Семьи моих бабушек и дедушек были исторически поделены на два места проживания: Москва и Тверь.
В то время, о котором я расскажу, город Тверь носил, как и положено имя революционера, и назывался
город Калинин. В этом двух-сменно именном городе жизнь нашей семьи не проходила. Она формировалась
на основе папиной профессии, как сказано в фильме «Офицеры», – «Есть такая профессия Родину защищать!».
И вот согласно этой профессии мы жили там, куда его звала Родина, и в судьбе нашей семьи это
получилось от Германии до Спасск-Дальнего.
Мы колесили по стране и за её пределами, и как говорится, что все дороги ведут в Рим, а вот
лежат они через Москву, в чём я, за свою жизнь, рано и хорошо, убедилась. Редкие папины отпуска мы
проводили в Москве у папиной Коки. Сегодня это редко произносимое имя, означающее крёстная мама,
пожалуй, и вовсе забыто. Так вот, мой папа, свою крёстную, которая доводилась родной сестрой его
мамы, звал всегда только Кока. И это имя меня завораживало, я думала, что папа у меня ни на кого
не похож, потому, что он знает и произносит такое редкое имя – Кока.
Иногда к нашему приезду в Москву, из Калинина приезжали бабушка и дедушка, и это было общее
свидание родителей с детьми и внуками. Дом Коки и её мужа Василия Алексеевича, находился на площади
Прямикова, которая до начала 20-х годов прошлого века называлась Андроньевской площадью, поскольку
находилась рядом со Спаса-Андрониковым монастырём и одноимённым парком, который его окружал.
И если Москву, слава тебе Господи, не переименовали в честь великих вождей, остановились на
Ленинграде и Сталинграде, и так далее, то улицы и пощади Москвы, да и всех других городов нашей
страны, этой «счастливой» участи избежать не могли. Поэтому город терял не только храмы, архитектуру,
но старые названия. «Охотный ряд» переименовывался четырежды, но в моём сознании он не стал никаким
другим потому, что в домашнем кругу, «Охотный ряд» никогда не называли, ни одним новым названием.
Наши редкие приезды были всегда ранним утром, мы шли по тихой площади, а около домов мели
в фартуках дворники, которые всё и всех знали. Сквозь парк виднелся белокаменный Андроников
монастырь. Он стоял такой неприступной тайной нового времени. И если оно не проехало по тебе и
твоим близким катком лагерей и тюрем, то многие дети и я, в том числе, прожили счастливое детство,
которое наполняли новые идеи и ценности, хотя в нашей семье незримо жило почтение к чему-то более
ценному, что нельзя перечеркнуть чьей-либо властью.
Мы приезжали на площадь Прямикова, для нас, она всегда была Андроньевской.
Андроников монастырь сначала закрыли, а вскоре организовали на его территории первый в стране
концентрационный лагерь ВЧК, потом колонию для беспризорников, потом и потом, и потом...
и наконец переименовали площадь. Но название, как историческое место, было почитаемое в семье.
В монастыре я была первый раз в 1967 году, всё мной увиденное, произвело на меня неизгладимое
впечатление, мне показалось, что там застыли все смутные времена, которые выпали на нашу землю
от Руси до Советского союза, название, которое носила страна в то время.
Дом на площади был купеческий с аркой, рядом с которой стоял, чудом уцелевший чугунный столб,
который в своё время охранял арку от колёс конных экипажей. Этот столб действовал на меня завораживающие.
Я испытывала к нему трепет, как перед живым свидетелем совсем далёкой неведомой мне жизни, а когда
я дотрагивалась до него, он был всегда холодный, как застывший страж времени и его ушедших тайн.
Пройдя в арку, ты попадал в большой и уютный двор, а поскольку купеческие дома, стояли по улице
один в один, то внутренние дворы, до определённой степени, были закрытыми, и являли собой изолированную
территорию, для проживающих, когда-то в этом большом доме людей. И можно живо представить, как
этот дом был превращён в коммунальные квартиры, и как он был перенаселён.
Двор украшали палисадники, они располагались под всеми окнами первого этажа, а дальше вглубь
двора дом и вовсе был одноэтажным, и там под окнами были маленькие садики, в которых было много
тени, потому что там тесно росли старые дремотные яблони, в их кронах всегда было много птичьего гомона.
И вот в одноэтажном крыле большого дома была квартира бабушки и дедушки, и это был особый
мир, он начинался с длинного коридора, который являлся началом, таинственного, наполненного устойчивым
запахом московского жилья. Расположение коридоров, комнат и запахов стало для меня устойчивой памятью
московской жизни. Тот далёкий запах навсегда перешёл в сознание, как запах родного гостевого дома,
он остался знакомо-незнакомым, как волшебная сказка, которая была прожита мною наяву.
От входной двери по коридору располагалась общая кухня, в ней стояло много газовых плит, столов и
шкафов. Было удивительно, что за разное, и пусть недолгое пребывание в гостях, я не видела на кухне,
чтобы на ней сразу присутствовало много хозяев, никогда там не было ни шума, ни гама, как показывают
в разных фильмах быт коммунального проживания. Кухня, чаще была пустая, только множественное количество
плит, разных столов и шкафов говорило о том, что у этого кухонного хозяйства, всё же, много хозяев.
Рядом с кухней стояло несколько раковин с кранами холодной воды, в которых жильцы умывались, и
туалет. Вот такой нехитрый набор общественно-хозяйственных мест были в одной части большого коридора.
Потом он поворачивал, и длинным тоннелем простирался вглубь всего дома, а по обе стороны располагались комнаты.
Мои бабушка и дедушка занимали в доме две комнаты: одна маленькая, в которой я никогда не была, а другая большая. В маленькую комнату ходили, что-то приносили, из одежды, из постельного белья, иногда это были какие-то продовольственные запасы, словом это была комната без особого доступа, но Василий Алексеевич чаще всех посещал эту комнату и порой там долго находился. Это тоже носило какую-то тайну, но я никогда не спрашивала, можно ли мне туда войти, я понимала, если не приглашают, значит и незачем спрашивать, это значит, что мне туда нельзя. Такое было у меня молчаливое понятие.
Рядом с маленькой находилась большая комната, она была самой большой во всём доме. Она была последней в конце коридора и завершала собой и коридор и дом. Комната имела большую площадь, объединяя в себе две стороны дома, поэтому имела 4-ре окна, два окна выходили в сад собственного дома, а два других во двор соседнего. Комната мне казалась дворцом, позже, когда я выросла, при воспоминаниях, родители мне сказали, что в этой комнате было чуть больше 60 кв. метров.
Комнату визуально делил дубовый шкаф, на две разные половины, одна получалась чуть больше другой, но на таком пространстве огромный шкаф был похож на ширму. И вот по одну сторону в меньшем пространстве от шкафа стояла большая красивая кровать, рядом комод с различными пузырьками, расчёсками, вазочками и всё это богатство отражалось в трехстворчатом зеркале. На окнах этой стороны росло множество комнатных цветов. В простенке между окон стоял кожаный диван, этот диван всегда принадлежал собакам, он являлся их законным местом в комнате.
Бабушка с дедушкой всегда держали собак одной породы - немецких боксёров, на моей памяти у них были: Альфа, Дамка и Гайда. Они, как сфинксы всегда возлежали на кожаном диване и, если не сказать, что собаки были любимы больше сыновей, то смело можно сказать, что всех нас от собак почти не отличали.
Поэтому поводу вспоминается случай, который произошёл, когда мы с папой, однажды, были у них
в гостях и только вдвоём. Папа привёз меня на майские праздники, это был для меня огромный личный,
майский праздник, который больше никогда не повторился. Да в нашей жизни, мы папу практически не видели.
Однажды он сказал, что служит 25 часов в сутки, и мы больше вопросов ему не задавали. А вот он,
на вопрос, как ему удалось так хорошо воспитать дочерей, отвечал, что я уходил на службу, они ещё спали,
а приходил они уже давно, как спали. Но авторитет отца, как умного, благородного, сильного человека
остался во мне навсегда.
В тот неожиданный приезд в Москву, мне было 12 лет, папа специально привёз меня, чтобы показать
территорию Кремля, Оружейную палату, Алмазный фонд, Исторический музей и ВДНХа. Поэтому на несколько
дней мы остановились в доме на Прямикова, и это было время немецкого боксёра по кличке Дамка. Бабушка
накрыла на стол обед, и первое, я не помню что, но налила папе не в тарелку, а в какую-то миску.
Папа, конечно же, не стерпел и сказал: «Кока, ты, что мне в Дамкину миску налила?..» Бабушка встрепенулась
и стала суетливо искать тарелку в буфете и приговаривать: «Что ты Женя, что ты, как можно!..»
А папа в ответ - «Да так, как ты собаку любишь, может ты и посуду перестала отличать, а то бы мне
сразу в тарелку налила.» Вот этот смешной случай подтвердил, какое место собаки занимали в их душе и доме.
Так вот, после того, как взгляд падал на дубовый шкаф, тут надо сказать, что при входе в
комнату стояла большая вешалка и калошница, где входящие раздевались и могли выбрать себе тапочки,
которых было просто несметное количество. Посреди огромной комнаты стоял огромный стол, который ещё и
раздвигался, когда гостей собиралось много или очень много. Каждодневный вид стола имел накрытый вид
непрекращающегося чая. На нём стояли вазочки с сушками, сухариками, с печеньем, конфетами разных
сортов, вареньем и сахарница с серебряной ложкой, у которой была очень длинная ручка. На подносе были
составлены чашки и блюдца, на краю стола на подставке стоял большой пятилитровый чайник, такого
большого чайника я больше никогда и ни у кого не встречала, и два заварных чайника фарфоровый и
никелированный с висящими из носиков сеточками для чаинок. На столе, на том месте, где всегда сидел
Василий Алексеевич, стоял красивый, просто царственный подстаканник со стаканом, он выглядел гордо
и не зависимо от всего окружения на столе. Над столом висел оранжевый абажур огромных размеров, но
от него светло было только на столе, и если меня укладывали спать на диван, который был для домочадцев
и гостей, то свет от абажура на диван уже не падал.
В комнате, стояла ещё одна кровать. Она всегда была аккуратно убрана с огромным количеством подушек.
Рядом с ней тоже стоял комод, но на нём не было пузырьков, на нём было огромное количество статуэток,
шкатулок и стояло красивое зеркало на витой подставке. Между первым и вторым окном на этой стороне
комнаты стояла тумбочка, на которой, было место для телевизора, который со временем менял свою марку,
но никогда не покидал исторически сложившегося для себя места. На одном окне из трёх, которое
находилось за тумбочкой, ничего не стояло, потому что в него приходила смотреть Дамка. Она не прыгала
на подоконник, хотя для неё это не составило бы труда. Она подходила к открытому окну, вставала
на задние лапы, передние укладывала на подоконник и наблюдала, как в тенистом саду с ветки на ветку
перелетают и щебечут птицы, при этом она внимательно прислушивалась к голосам соседей, которые долетали со стороны двора.
В углу рядом с окном, в которое смотрела Дамка, стоял дубовый буфет и опять же огромных размеров,
он был весь резной и в нём были вставлены хрустальные стёкла. Сколько красивой посуды было в его
чреве, я точно не знаю, но это доподлинно, мне так казалось, не знала и сама бабушка Кока, но
Кузнецовский фарфор в семье почитали. От буфета дальше по стене стоял другой диван, он всегда был
в светлом льняном чехле с вышитыми дорожками на подлокотниках, с зеркалом посередине и с двумя
полками, на которых стояли статуэтки балерин. Вот на этот диван меня определяли на ночь. Между диваном
и повёрнутым платяным шкафом, который стоял, как малая ширма, стоял красивый книжный шкаф со
стеклянными дверцами, которые были задрапированы шёлковой тканью. Будучи в этом доме только в гостях,
я никогда не видела, чтобы книжный шкаф открывали. Газеты и книги лежали по комнате в произвольном
порядке и в больших количествах везде, где только находилось для них малое местечко.
В большой комнате была большая и очень громоздкая мебель, которая и создавала свой неповторимый
колорит и уют. Всё от убранства комнаты, вечного запаха чаепития за столом, постоянных разговоров и
споров, от всего того, что составляло сущность этой семьи, было мне каким-то особым, совсем отдельным
чувством дорого. Мои бабушки и дедушки; дяди и тёти, которые есть у всех детей, и которые, в большинстве
своём, живут рядом, одной семьёй, в моей судьбе проживали всегда далеко. И в силу этого обстоятельства
у нас сложились гостевые отношения, а это неплохо или хорошо, это данность судьбы. И я понимала, что
у меня есть московские родственники, которые для меня и я для них просто гости, дорогие близкие, но гости.