Память из далёкого детства – на стене висит отрывной календарь,
на паспарту которого изображены морские волны, острова
под снегом, большой белый парусник и летящая в просторном небе
среди белых облаков стая лебедей. Огромная эмоциональная сила
картины А. А. Рылова «В голубых просторах» зажгла ребячью душу
и толкнула к творчеству, к тому, что ты и сам можешь подобное
делать, пусть ещё неумело, по-детски.
М. Л. Сковородин «Начало» [1]
В детском саду в тарелках вместо мяса были одни хрящи и жилы. Поэтому «мясо» Катя не любила и никогда его не ела. Да и «просто мясо» не могла она есть, всё время боялась: «А вдруг попадётся?..»
В их группе почти все «плохо кушали». Хорошо кушал только Ваня Караваев – крупный, упитанный, здоровый и вообще – очень хороший мальчик. И добрый. Наверное, это ему фамилия помогала. «Караваня» – так звала его Катя.
А Кате её фамилия не помогала вовсе. Скорее, даже наоборот: из-за того, что была она Кислова, многие дразнили её «кислятиной». Отчасти это соответствовало действительности: жилось ей в детском саду, и правда, несладко... Кисло как-то жилось. А от этого и настроение у неё было, прямо скажем, не ахти какое.
Но Кате очень хотелось, чтобы всё-таки оно было хорошим. Чтобы всё у неё было хорошо – «как у всех детях». Например, чтобы она вот так же, как Ваня, хорошо кушала. А не хуже всех. Но получалось пока только так – хуже всех – то есть без аппетита и медленно.
И чтобы воспитательница тоже её иногда хвалила, как и остальных детей, – этого тоже хотелось Кате.
Поэтому однажды она пришла домой и сообщила папе с мамой, что когда вырастет, выйдет замуж за Ваню.
– Почему? – удивились родители.
– Потому, что он хорошо кушает, – был ответ.
А ещё в их группе был Царевич Бодрилин. Звали его, конечно же, не Царевичем, а Игорем. Царевичем – это его уже Катин папа прозвал. Возможно, потому, что Катя о нём, об этом Игоре Бодрилине, много – больше, чем о других, больше, чем обо всех, – рассказывала, потому что сидели они с ним за одним столиком. И, возможно, ещё потому, что Катя очень любила сказки и очень любила их сочинять. А «Бодрилин» – хоть и фамилия, но звучит вполне даже сказочно. Не хуже какого-нибудь богатыря Добрыни. Или даже какого-нибудь Бородина из более «старших», Катиной сестры, книжек.
Игорь был совсем не таким, как Ваня, а обыкновенным мальчиком – робким, невысоким, худеньким.
Но однажды за обедом он совершил настоящий подвиг. И все узнали об этом, вся группа.
Случилось это во время обеда. Все сидели и молча жевали солянку. Из кислой капусты.
Как вдруг Игорь покраснел и закашлялся так, что даже воспитательница к нему подошла:
– Что случилось?
Тут-то он и сообщил им своим тихим и слабеньким, а от кашля ещё более ослабевшим и почти совсем охрипшим голосом:
– Я хрящик проглотил...
И снова закашлялся.
Катя сидела как раз напротив него, и потому она с самого начала всё очень хорошо видела и слышала.
И всё очень хорошо запомнила. Например, что в тот день на Игоре были красные спортивные штаны-шаровары.
После (можно даже сказать, что всю жизнь) Кате нравилось это имя – Игорь. Вряд ли, конечно, это из-за красных шароваров. Да и хрящик здесь, пожалуй, тоже ни при чём... Но согласитесь: Игорь – это вам не Иванушка-дурачок какой-нибудь! Игорь – это почти как Иван-царевич. Или даже ещё лучше.
А однажды и сама Катя совершила геройский поступок.
Как-то раз шли они с папой из сада домой, а Катя «и говорит ему человечьим голосом»:
– А я сегодня жилку съела!
– Да?.. Молодец... – рассеянно ответил папа.
Он, наверное, думал в тот момент о чём-то совсем другом, о чём-то своём.
Жилки и хрящики в семье Кисловых умел есть только он, только папа. Потому что жилки, хрящики и куриная кожа... а ещё попка куриная – это только для взрослых, это для настоящих мужчин, считала Катя, это чисто мужское дело, а не женское, и уж тем более не детское – словом, не её, не Катино.
Но уж очень хотелось ей поскорее научиться всё это есть! И вот почему.
Однажды, когда вся Катина группа уже отобедала...
...Когда Караваня и трое других счастливцев уже сидели за столиком для рисования, а все остальные ребята стояли вокруг них плотным кольцом, наблюдая за тем, что и как они рисуют...
...И когда Катя всё ещё сидела за столиком обеденным – одна! – и только-только начала второе... а это было с чем-то пюре...
К ней подсела их воспитательница, Раиса Ивановна.
Дородная, села она на маленький детский стульчик (Кате даже и представлять себе не хотелось, как смогла она на нём уместиться... или не уместиться), навалилась полными туго обтянутыми ядовито-синей трикотажной кофтой руками на детский столик, за которым сидела бедная Катя... на саму девочку посмотрев при этом с явным сожалением...
И с каким-то даже страданием в голосе произнесла:
– Я ведь хочу, чтоб ты вот так ела!..
И, протянув свою правую руку к Катиному лицу, ладонью – большим пальцем с одной стороны и остальными четырьмя с другой – стала быстро-быстро надавливать на Катины щёки:
– Раз-раз-раз!..
Наверное, таким образом она хотела показать, как это – «вот так» – надо есть.
А у Кати как раз был полный рот – этого самого с чем-то пюре...
От неожиданности дыхание у неё перехватило, еду она чуть не выплюнула, но как-то всё же сумела сдержаться. Сказать в тот момент она, понятно, ничего не сказала. Не смогла. Зато из глаз её – буквально – и очень обильно – брызнули слёзы.
– Ну ладно, ладно... Чего ты?.. – опешила Раиса Ивановна.
Она очень удивилась.
Вообще-то, она была незлая. Но Катя почему-то её не очень любила.
Возможно, потому, что во время тихого часа Раиса Ивановна подсаживалась на постель к Катиной соседке по спальне Наташе Маркиной, чем-то похожей на поросёнка Пятачка из мультфильма (только очень – очень! – худенького), и говорила ей, что если та не заснёт, то она посадит её в клетку к тиграм.
Катя очень хорошо представляла себе эту самую клетку: почему-то ей казалось, что клетка с тиграми находится в едущем поезде, а точнее, в паровозе, – где-то между машинистом и топкой, рядом с перемазанными углём кочегарами. И она, Катя, очень хорошо видела всё это и слышала: и грохот мчащегося поезда, и страшный рёв полосатых (потому что тоже углём перемазанных) тигров... Рёв и грохот – то переходящие один в другой, то перекрывающие друг друга, то заглушающие...
Угроза всегда действовала безотказно: Наташа Маркина тут же «засыпала» – закрывала глаза.
А у Кати веки и так обычно были плотно сомкнуты, сжаты. Она только изредка подглядывала сквозь щёлочку... совсем чуть-чуть.
А ещё Раиса Ивановна учила их, что если вдруг войдёт в группу Заведующая, а они, дети, будут в это время кушать, ну например, завтракать, обедать или полдничать, то они должны будут сказать ей, Заведующей, все хором: «Здравствуйте! Садитесь с нами кушать!»
И вот когда Заведующая (слово это «зудело» – как-то так неприятно, «по-зубному», и Катя уже заранее Заведующей боялась) наконец вошла к ним во время обеда – полная, квадратная почти, в белом халате (он делал её ещё полнее, ещё квадратнее, и ещё усиливал «зубное» сходство)...
Все ребята вначале как по команде замерли (молчать они и так молчали – «когда я ем, я глухонем»), а потом, теперь уже точно по команде (это Раиса Ивановна махнула им своей полной сине-трикотажной рукой), так и сказали, как она учила, хором: «Здра-а-а-авствуйте! Са-ди-и-и-тесь с на-а-а-ами ку-у-у-ушать!..»
Кате было немного стыдно всё это говорить. Поэтому она тихонько сказала. (А Раиса Ивановна ничего не заметила – всё равно ведь громко получилось, вместе-то...)
И, конечно же, Заведующая ни за какой столик к ним не села, а только как-то растерянно кивнула: «Спасибо...» Не ожидала, наверное. Похоже, не одной только Кате, но и самой Заведующей сделалось неудобно (хоть и в страшном «зубном» халате она, а тоже человек): в самом деле, ну как бы она с ними села? и как бы сидела? – на одном из этих детских стульчиков...
Словом, странные мысли рождались порой в Раисы-Ивановниной голове.
Но ещё больше, чем Раису Ивановну, не любила Катя Евдокию Васильевну.
Та часто кричала на них, ругала и всё время говорила какие-то странные, похожие на заклинания, слова: «Заерма!», «Ваялла!», «Дундук!».
Никто в группе не знал, что они означают. Дундук был похож на «сундук», но все как-то сами догадались, что это что-то вроде «дурак». Про заерма (или заИрма?) Катя даже спросила у родителей. Но и они не знали, что это такое. А про ваялла папа сказал, что это не очень страшное – вроде «боже мой».
Как-то раз они всей группой что-то рисовали. Что-то, что задала им Евдокия Васильевна.
И Наташа Маркина нарисовала это что-то очень и очень маленьким. (Почему-то она всегда рисовала всё очень и очень маленьким, ну просто очень-очень.)
А когда показала свой рисунок воспитательнице, та сердито воскликнула...
Нет, закричала даже:
– А почему всё такое маленькое?!!
– Это потому что вдали... – тоненьким, пятачковым своим, голоском попыталась объяснить Наташа (она все свои рисунки объясняла именно так: «Это потому что вдали»).
– Заерма вдали!! – ответила ей Евдокия Васильевна и простым карандашом – жирно! – крест-накрест! – перечеркнула Наташин листик.
После этого была Катина очередь показывать свой рисунок. Евдокиевна и его «поправила»:
– А это?! Что это ещё за кусты?!! У нас в группе высокие деревья!!.. А где лица у них?! И чтобы улыбались!! На прогулке дети должны улыбаться!!
Воспитательница вернула Кате листок, где поверх только что вынянченного – нарисованного и раскрашенного цветными карандашами тоненько, старательно и любовно...
Размашисто! – «по-простому» – грубо жирно и серо – «нарисовала»-начеркала она торчащие прямо из кустов палки-«деревья», а незадачливым «Катиным» детям – «лица»: «глаза», «носы» и «улыбки». Причём у некоторых несчастных глаза оказались почему-то не то что на лбу – прямо на шапке, а нос перечёркивал рот. Буквально. Который (рот то есть), в свою очередь тоже был «такой, как надо» – то есть до ушей. И тоже буквально. Так, что и не сотрёшь... Но Евдокиевну, видимо, этот факт не особо смущал. То есть не смущал вовсе.
Сама же Катя в последнее время почему-то робела рисовать лица – боялась, что получится некрасиво, испортить боялась. И вот Евдокиевна наконец «исправила» этот «недостаток». Не побоялась.
– Испортили... – шепнул кто-то.
Шепнул чуть слышно – скорее утвердительно, чем вопросительно, сочувственно... и заглянул в рисунок... и посмотрел на Катю широко раскрытыми, почти круглыми, голубыми прозрачными глазами... (и Катя очень хорошо запомнила и эти глаза на бледном лице... и эту белую взъерошенную чёлку... но вот... кто это был, она забыла... «Света Сырникова», – почему-то всплывает в памяти «светлое словосочетание»... и видится в голубенькую клеточку фланелевое платье с круглым отложным воротничком... да, действительно... кажется, была в их группе такая девочка...), когда она в полнейшей тишине, тоже молча и едва сдерживаясь, чтобы не заплакать, шла мимо других столиков назад – к своему.
Так что помимо «кушать» с Раисавановной (или даже так: помимо «кушать» и Раисавановны), Катя не любила ещё и Евдокиевну. Понятно, за что.
Но как она... осмелилась?!
Как могла она себе – а хоть бы и в мыслях только! – такое – позволить?!
Ведь вообще-то была она хорошей девочкой... «Ваша Катя девочка хорошая, но дерзкая», – так однажды сказала Катиной маме сама Евдокиевна. И Катя потом долго недоумевала: «Как же это можно: быть хорошей и дерзкой – одновременно? Дерзкая – это ведь плохая...» А она никогда ничего плохого не говорила и не делала, хорошо себя вела. Молчала. Не плакала (почти). Только ела плохо. «Мясо» не любила потому что.
Конечно, в глубине души Катя знала, точнее, догадывалась: это всё из-за того, что Евдокиевна каким-то образом узнала, что Катя их с Раисавановной не любит.
Но как узнала?.. Ведь Катя никогда и никому об этом не говорила! Никому-никому!..
Или Евдокиевна тоже – догадалась?..
Впрочем, кое-что Катя всё же любила. Например, она очень любила рисовать.
И ещё кое-кого: одну воспитательницу любила (всё-таки любила! – одну!) – Любовь Ивановну.
Любовь Ивановна, в отличие от других двух, была молодой и красивой, похожей одновременно на певицу Людмилу Сенчину (Катину любимую!) и на добрую волшебницу из какой-нибудь сказки (ведь они, добрые волшебницы, именно такими обычно и бывают!).
У Любови Ивановны был негромкий и ласковый (ну совсем как у Сенчиной!) голос, длинные светло-русые (цвета душистого светло-золотого сена – ведь потому и Сенчина!) волосы и лучистые светло-голубые глаза (как ясное над этим сеном небо).
А ещё у неё были удивительные серьги: в тон глазам – тоже нежно-голубые, небесные, и все в серебряных завитках. Но не драгоценные камни были оправлены в них, а рисунок: тоненькие необыкновенной красоты цветочки и листочки на белой эмали... – такой весь тонкий-тонкий, нежный-нежный... И как только можно было нарисовать такую Красоту? Неземную...
Это какой же тонкой должна была быть кисточка!.. И какой точной – рука... И глаза! Какими зоркими должны были быть у него глаза! – у человека, у Художника, который всё это нарисовал!
Катя рассказала маме о невиданных воспитательницыных серьгах, а мама сказала ей, что да, такие украшения бывают и что называются они «финифть» [2] – словом тоже тоненьким и тоже нежным... и тихим – как будто шепчешь его... Красивым и странным: немного похожим на Суздаль. (Это город такой, мама была там, это оттуда она привезла им с Таней чудесные открытки-фотографии с голубым небом и белыми на его фоне церковками...)
И ещё на другой город было похоже – на чудесный – невидимый злым врагам, стоящий в лесной чаще, лежащий на дне глубокого-преглубокого озера – Китеж-град. (О нём мама им читала...)
А ещё – на Финиста ясна сокола [3]. (О нём Кате папа читал, а сама она картинки в книжке смотрела – очень красивые! Мама сказала, Билибина. И это тоже как будто другие два слова: «былина» и «библия», это ведь тоже такие книжки?..) И к Финисту тоже – сквозь частый и тёмный лес пришлось Алёнушке пробираться... [4]
Любовь Ивановна была такой доброй, что никогда и ни на кого из детей не кричала, а всех только хвалила и гладила по голове. Она даже иногда брала Катю к себе на колени и даже обнимала её. И даже давала потрогать (но только осторожно... одним только пальчиком!.. тихонечно-тихонечно!.. это не Любовь Ивановна попросила, а Катя сама так решила) свои необыкновенные серёжки... И получше – поближе – их рассмотреть.
Катя сидела у Любови Ивановны на коленках – и даже сказать ничего не могла... Так она Любовь Ивановну любила. Так любила, что только смотреть на неё могла – только любоваться – ею и её серёжками – затаив дыхание... «Оттого и имя у неё такое доброе –
Л ю б о в ь...» – думала девочка. Или может быть, Людмилой звали ту воспитательницу...
Но Любовь Ивановна приходила к ним очень редко (только если кто-нибудь из тех двух болел). А потом почему-то и вовсе приходить перестала... Оказалось, что она ушла из садика... Насовсем. И Катя даже подумала, что больше никогда её и не увидит.
Но вот... в один прекрасный день... она увидела-таки! – встретила Любовь Ивановну! На улице! Прямо возле своего дома! Она чуть было не бросилась к милой воспитательнице навстречу!..
Но Любовь Ивановна... посмотрела на Катю своим добрым, тёплым... и по-прежнему любящим взором, каким она всегда смотрела на всех, на всё... но как-то так – вскользь... как-то так... как будто сквозь...
И Катя поняла, что Любовь Ивановна просто-напросто... забыла её. Ну или может быть, не узнала. Ведь к тому времени Катя уже успела вырасти! Ведь прошло уже столько лет! И Катя училась теперь в начальной школе!
Или это потому, что Катя в шапке была?.. – в новой...
Как бы там ни было, ей очень захотелось подойти, подбежать к Любови Ивановне и сказать ей, воскликнуть: «Любовь Ивановна! Да это же я! Кислова Катя! Неужели вы меня не помните?! Помните? – коленки... серёжки!..» И наверное, и конечно же, Любовь Ивановна вспомнила бы её! А может быть, и нет...
И подойти Катя так и не подошла, не решилась, постеснялась.
А вот рисование никуда не ушло от Кати, никуда не делось оно и не забылось.
Что-что, а рисовать Катя – не только любила, но и умела! Она очень хорошо рисовала!
Вот только столик для рисования в их группе был всего один. Один стол – четыре стула: четыре места всего.
А из-за столика обеденного Катю не выпускали, пока она всё не доест. Кто первый доедал, тот и занимал место за рисовальным. И, конечно же, это была не Катя. Она заканчивала свою «трапезу», будь то завтрак, обед, полдник или ужин, самой последней. И после этого ей оставалось только стоять и смотреть, как рисуют другие... Те, кто хорошо кушает. Стоять, смотреть, «глотая слюни», просить изредка: «Пусти порисовать, а?..»
Но вот что однажды придумалось (уж и не вспомнить, кому):
– Пущу! – вдруг ответили Кате. – Только ты нарисуй мне... такой же, как у тебя, домик! И такого же, как у тебя, петушка.
Петушки у Кати всегда получались очень хорошо. А в последний раз – так и вовсе замечательный получился! Сплошное очарованье и загляденье: статный, ростом почти с домик, с ярко-красной бородкой и с таким же красным «золотым гребешком». Но красивее всего был его огромный петушиный хвост – разноцветный! радужный! – который Катя нарисовала и раскрасила с особыми любовью и тщанием.
И она, естественно, тут же согласилась. Быстро, – пока не передумали! – села и принялась рисовать: «Да мне хоть домик, хоть петушка... хоть что!..»
С тех пор, едва Катя кое-как расправлялась с ненавистной своей едой (солянкой с хрящами и жилами, серыми макаронами с жёлтым расплавленным на них, но уже остывшим и потому отвратительно – сОпельно! – прозрачным сыром... или с этим неизбывным – бледным с чем-то, – с чем-то омерзительно серым! – пюре), она подходила к столику для рисования...
И тогда – о чудо! – столпившаяся возле него «почтенная публика» уважительно расступалась, а кто-нибудь из сидевших обязательно вставал и, как говорится, без звука, уступал ей место.
А Катя, преисполненная чувства собственного достоинства и уважения к себе – к себе самой! – садилась и рисовала – на заказ: сначала жёлтые солнечные домики с весёлыми радужными петушками – для всей группы... потом ещё что-то...
Но главное – она р и с о в а л а.
Ну и для себя, конечно, кое-что успевала изобразить... Какую-нибудь такую Принцессу в пышном голубом платье... или Русалку с почти прозрачным голубовато-зелёным чешуйчатым хвостом... или Золушку... или Златовласку – они всегда лучше всех у неё получались... Возможно, даже и с каким-нибудь таким Принцем. Или Царевичем.
И Катины рисунки всегда вывешивали на специальную доску в раздевалке, и все родители (а не только Катины!) видели их, когда приходили в сад за своими детьми. И всем они, её рисунки, очень и очень нравились!
Караванин папа был художником, скульптором. Он всегда делал очень красивые стенгазеты для их группы. Катя запомнила одну из них, самую первую, а вернее, фон, на который крепились белые листочки со стихами и картинками: по плотной и грубой серовато-бежевой бумаге были разбрызганы яркие краски: розовая, салатовая, бирюзовая...
«Как это он так сделал?» – подумала Катя, когда впервые увидела такую замечательную газету. Или даже вслух спросила. Потому что Караваня тут же ей ответил – объяснил, что это у его папы пульверизатор. И Катя запомнила слово. (Или он сказал «распылитель»?)
Так вот, этому самому Ваниному папе тоже всегда очень нравились Катины рисунки. Он даже уносил их к себе домой – Катины родители ему разрешали. И самой Кате тоже было не жалко: пусть берёт, раз нравятся. А она себе ещё таких нарисует. Да сколько угодно!
Когда Ваня вырос, он поступил в художественное училище, выучился и даже, кажется, стал художником, – настоящим, хорошим, – таким же, как его папа. Или даже, кажется, скульптором [1].
А когда Катя выросла, она...
А Катя, когда выросла, стала хорошо кушать.
А ещё – она купила себе – совсем как у Любови Ивановны! – точно такие же! – нежно-голубые, все в серебряных завитках, – серьги. Рисованные. Нежные-нежные! Тоненькие-претоненькие!!
Финифть.
А ещё это слово похоже на испанское слово «fino» – «тонкий», «деликатный»;
И на слово «FIN», одно из значений которого «цель».
А ещё «КОНЕЦ». Счастливый, хоть это и не сказочка вовсе.
Но всё равно: «Тот, кто слушал – молодец!»
_________________________
Иллюстрация: А. А. Рылов «В голубых просторах»
Примечания:
1. Михаил Лазаревич Сковородин (1927–2009) – советский, российский художник, скульптор, график. Член Союза художников СССР, член Московского Союза художников, Заслуженный художник России (2008). Памятники по проектам М. Л. Сковородина установлены в городах России (Абакан, Барнаул, Калуга, Москва), Узбекистана (Бука), Киргизии (Ош). М. Л. Сковородин является автором около 700 графических и акварельных работ, часть из которых находится в частных коллекциях в Америке, Болгарии, Канаде, Польше.
Сын – Дмитрий Михайлович Сковородин, студия-музей «Мастерская Сковородиных». Выпускник Московской государственной художественно-промышленной Академии (МГХПА) им. С. Г. Строганова , скульптор, член МОСХ.
2. Финифть (др.-рус. финиптъ, химипетъ, из ср.-греч. «смешиваю») – вид прикладного искусства – изготовление художественных произведений на металлической подложке с помощью стекловидного порошка и эмали. Стеклянное покрытие является долгоживущим и не выцветает с течением времени, а изделия из финифти отличаются особой яркостью и чистотой красок.
3. «Пёрышко Финиста ясна сокола» – русская народная сказка о юноше, способном превращаться в пёрышко или в сокола, и о девушке, его полюбившей. (Сборник «Народные русские сказки А. Н. Афанасьева)
4. Имеется в виду иллюстрация И. Я. Билибина «За тридевять земель, в тридесятом царстве».