пахнуло стариной, и опять варяги приберут к своим рукам эту Русь, эту Московию,
которая доселе “велика и обильна, а порядка в ней нет…” “Идите вновь, варяги, володеть и править нами…”
- А до Запорожской Сечи далеко еще? – встрепенувшись вдруг, спросила “железная голова” Мазепу.
- Далеко, ваше величество, - по-прежнему о чем-то думая, отвечал Мазепа.
- Но не дальше Азии?
- Дальше, ваше величество.
И Мазепа опять о чем-то задумался, глядя в безбрежную даль. Невесело ему, да и

202

давно уже ему невесело, а в последнее время чем-то безнадежным пахнуло на него, и последние лепестки надежд на будущее, которые еще оставались в душе его, словно листья дуба, свернулись от мороза и унесены куда-то холодным ветром. Он чувствовал, что его положение день ото дня становилось все более безвыходным. Сегодня прибыл в шведский стан его верный “джура” Демьянко – и сколько горького и тяжкого порассказал он! Демьянко все сообщил, что происходило в той части Малороссии, которую покинул Мазепа, передавшись Карлу, и как скоро отреклась от него Малороссия! Один Батурин держался несколько дней, но и тот москали взяли и разгромили. Взят был и верный Чечел,
полковник над сердюками. Разгромлена вся столица Мазепы и сожжена, камня на камне не осталось. Как лютовали москали над роскошным дворцом гетмана, над всеми его пожитками и челядью! Гетманских любимцев – и громадного барана и огромного “цапа”, которые, бывало, своим единоборством развлекали старика и тешили дворцовую молодежь, казачков до пахолков – барана и козла москали серед гетманского двора
изжарили на вертелах и тут же съели, запивая вином из гетманских погребов. Богатый сад Мазепы выломали, выпотрошили все в нем и протоптали московскими сапожищами все дороженьки, по которым когда-то хаживал Мазепа с Мотренькою и на которых еще остались следы ее маленьких крошек “ножек беленьких”. Замела и эти дорогие следы проклятая Москва! “Жиночек и диточек”, прислугу гетманскую, что осталась в батуринском дворце и замке, в сейм побросали и потопили.
А что было в Глухове на раде, при избрании нового гетмана вместо него, Мазепы? Что было после рады? Вместо Мазепы избрали этого губошлепа Скоропадского, который и казакувал, и полковничал, и Богу молился из-под башмака своей Насти. Дождалась-таки Настя гетманства! Теперь ее, поди, и с коня рукой не достанешь… Фу, какая тоска! Как тошно жить на свете! Еще рассказывал Демьянко про молебствие в Глухове, когда его, Мазепу, проклинали… Царь стоит такой сердитый, заряженный, высокий, как колокольня в Ромнах и страшно озирается по сторонам. А лицо так и дергается, вот-вот увидит Демьянка! А попы, архиереи, протопопы, дьяки и сам царь выкрикивают Мазепиным портретам, поставленным на эшафоте: “Клятвопреступнику, изменнику и предателю веры и своего народа, трепроклятому Ивашке Мазепе – анафема! Анафема! Анафема!”. Аж собаки жалобно и боязно завыли по Глухову от этого страшного пения… И везде теперь, по всей Украине поют эту новую песню про Мазепу: “Анафема! Анафема!”. А там кат привязал веревку к портрету и потащил ее через весь Глухов на виселицу - и повесил… Далеко видна голубая Андреевская лента на повешенном под виселицею портрете…
Долго висел там портрет и вороны и “круки” слетались к портрету, думали клевать мертвое тело Мазепы. Нет, оно еще не мертвое! Вот на белом коне грузно сидит, сивым
усом подергивает.
Да, невесело Мазепе, очень невесело. Уж и прежде, давно он чувствовал себя одиноким, осиротелым, а теперь здесь, около этого королевского гайдамака, около короля пройдисвита, он увидел себя окончательно всеми покинутым. Почти все передавшиеся с ним этому шведскому чумаку полковники бежали от него к Петру и Апостол Данило, и Галачан, и Чуйкевич, и Покотило, и Гамалия, и Невенчанный, и Лизогуб, и Сулима –
выбежали  к царю… Все повернулось вверх дном и счастье Мазепы опрокинулось дном к верху и рассыпалось пылью… Что было вверху – стало внизу, а нижнее до облаков

203

поднялось… Вон на какую высоту поднялась вдова Кочубеиха, обласканная царем, а он, Мазепа, упал с высоты и разбился. Вот и эти бродяги-шведы, видимо, уж не верят ему, следят за ним. Мазепа это чует своим лукавым сердцем, видит своими лукавыми глазами, хотя сам король пройдисвит и верит еще ему, да что в том толку! Мазепа уже себе не верит!
- Что беспокоит мудрую голову гетмана? – спросил вдруг Карл, заметив молчаливость и угрюмость Мазепы.
Захваченный врасплох со своими горькими думами, которые далеко унесли его от
этой однообразной картины степи, с вечера присыпанной ярким, последним послевесенним снегом. Мазепа не сразу нашелся, что отвечать на вопрос короля, как ни был его лукавый ум находчивым.
- Мою старую голову беспокоит молодая пылкость вашего величества, - ответил, наконец, он медленно, налегая на каждое слово.
- Как? Насколько? – встрепенулся Карл.
- Вашему величеству угодно было отправиться лично в поле на поиски за неприятелем, и мы не посмели отпустить вас одного в сопровождении его светлости, принца Максимилиана и нескольких дружинников – ведь это не охота за зайцами, ваше величество… Мы можем наткнуться на московитов или на донских казаков…
- О, князь сарматский, - засмеялся молодой король. – Для меня достаточно одного моего богатыря Гинтерофельта, чтобы не бояться целой орды диких московитов. Гетман видел моего богатыря? Вон он едет рядом со старым Реншильдом.
И Карл показал на белобрысого, коренастого шведа с белыми веками и красным носом, глядевшего каким-то белым медведем.
- Этот добряк Гинтерофельт удивительный чудак, - продолжал Карл. – Однажды, еще под Нарвой, будучи тогда простым солдатом, он должен был стоять на часах около своей батареи, но, соскучившись, забрался в шалаш маркитанши да и запьянствовал там. Я делал ночной объезд патруля и часовых и наткнулся на его батарею… Вдруг слышу, кто-то у шалаша говорит: “Король! Король”. И что же я вижу. Из шалаша выбегает Гинтерофельт, схватывает пушку с лафета и делает мне пушкой на караул! Ружье-то он у маркитанши забыл впопыхах… Каково! Пушкой на караул!
Мазепа с удивлением посмотрел на богатыря, хотя и полагал, что Карл, по свойственной ему пылкости, преувеличивает, но отвечать ничего не отвечал, а только выразил немое удивление.
- А в деле мой богатырь просто клад! – продолжал увлеченный король. – Он обыкновенно пронизывает своего противника мечом и перекидывает через голову. А раз в
Стокгольме, проезжая под сводами городских ворот, он ухватился рукой за вделанный в сводах крюк и приподнял себя вместе с лошадью!
- Ах, как смешно, я думаю, болтала бедная лошадь ногами в воздухе! – не вытерпел юный Максимилиан.
- О, нет, мой Макс, далеко не смешно: она взбесилась с испугу и помяла несколько солдат. С тех пор я не велел моему геркулесу так опасно шалить. Однако меня интересует
другое - как долго зима стоит у вас в Сарматии? - нетерпеливо обратился Карл к Мазепе.
- Да, ваше величество, это небывалая зима: я такой и не запомню у нас в

204

Малороссии. А живу я уже давно… Вот уже скоро апрель, а поле вновь покрылось снегом, точно зимою, невиданная зима!
- Скорее бы тепло! А то мои люди болеют и мрут от этой стужи, хоть они и привычны ко всему… Скорее бы до Запорожья добраться, а там и крымцев перетянуть на свою сторону. И уж тогда, побывав в Азии, затоптав следы Александра Македонского, как выражается мой юный друг Макс, мы из Азии ринемся на Москву, а из Москвы к Неве и с берегов Невы загоним нашего любезного братца Петра в Сибирь, на берега Иртыша, пусть он там владеет царством Кучума, которое завоевал для него прапрадед храбрый Ермак…
Я хочу быть для Москвы новым Тамерланом, и буду! Я не потерплю, чтобы Петр распоряжался в моих наследственных землях. Я ссажу его с престола, как ссадил Августа с трона Пестов. Я напомню ему, что не он потомок Рюрика, а я!
Карл был сильно возбужден. Ломаные брови его поднялись еще выше, глаза ожесточились, он был весь в нетерпении. Его приближенные знали упрямую
порывистость своего короля, знали, что противоречие и даже спокойное советование ему того или другого толкало эту упругую волю неугомонного варяга на совершенно противоположное решение и поэтому молчали: если бы ему сказали, что это невозможно, то непременно получили ответ: “Я именно и хочу сделать невозможное”.
В это время Орлик, отделившись от общей группы и делая какие-то знаки Мазепе, поскакал к видневшейся в стороне “могиле”, высокому степному кургану.
- Что он? Куда поскакал? – сказал удивленный Карл, обращаясь к Мазепе.
- К кургану, ваше величество, чтобы с возвышения осмотреть окрестности.
- А какие он знаки делал руками?
- Он просил, ваше величество, остановиться на минуту.
- Хорошо… Но и я сам хочу видеть то, что он увидит, - упрямился Карл.
- Конечно, ваше величество… Но вам неизвестны наши казацкие приемы в подобных случаях.
- А что? Какие приемы?
- Вон, извольте видеть…
И Мазепа показал на Орлика. Этот последний подскакал к кургану, соскочил с лошади, забросив поводья за сидельную луку, а сам ползком стал взбираться на курган. Все остановились и ждали, что из этого выйдет. Доползши до вершины, Орлик вынул из кармана что-то белое вроде полотенца им накрыл им свою голову.
- Это, ваше величество, чтобы голова не чернела, чтоб издали от снега нельзя ее
было отличить, - пояснил Мазепа.
Несколько минут Орлик находился в лежачем положении, с несколько
приподнятой головой. Наконец, он сделал какие-то движения, огляделся во все стороны, и опять ползком спустился с кургана.
- Что нам скажет почтенный скриба войсковой? – с улыбкой спросил Карл, когда Орлик снова прискакал к группе.
- Я заметил в отдалении нечто вроде отряда, ваше величество, - почтительно отвечал Орлик, как и Мазепа, на хорошем латинском языке.
- Отряд? Тем лучше! – обрадовался неугомонный варяг. – Битва, битва.
- Битвы для мужчин, ваше величество! – улыбаясь своими серьезными глазами,

205

добавил Орлик.
- О! Это начало Виргилиевой “Энеиды”… Прекрасно, почтенный скриба (Карл любил цитаты из классиков и Орлик с умыслом сослался на Виргилия). Вы хорошо владеете языком Цезаря: я не забыл вашей латинской трели минарской договорной статьи, присланной моему министру графу Пиперу…
Орлик поклонился. Мазепа снова угрюмо молчал, косясь на Карла. Его беспокоило привезенное Орликом известие о появлении какого-то отряда.
- Так прикажите, ваше величество, нам ближе рассмотреть, что это за отряд, - не
утерпел он, - может статься, это неприятель.
- Тогда мы на него ударим, - поторопился нетерпеливый король.
- Непременно, ваше величество, только прежде узнаем его силу.
- Я никогда не считаю врагов! – запальчиво оборвал Карл.
- Но, быть может, это наши друзья, ваше величество, - вмешался старый Реншильд.
- Хорошо. Так узнайте.
Тогда Мазепа, Орлик, принц Максимилиан, Гилленкрок и белый медведь Гинтерофельт отделились о группы и поскакали к стогу снега, чернеющему в том направлении, куда показал Орлик. Юный Максимилиан со слезами на глазах умолял короля позволить ему участвовать в этой неожиданной маленькой экспедиции, и Карл отпустил его. Прискакав к стогу, они увидели, что ниже, в пологой ложбинке, бурлит речка, которой они издали не могли заметить, и что хотя ночью и выпал снег, а к утру подморозило, однако реченька не унималась и делала переправу на ту сторону невозможной. Речка эта, по-видимому, изливалась в верховье Сейма, по ту сторону которого лежал путь от Воронежа на Глухов, пересекая Муромский шлях.
Скоро из засады, из-за стога сена, можно было различить, что по ту сторону речки по главной равнине действительно пробирался небольшой отряд. Зоркий глаз Орлика тотчас же уловил то, что нужно было знать: в отряде виднелись и донские казаки с заломленными набекрень киверами и московские рейтары. Они сопровождали пару больших колымаг. Скоро этот отряд с колымагами так приблизился к речке, что из засады можно было различать уже лица этих неведомых проезжих. В передней колымаге сидел старик, высунувший голову и, по-видимому, глядевший на бурливую речку. Из-за его головы виднелась голова молодого хлопца.
Орлик вздрогнул даже, увидев старика.
- Та се сам сатана! – невольно вырвалось у него восклицание.
- Хто? Пилипе? – с неменьшим удивлением спросил Мазепа.
- Та сатана ж, Палий!
Мазепа задрожал на седле и тотчас схватился за дубельтовку, висевшую у него на левом плече. Взведя курок, он выехал из засады. За ним выехали и другие. Казаки, сопровождавшие колымаги, увидев засаду, осадили коней.
Мазепа ясно увидел, что из колымаги на него смотрит Палий. Как ни было велико между ними расстояние, но враги узнали друг друга.
- Га! Здоров був, Семен! – хрипло закричал Мазепа. – А ось тебе гостинец!
Дубельтовка грянула. Мазепа промахнулся.
- Га! Сто чортив тоби и пекло! – бешено захрипел он и снова выстрелил, и снова

206

промахнулся.
На выстрелы с той стороны отвечали выстрелами, но тоже бесполезно: слишком велико было расстояние для тогдашнего оружия.
На выстрелы прискакал Карл со своею свитою. Но было уже поздно: колымаги и сопровождавшие их конники скрылись за небольшим пригорком.
Мазепа молча погрозил в воздух неведомо кому…


XX

Квартируя свои войска в Малороссии всю зиму 1708-1709-го года, Карл постоянно порывался то пробраться на юг, в Запорожье, в союзе с запорожцами и крымцами пройти потом с огнем и мечом вдоль и поперек Московии, столкнув Петра, как лишнюю фигуру с шахматной доски, то, заглянув в самую Азию, оттуда прошибить железным клином владения Петра и прищемить его опять к стенам Нарвы, как черного таракана, то, наконец, волком забраться в корабельное гнездо в Воронеж, и там придавить его вместе с его игрушечными кораблями. И в этих-то мечтаниях беспокойный варяг и теперь, как и в тот день, когда он был еще на рекогносцировке в степях Сарматии, далеко отбился от своего войска с небольшим отрядом для того, чтобы облегчить свою душу и охладить свою горячую “железную башку” хотя бы тем, что вот-де понюхал-таки он, чем это там поближе к корабельному гнезду пахнет и какая это там Сарматия. В эту-то бездумную, бесполезную экскурсию свита его и натолкнулась на Палия, который будучи возвращен 
Петром из ссылки из Сибири и обласканный им в Воронеже, возвратился на свою  дорогую Украину, которой он уже не чаял видеть в преддверии своей могилы.
Нечаянная встреча с Палием заставила задуматься и Карла, и Мазепу. Если Палий возвращен царем из ссылки, то как он очутился в этой половине Малороссии, в самой восточной ее части? Почему он не следовал из Сибири на Москву, а оттуда на Глухов, или прямо на Киев? Что заставило его проехать гораздо ниже и перерезать Муромский шлях. Одно, что оставалось для решения этих вопросов, это то, что сам царь теперь где-нибудь тут, в этой стороне и скорее всего, что он в Воронеже. Очень может быть, что он с этой стороны намерен с весны начать наступление, и тогда надо, во что бы то ни стало, занять крепкую позицию на Днепре, упереться в нее и сделать ее базисом операционных действий. Мазепа так и действовал: он говорил, что надо укрепляться в Запорожье. “Это
гнездо, из которого всегда вылетали на Московскую землю черные круки, а теперь из этого гнезда вылетит сам орел”, - пояснил Мазепа, называя орлом Карла. Карлу и самому
нравилась эта мысль. Но какая-то варяжская непоседливость, жажда славы и грома подмывала его побывать и нагреметь разом и везде: и в Европе, и в Азии, и, пожалуй, за пределами вселенной.
“Вот чадушко! – думал иногда Мазепа, глядя на беспокойное, дерзкое лицо Карла с огромным, далеко оголенным лбом, с высоко вздернутыми бровями, какие рисуются только у черта. – Вот чадо невиданное! И лоб-то у него точно, как у моего цапа, что
проклятые москали съели в Батурине, этим лбом он и барана моего сшиб с ног… Вот уже истинно медный лоб”.
207


XXI

Далеко за полдень воротился Карл со своею свитою из очередной сотообразной экскурсии. Подъезжая к своему лагерю, он заметил в нем необыкновенное движение,
особенно в лагере Мазепы, расположенном бок о бок с палатками шведских войск. Видно было, что казаки и шведские солдаты бросали в воздух шапки и шляпы, что-то громко кричали, смеялись, обнимались с какими-то всадниками, спешившимися у коней. Гул над лагерем стоял невообразимый. Лошади ржали как бешеные, точно сговорились устроить жеребячий концерт.
- Что это такое? – с удивлением спросил Карл, осаживая коня.
- Я и сам не знаю, ваше величество, что это означает, - с не меньшим недоумением отвечал старый гетман. – Разве пришло из Польши ваше войско, так нет, это, кажется, не шведы. Не пришло ли подкрепление от турок?
- Нет, султан что-то ломается, должно быть, Петра боится.
- Так крымцы…
- Не гоги ли и могачи пришли мне на помощь против Александра Македонского? – шутил Карл, который вечно шутил, даже тогда, когда вывел тысячу своих солдат на верную смерть.
- О, нам и гоги и магоги пригодились бы, - пасмурно отшутился Мазепа.
Орлик, не дожидаясь разъяснения загадки, пришпорил коня, понесся, было, вперед,
светя красным верхом своей шапки, но, проскакав несколько и приблизившись к группе всадников, ехавших к нему навстречу, он всплеснул руками и остановился, как вкопанный: прямо на него скакал какой-то рыжеусый дьявол и широко раскрыл руки, словно птица в полете.
- Пилипе! Друже! – кричал рыжеусый дьявол.
- Костя! Се ты?!
- Я в соответствии с договоренностями теперь привел все войско запорожское для совместных с вами действий.
И, не слезая с коней, привстали, перегнулись на седлах, обнялись и горячо поцеловались. Только кони под ними, как оказалось, не были пристегнутыми: они заржали, вздыбились и, как черти, грызли друг дружку.
Подскакал и Мазепа, которого подмывало нетерпение…
- Гордиенко! Батьку атаман кошевый! – закричал он радостно.
- Пане гетмане! Батьку ясновельможный! – отвечали ему.
- Почеломкаемось, братику!
- Почеломкаемось…
И они начали целоваться, несмотря на грызню бешеных коней.
- Сегодня ты со всем войском запорожским явился? – спросил Мазепа.
- Да, пане гетмане, пришли под вашу руку – до вашого коша, - ответил Гордиенко.
Подъехал и Карл со свитой.
- Имею счастье представить вашему королевскому величеству кошевого атамана славного войска запорожского низового, Константина Гордиенко, со всем его войском
208

запорожским,  - сказал Мазепа церемонно, официальным тоном.
Гордиенко, осадив коня, сидел в седле, словно прикованный к нему, жадно вглядываясь своими маленькими, узко разрезанными, как у калмыка, глазками в того, кому его представляли. Лицо Гордиенко смотрело так добродушно, и не шло к нему другое имя, как Костя: немножко вздернутый, кирпатый нос изобличал какую-то
детскость и веселость. Загорелые круглые щеки скорее, кажется, способны были покрываться у него краской стыдливости, чем гнева. Только рыжие усища, спадавшие на широкую грудь длинными жгутами, как-то мало гармонировали с этим добродушным лицом и точно говорили: по носу – добрый человек, а по усищам – у! – бедовый казарлюга! Самому чертяке хвост узлом завяжет…
Представив Гордиенко королю, Мазепа повернулся к кошевому и заговорил по-украински:
- Кланяешься, батьку атамане, его величеству королю славным войском запорожским?
- Кланяюсь, - был ответ. И кошевой низко склонил голову перед Карлом.
- Запорожский князь Константин Гордиенко кланяется вашему величеству славным
войском запорожским! – торжественно перевел Мазепа королю поклон кошевого.
- Душевно рад! Душевно рад сегодня видеть его со всем запорожским войском! – весело, с необычайным блеском в сухом взоре, отвечал Карл. – Кажется, у него усы были короче при предыдущей встречеА сколько у вас налицо славных рыцарей? – спросил он, обращаясь к кошевому.
Тот молчал, наивно поглядывая то на короля, то на Мазепу, то на Орлика, как бы говоря: “Вот загнул загадку, собачий сын”. Никогда кошевой не знал, сколько у него казаков.
- Он, ваше величество, понимает только свою родную речь, - поспешил на выручку Мазепа.
Шум усиливался. Запорожцы, целовавшиеся со своими приятелями казаками – мазепинцами, заметив, или, скорее, догадавшись, что это король приехал, и, увидев знакомые лица Мазепы и Орлика, шумно закричали: “Бувай здоров, королю! Бувай здоров на многие лета!”.
- Это они приветствуют ваше величество, - пояснил Мазепа.
Карл, у которого лицо дергалось от волнения и брови становились совсем торчмя,
двинулся к запорожцам в сопровождении графа Пипера, старшего Реншильда, белоглазого Гилленкрока, медведковатого Гинтерофельта и розового Максимилиана, обводя глазами
непристойные толпы храбрых дикарей и приветствуя их движением руки.
Пришельцы действительно смотрелись не то дикарями, не то чертями: все, по-видимому, на один лад, но какое разнообразие в частностях! Шапки – невообразимые, необозримых размеров, высот, объемов и цветов, и между тем, это нечто вроде цветущего маком поля, что-то живое, красивое. А кунтуши каких цветов, а штанища каких цветов, широт и долгот! Это что-то пестрое, болтающееся, мотающееся, развевающееся по ветру,
бьющее эффектом… А шаблюки, а ротища, самопалы, а чоботы всех цветов юхты и сафьяну!.. Только настоящая воля и полная свобода личности могли вырабатывать такое поражающее разнообразие при кажущейся стройности и гармоничности в целом… Тут

209

есть и оборванцы, но и оборванец чем-нибудь бросается в глаза, поражает: или усищами необыкновенными, или невиданными чеботищами, или ратищем в оглоблю, или чубом в лошадиную гриву…
Карл радовался, как ребенок. Ему казалось, что он видит настоящих Геродотовых сарматов, рожденных львицами в пустыне, вскормленных львиным молоком. Чтобы было,
если б таких чертей увидела Швеция, Европа. А эти черти сами пришли к нему…
- Что, старый Пипер? Что Гинтерофельт? Вот с кем потягаетесь! – обращался он то к Пиперу, то к своему “белому медведю” Гинтерофельту, то к сухоносому Реншильду.
А что касается до юного Максимилиана, так он глаз не сводил с невиданных усищ Кости Гордиенко да с одного страшенного чуба, который казался чем-то вроде лошадиного хвоста, торчавшего из-под смушковой конусообразной шапки запорожца в желтой юбке… Но это была не юбка, а штаны, на которые пошло по двенадцать аршин китайки на каждую штанину.


XXII

На радостях Карл приказал задать пир запорожцам на славу. Тут же среди лагеря
поставили нечто вроде столов – доски на бревнах , изжарили на вертеле почти целое стадо баранов, недавно отбитое у москалей, выкатили несколько бочек вина, нанесли всевозможных кошей, мисс и чар для питья, и началось пирование тут же, на воздухе, тем более что солнце стало порядочно греть и весна брала свое.
Тут же поместился и Карл со своим штабом и со всею казацкою и запорожскою старшиною.
Обед вышел необыкновенно оживленный, Карл был весел, шутил, перекидывался остротами с графом Пипером, трунил над старым Реншильждом, заигрывал посредством латинских каламбуров с Мазепой и Орликом, которые очень удачно отвечали то стихом из Горация, то фразой из Цицерона, испытывал своего белого медведя, который, не обращая внимания на шпильки короля, усердно налегал на вино. Даже Мазепа повеселел, и, когда увидел, что около одного из отдаленных столов какой-то раненый запорожец уже выплясывает, взявши в боки и приговаривает припев развеселившийся, гетман указывая на пляшущего казака, сказал Карлу:
- Да, ваше величество, нам бы только выпить, да потопать.
Пляшущий за королевским столом запорожец особенно понравился Карлу. Желая
выразить в лице плясуна свое монаршее благоволение всему свободному запорожскому рыцарству, король сам наполнил венгерским огромную серебряную стопу работы Бенвенуто Челлини и приказал Гинтерофельту поднести ее импровизированному свободному художнику и широчайших штанах на “очкуре” из конского арказла. Когда Гинтерофельт, переваливаясь как медведь, приблизился к плясуну, выделывавшему ногами удивительные штуки, и протянул к нему руку со стопою, запорожец остановился фертом и
ждал.
- Чого тоби? – спросил он вдруг, видя, что швед молчит.
210

- Та пий же, сучий сын! – закричали товарищи.
Запорожец взял стопу, взглянул на Гинтерофельта веселыми, как у ребенка, глазами и, сказав: “На здоровьячко, пане”, опрокинул стопу в рот, словно в пропасть. Потом, полюбовавшись на стопу и лукаво пояснив: “У шинок однесу” опустил ее в широчайший карман широчайших штанов, откуда у него торчала люлька и болталась “кигиця” от кисета с тютюном, тщательно обтер рот и усы рукавом и полез целоваться со шведом…
- Почеломкаемось, братику?!
- Добре! Добре! Голота! – кричали пирующие. Ще вдарь, ще загни, нехай вси подивляться!
И Голота, это был он, “вдарил” и “загнул”, снова “вдарил” и ну “загинать” спиной, ногами, каблуками, всем казакам “загинал”! А Гинтерофельт, неожиданно поцелованный запорожцем, стоял с разинутым ртом и только хлопал глазами, поглядывая на казацкие штаны, в которых громыхала королевская стопа. “Вот тебе и стопа, вот тебе и тост!” – выражало смущение лицо шведа.
А Голота, увлекаясь собственным талантом, вошел в такой азарт, что вместо ног пустил в ход руки, и, опрокинувшись торчмя вниз головой, так, что чуб его стлался по земле, стал ходить и плясать на руках, выкидывая в воздухе ногами невообразимые выкрутасы и хлопая красными, донельзя загрязненными чоботами друг о дружку.
Во время этих операций из карманов его штанов посыпались наземь кремень и
“кресало”, люлька и кисет, моченый горох, которым он раньше лакомился и сушеные груши. Вывалилась из кармана и королевская стопа. Гинтерофельт, увидев ее, нагнулся, было, чтобы поднять драгоценный сосуд, но Голота остановил его словами: “Не рушь, братику”, и, собрав с земли свои сокровища, снова пустился в пляс, но только уже не на руках, а на ногах.
Не утерпели и другие казаки, повскакивали с земли, расправили усы, подобрали полы, взялись в боки – и ну садить своими чоботищами землю. Тут была молодежь и седоусые старики. Тем поразительнее была картина этого необыкновенного пляса, что старики вывертывали ногами всевозможные выкрутасы, молча посапывая только и с серьезнейшим выражением на своих смурых, седоусых лицах, словно бы этот пляс составлял для них нечто вроде исполнения общественного, громадского долга и словно бы они, выкидывая своими старыми, но еще крепкими ногами трепака, должны были
показать этой молодежи в вечное назидание, что вот-де так-то пляшут гопака старые люди, что так-де плясали их отцы и деды испокон века, как и земля стоит, и что так-де
следует выбивать этого гопака, “поки светит солнце”.
- Оттак, дитки! Оттак треба! – приговаривали они, светя то лысыми головами, то седыми усами, “бо гопак гортма”, шапки давно на утоптанной земле валяются. - Оттак, хлопцы! Оттак, дитки!
А “дитки” – и не приведи Владычица! – не только не отстают от “батькив”, но, конечно, за пояс их затыкают легкостью своих ног, живостью и упругостью мускулов и  прочего казацкого добра.
А уж сбоку, тут же, на куче конских седел и прочей сбруи, примостился
одноглазый казак “сиромаха”, Илько, страстный музыкант и поэт в душе, на этой самой

211

музыке и глаз потерявший, потому раз как-то в недобрую годину он так нагнул витую проволокой струну на своей бандуре, что растреклятая струнища возьми да и лопни, да и выхлестнула сиромаху Ильку левый глаз, оставив правый для стрельбы из мушкета в ляха да татарина. Примостился кривой Илько со своей бандурой, заходил по ней пальцами, заерзал по ладам, и бандура “зачула-зачула”…
И около короля возрастает оживление. Молчаливый кошевой, доселе не проронивший ни единого слова, но выпивший изрядно все предложенные ему Карлом
кубки, уже подергивается на месте от нетерпения, а серьезный Орлик с улыбкою глядя ласково на своего друга Костю, нарочно подмигивает ему, что “вот-де там настоящий праздник, по-людски-де умеет веселиться товариство…”. Увлеченный картиною общего оживления, Карл уже настойчиво требует от Гилленкрока, чтобы он составил маршрут и план похода в Азию и доложил проект военному совету из шведских, украинских и запорожских военачальников.
- Помитуйте, ваше величество, ведь мы живем не во время Шехирезады, - отбивался Гилленкрок, боясь, что бы сумасбродный король в самом деле не забрал себе в “железную башку” эту шальную идею.
- А я хочу повторить Шехиризаду! – настаивает “железная голова”, - я хочу, чтобы Европа прочла ‘тысячу вторую сказку Шехирезады”.
В это время подошел смущенный Гинтерофельт, не смея взглянуть в глаза королю.
- Что мой богатырь? – спросил последний.
- Я поднес ему кубок, ваше величество, он его в карман положил, - отвечал смущенный богатырь.
- Как в карман положил? Не выпивши вина? – засмеялся Карл.
- Нет, ваше величество, он вино выпил, поцеловал меня, а кубок положил в карман.
- Ну, и прекрасно, я ему желаю этот хороший кубок, как своему союзнику, - весело сказал Карл.
Мазепа, глянув своими хитрыми глазами на ничего не понимающего кошевого Костю, поднялся с места и, улыбаясь своею кривою и тонкою верхнею губою, без участия торжественно произнес:
- Ваше королевское величество! Вы оказали величайшую милость всему Запорожскому Войску вашим драгоценным подарком.
- Очень рад, - отвечал Карл, - желал бы сделать им еще больший подарок.
- И этого много, ваше величество. Они пропьют его всем кошем за ваше драгоценное здоровье.
- Тем больше рад… Виват, мои храбрые союзники и их доблестный полководец, кошевой Константин Гордиенко! – воскликнул он, поднимая кубок.
Добродушный Костя-кошевой, услыхав свое имя, единственно понятное ему в речах короля, встал и закричал таким голосом, которого хватило бы на десять здоровенных глоток.
- Гей, казаки братцы! Панове товариство! А нуте многая лита его королевскому величеству! Многая, многая лита!
- Многая лита! Многая лита! – застонало все запорожье, плясавшее и не плясавшее,
евшее и не евшее, кругом целовавшееся и спорившее без умолку.

212

Пир приходил к концу. Многие запорожцы были уже совсем пьяны, они обнимались со шведами, иные дружески боролись с ними, пробуя свои силы, и то швед слетал через голову ловкого мешковатого казака.
Юный Максимилиан увидал эту борьбу, бросился к ратоборцам и увлек за собою силача Гинтерофельта. Последнего, выпившего порядком, шибко подзадорило то, что он увидел, и он пошел пробовать силу: став в боевую позицию, он показывал вид, что ищет охотника побороться, засучивая рукава. Охотник тотчас же нашелся. Наплясавшись
вдоволь и увидав своего нового приятеля, топтавшегося шведа, якобы подарившего ему кубок, Голота подступил к нему с ясными признаками, что хочет с ним потягаться, то есть поплевывая и фукая в ладони.
- А ну, братику, давай, - говорит он, расставляя ноги и протягивая вперед руки.
Гинтерофельт понял, что его приглашают на единоборство, и немедленно обложил своего противника, началась борьба. И Голота, и Гинтерофельт, согнувшись в пахе и обхватив друг друга, стали медленно топтаться и кружить на месте, широко расставляя и нагибая друг дружку то в ту, то в другую сторону. Ноги делают борозды по земле, все напряженнее и напряженнее становятся мускулы рук и затылков единоборцев, но ни тот, ни другой еще не делают последних усилий. Наконец, Голота сделал отчаянное напряжение и приподнял шведа, словно отодрал от земли прикованные к ней могучие ноги богатыря, но не перекинуть через голову, ни смять под себя не мог. Снова став ногами на землю, шведский богатырь в свою очередь сделал усилие, подогнулся
немножко коленками к земле под своего неподатливого противника, и не успели казаки, обступившие борцов мигнуть очами, как Голота, перелетев через голову шведа и зацепив подбородком двух-трех казаков, валялся уже недалеко за спиною ловкого варяга, трепыхаясь в воздухе своими красными чоботами.
- Ого-го-го! – застонали запорожцы.
- Гоппа! Гоппа! – захлопали в ладоши шведы, а боле всех “маленький принц”.
Часть запорожцев было затронута. Голота, приподнявшись на четвереньки, растрепанный, запачканный, красный и, обведя вокруг себя изумленными глазами, старался подобрать высыпавшиеся у него из кармана сокровища: горох, сушеные груши, огниво и люльку.
- Задери Хвист! Дядьку Задери Хвист! – кричали запорожцы. – Сюди, дядьку!
Из толпы выполз плечистый, коренастый запорожец с короткими руками,
обрубковатыми ногами, с короткою и толстою, как у вола, шеею и с добрым ленивым лицом.
- Что вы, вражи дити? – сонно спросил он, оглядывая “товариство”.
- Та он Голоту побороли… Он вин рачки лазить, горох сбирае, - пояснили “вражи дити”.
Мешковатый запорожец свистнул.
- Фю-фю-фю! Овво! Хто ж се его так?
- Та он той бугай, вернигора…
Мешковатый запорожец, подойдя к Гинтерофельту, смерил его глазами и опять свистнул.
- Ну, давай! – лаконично бухнул он и отбросил шапку.

213

Противники молча обнялись. Можно было думать, что это немалая встреча друзей, немые объятия или что это соединило их безмолвное горе. Стоят, и ни с места, только нет-нет да и пожмут друг друга. А лица все краснее становятся, слышно, как оба сопят и нежно жмут один другого в объятиях. Но вот они начинают медленно-медленно переставлять ноги и как-то всегда разом обе, боясь остаться на одной опоре. Вот уже запорожец подается, гнется… Вот-вот опять сломит шведский бугай… Пропало славное войско запорожское! Срам! Осрамил дядько Задери Хвист всю казаччину! Это, верно, не
то что тогда – как он настоящего разъяренного бугая удержал за хвост и посадил наземь, за что и прозвали его Задери Хвист… Эх, пропал дядьку!.. Но дядько, во мгновение ока, припав на одно колено, так тряхнул шведа, что тот своим толстым животом саданулся об голову запорожца, страшно охнул и растянулся, как пласт, пятками к казакам… А запорожец уже сидел на нем верхом и, достав из-за голенища рожок с табаком, преспокойно нюхал, похваливая: “У! Добра табака”.
Храбрый Гинтерофельт не скоро очнулся…
Тем временем, в другом месте запорожцы успели затеять со шведами уже настоящую ссору. Перепившись до безобразия, начали тащить со столов всякую посуду, и серебряную и оловянную. Шведы хотели, было, остановить дикарей, замечали, что не годится так грабить, отнимали добычу. Запорожцы за сабли, и пошла писать!
- Се ваше и наше, а що ваше, те наше! – кричали низовые экономисты.
- А наше буде ваше, от що, - подтверждали другие.
- У нас усе громадське, кошове! Нема ни панського, ни казацького.
Шведы не понимали новой экономической теории своих союзников и стояли на своем, защищая столы с посудой.
- Нам  у шинок ничого даты, - пояснили некоторые более спокойные запорожцы, но упрямые шведы и этому не внимали.
Тогда запорожцы бросились на шведов и одного тут же зарубили. Сделалась суматоха. Шведы также обнажили сабли и кинулись на запорожцев. Началась уже свалка, скрещивалась и визжала сталь, усиливались крики. Но в этот момент прибежали кошевой, гетман и другая старшина.
- Назад! Назад! Якого вы биса?! От чорты! – заревел страшный голос Кости Гордиенко.
Это был уже не тот добродушный, застенчивый Костя с детскими глазками, что
сидел за королевским столом. Это был зверь, которого знали запорожцы и трепетали. Они остолбенели, услыхав его рев. Сабли их так и остановились в воздухе с застывшими
руками.
Пришел на шум и Карл со свитою. На земле валялся обезображенный сабельными ударами труп злополучного защитника права собственности. Несколько в стороне лежал лицом кверху массивный Гинтерофельт, бессмысленно поводя глазами, а около него, тут же на земле сидел его противник, и никак не мог насыпать себе на хитро сложенные дулей пальцы понюшку табаку, насыпая все мимо да мимо.
- Что тут случилось? – спросил Карл строго. – Убийство?
- Пошалили дети, ваше величество, и вот одному досталось, - неторопливо ответил
Мазепа.

214

Карл увидел Гинтерофельта и попятился назад.
- Это еще что? – грозно крикнул он. – Моего могучего Гинтерофельта? Кто его?
- Се я его… поборов, - бормотал совсем опьяневший запорожец, силясь засунуть рожок за голенище.
- Они боролись, ваше величество, - пояснил Мазепа недоумевающему Карлу, - и вот этот пьяница поборол и зашиб вашего богатыря.
Карл ничего не отвечал. Он понял, с какими людьми столкнула его судьба.


XXIII

Иван Мазепа вел переговоры о создании антимосковской коалиции с поляками, турками, крымскими татарами, Молдавией, Валахией, Трансильванией, донскими казаками, калмыками, казанскими татарами, башкирами – все выжидали, понимая, что “дело” решает Швеция и Россия. Сам Карл XII застрял под Полтавой, пытаясь занять стратегический пункт на перекрестке дорог, но отчаянно защищавшийся город взять не смог, оставив на валах Полтавы несколько тысяч своих солдат.
После перехода Мазепы к шведам, Гордиенко, несмотря на личные разногласия с гетманом Мазепой, перешел к Карлу XII, приведя с собой восемь тысяч казаков. Это имело огромное значение, Гордиенко поднял восстание Мазепы в глазах народа и
обеспечив его значительной военной силой.
Вследствие присоединения запорожцев к Мазепе восстали почти весь Полтавский полк, всегда тесно связанный с Запорожьем, часть Слобожанщины, Правобережной Украины. Костя Гордиенко рассылал письма всюду, где мог найти поддержку и призывал украинцев присоединяться к шведам.


XXIV

Покончив со всеми условиями у гетмана и короля, запорожцы стали выражать горячее желание поскорее начать войну против москалей. Но на такое послание король,
похвалив пыл низовых молодцев, отвечал им, что, прежде всего, нужно выждать время и
приготовиться к бою, а потом, как только настанет удобный час, король выступит из
Украины и сразится с врагом. На речь короля, переведенную на русский язык  сказанную публично всем, запорожцы отвечали криками радости, мотали в воздухе саблями, подбрасывали шапки вверх. На прощание некоторые из запорожцев допущены были к королевской руке и приглашены к королевскому столу.
После свидания с гетманом Мазепой в Диканьке и после представления Карлу XII, запорожцы 30-го марта оставили Великие Будища и решили спуститься в Новосанджары ниже Полтавы и расположиться там до известного времени станом. Проходя мимо Полтавы, запорожцы показали свою ловкость владеть огнестрельным оружием. Здесь их
заметили гарнизонные русские солдаты, которые взошли в большом числе на городской

215

вал и начали оттуда стрелять из пушек по проходившим мимо казакам. Тут кошевой Гордиенко велел остановиться ввиду врага, и приказал сотне из своих людей приближаться к городским валам. Сотня казаков приблизилась на расстояние 500 шагов и выстрелила в москалей. Выстрел этот оказался столь метким, что 40 человек русских солдат свалились замертво. В это же время один из запорожцев, заметив на башне русского офицера в мундире с галунами, пустил в него один выстрел и тем выстрелом свалил мертвым несчастного офицера. Кошевой Гордиенко, выставляя это на вид шведам, заметил, что среди его людей есть более 600 человек казаков, которые могут стрелять на
такое же расстояние и никогда не давать промаха.
От Полтавы некоторая часть запорожских казаков взялась проводить гетманского посла с письмами к турецкому султану: в тех письмах Мазепа побуждал султана на скорейшее соединение турецких войск с казаками для борьбы против русского царя. Главная же масса запорожцев расположилась в Новосанджарах. Это местечко удобно было в том отношении, что находилось невдалеке от  королевского стана и то границы Запорожья, откуда казаки Гордиенко могли получать новые подкрепления для предстоявшей борьбы с русскими.


XXV

4-го апреля в город Лубны явился кобеляцкий казак Герасим Лукьянов, развозивший подметные письма в Соколке, Кишенке и Калиберде с целью отвращения запорожцев от Мазепы и склонения их к русскому царю. Он в своем сообщении показал, что всех запорожцев при кошевом атамане в ту пору состояло 4000 человек, из коих только одна половина была вооружена ружьями, а другая ружей не имела. Жалование ни те, ин другие не получили от шведского короля и питались харчами, добываемыми силой у городовых жителей. Особо в местечке Будищах запорожцев было до 2000 человек, они собирались принести присягу шведскому королю и с ними был сам кошевой атаман. Тем не менее, казаки были недовольны на кошевого за то, что он ввел их в явную погибель, и что через него они очутились в безвыходном положении, потому что в Сечь им вернуться было нельзя через московские войска, стоявшие по обе стороны Днепра, а от шведского короля они не получили никакой платы. Многие из запорожцев не хотели идти за
кошевым еще и потому, что не желали служить гетману Мазепе и воевать против русского
царя. Но коварный кошевой, чтобы поднять запорожское войско против москалей,
прибегал к такой уловке и говорил казакам, что “Мазепа идет воевать не царя, а только за бесчинства москвитян”. К тому же и в среде жителей малороссийских городов они далеко не везде находили себе сочувствие. Так, кобеляцкий сотник Ерофей Иванов высказывал открытое желание перейти со своей сотней к миргородскому полковнику Апостолу и верно служить царю, и если не сделал этого, то единственно потому, что ему воспрепятствовали в этом “запорожские гультаи и простаки”.



216


XXVI

Уже давно послано было царское приказание князю Меньшикову о том, чтобы переманить старшину Сечи. Неоднократно писано было о  том князю Г.Ф. Долгорукову. Последний в свою очередь писал о том же миргородскому полковнику Апостолу. Но полковник Д. Апостол только после выхода кошевого Гордиенко в Переволочну отправил в Сечь несколько человек казаков своего полка, бывших запорожских старшин, с немалым количеством денег и с письмами, и дал им наказ так или иначе свергнуть кошевого
атамана и судью войскового, “и во всех противностях учинить диверсию”. Посланные должны были публично, на войсковой раде, объявить всему запорожскому войску, что кошевой и войсковой судья перешли на сторону Мазепы не потому, что находили такое дело правым и законным, а потому, что были подкуплены изменником.
Когда “апостольцы” явились в Сечь, то там по обыкновению была собрана войсковая рада. На той раде, как и раньше того, немедленно образовались две партии – партия казаков старых, стоявшая за русского царя, и партия казаков молодых, стоявшая против русского царя. Последняя под конец взяла верх над первой, и тогда решено было привезенное посланцами Апостола письмо отправить войсковым есаулом к кошевому Гордиенко, а самих посланцев задержать в Сече. И в течение всего того времени, пока войсковой есаул успел доскакать до Гордиенко и повернуться обратно, запорожцы держали “апостольцев” прикованными к пушкам за шеи и ежеминутно грозили им смертной казнью. Но “апостольцы”, имея свободными руки, отбили друг друга от пушек и тем спаслись от бедствия, убежав из Сечи. Тогда, после бегства апостольцев, в Сечи вновь произошла войсковая рада. На этот раз партия старых казаков взяла верх над партией молодых, и в заключение было решено стоять за русского государя, а на кошевого Гордиенко запорожцы сваливали всю вину за все свои действия и отказывались повиноваться ему как кошевому: “Как ты делал, так и отвечай. Ты без нас вымышлял, а мы, верные слуги царского величества выбрали себе вместо тебя другого кошевого”. И точно, сечевые запорожцы лишили заочно К. Гордиенко звания кошевого атамана и на его место выбрали Петра Сорочинского. Новый кошевой отправил письмо запорожцам, бывшим в Переволочне и в других местах, с советом всем товарищам не приставать к Гордиенко и дожидаться известий из Сечи.
Князь Меньшиков, находившийся в то время в городе Харькове, получил известие о том в письме от 5-го апреля и уведомил о происшедшем в Сече государя.
Сам царь находился в то время в Воронеже. Он все еще не терял надежды удержать
за собой, по крайней мере, запорожцев, оставшихся в Сече, для чего приказал написать
для них новый увещательный лист и отправить в кош.
Такой лист написан был 7-го апреля. В нем говорилось, что царское величество получил известие в городе Воронеже об измене кошевого атамана Костки, но надеется, что такое дело произошло от некоторых бездельников помимо воли искренне преданных русскому престолу запорожцев. Поэтому царское величество приказывает верным запорожцам согласованно вместе выбрать другого “доброго” кошевого атамана, учинить присягу на верность русскому престолу и прислать в город Воронеж некоторых
217

полковников или знатнейших старшин. Туда же доставить всех противников и изменников “во свидетельство верности” царскому величеству. За такую “нерушимую верность” царское величество обещает наградить войско своей “высокой милостию”. По избрании нового кошевого атамана товариство должно своими универсалами объявить о нем всему войску, дабы по тому объявлению верные, находящиеся при Костке казаки, могли возвратиться назад, через то, во-первых, прекратится пролитие невинной христианской крови, уже пролитой в Царичанке и в других местах, где вследствие измены некоторых своевольников много погибло невинных людей. Во-вторых, сохранится в целости отчизна (Малороссия) и будет предотвращена собственная гибель казаков,
которая, несомненно, может последовать после заключения мира русских со шведами, уже ищущими и желающими такого мира.
Как бы в ответ на такое письмо царь получил 11-го апреля от русского резидента в Константинополе Петра Толстого такую весть: “Четвертого числа получил я ведомость о злых замыслах казаков запорожских: прислали к крымскому хану просить, чтобы их принял под свой протекцион, о чем хан известил Порту. От себя доношу, что ни малого о том не извольте иметь сомнения. Сколько мне Бог помогает, тружусь усердно и уповаю на Бога, что Порта к соблазнам таких прутов не склонить”.
Но Порта, сказать правильнее, не знала, как ей поступить с запорожцами: крымский хан был за запорожцев и доносил султану, что они просятся в его протекцию. Силистрийский правитель Юсуп-паша, задаренный русскими, доносил падишаху, что запорожцы поддались шведскому королю, а русский резидент представлял султану, что запорожцы находятся в подданстве русского царя и только немногие из них пошли за гетманом Мазепой и за шведским королем.
Возбужденные Гордиенком сечевые казаки уже вскоре после избрания в кошевые Петра Сорочинского, собравшись на раду вместе с новым кошевым атаманом, объявили себя сторонниками шведов, а потом отправили посланцев из Сечи к крымскому хану с просьбой принять их под свою протекцию.
Как ни соблазнительно для хана было такое предложение, но он не решился исполнить просьбы запорожцев и сообщил о том великому визирю. Великий визирь отвечал хану советом не допускать к себе запорожцев ввиду того, чтобы тем устранить всякий повод к ссоре падишаха с русским государем.
При всем том на этот раз сечевое войско от своего решения действовать против русских не отказалось, и причиной тому был все тот же кошевой Гордиенко.


XXVII

Кошевой Гордиенко после свидания со шведским королем в Великих Будищах и после небольшого, но удачного дела на валах города Полтавы, взял направление вниз от Полтавы и приблизился к местечку Новосанджары. Он имел в том случае цель – стать на границе Гетманщины и Запорожья, чтобы иметь постоянное сообщение с Запорожской Сечью. Еще до поездки в Великие Будища на свидание с королем Карлом Гордиенко
успел захватить в свои руки главные города вдоль реки Ворсклы до Переволочны, и
218

теперь направился туда для занятия их своими казаками.
Эта близость кошевого к границам Запорожья, очевидно, и смутила все сечевое товариство. Но в стане самого Мазепы в то время не совсем было спокойно. По показанию очевидцев в то время у Гордиенко всего войска было 38 куреней счетом по 300, 200 и 150 человек в каждом курене: следовательно, взяв средним числом по 200 человек на курень, получим 7600 человек. Такая армия нуждалась в больших средствах для пропитания, а между тем, средств этих было слишком недостаточно Не получая ни от гетмана Мазепы, ни от короля Карла определенного жалованья, запорожцы, находясь в Новосанджарах, стали, было, высказывать претензию по этому поводу и разделились между собой на
партии, причем одна партия требовала действовать со шведским королем, не домогаясь от него никакой платы. Другая настойчиво хотела добиться от короля платы: “Буде жалованье от короля и от Мазепы, а не будeт давать, то казаки будут к московской стороне”. Однако это недовольство скоро прекратилось, и от Новосанджар кошевой задумал, было, уже идти к городу Нехвороще, стоящему у берега реки Орели, где действовали против местных жителей русские силы. Для этого установлен был мост через реку Ворсклу “на козлах”. Кошевой уже перешел, было, реку Ворсклу, но потом от своего намерения отказался, и на Нехворощу пошла только небольшая часть запорожского войска.
В то время в области между реками Ворсклой и Орелью действовал по распоряжению фельдмаршала с несколькими полками русский генерал-лейтенант Ренне, немецкого происхождения, лютеранин по вере. Полковник Кампель из команды Ренне сжег города Маячку и Нехворощу у левого берега Орели. Жителей этих городов, державших сторону шведов, перебил без различия пола и возраста, и после того написал кошевому Гордиенко и запорожцам, в котором упрекал их за то, что они соединились с “вором и изменником” Мазепой. Он представлял им все несчастья, какие угрожают им, если они дальше будут противиться русскому государю: указывал на то, насколько ничтожны силы шведов, если они не могли помешать ему превратить в пепел названные города у реки Орели и, наконец, окончил словами, что запорожцы вошли в союз “с язычниками” для ведения войны против истинных христиан.
Русские в это время ничем не пренебрегали для того, чтобы только вернуть к себе запорожцев. Но все эти старания были напрасны: кошевой Гордиенко, не испугавшись угроз, и не соблазнившись обещаниями, занял на правом берегу реки Ворсклы местечко Новосанджары и другие города, находившиеся по Ворскле и по реке Днепру до крепости Переволочны, твердо решившись защищать эти посты до последней крайности. Шведский
король, не желая оставить запорожцев без должной помощи, отдал приказ своему генерал-майору Крузе двинуться к ним тотчас же, как только окажется у них в том нужда. И когда обнаружены были признаки того, что русские желают сделать нападение на запорожцев, то генерал Крузе отрядил в два приема несколько сот человек конницы в помощь запорожцам. Однако шведы скоро заметили, что москали не имеют никакого желания переходить реку Ворсклу и что они стараются только тревожить  стоявших на другой стороне ее своих противников. Поэтому действительная опасность для запорожцев могла быть только со стороны полтавской территории, и они сильно начали настаивать на том,
чтобы король прогнал москалей из полтавской территории, ссылаясь на то, что тогда

219

кошевой в короткий срок соберет значительные вокруг себя силы, так как округ тот очень богат населением, склонным к запорожцам. К тому же, с удалением москалей от Полтавы, Гордиенко имел бы свободный проход до самой границы Запорожья. Эти доводы были вполне одобрены, особенно по причине беспокойства, внушаемого превосходством военных сил русских, и сам король отправился с несколькими полками к городу Полтаве для ознакомления места, к запорожцам же послал генерал-майора Крузе и велел наскоро устроить мост через реку Ворсклу в местечке Соколке.
Возле местечка Соколки на левом берегу Ворсклы находился в то время, 12-го апреля, русский генерал-лейтенант Ренне с корпусом в 7000 человек, состоявшим из
драгун и пехоты. Он расположился лагерем в таком месте, которое было почти кругом охвачено Ворсклой и имело только с одной стороны узкий выход. В том выходе генерал Ренне поставил отряд из 3000 человек конницы.
Против генерала Ренне и должен был действовать шведский генерал-майор Крузе. Крузе собрал силы около Новосанжар и имел с собой 2730 человек конницы, 500 человек казаков малороссийских, 300 человек запорожцев пеших под начальством кошевого атамана Гордиенко. Часть последних получила приказание стеречь мост в Соколке, в то время как другие будут переходить реку вплавь, чтобы напасть на русский лагерь. Вследствие обхода расстояния более двух миль генерал Крузе должен был двигаться всю ночь, с наступлением дня был за Кобеляками и за Белой, где русские имели несколько передовых караулов. К счастью для шведов, в то утро был большой туман, чем Крузе и воспользовался, как нельзя лучше перейдя реку Ворсклу и расположившись между передовой стражей и лагерем русских. Действие открыли первыми казаки: лишь только была занята позиция, как они напали на русских фуражиров и многих из них перебили и в плен забрали. Впрочем, больше того, казаки ничего не сделали. Потому ли, что они не имели охоты к битве, или же потому, что (как о том говорилось между шведами) не желали делать слишком большого зла русским, но только они не воспользовались удачным началом дела, а некоторые из них даже тотчас после этого прочь убежали. При всем том передовая стража русских, испугавшись, пустилась во весь дух в бегство. Тогда генерал Крузе двинул двух полковников своих ближе к лагерю русских и один из них, полковник Гилленкрок, благодаря искусному движению, расположился с 500 человек конницы при входе в сам лагерь русских. Это движение распространилось уже среди последних, и тогда генерал Ренне немедленно собрал начальников полка для совещания, что предпринять для спасения войска. Он спросил, что они предпочитают, сдаться ли в плен шведам или пробиться через них со шпагой вперед. Все начальники, зная истинные
намерения самого генерала, согласились на последнее. Тогда произошла жестокая схватка. Москали, чтобы пробиться вперед, дрались отчаянно, а шведы употребляли все усилия к тому, чтобы их не выпустить. Но так как шведский полковник Гилленкрок не мог долго противиться превосходившему ему силой врагу и не получил вовремя подкрепления, то русские успели небольшими отрядами, не соблюдая порядка, выйти из своей засады. Шведы гнались за ними и убивали на месте. Запорожцам в это время поручено было от генерала Крузе охранять мост  на реке Ворскле, и кошевой дал обещание исполнить поручение в точности. Но вместо этого запорожская кавалерия
занялась грабежом и сожжением русского лагеря, чем вызвала потом нарекания со

220

стороны собственных товарищей, пехотных казаков, за то, что, будучи в первый раз вместе со шведами в военном деле, так плохо сражалась против русских. После сожжения и разграбления запорожцами русского лагеря генерал Крузе оставил свою погоню и возвратился назад к мосту. Вследствие изнеможения лошадей, он не имел больше возможности преследовать русских, сделав в этот день более 11 миль расстояния. Отсутствием генерала Крузе хотел воспользоваться русский генерал Гейл, имевший намерение овладеть мостом, у которого кошевой Гордиенко оставил всего лишь около сотни казаков, хотя дал обещание крепко защищать его. И если бы русские воспользовались такой оплошностью врагов, то это могло бы иметь весьма серьезные
последствия для шведов. Но Гейл прибыл только на следующий день после того, как шведы удалились оттуда. Вследствие того, что русские не оказывали никакого сопротивления у Соколки и думали лишь об одном спасении, гнавшиеся за ними шведы большого вреда им не причинили. При всем том, в этом сражении у русских сверх 1000 человек было ранено и 400 человек убито. У шведов же потеря не превышала более 290 человек. Король, уведомленный о происшедшем сражении, остался очень недоволен тем, что предприятие, хорошо обдуманное, не было приведено в исполнение.
Во время столкновения русских со шведами и запорожцами фельдмаршал граф Шереметьев стоял за рекой Псел в городе Голтве. Узнав, что запорожцы пошли к Соколке, фельдмаршал отрядил 2500 человек русского войска и приказал им атаковать запорожскую стоянку, то есть Новосанджары. Эта партия “нерегулярных войск выслана была от Голтвы вниз” 13-го апреля и напала у Новосанджар на запорожцев. Запорожцы не ожидали ниоткуда нападения, потеряли убитыми 60 человек и пленными 12. Тогда из местечка Решетиловка шведский генерал Крузе послал на русский отряд своих солдат и русские немедленно обратились в бегство.
 О битве русских со шведами и запорожцами в Соколке князь Меньшиков отправил Петру Алексеевичу подробную реляцию и исход дела представил в пользу русских. Будто бы шведы и запорожцы высланы были королем 11-го апреля и обойдя русских, стоящих у местечка Соколки “по сию сторону” реки Ворсклы, хотели взять их в атаку, но русские, не дождавшись атаки, сами бросились в бой. После жестокой схватки русские сбили с поля шведов и запорожцев, уложили на месте 800 человек неприятелей, немалое число изрубили запорожцев при переправе через Ворсклу и взяли у них 4 пушки, причем “множество” запорожцев и шведов еще утонуло в реке при общей суматохе.


XXVIII

Надежды, возглавляемые царем на нового кошевого Петра Сорочинского, не оправдались. И едва прошло каких-то две недели, как царь узнал о новом кошевом атамане и что последний стал дышать против царя, как и кошевой атаман Гордиенко.
Петр Алексеевич приказал князю Меньшикову двинуть из Киева в Запорожскую Сечь три полка русских с тем, чтобы истребить все гнездо бунтовщиков до основания.
Князь Меньшиков возложил исполнение царского приказания на полковника Петра Яковлева и велел ему, по прибытии на место, прежде всего, объявить запорожцам от
221

имени государя, что если они принесут повинную, выберут нового кошевого атамана и прочих старшин и пообещают при крестном целовании верно служить государю, то все их вины простятся, и сами они будут при прежних своих правах и вольностях.
Полковник Петр Яковлевич сел с полками на суда под Киевом и пустился вниз по Днепру. За ними по берегу Днепра должна была следовать конница, чтобы не дать возможности запорожцам отрезать пути двигавшемуся по Днепру русскому флоту.
Спускаясь по Днепру, полковник Яковлев, прежде всего, 16-го апреля напал на местечко Калиберду. В Калиберде стоял запорожский табор. На него напала партия
донцев и, переколов немалое число запорожцев, самое местечко предано огню. От  Калиберды полковник Яковлев дошел до Переволочны. В Переволочне в то время было 1000 человек запорожцев и 2000 окрестных жителей и всеми ими управлял запорожский полковник Зинец. В центре местечка устроен был замок, и в этом замке сидел гарнизон в 600 человек, хорошо снабженный запасами и вполне уверенный в своем превосходстве над русскими. Поступив к местечку Переволочны, полковник Яковлев сперва потребовал от запорожцев добровольной сдачи. Но запорожцы уже раньше того несколько раз побеждавшие русских, ответили москалям выстрелами. Тогда Яковлев открыл по Переволочне жесткий огонь, направляя ядра и бомбы в самый замок местечка. Запорожцы, имевшие сравнительно небольшую с русскими численность и менее русских дисциплинированность, отбивались от них с большим упорством, но все же не могли стоять против них более двух часов. Русские ворвались в местечко, тысячу человек убили на месте, несколько человек пожгли в сараях и избах, несколько казаков сами потонули при переправе через Днепр и Ворсклу, так что взято было в плен всего лишь 12 человек казаков да одно знамя и одна пушка. Остервенение со стороны русских было так велико, что они перебили женщин, детей и стариков, сожгли все мельницы на реках, все строения в местечке, все суда, стоявшие на Днепре у переправы Переволочанской.
Этот разгром произвел ужасное впечатление на запорожцев, как находившихся в Сечи, так и бывших с кошевым атаманом Гордиенко. Сечевые казаки послали князю Меньшикову письмо с готовностью смириться перед царскими войсками, но с условием присылки государевой, “обнадеживательной” грамоты. Казаки, бывшие с Гордиенко, оставили все города по Ворскле пол предлогом, что они не в силах защищать все проходы русских  на этой реке. Однако, собравшись в Новосанджарах, они снова взяли перевес над русскими и нанесли им поражение, и так как в это же время король подал им надежды,
что он пришлет к ним от себя скорую помощь, лишь только они дадут ему знать, что
нуждаются в ней, то к запорожцам и кошевому Гордиенко вновь вернулась их храбрость.
Между тем, полковник Яковлев, разгромив местечко Переволочну, двинулся ниже по Днепру и достиг сперва до Нового, а потом до Старого Кодака. В обоих Кодаках Яковлев не встретил большого сопротивления: главная масса жителей скрылась, было, на острове и в степи, но были пойманы русскими солдатами, отряженными полковником в степь по обе стороны, и истреблены на месте. Как Новый, так и Старый Кодак дотла выжжены, и это сделано было с тою целью, чтобы эти местечки не обратились на будущее время в пристанище для “воров” и не послужили во вред русским, находясь в тылу
последних.
У Старого Кодака Яковлев сел с войском в суда и спустились через первый порог

222

Казацкий, причем флотилия его, управляемая вместо разбежавшихся запорожских лоцманов русскими стрельцами, потерпела некоторый урон: во время переправы разбито было два судна, но без несчастных последствий для людей. Ниже Казацкого порога к Яковлеву прибыли сухопутные отряды, следовавшие за ним по берегу Днепра, и тогда он пустился далее вниз рекой.
Проплыв остальные пороги, миновав остров Хортыцу, Яковлев 7-го мая прибыл к Каменному Затону. Здесь он получил подкрепление и офицерами и солдатами в 772 человека, и боевыми запасами от воеводы крепости. Начальниками каменнозатонского
отряда солдат назначены были 3 подполковника – Ф. Спешнов, Г. Вульф, Н. Телегин, и майор Ф. Щитовский, несколько других офицеров и урядников. Сечь в то время была без кошевого атамана: П. Сорочинский ушел вместе с казаком К. Меньком в Крым просить татар на помощь запорожцам против русских. Кошевого заменял “добрый”, то есть храбрый и расторопный казак Я. Богуш. По случаю ходившей в Каменном Затоне какой-то заразительной болезни, Яковлев не вошел в город, а стал вблизи него и оттуда послал к запорожцам казака Сметану с увещательным письмом от князя Меньшикова. Но запорожцы утопили того Сметану в речке. Тогда Яковлев послал к ним другое письмо, лично от себя. На это письмо запорожцы отвечали, что они не считают себя  бунтовщиками, и признают над собой власть царского величества, но царских посланцев к себе не допускают. Ожидая с минуты на минуту своего кошевого из Крыма, запорожцы, желая выиграть время, показали даже вид, будто склоняются на сторону государя. Яковлев ждал положительного ответа в течение трех суток, но потом решил взять Сечь приступом. С этой целью он приказал осмотреть Сечь со всех сторон и выискать удобное место для приступа. Для осмотра отправлены были переодетые в запорожское платье русские офицеры. Посланные известили полковника, что подступить на лошадях к Сечи невозможно, потому что она со всех сторон была обнята водами. И точно, это было 10-го мая, когда вода в Днепре и его ветках достигает наибольшего уровня высоты после весеннего разлива. В это время полная вода настолько была высока, что Сеча, обыкновенно заливаемая только с трех сторон водами и обнимавших ее часть, на этот раз была залита на 35 сажень, а к четвертой, степной стороне, в летнее время в Сечу был сухой доступ. По внушению Я. Богуска, откопали свою Сечь от материка со стороны степи глубоким рвом и пропустили в тот ров воду. Во всяком случае, воды там было так много, что она даже часть куреней затопила собой. Посланные лазутчики известили
полковника, что близ Сечи имеется объезжий запорожский караул, который легко может быть истреблен. Тогда Яковлев отправил против него несколько человек солдат, которые напали на караульщиков, несколько из них перебили, несколько в воде потопили, а одного привели к полковнику живым. От этого последнего Яковлев узнал, что запорожцы все, как один человек, решили действовать против русских войск. Тогда русские решили сперва сделать шанцы, на шанцы возвести пушки и из пушек открыть пальбу через воду в Сечь. Но эта попытка, однако, не привела к желанному результату: оказалось, что за дальним расстоянием выстрелы из пушек не достигали своей цели. После этого объявлено было сделать приступ к Сече на лодках. Запорожцы подпустили русских на близкое расстояние,
потом сразу ударили из пушек и ружей, несколько офицеров ранило, 300 человек солдат, и в том числе полковника Урна, убили, несколько человек взяли в плен и “срамно и

223

тирански умертвили их в Сечи”. Тогда русские принуждены были отступить. Положение полковника Яковлева сделалось затруднительным. Но в то время на помощь русским явился от генерал-майора князя Г. Волконского с компанейским полком и драгунами полковник Игнат Галачан. Это было 14-го мая.


XXIX

И.И. Галачан был сын малороссийского казака из селения Омельники, Полтавского полка. Сперва он был полковником в Сече, потом состоял полковником “охочекомонных полков” в Малороссии. В качествен полковника он находился при гетмане Мазепе, когда тот перешел на сторону шведов, подручный человек Мазепы, сам перешел в стан шведов. Потом, видя ничтожность сил Мазепы и нерасположение к нему малороссийского народа, выпросился у гетмана с полком на разъездную, вне шведского лагеря, линию, внезапно захватил несколько человек шведов-драбантов, ушел с ними и со своим полком в русский лагерь и тут повинился царю Петру, уверив его, что он перешел к шведу против собственной воли, повинуясь посланию гетмана Мазепы. Царь взял с него слово, что он не “сделает с ним такой же штуки, какую сделал с Карлом”, заставил присягнуть его на верность русскому престолу и потом долгое время держал его в разъездах для добывания неприятельского языка.
Этот-то самый И.Галачан неожиданно явился к полковнику Яковлеву для осады Сечи. По показанию неизвестного автора сочинения о запорожских казаках прошлого столетия, И. Галачан пристал к Яковлеву на пути его в сечу и под присягой обещал тайными тропинками провести русских к запорожской столице. Так или иначе, но на него возлагались в этом отношении большие надежды, как на человека, знавшего все “войсковые секреты” и запорожские ”звычаи”. И точно, прибытие И. Галачана к Сече имело для запорожцев решающее значение.
Запорожцы, завидев издали несшееся к Сече войско, вообразили, что то спешил к ним кошевой П. Сорочинский с татарами, и сделали против русских вылазку. Русские, воспользовавшись этим счастливым для них моментом, ворвались внезапно в Сечь и привели в замешательство казаков. Однако казаки, увидев свою ошибку, начали стойко и
мужественно отбиваться от врагов. Но тут выскочил вперед И. Галачан и закричал
казакам:
- Кладите оружие! Сдавайтесь, всем будет помилование!
Запорожцы сначала не поверили словам Галачана и продолжали по-прежнему отбиваться от русских, но Галачан поклялся перед ними в верности своих слов, и тогда казаки бросили оружие. Но то был не больше, как обман со стороны И. Галачана. Русские устремились на безоружных запорожцев, и тут произошла страшная кровавая расправа, причем все курени и все строения в Сечи были сожжены, многие зимовники, стоявшие вокруг Сечи, истреблены дотла. Полковники Яковлев и в особенности Галачан действовали при этом с неслыханным свирепством: “Учинилось у нас в Сече то, что по
галачанской и московской присяге, товариству нашему голову лупили, шею на плахах рубили, вешали и иныя тиранские смерти задавали, и делали то, чего и в поганстве за
224

древними мучителями не водилось: мертвых из гробов многих не только из товариства, но и чернецов откапывали, головы им отсекали, шкуры лупили и вешали”.
Жестокости, выказанные малороссийским войском в отношении запорожцев, служат лишь подтверждением той общеизвестной истины, что войны между народами одной веры и одного происхождения – самые жестокие и самые кровопролитные из войн,
подобно тому, как ненависть между братьями и близкими родственниками – самая сильная из ненавистей.
После жестокой свалки взяты были в плен наказной кошевой атаман, войсковой судья, 26 куренных атаманов, 2 монаха, 250 человек простых казаков, 160 человек женщин и детей. Из того числа 5 человек умерло, 156 человек атаманов и казаков казнены, причем несколько человек были повешены на плотах и самые плоты пущены были вниз по Днепру на страх другим. Победители захватили в свои руки 36 медных и чугунных пушек, 4 мортиры, 10 пушечных станков, 12 больших и малых гакивниц, 62 рушницы или ружей, 450 пушечных ядер, 600 ручных ядер, 13 знамен, кроме того, несколько бочек пороху, несколько якорей, кусков железа, токаров, кандалов, цепей, буравов, клещей, молотков, наручников, канатов и кругов проволоки, 969 бочек, 2 куфы и 30 мешков муки, 304 бочки сала и 1 бочку пшена. Из сечевой церкви взяты были – резной с царскими вратами иконостас с поставцами и каннами и с денсусом, писанными на досках и на полотне, восемь больших и малых колоколов, три железных с церкви креста, одно Евангелие. Кроме того, свечи, воск и ладан, 441 медных котлов, 9 железных кадилов и 4 пуда ломаной меди.
Сами русские потерпели убитыми урядников и рядовых солдат 288 человек, умерло от ран 6 человек, всех раненых было 141 солдат и 1 офицер. Кроме людей, потеряно было несколько фузей, протазанов, коней, бачинетов, бердышей, сумок, один барабан, несколько канатов, топоров, пороховых мешков, буравов, весел, шестов и тому подобных предметов.


XXX

Между тем, царь Петр Алексеевич в то время, то есть 12 мая, находился в крепости
Троицкой (Таганроге). 15-го мая он послал письмо князю Меньшикову “о непременном
взятии гнезда запорожского, Сечи, не зная того, что она уже была разорена до основания
После взятия Чортомлицкой Сечи князь Меньшиков донес царю в Троицкую крепость о том, что “знатнейших воров” он (то есть князь) велел удержать, прочих казнить, самое же изменническое гнездо разорил и искоренил.
На такое донесение князя Меньшикова царь Петр Алексеевич отвечал ему письмом, что он с великою радостью, услышав это сообщение, благодарил Господа. Приказал, чтобы полковник Яковлев оставался при армии и ему оставить от 500 до 700 человек пехоты и от 500 до 600конницы в Каменном Затоне, чтобы он смотрел, чтобы по-
новому те места не населялись, тех же, которые в степь ушли, паки не возвратились, или где-то не начали собираться.
Для того чтобы ослабить страшное впечатление, произведенное на украинский
225

народ истреблением сечевых казаков, царь издал 26-го мая грамоту, в которой говорил, что причиной несчастья, пришедшего в Сечь, была измена самих же запорожцев, потому что они, прикидываясь верными людьми царю. В действительности обманывали его и сносились с врагами России, шведами. Тут же Петр приказывал всех запорожцев, кроме повинившихся, бросивших свое оружие и изъявлявших желание жить подобно простым
крестьянам в украинских селениях и городах, хватать, бросать в тюрьму и казнить. Самые же земли их от реки Орели до реки Самары приписать к Миргородскому полку, в котором в это время стоял полковник Данил Апостол. Грамота писана на имя гетмана И. Сорочинского и состояла из обвинительных статей против запорожских казаков и общих мероприятий против возвращения в места бывшего Запорожья и в города Малороссии.


XXXI

27-го октября 1708-го года Петр I издал манифест к украинскому народу об “исчезновении Мазепы” и приказал старшине явиться в Глухов на раду для выборов нового гетмана. В новом манифесте от 28-го октября извещалось “об измене Мазепы, о его желании передать Украину полякам” Началась “война манифестов” Мазепа и Карл XII
призывали украинцев к себе, говоря, что шведская армии только хочет защищать Украину “от московского ига”.
Забегая вперед, отметим, что часть запорожцев нашли приют во владениях хана – урочище Алешки, рядом с Кардашинским лиманом, там они создали еще одну Сечь. Поскольку казакам запретили строить укрепления и иметь пушки, они оказались беззащитными перед произволом татар, несмотря на позитивное отношение к ним хана.
Материальное положение казаков Алешковской Сечи было значительно хуже, чем на Запорожье, что порождало недовольство. В 1728-ом году возмущенные казаки  Алешковской Сечи под руководством Ивана Гусака арестовали своего кошевого 
К. Гордиенко, чтобы последний не мешал их действиям, разрушили Алешковскую Сечь, сожгли здания и двинулись на место Чортомлицкой Сечи. Но российское правительство категорически запретило возрождать Сечь. Потерпев неудачу, казаки вернулись во владения крымского хана и поселились на месте Каменской Сечи. В 1733-ем году умирает К. Гордиенко – непримиримый враг Российской империи. В этом же году, в условиях
обострения отношений России с Турцией, российская императрица простила “вину” запорожцам и позволила им вернуться. В 1734-ом году казаки основали Новую Сечь, просуществовавшую до 1775-го года.


XXXII

К тому времени уже подошли основные силы шведов к Полтаве. Здесь было сосредоточено большое количество припасов, которых крайне не хватало шведам. Залога города, состоявшая из казаков российских солдат, отказалась сдаваться. Осада города

226

продолжалась три месяца. Шведы, которые имели лишь четыре пушки, не могли сломить
сопротивление защитников.
Тем временем, к Полтаве подошли главные силы русских.


XXXIII

Поднимая тучи пыли широкими степными дорогами к Полтаве спешили полки. Царь, прибывший туда в середине июня, каждый день слал во все концы гонцов, торопя войска. Дальше медлить было нельзя: Полтава держалась из последних сил. Туда попробовал, было, пробиться по мосту Меньшиков с дивизией, но шведы заметили движение русских войск и остановили его. Прилетели в русский стан ядра с записками, в которых говорилось, что пороха нет, гарнизона и жителей осталось не больше половины.
Вечером под воскресенье Петр собрал генералов на совет. Высказывали много различных мнений, некоторые, особенно Меньшиков, советовали подождать калмыков, находившихся в пяти-шести переходах от Полтавы. Петр слушал молча, уставившись немигающим взглядом на канделябр.
Легкий ветер колыхал полы шатра, пламя свечей дрожало, казалось, они вот-вот погаснут, но огненные язычки не гасли, поднимаясь колеблющимися ленточками.
Петр ткнул мизинцем в янтарную трубку и сунул в рот искусанный мундштук. Князь Волконский встал, чтоб поднести Петру подсвечник, но царь перегнулся через руку Меньшикова и прикурил от люльки Палия. Несколькими сильными затяжками раскурил трубку. На лбу сбежались морщины. Он заговорил спокойно, раздельно, поглядывая по очереди на генералов, как бы ища в их глазах протеста и в то же время не допуская его.
- Полтаву вызволить зело надобно. Возьмет ее швед, тогда потопчемся здесь. Карл от своего замысла не отступит. Снова в траншеи войско послал. Они к Крестовоздвиженскому монастырю арматы (пушки) стянули и город жгут, а мы на
ассамблеях плясать будем? Так, по-твоему? – повернулся он к Меньшикову. – Не будем ждать. Пленный сказал, что шведы хотят первыми баталию начать. Но мы должны опередить их. Надо перейти реку и ударить всеми полками. Войска хватит. Да и знать надо, что больше разум, уменье одолевают, чем количество. Переправить надо войско тихо.
- По одному броду сразу всех не переправишь, - сказал Шереметьев.
Петр на мгновение задумался, взял со стола свернутую в трубку карту и развернул на коленях.
- Артиллерию можно по мосту перевезти вот тут, возле сельца Петровки, - ткнул он пальцем.
Палий наклонился вперед.
- Ваше величество, тут, кроме Семенова брода, есть еще два.
- Еще два? От Семенова далеко?
- Почти рядом. И не глубже, чем Семенов, воды по колено. Дно песчаное. Хоть наш берег и болотистый, но зато выходить будем на твердый.
- Где? Показать можешь? – Петр переложил карту на колени Меньшикова. Генерал
227

Рен пододвинул канделябр.
- Вот они оба, - показал Палий.
Петр поставил ногтем крестик и передал генералам карту. Налил из графина воды и припал к ней потрескавшимися, обветренными губами.
- Когда переправляться будем? – спросил Шереметьев, потирая занемевшую ногу.
Петр допил воду, и, потирая платком рот, ответил:
- Сейчас начнем. Сниматься шумно, с огнями, идти назад. Там тайно повернем влево, и к бродам подойдем. Часть конницы следует послать в тыл шведам. Пусть станет где-то возле Будищ. Кого пошлем?
- Снова послать Скоропадского, - подсказал генерал Рен.
Петр взвесил, сколько у него остается конницы.
- Быть по сему, - сказал он. – Ну, господа генералы, нечего сидеть. С Богом!
Генералы стали выходить из шатра. Петр на минуту задержал Палия, отвел его в сторону.
- Ты, господин полковник, не езжай к Будищам, оставайся со мною. – И, выпустив большой клуб дыма, продолжал: - Большая баталия предстоит, от нее зависит – быть России и Украине вместе или нет. Пошли, посмотрим, как собирается войско.
Они вышли, ночь была теплая, спокойная. Затих до утра, заснул, кутаясь в густые тени, на другой стороне Ворсклы лес. В темной воде поблескивали большие редкие звезды – казалось, будто кто-то щедро набросал в реку золотых червонцев, они попадали на дно и заиграли в темной глубине белым светом.


XXXIV

Лагерь, уже затихавший на ночь, снова зашевелился. Ржали во тьме лошади, перекликались пушкари, громко ругались капралы, выстраивая солдат.
На противоположном берегу скакали дозорные, стараясь понять, в чем дело. Генерал Реншильд, которому раненый капрал передал командование, тоже терялся в догадках. Он доносил королю, и они решили, что русские отступают. А на рассвете их разбудил капитан и сообщил, что русские в трех местах переправляются через Ворсклу. Реншильд хотел помешать, но Карл остановил его.
- Не успеешь! Пока поднимешь полки, русские на той стороне будут. Только генеральный бой фортуна в нашу сторону повернет. Опередить их надо, первыми атаковать. Готовь войска к баталии, завтра с рассветом ударим.
Русское войско переправилось через Ворсклу и остановилось на берегу. Петр в сопровождении генералов поднялся на высокий холм, окруженный глубокими оврагами.
Глазам открылась широкая равнина, напоминающая подкову, и по краям обрамленная лесом. Вдали виднелись села Яковцы, Тахтаулово, Малые Будища.
Все глядели вперед.
- Место мы выбрали подходящее, - сказал Меньшиков.
- Для Карла оно тоже неплохое.
Шереметьев оторвал от подслеповатых глаз подзорную трубу.
228

- Редуты надо строить, хотя бы с полдесятка. Гляди, твое величество, вон там, возле деревеньки, - указал он левой рукой, передавая Петру трубку.
- Я и так вижу. Только надо их еще вперед подвинуть… Бригадир Августов, будешь ночью строить редуты! За редутами поставить кавалерию Рена и Бауэра, а также Волконского.
Шереметьев отрицательно покачал головой:
- Всю кавалерию там ставить нельзя. Волконский пусть разместится в лесу, за деревенькой…
- За Малыми Будищами, - подсказал Меньшиков. – Со Скоропадским они нам в нужное время помогут.
Петр не возразил главнокомандующему. Он стал что-то отмечать на карте. Сзади кто-то тихонько вздохнул и зевнул в кулак. Царь свернул карту, обернулся:
- Кто там в обоз просится? Подайте коней, объедем полки. Дух воина перед боем крепок должен быть.
Он взял Шереметьева под руку и стал спускаться с холма.
- Страшновато, Борис Петрович. Не за себя опасаюсь. Ведь если баталию сию проиграем – оторвет Станислав от нас Украину.
- Не бойся, все ладно будет. Побьем Карла, истинный Бог, побьем!
Петр сел на тонконогого, огненной масти коня и поехал вдоль полков. Солдаты брали на караул, далеко по полю раздавались приветственные клики. Возле Семеновского полка царь осадил коня. За семеновцами были еще два казачьих полка, а дальше артиллерия.
- Товарищество! Король польский и самозванец Лещинский привели к своей воле изменника Мазепу, - говорил царь нарочно громко, чтобы слышали казаки. – Изменник собрал под свои знамена двадцать тысяч войска, подкупил Порту, орду. Но волею Божьей казаки и малороссийский народ остались нам верны, шведские войска уже наполовину разбиты, султан с нами мирный трактат подписал, войска Лещинского разогнаны. Остается нам докончить викторию. Вера и отчизна нас к этому призывают!
Громким “Ура” проводили Петра семеновцы и казаки. Издали царь еще раз взглянул на ровные четырехугольники, они вселяли в него веру.


XXXV

На Диканьку опустилась ночь. Большие белые звезды, беспорядочно разбросанные по небу, заливали бледным светом спящее село. Широкой улицей, прячась в тени, крались три человека. Это был Максим, Дмитрий и Мазан. Не доходя до перекрестка, они остановились под яблоней, что склонилась над плетнем, и начали советоваться.
- Вон там повесим последний – и делу конец, - показал рукой на ворота Мазан. – Дидько его знает, что делать? Нужно бы хоть с кем-нибудь из казаков поговорить. Только как ты поговоришь? Зайдешь в хату, а там сердюки. Те сразу шум поднимут.
- Нет, лучше не на ворота, а прямо на двери повесить, - сказал Максим, вынимая из-за пазухи свернутую в трубку бумагу.
229

Он перепрыгнул через плетень, перебежал двор и поднялся на крыльцо. Максим еще не успел, как следует, приклеить бумагу, как в хате послышалось покашливание, вслед за ним разговор, а еще через мгновение скрипнула дверь. Максим отскочил в сторону, за куст сирени. На крыльце показался в нижнем белье казак. Потягиваясь, он прошел к сараю, где стояли лошади. Потом вышел из сарая, зевнул, перекрестил рот и пошел в хату. Возле двери остановился. Теперь только он заметил на дверях что-то белое. Испуганно оглядываясь, казак сорвал бумагу и, не прикрыв дверь, скрылся в хате. Дмитрий и Мазан видели с улицы, как блеснул в избе огонек, как поднялся из-за куста Максим и прокрался в сени.
- Вот черт, - прошептал Дмитрий, снимая с плеча ружье, - еще попадется.
А Максим, спрятавшись в углу, слушал, что делается в хате. Медленно, по складам, кто-то читал глухим басом:
- “… И мне, как царю и оборонцу малороссийского края, надлежит отцовскую заботу иметь о вас, чтоб в рабство и разорение Малую Россию не отдать. Мазепа хочет народ продать шведу, церкви православные продать в унию…”
- И то правда, ей-богу, - прервал кто-то, - разве не ставят шведы в церквах лошадей.
- Ш-ш-ш, читай, Микола, дальше, - послышалось со всех сторон.
- “При этом объявляю, что нам стало известно, что бывший гетман хитростью, без нашего на то разрешения, аренды и прочие всякие великие поборы положил на малороссийский народ, будто бы для платы войску, а на самом деле для своего обогащения. Эти тяготы повелеваю с народа снять. Мазепа, забыв страх Божий и креста целование, без всякой причины перешел на сторону врага. Не верьте ему, идите в наш обоз под Полтаву. Мы не имеем зла на вас, понимаем вашу невиновность. Мы, русские, одноверцы и братья по крови, никогда не оставим в беде малорусский народ, будем вместе драться против врага. Станем же дружно на супостата. Пусть сгинет враг. Царь Петр давно в обозе под Ромоданом”, - закончил читать казак.
Некоторое время в хате было тихо. Потом послышался голос казака, читавшего универсал:
- Кто же его разберет… Если бы знал, где упал, то соломы подостлал. Я про то говорю, не будет ли нам чего.
- Думаю, что простят, - послышался другой голос. – Давно надо было уходить отсюда, когда все уходили.
- Зачем мы будем сидеть здесь? Мазепин обоз стеречь? Войско все у Скоропадского и уже давно со шведом воюет.
В хате заговорили все разом. Тогда Максим вышел из угла, и смело шагнул в хату.
При его появлении несколько казаков вскочили на ноги, кто-то сорвал со стены саблю. Максим широким взмахом руки остановил его:
- Свои, повесь саблю. Это я царскую грамоту на дверях приклеил.
- Ты из какого полка? – спросил один из них.
- Из Палиевого. Меня послал с этой грамотой полковник Палий.
- Палий? – вскрикнуло несколько человек. – Его же нет!
- Царь Петр вернул его из Сибири. Еще раз говорю: Палий меня послал с царской грамотой и своими универсалами, их у меня уже не осталось, прочитаете завтра, они здесь

230

в селе есть. Полковник зовет всех вас идти в наш лагерь под Полтаву.
- А нам ничего не будет? – спросил один из казаков.
- Тому порукой царское слово и слово полковника Палия. – Максим обвел присутствующих внимательным взглядом и уже тише предложил: - Стыдно, хлопцы. Неужто вы хуже всех?! В такое время сидеть здесь – позор. Народ кольями шведов бьет, а у вас напрасно сабли на стенах висят. Неужто вы поднимете их против своего народа? По правде, нам они не очень страшны. Вас здесь немного осталось. Поэтому, пока не поздно, идите к нам. Пускай с Мазепой дуки-сердюки остаются. Еще одно помните: если не перейдете – прощенья вам не будет. И от нас, и от царя тоже. Теперь все, мне пора, - Максим протянул руку к двери.
- Подожди.
К нему подошел казак, который читал грамоту.
- Верим тебе, казак. Придем. Мы знаем, что правда всегда была там, где был Палий. Осталось здесь пять полков. Все о переходе говорят, боятся только. Знаете, как нас Мазепа к Карлу вел? Сердюками окружил, и пикнуть нельзя было, те полки, что отдельно были, сразу Петру написали, а нам что было делать? Теперь прорвемся, с боем прорвемся. Через три дня ждите нас, передайте поклон полковнику.
Посланцы Палия подошли к Ворскле перед рассветом. Обойдя лесом шведский лагерь, они вышли на поле.
Один за другим, низко пригибаясь к земле, казаки бежали к густым кустам лозняка на берегу речки. До кустов оставалось не больше ста шагов, когда Мазан, бежавший впереди, остановился и махнул рукой. Максим и Дмитрий упали в траву, подползли ближе к Мазану.
- Там кто-то есть, - показал тот рукой, - не дозор ли шведский? Ползем сюда.
Но ползти им не пришлось. Справа послышался конский топот, приглушенные голоса. С земли было хорошо видно, как к Ворскле приблизились всадники. До казаков
ветер донес обрывки разговора на незнакомом языке.
Вдруг над головой первой лошади блеснул огонек. Казаки невольно прижались к земле.
- Это по нас? – Максим легонько толкнул Дмитрия в бок.
- Откуда им нас видеть? – прошептал в ответ Дмитрий.
Прогремел второй выстрел, уже значительно ближе. Где-то впереди, куда показывал Мазан, кто-то вскрикнул:
- Там наши, - вырвалось у Максима. Он стал на колено, сорвал с плеч фузею (ружье) и выстрелил.
Почти одновременно выстрелили Дмитрий и Яков Мазан. Шведы повернули коней в направлении Полтавы. Казаки поднялись, и с криками: “Свои, не стреляй!”, уже не пригибаясь, побежали туда, откуда перед этим слышался стон. Навстречу им с саблей в руках поднялся солдат. Увидев, что это казаки, он наклонился к земле, где лежали еще двое.
- Кто вы, откуда? – спросил Максим.
- За “языком” шли, а шведы товарища подстрелили, - быстро проговорил солдат, перевязывая оторванным рукавом сорочки плечо раненому.

231

- Бегите, - сказал он, заканчивая перевязку. – А этого можно оставить, - указал солдат на пленного шведа.
- Зачем оставлять, возьмем и его, - ответил Дмитрий.
Дмитрий и Мазан взяли связанного шведа, во рту которого торчал солдатский треух, и бросились бежать вслед за Максимом и солдатом, которые уносили раненого. Путаясь в густых кустах лозняка, выбрались на берег и на минуту остановились отдохнуть.
- Ой, спасибо же вам, братцы, что так во время шведов прогнали. Каюк бы нам был, - проговорил солдат.
Дмитрий прислушался. “Где я слышал этот голос?” – вспоминал он.
Казак наклонился к солдату и почти вскрикнул.
- Савенков! Узнаешь ли? Ты же к нам прикуривать приходил, ужинали вместе.
- Тише, - толкнул Дмитрия Максим. – Потом будете гуторить. У вас лодки нет? – обратился он к солдату.
- Есть, только она за полверсты ниже осталась.
- Теперь некогда за ней идти: того и гляди, шведы могут наскочить.
- Разувайтесь, хлопцы, - Максим первым стал снимать сапоги. – Как только мы их переправим?
- Я шведа перетащу, - сказал Мазан.
Дмитрий собрал и связал одежду, Максим и Савенков осторожно взяли раненого. Последним вошел в воду Яков Мазан, на плечах он нес шведа.
Увидев, что у того изо рта выпал треух, он проговорил:
- Ну, теперь кричи, сколько влезет. Только жабу напугаешь, тебе уже никто не поможет.
Мазан лег на спину, положил на себя шведа и, поддерживая его одной рукой за подбородок, а другой быстро загребая воду, поплыл к противоположному берегу, над
которым уже начинало светлеть предутреннее небо.


XXXVI

Савенков, время от времени отбрасывая рукой тяжелый русый чуб, старательно насыпал бруствер редута. Рядом с ним копали другие солдаты.
Земляной вал был насыпан только наполовину. Когда Савенков распрямлял спину, он видел вправо и влево от себя такие же кучи земли. Редут, который насыпал Савенков, был вторым слева, рядом с ним на одной линии высилось еще восемь. Деревья для них солдаты носили из лесу. Возле редутов дерево резали ножами и, обмотав тряпками топоры, бесшумно забивали в землю. К полуночи редуты обходил царь. Он спускался вниз, примерялся возле бойниц, снова взбегал наверх, выругал сквозь зубы унтера, который сел под кустом покурить, шепотом подгонял солдат. Потом у первого редута пошептался с генералом и тот, сняв с каждого редута половину людей, спешно послал насыпать еще четыре поперечных редута, для обстрела врага с тыла. Теперь работать приходилось вдвое быстрее. Болела спина, на руках появились мозоли. Наконец, Савенков
232

воткнул лопату в землю и толкнул локтем своего соседа:
- Пошли, отдохнем немного.
Чтоб не увидел кто-нибудь из офицеров, они пошли за первый редут и сели на росистой траве. Густой туман окутал землю. Из тумана проступал лес, он казался легким, как марево. Над ним занялась утренняя заря. С Ворсклы повеяло прохладой. Туман стал сбиваться в тяжелые клубы, они, казалось, катились по росистой траве. Где-то в болоте пронзительно, будто чувствуя опасность, дребезжал дергач. Вдруг к этому дребезжанию присоединился легкий шум. Савенков, растянувшись на траве, прислушался. Действительно, слева слышался глухой топот сотен ног.
- Быстрей, быстрей к своим, - шепнул Савенков и бросился к редутам.
Но там уже знали о приближении врага. Савенков надел перевязь, плотнее натянул треух и занял свое место возле бойницы. Минуты ожидания казались непомерно долгими. Наконец, появились густые колонны шведов. Они шли медленно, четко выбрасывая вперед ноги, строго выдерживая строй.
Плотная стена черных кафтанов приближалась. Редуты угрожающе молчали. Когда шведы подошли не более чем на тридцать саженей, послышалась резкая команда, и первый редут блеснул огнем и окутался дымом. Почти половина шведов из первой шеренги, будто споткнувшись о какую-то преграду, повалилась наземь. Но другая шеренга не остановилась, а только ускорила шаг. Тогда открыли огонь редуты, выдвинутые вперед. Савенков слышал только их первый залп, потому что командир второго редута тоже отдал команду. Солдат поспешно перекрестился и спустил курок. Он видел, как смешались шведские колонны, как, взмахивая короткими шпагами, офицеры возвращали назад солдат, как бегал между колоннами какой-то генерал. Редут, в котором находился Савенков, был не достроен – стрелять приходилось из-за беспорядочно насыпанных валов, земля насыпалась, набивалась в ружья, засоряла глаза. А шведы, хоть и нестройной толпой, вновь начали продвигаться вперед. Савенков не слышал команды
офицера, но видел, как рядом упал сраженный пулей сосед. Перезарядив ружье, Савенков
выбирал цель, старательно целясь и, спустив курок, снова брался за шомпол. Вдруг он заметил, что прямо на него бегут два шведа. Он подбросил в руках ружье и, почти не целясь, выстрелил. Один из шведов, сделав еще несколько шагов, ткнулся головой в землю. Другой повернул вправо и скрылся в клубах дыма. Солдат осмотрелся. Редут был пуст. Только теперь Савенков заметил, что солдаты его из соседних редутов, построившись в каре, отступают к лесу перед большой колонной шведов, которые обошли редуты справа. Из редутов выскакивали отдельные русские солдаты, не слышавшие рожка и команды и, огибая шведскую колонну, бежали к лесу. Савенков схватил ружье, вылез на бруствер и побежал следом за ними.
Утро 27-го июня 1709-го года только начинает брезжиться. Полтава еще окутана ночью, и только в верхних частях ее крепости да на верхушках и крестах церквей отражается белесоватый свет от бледной полосы неба, все более и более расширяющейся вдоль высокого горизонта. Звезды еще светятся, мигают, но это мигание уже какое-то слабое, трепетное, словно веки выглядывающих с неба чьих-то невидимых глаз, которые все чаще смежаются.
Между тем выше Полтавы, вдоль нагорного берега, по всхолмленной равнине, кое-

233

где за холмами торчат, словно из земли, какие-то темные точки и иногда как бы дрожат, движутся, обнаруживая при ближайшем рассмотрении то высокую казацкую шапку, то длинное ротище копья, то ствол мушкета. Это передовые сторожевые пикеты левого крыла шведского войска.
Восток, луговое заворсклье, глядит все яснее и яснее, и Полтава мало-помалу, словно из земли, выползает, сбрасывая с себя темное покрывало. По нагорному возвышению от Ворсклы движется какая-то одинокая тень. Это человеческая фигура. Белеющий восток слабо освещает наклоненную под высокой казацкой шапкой голову, седой чуб, свесившийся на голове, и седые усы, глядящие в землю, словно им уже не ко времени торчать молодецки кверху, а пора-де в могилу смотреть. По мере движения этого старого путника темная шапка за ближайшим холмом нагибается все ниже и ниже и, наконец, совсем прячется.
- А, бисов сын! Уже й ранок, а вин не иде! – бормочет сам с собою старый путник. – Не сплять стари очи…
Старик останавливается и с удивлением осматривается – где он?
- От, старый сатана! Де се я бреду? Чи не до шведа втрапив? – изумленно спрашивает он самого себя, наткнувшись почти на самый холм.
Из-за холма опять показывается шапка и ствол мушкета, и украдкой двигается к задумавшемуся и опустившему к земле голову старику.
- Ох, лышечко! Та се ж батька Палий! – невольно вскрикивает шапка с мушкетом.
Старик вздрагивает и оглядывается, не понимая, где и что с ним…
- Батьку! Батьку ридный! – радостно говорит шапка с мушкетом. Не шапка, а уже целый запорожец в желтых широчайших клетчатых штанах.
- Да се ты, сынку? – изумляется старик.
- Та я ж, батьку, я, Голота… - и он бросается к старику. – Так вы живы, не вмерли там?
- Живый ще, сынку… А ты що?
- Та у шведа с запорожцями.
- У шведа? О бодай тебя!
- А вы, батьку?
- Я в царя, вин мене с Сибиру вызволив.
Вдруг со стороны, где расположен был шведский лагерь, что-то грохнуло, стукнуло и покатилось в утреннем воздухе, отозвавшись эхом и в Полтаве, и за Ворсклой. Голота и Палий встрепенулись. Это пушечный выстрел – вестовой сигнал к наступлению, к битве.
- Тикайте, батьку! Тикайте хутко до себе, а то вбьют! – торопливо говорит Голота. – Тикайте до царя, а мы вси запорожци до вас перекинемось от бисового шведина…
На первый грохот ответили и в других местах. Ясно, что шведы начинают… Голота скрылся за холмом, а к Палию с другой стороны, от московского войска, подскакал, держа в поводу другую оседланную лошадь, какой-то казак… То был Охрим.
- Сидайте, батьку, на коня, бо вин, проклятый, сдаеться, кашу варити зачина.
И он помогает Палию сесть на лошадь. Не тот уже это Палий, сам уж и на коня не сядет.


234


XXXVII

Битва действительно зачиналась… Карл не вытерпел: надоело ему лежать в постели, да слушать сказки Гульмана о Рольфе Гетриксоне, слушать ворчание старого слуги, да ждать-ждать, пока заживет эта проклятая нога… А между тем, лазутчики из казаков донесли ему, что царь со дня на день ждет двадцатитысячного калмыцкого корпуса… Где ж тут ждать!
- На пир! На пир кровавый, мой храбрый Реншильд! – метался больной король в бессоннице. – На пир, мой мудрый гетман! Повторим Нарву!
Рослые драбанты вынесли его из палатки на качалке и внесли на высокий курган.
- Вот здесь и дышится легче… Сна мне нет… но под победный грохот пушек и под победные крики моих богатырей я усну в этой качалке, как под колыбельную песню. Несите же смерть врагам, а мне мой сон.
И он в горячечном жару махнул рукою, и грохнула вестовая пушка, за ней другая, третья… Как из земли, из палаток, из-за шанцев, из-за холмов и из рвов вырастали люди и смыкались в стройные ряды, ряд к ряду, колонна к колонне, словно живые параллелограммы, покрытые синею краскою: это утренний бледноватый свет падал на синие груди шведских войск, строившихся в колонны и развертывавшихся внизу по равнине перед лихорадочно блестевшими глазами железного полководца в горячке. Свет уже отражался на оружии, на копьях, на латах. А по бокам, словно разноцветная бахрома, нестройно, но внушительно волнуется и строится конница на нетерпеливых конях. Это малороссийские мазепинские войска, сильно поредевшие, казацкие полки в своих невообразимых шапках и разноцветных кунтушах и дикое, нестройное, но страшное и пугающее глаз этой самой нестройностью запорожское “лыцарство”, пестрое до боли глаз, разношерстное, богатое и бледное, цветно разукрашенное и ободранное как липка, на
конях всевозможных мастей и пород, и в кунтушах, свитках и штанах всевозможных цветов, как цветы этого Полтавского поля, уже притоптанного там и сям конскими копытами.
Когда Карл махнул рукою и откинулся на своей качалке, с холма, как бешеные, понеслись вестовые, его дружинники и казаки к отдельным командирам и частям войск, а за ними, окруженные своими штабами, спустились сами военачальники – Реншильд, Левенгаунт, Гилленкрок, с одной стороны, и Мазепа, Орлик, Костя Гордиенко – с другой.
В то время когда войска смыкались в ряды и передвигались, как огромные синие шапки по неровной шахматной доске, артиллерия, расположенная на холмах, бороздила воздух и взрывала землю ядрами, выбрасывая огромные клубы белого дыма, как будто бы это дымилась и курилась вздувшаяся холмами и пригорками земля. Впереди всех, как стройная стая волков перед овцами, двигается отборный легион Карловых дружинников – в блестящих рыцарских латах, с блестящим оружием, на отборных, привычных к бою, словно к игре, конях. Виднеется и коренастая фигура Гинтерофельта и рядом с ним жиденькая фигурка юного принца Макса.
И Мазепа, бледный, сумрачный, сосредоточенный, подъехал к своим полякам, указывая на Полтаву, где маковки и кресты церквей уже золотились веселым солнышком,
235

сказал:
- Туда, хлопцы! Там ваше добро, ваши жены, ваши дети. Вызволим их из московской неволи, бо московская неволя гирше неволи! Вызволемо Украину-неньку!
И вечно серьезный Орлик тоже бледен… “Черт их несет на эту Полтаву! – думается ему нерадостно. – Обломаем мы об нее последние зубы, а все этот старый дьявол!”
И Костя Гордиенко, “батько кошевой”, подъезжает к своему “товариству”, к запорожцам. Все готовы к бою: шапки насунуты на самые очи, чтобы на скаку не спадали. Чубы расправлены, мушкеты и ратища наготове, только гикнуть да гаркнуть, и пошли в сечку чертовы детки, пошли задавать москалю резака да чесака знатного.
Маленькие глаза у батька кошевого веселы, радостью и отвагой светятся: курносая “кирпа” так и раздувает ноздри, мушкетного дыма нюхать хочет. Усища подобраны, за плечи закинуты, словно косы девичьи, чтоб не мешали казаку “колоти та стриляти та у пень Москву робити…”
И Голота тут. Но это уже не тот Голота, что когда-то в Поволочи пропил штаны и сорочку и ходил голый, что бубен, в чем мать родила, плачучись московскому пану Лукьянову на свое сиротство, на то, что его мастерицы Хиври не стало, ясны оченьки грошами медными закрыты, белые рученьки накрест сложены, черны брови и уста щебечущие да ноженьки ходючие землею присыпаны… Нет, этот Голота уже на добром коне, в желтых шароварах, не пьян, а такой задумчивый, “сумный да думный” думает, как бы все товариство от проклятого Мазепы отвернуть да до батька Палия привернуть… Широко дело задумал Голота, большое, удастся ли только до доброго конца его довести.
Тут и дядько Задери Хвист. И он думает то же, что казак Голота думает. Голота успел шепнуть ему, что батько Палий жив, что царь воротив его из “Сибиру”, что он будет биться с проклятым Мазепою, так не дурно б было “бидным начальникам” казакам махнуть до батька Палия, ” бо дуже добрый батько, щирый казацький батько, не смердит
лядским духом, як просмердив Мазепа”.
И дядько Тупу-Тупу-Табунец-Буланый тут, и он думает заодно с Голотою и с дядьком Задери Хвист. У батька было бы лучше, чем у проклятого Мазепы. Да, и Федосья, бывало, позволяла казакам, тихонько от Палия, погулять в поле, ляшков-панков пощупать по панским хоромам да жидовские капшуки порастрясти. Надо-надо перемахнуть до батька Палия. И загремело же, загупкало все поле, когда Москва заговорила из своих пушек. Видно, как они, черные, зевластые, словно старухи какие пузатые, стоят окорочь на холмах да рыгают в шведа и в казаков дымом и огнем пепельным да ядрами с картечью жарко бьют!
Но что это несется вдоль рядов московского войска, такое большое, словно дуб, либо явор, на коне? Фу! Какое большое да страшное. И конина под ним страшенная… Да это ж он сам, сам москаль, самый большой и старшой из всех москалей, это батько москалячий, царь московский… У! Какая детина здоровенная! – дивуются казаки-мазепинцы.
А за ним – казакам это видно с высокой “могилы” – за ним трюх-трюх кто-то – невеличек, сгорбленный и чуб и ус серебрится на солнце… Не поспевает за царем, куда поспеть!.. Да это, братцы, сам батько Палий, он, он, родимый, он, дедусь добрый!.. Так и

236

задрожало сердце у казаков, у тогобочных да у охочекомонных при виде их любимого дедуся.
Битва страшно разгорается. И швед крепко напирает на москаля, и москаль на шведа: в одном месте сшиблись ряды, в другом сшиблись, уже сотни валяются по полю мертвых, раненых, с перебитыми и переломанными костями, размозженными головами… Сшибутся-сшибутся, смешаются в кучу, а там разойдутся живые, побросав мертвых, а все ничья не берет… Ряды опять расходятся.
А царь, проскакавши перед рядами, остановился, снял шляпу и перекрестился на полтавские церкви. Перекрестились и ряды, несмотря на адский огонь шведской артиллерии и пехоты…
- Дети мои! Сыны России! – громко, голосно сказал царь, да так голосно, что ни гул орудий, ни треск и лопотанье ружей не в силах были заглушить этого голоса. – Помните, что вы сражаетесь не за Петра, а за государство, Петру врученное… Вы сражаетесь за свои кровы, за детей, за Россию, а о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, только бы жила Русь, слава, честь и благосостояние ее!
В этот момент пуля с визгом пронизывает его шляпу. Он снимает шляпу и снова крестится.
- Борис, и ты Александр! – говорит он Шереметьеву и Меньшикову. – Думайте только о России, а меня забудьте… Коли я нужен для блага России, меня спасет Бог… А убьют, не падайте духом и не уступайте поля врагу… Изгоните шведов из моего царства и погребите тело мое на берегу Невы, это мое последнее слово!
Опять запищала пуля и впилась прямо в грудь царя, на которой висел золотой крест.
- Государь! – с ужасом вскрикнул Меньшиков.
- Ничего, Бог хранит меня, пуля, как воск, сплюснулась, - и с обнаженною шпагою царь скачет вперед.
Увидев царя впереди всех, Москва буквально осатанела: с каким-то ревом бросилась она по полю, спотыкаясь о трупы товарищей и врагов.
Карл, видя все это с холма, задрожал всем телом.
- Несите меня туда, к этому великану! – закричал он, порываясь броситься с носилок.
Драбанты сбежали с холма, подняли носилки с королем выше головы, словно плащаницу, и понесли вдоль войска.
Шведы, увидав своего идола, бледного, простирающего вперед руки, как бы с желанием схватиться с тем великаном, что издали виднелся на белом коне, пришли в звериную ярость и сделали нечеловеческие усилия… Но и они встретили то, чего не ожидали: они увидели перед собою московские рати. Однако как ни старались эти рати расстроить шведские, словно скованные цепями колонны, малороссийские полки, врезавшиеся в самую гущу шведского живого бора, ничего не помогало… Страшная плащаница, носимая над головами сражающихся, осиливала…
Московские ряды дрогнули… Дрогнуло левое крыло армии, где командовал Меньшиков. Как полотно побелел “счастья баловень безродный, полудержавный властелин”, и выстрелил в первого попятившегося назад…

237

Но в эту минуту, откуда ни возьмись, Палий обхватил руками шею коня, чтоб не упасть, сопровождаемый Охримом, без шапки, с развевающимися по ветру, словно грива, сивым чубом, с громким воплем врезался в правое крыло шведского войска, которое составляли запорожцы… и казаки, перешедшие к шведам с Мазепой.
- Ой! Дитки! Дитки! – отчаянно кричал он с плачем. – Убейте вы меня, диточки! Убейте старого собаку! Я не хочу, щоб мои очи бачили поругу Украины… Поругав и лях, поругав, поругав и татарин, тепер швед поругается…
- Палий! Палий! – прошло по рядам.
- Не дамо на поругу Украину! Не дамо ни шведу, ни татарину! – зазвучал зычный голос Голоты.
- Не дамо! Не дамо! – дрогнуло по всему правому крылу.
И в одно мгновение несколько сот запорожцев, повернув коней, с тылу врубились в шведские ряды. За ними махнули и другие сотни, в том числе и Богуславского полка под начальством наказного полковника Кандыбы.
Шведские ряды разомкнулись, расстроились…
- Зрада! Зрада! – закричали остальные мазепинцы. – Казаки своих бьют!
- Бейте шведа! Рубайте Мазепу проклятого! – отвечали запорожцы.
Дрогнувшие, было, московские полки, ободрились, ринулись в гущу смешавшихся шведских полков, и началась уже резня, в русском солдате сказался мужик – он начал буквально косить, благо не привыкать – стать ни  косьбе, ни к молотьбе…


XXXVIII

На синем небе появилось синее озерко. Оно быстро увеличивалось, расплывалось. Тучи быстро поплыли за Будищанский лес. От земли поднимался туман. Взошло солнце, 
 в тумане оно казалось багровым.
Теперь Петр, который стоял на бугре, хорошо видел поле боя. Он уже знал, что шведы захватили два левых редута и, встретив сильное сопротивление, беспорядочно отступили от восьми правых.
Из-за леса выскочили шведские кирасиры, врезались в русские кавалерийские полки, потеснили их. Палий, стоявший рядом с Петром, поднес к глазам подзорную трубу. Через минуту он опустил ее.
- Ваше величество, сейчас шведская конница опять закрутит веремею (то есть произведет повторную атаку).
Шведская пехота вновь выстроилась в две боевые линии. Шведы еще раз попробовали взять редуты, но, встреченные сильным огнем, смешались, потеснились в сторону и стали обходить их. Правое крыло шведов не умещалось на узеньком пространстве, оно постепенно уходило в лес и скоро вовсе скрылось из поля зрения. Левое крыло постепенно приближалось к построенному перед русским лагерем ротрашементу (земляное укрепление). Их подпустили на девяносто саженей, и пушкари разом поднесли фитили. Будто буря пронеслась по шведским полкам, бросая на землю одних, гоня обратно в смертельном испуге других. Петр, сам того не замечая, сапогом ковырял землю.
238

- Молодцы, - закричал он, оборачиваясь к Палию, - хорошо ударили, смотри, как шведы покатились.
Но полковник уже смотрел в другую сторону.
- Ваше величество, там целая дивизия пехоты в лесу застряла.
Петр мгновенно понял Палия.
- Отрезать их, пусть Меньшиков берет дивизию… - он оглянулся, чтобы отдать кому-нибудь приказ.
- Ваше величество, - обратился к Петру Максим, который вместе с Дмитрием поддерживал Палия. – Я в лесу дороги знаю, сам когда-то здесь жил.
Петр бросил взгляд на Максима, затем на Палия. Полковник утвердительно кивнул головой. Тогда Максим вскочил на коня.
- Стой! - крикнул Петр. – Меньшиков может не поверить. Писать некогда. Что ж ему дать?.. – Петр пошарил по карманам, потом выхватил изо рта трубку и протянул Максиму. Казак, не чувствуя, как сыплется в локоть горячий пепел, зажал левой рукой трубку, правой ослабил поводья. Конь с места взял в галоп.
Максим отыскал Меньшикова за редутом. Князь, разгоряченный боем, сидел в толпе офицеров под кустом орешника. Максим соскочил с коня, передал Меньшикову царский приказ и показал трубку.
- Где они сейчас? – спросил Меньшиков.
Максим понял, о ком спрашивает князь.
- Там, где-то за лесом, в направлении Крестовоздвиженского монастыря. Лесом строй идти не мог. Они, видно, все правее брали, там поляны. Туда же отходили и солдаты из двух левых шанцев, - казак кивнул головой на редуты. – Нам можно и лесом ехать, там есть широкая дорога.
Меньшиков отдал приказ. Офицеры разбежались по своим полкам, гусары сели на коней.
… В лесу было тихо и спокойно. Только где-то над головой, в чаще, ворковал голубь.
Ехать пришлось недолго. Через некоторое время лес поредел. Стали попадаться большие поляны, поросшие кустами, орешником.
Вдруг где-то впереди послышались выстрелы. Меньшиков натянул поводья, поджидая высланный вперед разъезд. Разъезд возвратился и донес, что перед ними находится шведская дивизия генерала Росса, который ведет перестрелку с солдатами, выбитыми из двух левых редутов. Шведы оторвались от своих и, наверное, не знают, что их войска отступили перед ротрашементом.
Меньшиков послал два полка прямо по дороге в обход врага, три других полка повернули лошадей влево и стали пробираться через кустарник. Шведы, расположившись на самой опушке леса, не ожидали нападения. С криком, стреляя на ходу, на них ринулись с двух сторон гусары. Некоторое время шведы пытались обороняться, но, разрозненные, разбитые на отдельные отряды, они не в силах были выдержать натиск кавалерии и бросились бежать.
Дав коню свободу, Максим носился между кустами орешника, умело действуя шашкой. За лесом протянулось поле, но через полверсты снова начинался лес. Выехав на

239

поле, Максим увидел, что вместе с гусарами бегущих врагов преследуют солдаты Августова. Теперь приходилось сдерживать лошадей, чтобы не наскакивать на своих. Шведам тем временем удалось добежать к шанцам возле Полтавы. Там, в лесистом овраге, завязался жестокий бой. Шведы повернули пушки, из которых обстреливали Полтаву и картечью стали бить по наступающим русским. Со свистом врезалась в деревья картечь, откалывая щепки. Столетние дубы и грабы глухо гудели, будто жалуясь на раны.
Еще на поле под Максимом убило коня, и теперь он бежал вместе с солдатами. Он скатился в овраг и, цепляясь за кусты, стал взбираться по склону. Вдруг куст, за который он ухватился, вырвался с корнем, откинув Максима назад. Его поддержал высокий солдат. Казак наклонился вперед, схватился за ветку орешника.
В это мгновение справа грохнул выстрел, солдат выпустил руку Максима, упал на колени и покатился в овраг. Казак оглянулся на выстрел и увидел шведа. Прислонившись к дереву, тот поднимал ружье. Тогда Максим бросил к ногам саблю, выхватил из-за пояса длинный тонкий кинжал и, подавшись вперед, метнул его. Кинжал просвистел в воздухе и пронзил шведу грудь. Но Максим не увидел, как падал враг – что-то горячее обожгло голову. Он протянул руку – рука не нашла опоры. Максим упал навзничь и скатился на дно оврага. Перед глазами перевернулись деревья, промелькнуло голубое небо.
На дне оврага казак пришел в чувство и открыл глаза. Над ним склонилось два солдата.
- Живой! – сказал один из них.
Максим собрал последние силы, пристально всмотрелся в знакомое лицо солдата.
- Савенков, и ты здесь. Помираю, друже. – Казак глотнул воздух, изо рта струйкой побежала кровь. Слабым движением он сунул в карман руку, вытащил и протянул ее Савенкову. На ладони лежала янтарная трубка с искусанным мундштуком.
- На, отдай царю. Скажи, что я выполнил его приказ… Поклон низкий… скажешь…
Максим не договорил, в горле у него заклокотало, длинные, похожие на женские, ресницы вздрогнули, и медленно опустились. На высоком челе неподвижно застыло две морщины: казалось, Максим, умирая, унес с собой какую-то глубокую думу.
Савенков, держа Максимову руку в своей правой руке, левой снял с головы треух.
- Кому это поклон, Скоропадскому? – спросил у Савенкова второй солдат.
Савенков молчал. В уголках его глаз дрожали две большие слезы. Он украдкой вытер их и сказал:
- Нет, не Скоропадскому. Один батька у них – Палий.


XXXIX

К ногам Петра солдаты сложили четырнадцать знамен и штандартов. Августов подъехал с поздравлением, но царь перебил его:
- Это только начало, генерал, не так легко Карла одолеть.
Осторожно пробираясь между генералами и офицерами, к Петру подошел солдат. Он подал царю трубку.
240

- Казак передал, - сказал он.
- Очень кстати, я курить захотел. А где ж тот казак?
- Убит. Он просил меня сказать, что исполнил твой приказ.
- Убит? – Петр посмотрел на трубку, будто видел ее впервые. Затем высыпал из нее на землю табак и осторожно положил трубку в карман мундира.
Савенков ушел. К Петру подъехал драгунский капитан и донес, что Карл бросил против казаков Скоропадского пехоту и что там уже с полчаса идет бой. Тогда царь, боясь, чтобы шведы не рассеяли казаков, приказал строить полки к бою.
Он выехал перед полками суровый, подтянутый, в мундире гвардейского полковника, в ботфортах и шарфе, с полуторааршинной шпагой. Остановился против пехотных полков фельдмаршала, приподнялся в стременах, опершись о высокую луку турецкого седла.
- Воины, пришло время, когда решается судьба отчизны! Помните: не за Петра вы бьетесь. Нет. За державу русскую, за род свой!
Последние слова потонули в тысячеголосом “ура”. Петр поскакал дальше. Тесными, разными рядами стояли гвардейцы. Царь, радостно прищурив глаза, прошелся взглядом по их высоким фигурам. Вместо ответа на рапорт Бориса Голицына сказал:
- Разве можно сомневаться в победе, глядя на таких орлов?
- Государь, ты видел нас в боях. Будет подвиг такой, как раньше, - сказал один из офицеров.
Конь снова понес царя дальше. Звонко заиграли рожки. Войско строилось в две боевые линии, по фронту расставляли пушки. На фланг выезжала конница. Петр подъехал к дивизии Меньшикова.
- Твоя дивизия остается в ротрашементе, она будет резервной.
В ответ на слова Петра из строя послышался возглас:
- Государь, мы все несли равные невзгоды. Чем же теперь провинились?
- За что нам перед вами краснеть?
Петр рассмеялся.
- Ничем не провинились. Но кому-то нужно быть в резерве.
Он повернул лошадь и в последний раз объехал линию войск. Перед одетым в сермяжные мундиры полком новобранцев натянул поводья.
- Не дело это, шведы по мундирам новичков сразу узнают. И линию здесь нашу прорвут. Им поменяться мундирами с новгородцами надо.
Опять заиграли рожки. Войска двинулись навстречу шведской армии, впереди которой окруженного гвардейцами и драбантами (королевская охрана) на носилках везли Карла.
Медленно сходились армии. Дрожала под ногами земля, дробно стучали барабаны. Лучи солнца играли на лезвиях штыков. Русские первые дали залп из пушек и бросились вперед.
Трудно было что-либо разобрать. Петр видел, как разорвавшаяся граната свалила лошадей под носилками Карла и убила четырех драбантов. Гвардейцы подхватили носилки с королем, который размахивал шпагой, и пошли вперед.
Лошадь Петра послушно поворачивала по едва ощутимому движению повода.

241

Гвардейская охрана стеной окружила царя. Свистнула пуля, прошила шляпу Петра на вершок от головы, другая ударила в седло, но Петр не обращал на это внимания. Он пытался охватить взглядом все поле боя. Увидев, что под натиском вдвое превосходящих сил противника отступает Новгородский полк, Петр подскакал ко второму батальону преображенцев и повел их за собой. Конь перескочил через перевернутую пушку, прыгнул в сторону, чтобы не наступить на убитого, и вынес всадника в самую гущу боя. Опять пуля пробила шляпу у самой головы. Перед конем вырос шведский солдат с поднятым ружьем. Петр припал к гриве и ударил саблей по ружью, из которого курился дым. В разорванном на плечах мундире налетел на шведа преображенец и вогнал штык врагу под ребра. Вдруг Петра что-то сильно ударило в грудь. Он схватился обеими руками за луку, чтоб не упасть. Пуля попала в крест, вогнула его, сплющилась и покатилась вниз вместе с драгоценными каменьями. Гвардейцы бросились к царю, остановили коня. Петр оглянулся: новгородцы снова пошли вперед. Тогда он, не слезая с седла, снял ботфорт и достал из него пулю. Кто-то протянул флягу с водой. Петр жадно припал к ней. Потом поехал к пригорку, где поддерживаемый под руку Дмитрием, сидел на коне Палий. Петр остановился рядом. Ему казалось, что от начала боя прошло не более десяти минут, а на самом деле шел уже второй час. Армии как бы застыли на месте. Если бы не грохот выстрелов и не клубы дыма и пыли, можно было подумать, что войска остановились на отдых.
- Смотри, ваше величество, наши драгуны шведских кирасиров как поджали. Вот бы теперь во фланг шведу из пушек пальнуть, - показал трубой Палий.
И будто в ответ на его слова, справа от леса вырвались клубы белого дыма. Шведы отпрянули, стали отходить. Но, поравнявшись со своей конницей, остановились снова.
Палий уставшими глазами продолжал смотреть в трубу. Он искал Мазепу. О, как ему хотелось сейчас увидеть перепуганного врага, встретиться с ним в смертельной схватке, вложить последние силы в нажим курка! На миг полковнику показалось, будто
он видит окруженного сердюками Мазепу, но Палий не знал, что Мазепа, которому Карл поручил охранять тылы, уже стоял с немногими оставшимися верными ему казаками и горсткой сердюков у оседланных лошадей, готовый бежать при первом же известии о поражении.
Казаки стояли в засаде в лесу, прислушиваясь к грохоту боя.
- Пан полковник, - обратился к Савве Андрющенко, - не пора ли нам выступать? Сил нет ждать.
В ответ Савва молча покачал головой.
- Слышишь, гремит как? – сдерживая коня, тянувшегося к ветке, заговорил Семашко. – Люди же гибнут, наши люди! Не могу больше, сам поеду к гетману Скоропадскому.
Но в этот момент кто-то громко крикнул:
- Дозорные скачут, шапками машут! Пришло и наше время. Эх, и ударим же!..





242


XL

Полетела в траву медная пуговица, сорванная с кафтана нервной рукой Петра. Царь ударил коня шпорами, подтянулся в седле, кровь отлила от лица, глаза, не мигая, всматривались вдаль, туда, где кирасиры смели кавалерию Бауэра на фланге и поворачивали, чтобы ударить в центр, на пехоту Шереметьева.
- Резерв, резерв! – закричал Петр, хотя он и Палий хорошо знали, что резерв – половина дивизии Меньшикова – не сможет удержать шведов, а если бы даже и смог, то теперь все равно не успеет.
И Петру, и Палию показалось, что все пропало! Но вдруг за лесом поднялись тучи пыли. С гиком и свистом, поставив саблю наискось против ветра, на бешеном аллюре мчались казачьи полки, следом за ними казаки Белоцерковского, Богуславского и Корсунского полков, гусарская кавалерия князя Волконского. Кирасиры не успели даже развернуться, как были порубаны, разогнаны, рассеяны по всему полю. Почуяв подмогу, русская пехота усилила натиск.
Шведы не выдержали, побежали. Офицеры связали уздечками разбитые королевские носилки, подхватили их на плечи и побежали, неся Карла впереди войска. Русская кавалерия сделала полукруг и вновь развернулась навстречу шведам. Крайние казацкие полки пошли почти возле кургана, на котором стояли Петр и Палий. Высоко держа над головой знамя, с перекошенным, напряженным лицом промчался мимо Яков Мазан. Он скакал посреди казачьей лавы, мчавшейся вдогонку бегущим шведам. Быстро-быстро бежала под ногами земля. Впереди Мазана над тучами пыли билось на ветру белое с синими полосками по краям русское знамя. Мазан пригнулся ниже к гриве, прижал коня шпорами. Конь скакал бешеным галопом. Белое с синими полосками знамя все приближалось. Уже было видно широкую спину всадника, крепкую загорелую шею. Схватив руку Палия, Петр как бы в забытьи повторял одни и те же слова:
- Гляди, пошли как! Виктория, это виктория!
Ничто уже не могло остановить наступления конницы. Кое-где шведы еще
пытались обороняться, но вскоре бросали оружие и бежали к лесу, сдавались на милость победителей.
Русские и казацкие полки перемешались, и уже только два знамени виднелись на горизонте, и трудно было отличить их одно от другого.
Палий, опершись на руку Петра, следил за конницей. Из глаз старого полковника текли слезы. Они стекали по длинной седой бороде и падали на гриву коня, на кунтуш, на руку Петра, на истоптанную копытами черную землю… Колонны конницы, разрезав надвое шведский центр, отбросив шведского главнокомандующего фельдмаршала Реншильда от остального войска, вогнали в Ворсклу часть его пехоты.
У старого Реншильда опустились руки, когда он увидел себя отрезанным. Когда к нему подскакал Меньшиков, упрямый варяг, расстрелявший все свои патроны, с отчаяния переломил свою саблю об луку седла и бросил ее в Ворсклу. Принц Максимилиан хотел, было, броситься с кручи, но его удержали, и этот безумный мальчик сдался только тогда, когда Голота выбил у него из ослабевших рук саблю.
243

Карл, видя гибель своего войска, велел в последний раз нести себя вперед, как знамя. Но Брюс, командовавший русской артиллерией и давно с холма наблюдавший в зрительную трубу за королевскою качалкою, велел направить на нее разом несколько пушек. Качалка была подбита, драбанты полегли под нею, и несчастный Карл вывалился из своей последней колыбели на землю. Но он и не застонал от боли, хотя рана на ноге открылась, из нее хлынула кровь.
- О, великий Бог! Швеция упала! – закричал Левенгаунт, все еще державшийся на левом крыле, и поскакал, было, к королю.
Но в это время богатырь Гинтерофельт, соскочив с коня, словно ребенка, поднял с земли своего побежденного, плавающего в крови бога и, снова сев на коня, поскакал в лагерь, прижав к груди бесчувственного героя, словно кормилица или мать свое детище.
- Дивись-дивись, дядьку! – закричал, увидев эту трогательную сцену Голота, который вместе с казаком Задери Хвист гнал через поле шведских пленных. – Дивись, бо дядьку! От чудесия!
- Та що там таке? – лениво отвечал тот.
- Та он той, хто с тобой боровсь, комусь цицьки дае!
И Голота искренне захохотал, не догадываясь, кто это, и погнался бы за этим чудным шведом, что другому “цицку дае”, да ему нельзя теперь отлучиться от пленных, а заряды все расстреляны, остался пустой мушкет да сабля, издали ничего не поделаешь… Голота свистнул только: “Ну-ну… от бисовы сыны!”.
От всего левого крыла шведской армии остались отдельные отряды и кучи пленных, которых словно разогнанное оводами да слепнями стадо, гнали к Полтаве то малороссийские казаки и запорожцы, то московские рейтары. Правое крыло, увидев упавшего короля и не видя главнокомандующего, старого рубаки Реншильда, также дрогнуло и попятилось назад, несмотря на то, что оставшиеся верными Мазепе запорожцы с кошевым во главе, носясь по полю словно хвостатые дьяволы, гикая и ругаясь, вырывали лучшие силы из рядов русской армии. Мазепа, Орлик и Гордиенко с самыми отчаянными головорезами-запорожцами прорубились, было, через все правое крыло русской армии, но, не видя, ни короля, ни Реншильда, ни Пипера, ни Левенгаунта,
поворотили к степи, и скрылись в облаках дыма и пыли.
- Или, или! Лама савахфани! – как-то застонал Мазепа евангельскими словами, с горя и стыда припав к гриве коня своею старою, обездоленною головою: ему казалось, что там, в красующейся зеленью Полтаве, на возвышении стоит Мотренька и ломает свои нежные ручки. – Боже мой! Боже мой! Зачем же ты оставил меня!
- Но еще не конец, пане гетмане! – мрачно сказал Орлик. – У нас за пазухою Крым и Турция.
Мазепа безнадежно махнул рукой… Что ему Крым, что ему Турция, что ему теперь вся вселенная.


XLI

Умолк гром пушек. Тихо на Полтавском поле: слышен только стон раненых и
244

умирающих, да говор людей, копающих громадную могилу, такую громадную, в которой можно было бы похоронить и погибшую, хотя незавидную славу Карл XII, и позор Нарвы, и тысячи жертв обоюдных увлечений и ошибок, похоронить и всю старую византийско-иконописную и татарско-суздальско-московскую Русь с ее невежеством и безобразием. Но напрасно, думает царь, что он выкопает такую могилу. Еще в недрах Русской земли не образовалась та залежь железной руды, из которой можно было бы добыть достаточно железа на выковку лопат для рытья задуманной Петром могилы.
Но могила все-таки выкопана. Не та, а полтавская и в нее свалено все, что мешало торжеству виктории…
И началось торжество тут же, на кровавом поле. Уставшие, волнуемые не испытанными никогда ощущениями, царь, генералы и офицеры после молебна сели в палатке обедать. Светлое чувство неизмеримой радости не допускало никаких темных чувств. Всех сюда! И пленных шведских генералов усадили тут же за стол. Петр ласкал фельдмаршала Реншильда, хвалил его храбрость, подарил ему свою шпагу. Во время обеда привели Пипера, который, видя страшное поражение, потеряв из виду короля, не зная куда бежать, сам приехал в Полтаву и отдался в плен с двумя секретарями королевскими. Пипера с товарищами также усадили обедать.
Из всех торжеств, до которых люди такие охотники и которые всегда окупались слезами и кровью других, не принимавших в них участия, это полтавское торжество было одною из величайших исторических ошибок Петра – для того чтобы сказать громкую для учебников русской истории фразу, для того чтобы выпить кубок “за здоровье своих учителей” – шведов, и получить на это глупый ответ Реншильда, “что хорошо же-де отблагодарили ученики своих учителей” (точно не для них сказаны были давно-давно великие слова: “Обнаживший нож от ножа погибнет”) – для одного этого торжества пожертвовали целым столетием труда и развития двух огромных государств… Петр, у которого закружилась голова от неожиданной виктории, торжествуя ее, забыл о железном варяге, который, не будучи никем преследуем, успел скрыться и положить начало новой великой Северной войне, продолжавшейся ровно сто лет и стоившей стольких жертв и таких потоков крови, что в ней могли бы потонуть не только все участники торжеств, но и
те, которые не участвовали в нем.
Эту громадную историческую ошибку Петра как нельзя проще и правильнее оценил Голота, который нализавшись на радостях до чертей, сказал своему приятелю казаку Задери Хвист:
- Дядьку! А дядьку! Чуй-бо!
- Ну, чую.
- Москаль-то?
- А що?
- Наш брат казак пье, коли в его дила нема, а москаль тоди й пье, коли у его дило за пазухою… О що!





245


XLII

Действительно, в то время когда русские пировали, расстроенные боем части шведского войска, избежавшие смерти и плена, и казацкие полки Мазепы, равно запорожцы, снова сплотились, но, не смея вступить во вторичный бой, решились идти искать счастья за Днепром, а в случае новых неудач нести свои обездоленные головы в Турцию.
Они так и сделали. Очнувшемуся от обморока Карлу перевязали рану. Сначала он долго не понимал, где он и что с ним. Но злая память не замедлила воротить к нему то, что он желал бы навеки забыть. Он вспомнил этот день, первый день в своей жизни, когда от него отвернулось счастье. Когда же он узнал, что старый Реншильд, юный Макс, старый Пипер и другие генералы в плену, что и любимей его Адлерфельд, писавший историю Карла, раздробленный русским ядром, уже не может продолжать своей истории, несчастный безумец воскликнул:
- Те убиты, а те в плену, в плену у русских! О! Так лучше смерть у турок, чем плен у этих варваров! Вперед! Вперед!
Словом “вперед” все сказано: этим король определил, что поспешное бегство – единственное спасение от грозившей ему опасности попасть в руки русских. С королем было несколько человек запорожцев, которые поклялись ему благополучно переправить его через Днепр и доставить через дикие поля в пределы Турции.
Его посадили в коляску.
Путь для бегства избран был вдоль правого берега реки Ворсклы, впадающей в Днепр почти на 100 верст ниже Полтавы, имевшей в то время при своем устье крепостцу Переволочну. Крепостца Переволочна находилась в углу, образовавшемся при впадении в реку Днепр реки Ворсклы. Самое пространство между двух рек было само по себе невелико и, кроме того, сужено близко придвинувшейся к берегу возвышенностью. Вся же местность, где находилась Переволочна, обнята была с востока рекой Ворсклой, с севера-запада рекой Пслом, с юга рекой Днепром. Примыкавшие к Днепру болота и трясины делали все место крайне неудобным для переправы. К тому же и самый Днепр против Переволочны был слишком быстр и доходил до полмили в ширину. Ни сам король, ни ближайшие советники его не были знакомы с особенностями этой местности и
не постарались заранее осмотреть переправу через Днепр. Напротив того, русский царь Петр, желая предупредить всякую возможность переправы своему врагу через Днепр, еще за несколько дней до битвы приказал удалить от Переволочны все лодки и суда и самый город сжечь, так что ко времени прибытия Карла и Мазепы в Переволочну там остались одни дымившиеся развалины и совершенно обезлюдившее место на несколько верст кругом.
Наступала ночь. Полтава чуть-чуть виднелась в вечернем сумраке, как тогда, когда около нее горели купальные огни. Печальный кортеж двинулся степью в безвестную даль. Мазепа со своим штабом ехал впереди, открывая шествие и руководя движением шведского войска… Как хорошо была ему знакома эта широкая чумацкая дорога, этот “битый шлях” мимо Полтавы до Днепра и до самого Запорожья, где провел он молодость!
246

Как далека теперь казалась ему Полтава, в которой он оставил все, что было самым дорогим в его жизни! А между тем вот она тут, под боком, да только дорога к ней заросла теперь для него могильною травою…
Вот взошла звездочка над Полтавою… Может быть, и те добрые ласковые “очинята”, что когда-то на него с любовью глядели, тоже теперь смотрят на эту звездочку.

О, моя Мотренька! О, мое дитятко! Кто-то закроет навеки мои очи старые на чужой стороне?.. Не в твои чистые, невинные очи гляну я в последний раз моими очами бедными, закрываючи их в путь, в далекую-далекую, безвестную дорогу…
- Тату! Тату! Ох, таточко! – послышался вдруг стонущий голос в стороне от дороги. – Ой, тату! Возьми мене с собою.
Мазепа задрожал всем телом, он знал, чей это был голос… Он поскакал туда, где слышался этот милый голос, и через минуту казаки увидели гетмана с дорогою ношею на руках.
- От нам Бог и детину дав, - добродушно говорили казаки, с любовью посматривая, как старый гетман, утирая скатившиеся на седые усы слезы, усаживал в свою походную коляску что-то беленькое да бледненькое, да такое жалкое…
- Ну, теперь хоть на край света!
Только край этот для Мазепы был недалеко, очень недалеко.


XLIII

Страшные дни потянулись для Мазепы, не говорим – для Карла: этому оставалась еще молодость, у которой никогда нельзя всего отнять, которую никогда и никакими победами нельзя ни победить, ни ограбить. У Карла оставалось еще целое царство где-то там, за быстрыми реками, за безлюдными степями, за синими морями да за высокими горами. А у Мазепы ничего не осталось, кроме старости да воспоминаний, да вот еще этого дорогого существа, грустное личико которого выглядывает вон из той богатой коляски, безмолвно созерцая неизмеримую, безвестную даль, расстилающуюся перед очами. Что-то с нею будет, когда его не станет на чужой стороне, да и как ему самому покинуть это сокровище, хотя бы для загробной вечной жизни?.. Бог с нею, с этой вечной жизнью без земли, без этого жаркого голубого неба, без этой степи, выжженной солнцем, без этих милых глазок, по временам с нежною грустью останавливающихся на нем, на бездольном старике, лишенном всего! Бог с нею.
“Вот и опять едем искать своей могилы в неведомой степи”, - думает Мазепа.
Он сильно пришпорил коня и поскакал вперед, мимо коляски короля, завидев вдали синюю палатку у Днепра, где они должны были переправиться на тот берег, за пределы Гетманщины.
“Прощай, мое славное царство!” – колотилось у него в сердце.
Авангарды из малороссийских казаков, запорожцев и шведской конницы подскакали к берегу. Шведов поразили уменье и неустрашимость казаков, тотчас спешившихся с коней и вместе с ними бросившихся в воду. Понукая лошадей, с криками,
247

жартами, смехом, свистом и руганью эти степные дьяволы, держась за хвост своих привычных ко всему четвероногих товарищей, пустились вплавь, вспенив всю поверхность реки, усеяв ее то фыркающими лошадиными мордами, то своими усатыми и чубатыми головами в косматых шапках.
Подъехали к берегу и коляски, из которых в одной лежал, страшно страдая от раны и зноя, сломленный упрямою судьбою упрямый король-варяг, а из другой выглядывало задумчивое, прелестное личико Мотреньки. Солнце клонилось к западу, хотя еще жгло невыносимо.
Между тем запорожцы, что еще оставались на этой стороне Днепра с Мазепою, Орликом и Гордиенко, успели наладить нечто вроде паромов – плавучие плоты на маленьких лодках, чтобы на них можно было перевезти коляски с королем и Мотренькой да богатые сокровища Мазепы, да разной утвари, да бочонки с золотом.
Мазепа так торопился перевезти на тот берег свое единственное сокровище, Мотреньку, боясь, чтобы ее не настигли царские войска, что почти забыл о своих бочонках с золотыми дукатами, и Карл тихонько от Мазепы велел их потом похитить.
Карл сделал знак, чтобы Мазепа приблизился. Мазепа повиновался.
- Кто эта прелестная девушка? – спросил король, увидевши голову Мотреньки в окне коляски.
- Сирота, ваше величество, родственница моя, крестница…
- Какое милое существо! И она решилась разделить вашу суровую участь?
- Да, ваше величество… Это мое единственное сокровище, которое мне оставила немилосердная судьба…
- О! Не говорите этого, гетман, мы ее заставим быть милосердной! – вызывающе воскликнул упрямый юноша, и глаза его стали какими-то стеклянными. – Фортуна – это брыкливая лошадь, на которой может ездить только смелый… Мы ее объездим.
- Вы, я в этом уверен, ваше величество… но я… меня уже ждет Харон с лодкою, чтобы перевезти в область Аида…
И Мазепа мрачно указал на плот, стоявший у берега.
- Так познакомьте меня с вашей прелестной Антигоной. Эдип, царь Украины! – с улыбкою сказал король.
Мазепа кликнул Мотреньку, которая вышла из коляски и стояла в стороне и
смотрела, как казаки втаскивали на плот ее коляску и карету гетмана.
- Дитятко! Ходи сюда! – сказал он. – Их величество может оказать тоби жичливость.
Девушка подошла, потупив голову, и сделала молчаливый поклон.
- Очень рад познакомиться с вами, прекрасная панна! – сказал Карл по-польски.
Мотренька снова поклонилась и подняла на короля свои робкие, стыдливые глаза.
- Это делает вам честь, что вы не бросаете вашего батюшку… Только в несчастии познаются истинные привязанности…
Но в этот момент к коляске короля подскакал Левенгаунт, весь встревоженный.
- Ваше величество! За нами погоня, - торопливо проговорил он. – За Переволочью уже показались русские отряды… Торопитесь переправляться.
- Я раньше моей армии не переправлюсь.

248

- Государь! Умоляю…
- Мне бежать? Никогда!.. Я эту коляску сделаю моей крепостью и буду защищаться в ней, как защищался в Нарве, - отвечал упрямец. – Вот кого поберегите - женщин, - и он указал на Мотреньку.
Первым прискакал к Днепру гетман Мазепа и тотчас поторопился переправиться через Днепр: он вез с собой несколько мешков серебра и две бочки золота, кроме того, множество другого “добра”. 27-го июня в 4 часа дня Мазепа с несколькими своими  единомышленниками сел в лодки, и стал переправляться с левого на правый берег реки. Но так как с ним было много казны, то люди его начали тонуть, и Мазепа приказал бросать деньги за борт и так “почти три доли” того богатства очутилось на дне Днепра. Вместе с Мазепой переправилась и часть запорожских казаков.
Вслед за Мазепой прискакали к Днепру отдельные отряды разбитых шведских полков.
Король вез с собой серебряный столовый прибор и большие суммы денег, увеличенные только что собранной в Саксонии контрибуцией. При короле было от двух до трех тысяч охраны и в том числе несколько человек запорожских казаков. Для переправы короля связали две лодки вместе и на этот паром внесли короля так, что передние колеса кареты поместились в одной лодке, а задние – в другой. Чтобы не отдать добычи и орудий в руки врагов, король приказал оставшийся на левом берегу Днепра обоз
сжечь, а пушки погрузить в Днепр. Возле короля поместилось 12 человек телохранителей и в полночь все оттолкнулись от левого берега реки.
Немногим шведам удалось для переправы через Днепр найти где-то на Ворскле паром, который пригнали на Переволочанский перевоз. На этот паром стали садиться шведские солдаты и переправляться на противоположный берег Днепра. Другие для этой же цели ломали обозные телеги, бросали доски в реку и, ложась на них, пытались переплыть реку поперек. Некоторые бросали в Днепр колеса и на колесах пускались вплавь. Плохо умея плавать и не будучи в силах справиться с течением речных волн, шведские солдаты подвергались большой опасности потонуть. Но им везде оказывали большую помощь запорожские казаки. Одни из запорожцев садились верхом на своих
лошадей и смело пускались на них вплавь, а когда усталость одолевала их, хватались за гривы коней и, помогая шведам на плаву, вытаскивали их на противоположный берег реки. Другие из них делали наскоро сложенные плоты, привязывали тонкие веревки к одному концу каждого плота, другой конец той же веревки держали в своих крепких зубах и так переплывали Днепр.
На следующий день, 30-го июня, у Переволочны показался князь Меньшиков с отрядом в 9000 человек, высланный по следам беглецов вдогон. Русские обнаружили на левом берегу Днепра около 17000 человек шведов и в том числе 220 человек запорожских казаков потребовали, чтобы неприятели сдались на известных условиях русскому царю. На вопрос шведского генерала Крейца, каковы же условия, князь Меньшиков отвечал, что все шведы, как военнопленные, должны положить оружие и сдать припасы, кроме платья и частной собственности. Но из этого исключаются запорожцы и другие изменники русскому царю.
1-го июля к Переволочне прибыл сам царь и тот же час выслал отряд русских войск

249

под начальством князя Г. Волконского за Днепр для преследования Карла и Мазепы.
Этого числа была принята капитуляция от шведов. Оставшиеся при шведах запорожские казаки, предугадывая свою судьбу, решили лучше утопиться в Днепре, нежели отдаться русским на месте. Но те, которые отдались русским, подверглись жестоким казням по приказанию царя. Царь выдумывал самые изысканные казни для них: одних запорожцев он велел колесовать, других приказал немилосердно штыками исколоть, третьих велел в железа оковать, и в дальние места Сибири отослать.
Беглецы в ту же ночь вступили в безбрежную степь. Это была настоящая пустыня, мертвая, безлюдная и безводная. Могильная тишина царствовала кругом, и только звезды смотрели с темного неба, словно живые существа, осуждающие безрассудные деяния человеческие. Шведы были глубоко поражены видом этого застывшего мертвого моря, которому они не видели ни конца, ни края.
Одни запорожцы были тут как дома. Им не привыкать было плавать в этом море целыми месяцами, выискивая красной дичи в виде косоглазого крымца, а то и буйвола, либо лося, либо быстроногого сайгака.
Вот и теперь они весело балагурят, усевшись в кружок и потягивая тютюн из люлек. Беглецы, отъехав верст с десять от Днепра, остановились на ночлег. Все спят после трудов и тревог последних 9 дней, тихо кругом, только несколько казаков в стороне от обоза стерегут спутанных коней и калякают себе по душам.
Вдруг слышат, кто-то идет и как будто сам с собою разговаривает.
Присматриваются: действительно, кто-то тихо бредет от обоза… Кому это быть? Кто не спит, когда скоро уж и утро настанет? Ближе, ближе… Видят, фигура гетмана… Да, сам гетман и есть… Чего он ходит? О чем разговаривает?.. Запорожцы присмотрелись, слушают…
- Ни, не спит моя голова, важко ей, важка моя стара голова, сон не бере, - бормочет старик, останавливаясь и качая головой. – Да и як таку голову сну побороти? Вона в злой коруни… Ох, важка та коруна, важка!.. Достав Мазепа коруну, венец державный, а! Лиха матери!.. Не венец державный достав Мазепа, а винчик погребный. От скоро, скоро возложит на его шаленну голову венец державный смерть… О! Смерть! Смерь! Страшна
твоя замашная коса!.. А дитинку ж чисту, невинность голубину, за що я погубив? До кого воно, бидне дитя, головку прихилить на чужини?.. Проклятый, проклятый Мазепа, анафема, проклят…
Слова замолкли. Старик снова, не поднимая головы, тихо побрел к обозу.
- А мабуть, и певне проклят, - заметил кто-то.
- Та проклят же… От весною чумаки ихали степом засильно, так казали, що на всий Украини его у церквах попы проклинають.
- О! Що попы! То московськи попы, не наши.
- Ни, и наши проклинають.
- Та то ж москаль велив.
- Хиба… О, забирае силу вражий москаль, ох, як забирае!
Начинало светать. Прежде всего, проснулся предрассветный ветерок и струйками побежал по степному ковылю, нагибая и покачивая то тот, то другой белый чуб безбрежной степи. Просыпалось и небо. Там от времени до времени слышалось карканье

250

ворона да клекот орла, такой странный да гулкий, как будто бы кто-то высоко-высоко в небе ударял палочкой об палочку. Это пернатые казаки чуяли себе корм по ту сторону Днепра.
Мазепа, к которому с рассветом воротились его разбитые и распуганные ночным мраком и бессонницею мысли, тихо подошел к коляске, в которой ехала Мотренька. Неслышно приподнял он полу фартука и заглянул внутрь экипажа. Девушка спала. Подложив левую ладонь под щеку, она, казалось, пригорюнившись, думала о чем-то. Черные волосы падали ей на низенький лоб и на правую бледную щеку. Вид спящего человека всегда представляет что-то как бы маленькое, беззащитное. Спящая Мотренька казалась беспомощным, горьким ребенком, который, наплакавшись, крепко уснул или вполне согнал с лица следы горя.
С благоговейным чувством, но с едкой тоской глядел гетман на это милое, невинное личико… Чего бы ни дал он, чтобы воротить прошлое!
Обоз просыпался. Казаки готовили коней и экипажи в далекий, неведомый путь.


XLIV

6-го июля 1709-го года Карл XII и Мазепа были в Очакове, а 1-го августа – в Бендерах.
Своему послу в Стамбуле Толстому Петр поручил подкупить великого визиря, которому было обещано 300000 талеров за выдачу Мазепы. Это известие взволновало Мазепу. Такой ход событий окончательно подорвал слабое здоровье гетмана и 22-го августа 1709-го года он умер.
Из села Варну, недалеко от Бендер, под заунывные звуки труб и литавр выступает похоронная процессия. Впереди трубачи и литаврщики в глубоком трауре на конях, покрытых траурными мантиями от ушей до самых копыт. За ними на траурном коне выступает кто-то знакомый. Это запорожский кошевой атаман Костя Гордиенко. Открытое лицо его смотрит задумчиво, а громадные усы как-то особенно спускаются на
грудь. В руке у него гетманская булава, которая так и горит на солнце дорогими камнями да крупным жемчугом. Вслед за кошевым шестерка прекрасных белых, как первый снег, коней, в трауре же, везет погребальный катафалк, на котором стоит гроб, покрытый дорогою красною материей с широкими золотыми нашивками по краям. По сторонам катафалка – почетная стража с обнаженными саблями, готовая поразить всякого, кто бы осмелился оскорбить бренные останки, покоящиеся в гробе. За гробом идут женщины… Как голосно плачут и причитают. Как раздирает душу горькая мелодия этого народного причитания, причитания, с которым хоронили когда-то и Олега Вещего, и ослепленного Василька, и старого Богдана Хмельницкого… От времени Перуна и Дажбога идет эта мелодия слез, мелодия смерти… Только одна женщина не плачет, это Мотренька: она идет, глубоко наклонив голову, и переживает всю свою горькую, незадавшуюся жизнь… За нею, на коне, Филипп Орлик, новый гетман. Еще серьезнее его вечно серьезное лицо, еще сосредоточеннее взгляд… “Над кем гетманувать я буду? – вот что выдает его задумчивое лицо. – Да и где моя гетманщина?” Рядом с ним Войнаровский, племянник
251

того, кто лежит в гробу. За Орликом и Войнаровским выступает варяжская дружина Карла XII. Как мало ее осталось с того дня, как она оставила родную землю, чтобы следовать за своим беспокойным конунгом скандинавского севера! Как много их полегло на чужих полях, не зная, что делается дома. Из 150 варягов-дружинников, вышедших с Карлом из Швеции, до Полтавы едва уцелело 100 человек, а под Бендерами только 24 королевских варяга провожали до могилы труп Мазепы: остальные полегли в чужих полях, а конунг их лежал раненый. По обеим сторонам всей процессии ехали запорожцы с опущенными долу знаменами и оружием.
Мотренька шла за гробом, по временам взглядывая на него и прислушиваясь к печальной музыке, отдававшей последнюю честь одиноко умершему старику, и память ее переживала последние тяжкие дни, последние часы дорогого ей покойника. С переходом через степи и через Буг, со вступлением на турецкую землю дух, могуче действовавший в старом теле гетмана, как бы разом отлетел, оставив на земле одно дряблое тело, которое двигалось машинально, да и двигалось как-то мертвенно. Старик, видимо, умирал изо дня в день. То целыми часами он лежал, устремив глаза в потолок и как бы припоминая что-то. Иногда он делал отрицательные движения то рукой, то головой, словно бы отрекался от всего прошлого, от всей его лжи, от горьких ошибок и жгучих увлечений, от которых остался лишь саднящий осадок.
Когда Мотренька подходила к нему, лицо его принимало молитвенное, но страдальческое выражение, и часто слеза скатывалась на белую подушку, на которой
покоилась такая же белая голова умирающего… “О, моя ясочка!.. Закрой мени очи рученьками своими та вертайся додому, на Вкраину мылу… у той садочек, де мы с тобою спизналися…” Мотренька безмолвно плакала и целовала его холодеющие руки… “Не вдержу вже и булавы, - бормотал он, - а хотив скипетр держати та тоби его, мое сонечко, передати…”
В последние минуты он глазами показал, чтобы Мотренька передала гетманскую булаву Орлику, и она с плачем передала ее. Тут стоял и Войнаровский и Гордиенко, стояли, словно на часах, ожидая, когда душа умирающего расстанется с телом…
Тихо отошел он, со вздохом, глубоко-глубоко вздохнул о чем-то, вытянулся во весь
рост, и лицо стало спокойное, величественное, царственное… Да, это она, “смерти замашная коса” наложила печать царственного величия… “Ну, вже больше ему не лгати… буде вже… тепер тилько первый раз на своем вику сказав правду, вмер”, - думал молчаливый Орлик, держа булаву и серьезно глядя в мертвое лицо бывшего гетмана…
Скоро похоронная музыка смешалась с перезвоном колоколов, когда процессию увидели с колокольни церкви, стоявшей от Варну несколько на отшибе.
У ворот церковной ограды два казака держали под уздцы боевого коня Мазепы, покрытого длинной траурной попоной. Умное животное давно догадывалось о чем-то недобром и жалобно, фальцетом, словно скучающий по матери жеребенок, заржало, увидев приближающуюся процессию. С большим трудом казаки могли удержать его. Когда же гроб последовал в ворота, казаки увидели, как из умных, черных глаз гетманского коня катились слезы.
- Що, жаль, косю, жаль батька? – спросил казак, ласково глядя в морду животного.
- Еге! – философски заметил другой казак. – Може, одному коневи и жалко

252

покойного, но никто в свити не любив его, лукавый був чоловик.
Конь заржал еще жалобнее.
Когда гроб хотели уже опускать в склеп, Мотренька быстро подошла к последней и вечной “домовине” гетмана, обхватила ее руками и вскрикнула со стоном:
- Тату! Тату! Возьми меня с собою…
Стоявший тут же на клюшках король подошел, было, к девушке, с участием нагнулся к несчастной, чтобы поднять ее, но она была без чувств…
Карл быстро повернулся и с каким-то странным, неуловимым выражением оловянных глаз погрозил кулаком на север.


XLV

Гетмана Мазепу похоронили.
Палий сам умер на руках своей мужественной жены, когда получил известие о смерти Мазепы.
Мотренька умерла на своей милой Украине, в Диканьке. Ей удалось поцеловать те места, где ступали когда-то старые ноги проклятого, но ей дорогого человека.


XLVI

Более двух веков имперские идеологи проклинали имя гетмана, называя его преступником и христопродавцем. Интересно, что проклинали Мазепу именно за то, за что восхваляли Хмельницкого – за восстание против иностранного господства! Выходит, восстание против Польши – событие праведное и величественное, а восстание против России – преступление? А ведь даже в отношении России Мазепа не являлся, по сути, предателем… По действовавшему тогда в Европе закону вассал имел право выбрать себе
сюзерена. Как и поменять его в случае притеснений. Так что гетман просто сделал свой
выбор.


XLVII

1710-ый год. Время великих гетманов на Украине закончилось
Вместе с Мазепой в Бендерах оказалось 50 представителей казацкой старшины, около 500 казаков из левобережных полков и около четырех тысяч запорожцев – это была первая украинская политическая эмиграция. Во главе ее были генеральный обозный Иван Ломиковский, генеральный бунчужный Федор Мирович, генеральный есаул Григорий Герцик, прилуцкий полковник Дмитрий Горленко и генеральный писарь Филипп Орлик.
5-го мая 1710-го года под Бендерами состоялась казацкая рада, на которой при одобрении турецкого султана новым гетманом – в изгнании – был выбран Филипп

253

Степанович Орлик.
Филипп Орлик родился в 1672-ом году, в Вильно, в шляхетской семье древнего происхождения, учился, как и кошевой Костя Гордиенко, в Киево-Могилевской академии. Был образованным человеком, знал несколько европейских языков.
Орлик служил в митрополичьей канцелярии, из которой перешел на службу к гетману в генеральную войсковую канцелярию и в 1707-ом году стал генеральным писарем.
После смерти И. Мазепы Орлик заключил соглашения со шведским королем и крымским ханом о военной помощи против Москвы и совместных действиях. В день выборов Орлика была утверждена “Конституция прав и свобод запорожского войска” – так называемая Бендеровская конституция. Основными ее пунктами стали провозглашение независимости Украины от Польши и Москвы, восстановление казацких рад, ограничение власти гетмана в пользу старшины. Обосновывалась протекция шведского короля и союз с Крымским ханством. Территория Украины определялась согласно Зборовскому договору 1649-го года. Казакам возвращались их традиционные территории в Приднепровье. При гетмане образовывался генеральный совет с законодательной властью, которая состояла из генеральной старшины, полковников, выборных депутатов от каждого полка и из делегатов от запорожцев. Совет собирался три раза в год – на Рождество, Пасху, Покров. Дело о несправедливости гетмана и вины
старшины рассматривал генеральный суд, в который гетман не имел права вмешиваться. Государственная казна и имущество подчинялись генеральному казначею. На содержание гетмана назначались отдельные земли. Устанавливалась выборность полковников, сотников с последующим их утверждением гетманом. Специальная комиссия должна была осуществлять ревизию государственных земель, которыми пользовались старшина, а также повинностей населения. Гетман должен был защищать казачество и все население от чрезмерных налогов и повинностей, помогать казацким вдовам и сиротам.
Провозгласив фактически республикой строй Украинского государства, “Конституция Пилипа Орлика” стала образцом тогдашней политической мысли не только на Украине, но и вообще в Европе.
Конституция ограничивала права гетмана, предусматривала создание представительного органа – Генерального Совета. В ней были заложены устои принципа разделения законодательной, исполнительной и судебной власти, внедрялась выборность должностей.
Содержание документа соответствовало казацкой старшины, которая благодаря ослаблению гетманской власти, получила возможность большого участия в государственном управлении. “Конституция Пилипа Орлика” с 1714-го года действовала на Правобережной Украине.


XLVIII

Дальнейшие действия Ф. Орлика были направлены на создание коалиции для освобождения Украины из-под российской власти. Он заключил соглашение с крымским
254

ханом Давлет Гиреем, шведским королем Карлом XII, сторонниками свергнутого польского короля Станислава Лещинского. Соглашение предусматривало совместное освобождение Гетманщины и Слобожанщины. К этой коалиции присоединились Турция, которая 20-го ноября 1710-го года объявила войну России. По совместному плану союзников предусматривалось осуществить внешнюю экспедицию с целью освобождения Правобережной Украины.


XLIX

Еще с утра в Богуславе, возле дома Самуся, играл на кобзе слепой кобзарь. Рядом с ним находился семилетний хлопец – поводырь кобзаря.
Возле кобзаря останавливались люди, чтобы послушать, как поет кобзарь про Марусю Богуславку. Вышла из дома жена Самойла Ивановича и направилась тоже к кобзарю. В руках ее завернутый в тряпку большой кусок хлеба, подарок для кобзаря. Когда она подошла, хлопец толкнул кобзаря.
- Жена Самуся, - проговорил хлопец.
Кобзарь прекратил петь и обратился к жене Самуся:
- Хозяюшка, спасибо за хлеб. Я бы хотел говорить с вашим сыном, Федором его зовут.
- Хорошо, я позову его.
Пришел Федор.
- Я сын Самуся. Искал, дедушка.
- Да. В Исайки вернулся с семьей пан Федор. Из Кракова. Дочь его хочет тебя видеть.
- Леся, - вырвалось у Федора из груди. – Спасибо, дедушка.
Федор вернулся домой, предупредив мать, что он едет в Исайки к Лесе. Позвал сотника Григория, вывел коня и с последним умчался в Исайки.
Домой Федор вернулся поздно. Уставший, внутренне разбитый. Хотел уйти к себе
в комнату и лечь, но его остановил отец, который уже знал от своей жены, куда ездил сын.
- Ну что, сын, свадьба будет?.. – спросил Федора.
- Нет. Нету моей Леси. Она умерла в Польше при родах твоего внука. Не помогли и лучшие польские врачи. Сообщила об этом мне ее сестра. Роды были преждевременные, после семи месяцев после нашей встречи в деревне возле Немирова. Сколько уже прошло лет, а я ничего не знал.
- Ну ладно, иди к себе, побудь один, - посоветовал отец.


L

В начале 1711-го года хан с 40-тысячсной ордой и 2-мя тысячами запорожцев отправился на Слободскую Украину. Не достигнув там военного успеха, он с 12-ю

255

тысячами пленников вернулся в Крым. Между тем Орлик с 5-ю тысячами запорожцев, 20-30-тысячной татарской ордой и отрядом поляков двинулся на Правобережье. Он получил Немиров, Брацлав, Винницу.
Против Орлика и Гордиенко гетман Скоропадский выслал генерального есаула Бутовича с полками, но Бутович под Лысянкой потерпел поражение и был взят в плен. Захватив несколько местечек и городов, Филипп Орлик и Константин Гордиенко под конец сосредоточили свои силы у крепости Белой Церкви. Силы гетмана и кошевого Гордиенко были довольно велики. При запорожцах и городовых казаках, числом 10000 человек, были еще татары белогородской и буржацкой орды с ханским сыном салтаном, числом до 20000 человек, и, кроме того, поляки и молдаване с киевским воеводой 
И. Потоцким и со старостой Галецким 3000 человек, сторонники С. Лещинского и, следовательно, шведского короля Карла XII. Русских солдат в Белой Церкви было всего 500 человек, да несколько человек верных царю белогородских казаков. Над всеми солдатами и казаками состоял начальником бригадир Анненков.
Подступив со всеми силами 25-го марта к крепости, татары, поляки и казаки начали ее добывать, но в тот же день были отбиты от нее пушечной стрельбой. Решили, что на следующий день они непременно возьмут крепость с боя. И точно, к вечеру против 26-го числа Орлик и Гордиенко, собравшись со всеми своими силами и соединившись с казаками около 11000 человек Богуславского, Корсунского и Сенявского полков, внезапно
во время наступления ночи подошли конницей и пехотой к крепости, сделали со всех сторон окрик, привезли с собой множество фашин и, войдя в нижний острог, покопали в нем шанцы.  Осажденные встречали своих врагов выстрелами из пушек и ружей и тем не допустили их ни к верхнему городу, ни к замку.
Отразив второе нападение своих врагов, осажденные в 4 часа той же ночи сделали против них вылазку из верхнего острога в составе одной роты солдат. Несколько гренадеров и белоцерковских казаков, проникнув в самые шанцы своих врагов, побили гранатами и ружьями множество неприятелей, немалое число из них взяли живыми в плен, отняли несколько знамен и гнали их из шанцев через весь острог до Фастовских ворот, бросая в них гранаты и поражая стрельбой. Из запорожских старшин пали два
полковника, два сотника и несколько других начальных людей. Но осаждавшие и после второго удара не отступили от крепости. Собравшись с силами, они снова вышли с пушками в нижний город и, открыв пальбу из пушек и мелкого оружия, приблизились к вечернему городу. Осажденные выслали против своих врагов прежнее число солдат и казаков под начальством прежних офицеров. Последние, подойдя к казацким шанцам, отдали солдатам приказ дать залп из финтов и бросить в них несколько гранат. Татары, казаки и поляки снова не выдержали и снова побежали. Солдаты не переставали стрелять по убегавшим из ружья, отогнали их за город и опять уложили на месте “довольное число неприятелей”. Убито было более 1000 человек. Объединенные силы запорожцев, татар и поляков отступили от Белой Церкви, ушли трактом мимо Перепитихи к Фастову. Причиной снятия осады Белой Церкви объединенными силами стало известие о приближении русских войск. Татары прекратили осаду и начали брать ясыр (10 тысяч жителей). Местные казаки оставили гетмана и бросились спасать своих близких. С Орликом остались немногие, он вынужден был прекратить поход и с небольшим отрядом

256

сторонников вернуться в Бендеры.
После неудачного похода Орлика на Правобережье, царское правительство до 1714-го года “сгоняло” тамошнее население на Левобережье с целью лишить Орлика всякой поддержки.


LI

Летом 1711-го года Петр начал военную кампанию против Османской империи. Российская армия отправилась в Молдавию, где ее обладатель поднял антитурецкое восстание.
8-9-го июля 1711-го года произошло решающее сражение у города Прут. Армия Петра I была окружена турецкими войсками и ей грозила капитуляция. Петр вырвался из окружения, лишь благодаря подкупу и большим политическим уступкам.
По Прутскому мирному договору 1711-го года русская сторона возвращала Турции Азов, уничтожала свои крепости, недавно построенные на Запорожье, и обязывалась не вмешиваться в проблемы Речи Посполитой.
Отдельный пункт касался украинских земель, от которых Россия должна была отказаться и вернуть под протекторат Крымского ханства и Турции. Однако его
сформировали очень нечетко, и было непонятно, идет ли речь о Запорожье, Правобережье или всей Гетманщине. Россия с выполнением условий договора медлила. Наконец, в конце 1711-го года Турция выдвинула российской стороне требование передать всю надднепровскую Украину с Киевом под ее протекторат в соответствии с условиями Прутского мира. Россия отказалась это сделать. В результате переговоров при содействии английского и голландского послов была достигнута договоренность, что россияне отказываются от Правобережья (кроме Киева с окрестностями) и западной части Запорожья (земли на правом берегу Днепра с Кодаком), а турки не выдвигают претензий на другие запорожские земли и Левобережную Украину. Эти договоренности были зафиксированы в российско-турецком договоре, подписанном в апреле 1712-го года и
Андиапольском договоре 1713-го года. Они стали тяжелым ударом для Орлика и его сподвижников, ведь Украина оставалась опять разделенной. Власть же Орлика над Правобережной Украиной, полученная по султанскому указу, была непродолжительной. В апреле 1714-го года между Турцией и Польшей был заключен договор, по которому Правобережная Украина оставалась за Польшей. В июне 1714-го года Орлик покинул Бендеры и стал путешествовать по странам Европы, где пытался создать новую антироссийскую коалицию.
По приглашению Карла XII Филипп Орлик со своими сторонниками прибыл в Швецию. В 1720-ом году перебрался в Германию, а впоследствии во Францию. Однако политической поддержки своих планов у правителей европейских государств не нашел.
После подписания российско-шведского Ништадского мирного договора 1721-го года на пребывание украинских политических эмигрантов во всех европейских столицах смотрели, как на нежелательное.
В 1722-ом году Орлик был вынужден переехать на территорию Турции, где и
257

прожил 20 последних лет. Все его дипломатические усилия оказались напрасными.


LII

Память про славного запорожского казака Самуся, который был вначале полковником Винницкого (1685-1699-ый годы), а потом Богуславского (1699-1711-ый годы) полков, выполнял обязанности наказного гетмана от имени короля (1693-1702-ой годы), держал булаву “гетмана Украины” (1702-1704-ый годы) и управлял “второй хмельниччиною” жила среди украинского народа еще много столетий после его смерти. Еще в конце XVII столетия на Полтавщине существовало село Самусевка, где проживал правнук гетмана, значковый товарищ Иван Яковлевич Самусь. Он был сыном внука Самуся, Якова, Якова Степановича, который долгое время был одним из сотников Лубенского полка. Известно, что в начале XX столетия одна из дорог на Киевщине носила историческое название “Дорога Самуся”. Эта историческая дорога тянулась от местечка Обухово до сел Тростянка и Яцки, и пропадала в степях возле Ксаверовки. “Стара дорога пользуется большим уважением у людей”, - записал в своих записках известный краезнавец Б. Руликовский.
У людской памяти остались определенные ассоциации с этой дорогой – местные
жители говорили, что она служила кордоном от Польши.


LIII

В 1742-ом году Орлик так и умер в изгнании. Наступило новое время – время Российской империи. Его тридцатилетняя деятельность не имела практических последствий, но он много сделал в идеологическом отношении: распространял в Европе идею независимой Украины, необходимой для Европы, для европейского равновесия против все увеличивающейся России. Работа Филиппа Орлика и его сына, генерала
французской армии Григория Орлика, была важной и в другом отношении: они создали традицию мазепинцев-эмигрантов, апостолов Украинской Независимой Державы, которая долгое время пугала могучую Российскую империю.


LIV

По Прутскому миру Россия должна отказаться от претензий на Правобережье и вывести свои войска из этой территории. По приказу Петра I украинское население начали сгонять на Левобережье. Этот процесс продолжался вплоть до 1714-го года.
В 1712-ом году Польский сейм принял решение отмены полкового устройства на Правобережье. В 1714-ом году российские войска передали полякам Белую Церковь, а остатки правобережных полков переправились через Днепр. Польша окончательно

258

восстановила свою власть на Правобережье. Однако эти земли не стали “пустые”. Уже с 1720-го года началось их интенсивное заселение и возрождение. Но на этот раз уже не казачество играло решающую роль в этом процессе, а крестьяне.


LV

До перехода Мазепы к шведам Самусь его поддерживал, и вел активные действия, в должности полковника винницкого полка.
Поддерживал Мазепу и Богуславский полк, руководимый наказным полковником Андрей Кандыба. Но когда Мазепа перешел на сторону шведов, Самусь ушел от него. Он не хотел вести боевые действия против российских войск, он всю жизнь боролся, чтобы попасть под власть русского царя. Богуславский полк остался с Мазепой, и только в полтаской битве перешел к русским.
Самусь разочаровался, как русскими, так и польскими отношениями к украинским полкам, и ему не хотелось ни одной, ни другой власти. Хотя он и понимал, что ситуация, сложившаяся на то время в Украине, была безвыходной. Луч надежды появился в 1711-ом году, когда Самусь, который в одиночку со своими войсками вытеснил с Правобережной Украины некоторые небольшие польские отряды, узнал про поход на Киев Филиппа Орлика и Кости Гордиенко. Он со своим полком стал на их сторону. Он стал активно
действовать против российских войск, а также войск левобережного гетмана Скоропадского, которыми командовал генеральный есаул Бутович.


LVI

Только в походе на Белую Церковь совместно с Орликом Константин Гордиенко впервые за свою долгую жизнь побывал в Медвине на родине его отца Гордея. В Богуславе Гордиенко встретился с двоюродным братом Самойлом Самусем. Он отъехал в
Богуслав и Медвин на несколько дней от своих запорожцев, которые в объединенных силах двигались на штурм Белой Церкви. Гордиенко преследовал первую цель – договориться с братом, бывшим наказным гетманом Правобережных запорожских войск богуславским полковником Самусем, о совместных действиях при штурме Белой Церкви. С Гордиенко была личная охрана из 30 казаков. Прибыл он в Богуслав на рассвете. Найти дом полковника Богуславского полка не составляло много усилий. Дом находится за рекой Россь, о нем знал каждый житель Богуслава. Один из жителей и согласился сопроводить Гордиенко к дому полковника.
Встретил Гордиенко хозяин дома Самойло Самусь. Они обнялись, расцеловались.
- Федор! – позвал Самусь своего сына. – Иди, встречай своего дядю – известного запорожского кошевого атамана.
Из дома вышел Федор. Они тоже обнялись. Гордиенко поцеловал Федора.
- Жаль, хозяйки нет, мы отправили ее на ту сторону Днепра. Там в такое время ей

259

безопаснее.
После сытного завтрака и небольшого отдыха Самусь предложил Константину поехать с ним в Медвин увидеть хату, в которой жила семья Головко, отец Кости и он, Самусь.
Прибыли в Медвин к вечеру, разместились у сотника. Самусь попросил, чтобы сын сотника сопроводил до хаты, где прошло его детство. Те ушли, сам Самусь остался объяснять, где и когда медвинской сотне выступать к Белой Церкви.
Под утро Гордиенко со своим отрядом охраны убыл к Белой Церкви. Самусь в Богуслав.


LVII

Самусь поддержал приход на Правобережье преемника Мазепы гетмана Ф. Орлика и распространял среди укринского населения его “призывные” универсалы. В марте
1711-го года, сразу же после перехода казацкими войсками Орлика Днестра, полковник Самусь отсылает к Орлику своих представителей, а впоследствии присоединяется к нему со всем составом своего полка под Белой Церковью. После неудачного действия в ходе штурма Белой Церкви и ухода Ф. Орлика и К. Гордиенко в Бендеры полковник Самусь не захотел покидать Украину и в апреле 1711-го года оборонял Богуслав от более   
многочисленных сил командующего российскими войсками М. Голицына, который действовал на Правобережье совместно с подразделениями польского гетмана А. Сенявского. Во время длительного боя россияне смогли окружить казачьи полки и пленить Самуся с сыном, а также почти всю старшину Богуславского и Корсунского полков.
Правобережный гетман Самусь повторил судьбу своего соратника С. Палия – был арестован и сослан по приказу российского правительства в Сибирь, но через несколько лет отпущен на Украину.
Костя Гордиенко ушел к запорожским казакам в Алешковскую Сечь под протекторат крымского хана, которую возглавлял до 1728-го года.
Из ссылки Самусь вернулся в Винницу. Богуславский полк после решения польского сейма об отмене полкового устройства на Правобережье был ликвидирован в 1712-ом году. Большая часть казаков полка переселилась на Левобережную и СлободскуюУкраину.


LVIII

За все время существования Богуславского полка (1699-1711-ый годы) единственным его полквником был Самойло Самусь, который одновременно (1693-1704-ый годы) исполнял обязанности наказного гетмана правобережных украинских полков. В 1709-ом году наказным полковником был Андрей Кандыба.

260

В 1713-ом году Самусь завещал Свято-Межигорскому монастырю, что под Киевом, свою мельницу в Богуславе, что ниже нового моста, а также лес, сады и собственную землю. Кстати, Самусь, как и многие тогдашние руководители Украинского гетманства, отличался большим меценатством и опекой в отношении церкви. Самусь на свои средства основал на берегу реки Россь Богуславский монастырь, неоднократно дарил ценные вещи и деньги для многих киевских храмов. Похоронить себя он завещал в Межгорье, для чего дал на нужды местного монастыря 300 червонцев “за свои похороны и поминовение”. Когда умер многолетний полковник Войска Запорожского и гетман правобережного казачества – Самусь Самойло Иванович – доподлинно неизвестно, предположительно не позже 1715-го года в Могилев-Подольске, Винницкой области. Похоронен он в Свято-Межигорском монастыре.


LIX

Гордиенко являлся главным двигателем событий в Запорожье 1707-го по 1728-ой годы. Умер он в 1733-ем году. О последних днях жизни Гордиенко неизвестно ничего.
Одно лишь можно с полной уверенностью сказать, что он оставался верным себе до конца своих дней. Ненавидя Москву, Гордиенко всячески старался в том, чтобы удержать запорожцев в пределах Крыма, но, в конце концов, не преуспел в этом и даже понес
жесткое оскорбление от товариства.
Похоронен на правом возвышенном берегу Днепра возле бывшей Каменной Сечи. На каменном высоком кресте, стоящем на большой его земляной могиле, значится следующее: “Во имя отца и сына и святого духа зде опочивает раб божий Константин Гордеевич атаман кошевый: славного войска запорозского низового от куреня платнеровского: преставился року 1733 мая 4 числа”.
Из того обстоятельства, что на кресте кошевой именуется Гордеевичем, а не Гордиенко, можно заключить, что фамилия Гордиенко вовсе не была его фамилией, а скорее прозвище по отцу, как это часто водилось у запорожцев, да и у всех малороссиян. Настоящая же его фамилия могла быть иная, может быть, Головко. По смерти
Константина Гордиенко в Платнеровском курене жил его сын, Василий Головко.
Из того же обстоятельства, что Гордиенко после смерти почтен был возведением большой могилы и сооружением монументального каменного креста, следует заключить, что он не совсем был забыт товариством, а что у него были искренние, преданные ему друзья.


LX

Семен Палий, Самойло Самусь, Захар Искра, Андрей Абазин и Константин Гордиенко представляют собой самых выдающихся лидеров запорожских казаков конца XVII и начала XVIII века, взявших на себя смелые задачи во что бы то ни стало сохранить

261

казацкие вольности, но, увы, не достигших своих целей и сошедших с болью в сердце и великой горечью на душе в мрачную могилу. Жизнь этих людей, полная трагизма и разочарований, глубоко поучительна. Такие люди, казалось, нарочно выдвинуты были на историческую сцену для того, чтобы на их примере ярче и нагляднее показать, насколько тщетна борьба отдельных, хотя и сильных волей лиц с духом истории, с ее мощным непреложным течением.






































262




С о д е р ж а н и е


Г л а в а     п е р в а я    _________________________________________       3

Г л а в а     в т о р а я    _________________________________________     86

Г л а в а     т р е т ь я    _________________________________________   169