После тяжёлой ссылки на север Вологодской губернии, в Усть-Сысольск, за опубликование в 1836 г. в своём журнале «Телескоп» «Философического письма» П.Я. Чаадаева, выдающийся русский ученый и литератор Николай Иванович Надеждин (1804-1856) благодаря ходатайству своих друзей получил в 1838 г. разрешение поселиться в Одессе. Прибыв в Новороссийский край, неутомимый труженик, Н.И. Надеждин, несмотря на болезнь ног, сразу активно включился в работу только что созданного Одесского Общества Любителей Истории и Древностей, председателем которого был избран его близкий друг Дмитрий Максимович Княжевич. Главной целью Общества было - распространение исторических и археологических сведений о Южной России, преимущественно о Новороссийском крае и Бессарабии. Одновременно Николай Иванович Надеждин занялся составлением и редактированием «Одесских альманахов» на 1839 и 1840 гг., где поместил свои статьи, а также рассказы и стихотворения своих современников - видных деятелей науки, писателей и поэтов: А.Ф. Вельтмана, К.С. Аксакова, П.А. Вяземского, М.Ю. Лермонтова, С.Е. Раича и многих других. Одним из авторов этих замечательных альманахов стал член-корреспондент Одесского Общества Любителей Истории и Древностей, советник Таврической казённой палаты, коллежский советник И.С. Андреевский. В «Одесском альманахе на 1839 год» опубликовано его «Воспоминание о Колхиде», а в альманахе на 1840 год - очерк «Развалины Мангупа». Позже, в 1863 году, И.С. Андреевский в 5-ом томе «Записок Одесского общества истории и древностей» поместит ещё один свой очерк «О месте погребения тела фельдмаршала кн. Потемкина-Таврического». Эти произведения с тех пор ни разу не переиздавались.
Интересный очерк И.С. Андреевского «Развалины Мангупа» в редакции Н.И. Надеждина, посвящённый истории расположенного в Крыму древнего пещерного города, предлагаем сегодня вниманию читателей. Текст подготовлен к новой публикации библиографами М.А. Бирюковой и А.Н. Стрижевым.
И.С. АНДРЕЕВСКИЙ
РАЗВАЛИНЫ МАНГУПА
Окрестности Бахчисарая разнообразно прелестны. Поток Чюрюк-Су, пройдя бывшую столицу ханов, вьется по открытой долине, по которой разбросаны в чаще дерев скромные татарские деревеньки; стрельчатые тополи и ханские здания, хотя уже в развалинах, видимые там и сям, придают ей восточную физиономию. Близ деревни Татаркоя представляется в другом роде прекрасное зрелище. У подошвы белеющейся горы Тюпекермана, стройной, величавой, с древними, черными пещерами под макушкой, как бы с разверстыми очами, река Кача струит свои воды в густоте богатых садов. Это наши гесперидские сады, где на золото вымениваются всем известные «крымские яблоки». Поворотив через деревню Тиберти к реке Кабарта-Су (Бельбеку) и перейдя ее, встретите поток, орошающий Каралезскую долину. Произведения этой долины приобрели также известность. Вам самим, может быть, случалось заходить в Петербурге в табачные магазины, где на тюках заграничного турецкого табаку красуется ярлычок с надписью: «Каралезский». Если не для того, чтоб выводить торгующих из приятного географического заблуждения, то, по крайней мере, для сведения читателей «Одесского альманаха», должно напомнить, что произведение, украшенное этим ярлычком, есть Крымское, Каралезской долины, принадлежащей наследникам недавно умершего полковника князя Адиль-Бея Балатукова, славившегося русским гостеприимством. В ее-то укромном уголке, рассаднике табаку, сумаха, бербериса, вкусных плодов, местность получает особенно живописный характер. По сторонам прелестно сгруппировавшейся зелени тянутся два горные уступа, которых вершины, как будто выпрямленные уровнем, представляют правильную линию. Далее, с правой стороны дороги, вершины их вдруг принимают вид зубчатых стен и башень, из-за которых по временам переваливаются облака, словно массы склубившегося дыма орудий, приветствующих вас глухими выстрелами. В подражание природным укреплениям, на противоположных высотах была воздвигнута крепость; развалины одинокой башни, висящей над стремниной, указывают ее. Это Мангуп.
Подниматься в крепость надобно из деревни Коджи-Сала, лежащей у подошвы горы. И как дики и величественны ее утесы! Вокруг все пустынно. Глубокое безмолвие нарушается только заунывными звуками свирели пастуха-невидимки, бродящего со стадом в густоте орешника, которым покрыта гора. Воображению, настроенному к грустным думам, еще более придает пищи новый печальный предмет – гробница какого-то шейха, поставленная, по восточному обычаю, на перепутье. И в самом деле, ничего не может быть приличнее напоминания страннику о молитве в этом уединении, где видишь неизменность величественных созданий природы и всю тщету мелочного могущества людей, тлеющих на высоте в прахе и в развалинах воздвигнутой ими твердыни. Не напрасно все тут располагает вас к таким впечатлениям. После трудного переезда лесом по извилистой тропинке, в ограде самой уже крепости, первое, на что укажет вам проводник-татарин, есть остаток кладбища.
Кладбище это еврейское. Разбросанные посредине камни уже сравнялись с землею и подернулись муравой. Лощина, обставленная скалами и образуемая ручьем, превратившимся в болото, указывает посмертный приют воздыхателей иерусалимской «Юдоли Плача». В скалах видны иссеченные пещеры; некоторые из них служили также местом погребения. Та, которая ближе к кладбищу, представляет ротонду с двумя нишами; при одной нише вытесаны по сторонам скамьи, может быть, для сидения плачущих, а в другой поставлен каменный гроб. Расположение погребальной пещеры, иссеченной в камне, по древнему обычаю Иудейского народа, вселяет благоговейные мысли, напоминая гробы древнего Иерусалима, в которых свершилось столько чудесного. На кладбище стоит один надгробный камень, неизвестно какими судьбами еще уцелевший. У евреев-караитов надгробные памятники делаются из цельного камня, в виде небольших домиков, с надписями. Отличительным признаком таких камней считается прямоугольный выем посредине крыши домика. Большой выем принадлежит позднейшему времени; на камне, который уцелел, выем едва заметен, образуя небольшие на поперечных стенках карнизы. Евреи-караиты еще недавно населяли Мангуп; но еврейские поселения были исстари известны в Крыму. Уже в XVIII веке говорится о неприступных еврейских городках или замках (Castella Judeorum) в этой части Крыма, из которых в одном у самого Бахчисарая [1] и теперь живут караиты. Не составляют ли караиты остатка еврейского населения Хазаров, часть которых и по введении Византийцами в Хазарии христианства, исповедовала еврейский закон, это еще нерешенный вопрос.
Вид лежащих в порядке камней и не совсем разрушенного здания приводят вас в другую часть крепостной ограды. Это также кладбище, но уже магометанское. Четырехугольное здание мечети, на котором уже нет крыши, весьма просто и не имело никаких украшений. У магометан в образе погребения тел видна другая идея. Над прахом ставился каменный гроб, внутренность которого закидывалась каменьями; утвержденные между ними, в одном конце каменный столб с выделанною чалмою, а в другом – каменная доска с надписью в вертикальном положении, были необходимою принадлежностью для успокоения праха правоверного. Надгробные памятники стоят рядом, очень часты, мало повреждены, и все из мрамора. Под ними покоятся останки турков и татар, к которым благоговеют жители долины. Оттого кладбище и мечеть остаются неприкосновенными. Не так поступлено с памятниками времен Византийского владычества. Теперь нельзя уже отыскать развалин двух христианских церквей, построенных, по словам польского писателя Броневского, во имя святых Георгия и Константина, и о которых говорит Паллас, что внутри одной была заметна древняя живопись: в части алтаря, обращенного на восток, изображение Святых и на другой стороне в нише образ Богоматери. Где было греческое кладбище, неизвестно. Время или изуверство магометанских властей не оставило и следов его.
Домы, в которых обитали жители этой части города, мало чем разнятся от модели домика, которую представляет надгробный камень еврейского кладбища. Они были довольно высоки и узки. Крыши их не имели четырех скатов, как большая часть татарских домов в Крыму, а были о двух. Кроме трех или четырех домов, не совсем разрушенных, из которых один, как говорят, еврейской синагоги, других строений не видно. Напрасно станете рассматривать отдельные кучи камней, попадающиеся по линиям улиц в этой части, которая, как видно, составляла большую половину всего города и была более населена; в них нет уже ничего общего, понятного.
Верхний замок, лежащий, впрочем, не на большой высоте, сохранил вид своей наружной ограды и представляет другую физиономию. Вы подъезжаете по каменному мосту под ту арку ворот замка, в которую входили и первые ее строители, Византийцы. Прекрасно сохранившееся на втором камне от основания, по левую руку, рельефное изображение двуглавого орла с императорскими коронами, приветствует вас. В другом месте, в небольшом заломе стены внешней ограды крепости, близ круглой башни, над каменною дверью, вросшею до половины в землю, есть греческая надпись, почерневшая и несколько изгладившаяся, но в которой и при беглом взгляде можно было разобрать до четырех греческих букв. Она в пяти строках, начинается крестом в сердцеобразном круге, и начертана выпуклыми письменами [2]. Может быть, в ней говорится о построении крепости; о том, что крепость сооружена каким-либо Византийским полководцем на границах Хазарии, по выходе оттоле Половцев (Команов), или позже, по какому-нибудь другому обстоятельству. Но надпись молчит, и надобно остаться при одних догадках. Возвратимся к арке и воротам. Они остаются в первоначальном виде, кроме фронтона, превратившегося в кучу камней. В 1827 году, когда Броневский посещал Мангуп, на фронтоне были еще мраморные украшения с греческими надписями. Цемент, скреплявший камни арки, выветрился; вместо прежней мертвой связи, их скрепляет теперь живая – скромно растущий мох.
С внутренней стороны открывается фасад примыкающего к воротам большого двухэтажного дома; только эта лицевая сторона вся уцелела. В бельэтаже четыре окна, в верхнем три поменьше: все имеют фигуру правильного четырехугольника; первые были украшены, притом каменными резными рамами, из которых пощажена только одна. На ней весьма хорошо видна резьба, которой отличительный характер составляют различной величины и фигуры звезды и переплетенные косвенными линиями решетки. Определяя эпоху архитектуры рам и окон, можно, кажется, сказать, что в их отделке заметно искусство византийского Грека и фантазия Турка.
Остальная часть замка представляет ровную, как бы устланную плитами площадь, на которой кое-где выказываются еще развалины. Тут примечательны вырубленные в камне подземные жилища, куда вход вел сверху, в небольшие отверстия. Бока жилищ, обращенные к ужасной пропасти, прорубались. Через проруби, кажущиеся снизу горы пещерами, по краям которых видны следы бывших рам и петлей, входил свет. В самых комнатах заметно, что они тщательно вырубались, имели правильную круглую или четырехугольную фигуру, отделялись, где было нужно, каменными перегородками и сообщались дверью. Довольно обширная комната, имеющая положение у наблюдательного поста на оконечности площади замка, очень вероятно, служила кордегардиею для военных; посредине в ней виден столб, а по сторонам – темные каморки. Водохранилища в части замка делались весьма просто: вырубались снаружи в камне впадины, в которые и собиралась дождевая вода. Подземные жилища находились и по обрывам городской площади, где местность позволяла. Некоторые из них были двухэтажные, как, например, то, которое видно в скале лощины еврейского кладбища. Первый этаж, составлявший круглую комнату, соединялся ступеньками, по темному проходу, со вторым, где была более обширная четырехугольная комната, и откуда открывался вид на долину. Видно также одно место, где в пещере был устроен фонтан. Искусство каменной отделки в подземельях, конечно, есть остаток зодчества греческих поселенцев. Ни турки, ни евреи-караиты никогда не были искусными художниками. Малоазийские (Анатольские) греки и ныне считаются в Крыму лучшими каменотесцами.
Расположение стен и башень крепости объясняется видом самой горы известкового сложения, которая стоит отдельно, образуя плоскою вершиною своею четыре тупые отрога, оканчивающиеся утесами. Отроги идут по северную сторону. С этой стороны, по-видимому, угрожала опасность, и три глубокие лощины, образовавшиеся между отрогом, были преграждены крепостными постройками. Южная сторона, представляющая полкруга, неприступна по совершенно отвесному направлению своего высокого обрыва. Цепь идущих попеременно стен и четырехугольных башень во многих местах уже прервана. Въездные ворота крепости, бывшие на западной стороне, лежат в развалинах; через них нет проезда по крутости образовавшегося пред ними бугра. Они были выведены аркою; свод ее обрушился. Наилучше уцелели стены и круглая башня во второй лощине от верхнего замка. Башня эта без карнизов и, собственно говоря, полукруглая, представляющая фигуру вдоль-разрезанного цилиндра. Ее конструкция и проведенных от ней зубчатых стен не имеет ничего общего с крепостными постройками древнего Херсонеса (V века), отличавшимися огромностью употребленных в дело и насухо сложенных камней; она резко отличается и от конструкции генуэзских укреплений в Кафе (Феодосии) и Балаклаве (XIII века), где в состав архитектурных украшений входили карнизы и стрельчатые своды, и самые стены ставились на обрывах не просто по направлению поверхности, как здесь, а уступами.
Если здешняя башня бедна украшениями искусства, то тем приметнее на ней богатые узоры природы. Роскошный плющ, имеющий на корне толщину большого дерева, плотно прильнув своими нитями, увил ее громадною зеленью. Другое дерево плюща устлало зубчатую стену, как складками кружева: часть его от корня отрублена безжалостною рукою; несмотря на то бесчисленные отрасли, уже приросшие к камням стены, продолжают выполнять свое назначение, питая листочки и завитки изящной живой резьбы. Природа, как на внешних укреплениях, так и на местах некогда людскою деятельностью, вступает уже в свои права. Входы и отверстия подземных жилищ зарастают шиповником, плющом и можжевельником. В неразрывном союзе с диким виноградом, эти усердные деятели приняли во владение пещеры, и дружно охраняют их колючею и непроницаемою толщею своих ветвей.
Оставляя развалины, нельзя не оглянуться и не посмотреть на окрестности места, бывшего театром жизни разнонародных обитателей Мангупа. При съезде с горы, невдалеке от развалин крепостных ворот, живописные виды являются и теперь в такой же картине, как они были в древние времена. С одной стороны вдали легким очерком рисуется Чатырдаг (Трапезус Страбона) со своим раскинутым, нетленным шатром. К стороне Символона (Балаклавы), близ которого был некогда страшный Дианин храм, где приносились в жертву заносимые бурей мореплаватели, угрюмо выказываются высоты прибрежного хребта (Яйлы). Прямо видите, в раме скал, синеющее море у берегов Херсонеса (Севастополя), не менее славного и богатого во времена язычества, как и в первые веки христианства, со своими лебедями-кораблями. Тут можете досыта налюбоваться прекрасною игрою перспективы, когда солнце, не достигнув предметов дальнего горизонта, на котором рисуется прелестнейший ландшафт, погружает круг свой в изумрудную полоску морской влаги.
Такова декорация сцены, на которой в продолжение многих веков разыгрывалась то мирная, то воинственная жизнь Мангупских граждан. Мы видели уже и действовавшие на ней главные лица. То были византийский Грек, Еврей-Караит, Турок и Татарин; видели и оттенки частного их быта, сохранившиеся в остатках архитектуры. Любопытно взглянуть теперь на содержание самой драмы представителей Мангупской жизни, сколько можно судить о ней по скудным историческим данным.
Первый намек о Мангупе в истории относится к концу XIV века, когда он является в числе отдельных моногло-татарских ханств, составившихся в Хазарии. Ханы Крымский, Киркиельский [3] и Мангупский, выступив против посланного за Волгу в 1396 году Литовским князем Витовтом сына его Олгерда, были разбиты им на Дону. Положение греческих князей, которых достоянием овладели тройственные владыки полуострова, было, конечно, бедственное, и они, еще до времени претерпенного ханами от Литовцев поражения, принуждены были искать убежища в единоверном им княжестве Московском. В княжение Димитрия Донского, между 1362 и 1380 годами, прибыл в Россию князь Стефан Васильевич из отчины своей Судака, Мангупа и Кафы: род его долго не прекращался в фамилиях Ховриных, Головиных, а потом Грязных. В смутное время, когда скоплявшаяся на Востоке гроза наиболее требовала единства в принятии сильных и решительных мер, император Мануил Палеолог [4] возымел пагубную мысль разделить свои наследственные владения. Черноморская страна, граничившая с Хазариею, досталась в удел четвертому его сыну Константину [5]. Не жизнь удельного князя ожидала Константина: в императорском венце ему суждено было пасть последнею жертвою на развалинах империи; и неизвестно, владел ли он сам когда-либо удельно, до вступления на престол, при-хазарскою страною. Иные греческие князья, вероятно, из его же рода, по праву наследства или по званию только наместников продолжали управлять страною, постепенно уменьшавшеюся в объеме, сперва независимо, а потом под влиянием усилившихся в Крыму Татар и Генуэзцев, пока не наступил для Мангупа бедственный 1475 год. Но, до нанесения рокового удара, счастье хотело еще улыбнуться потомкам Палеолога, приласкав Мангупского князя приятною надеждою короткого сближения с тогдашним владыкою России.
По смерти Хажди-Гирея, положившего основание самостоятельности Крымской орды, царь Иоанн III Васильевич хотел приобресть союзника в его преемнике, хане Менгли-Гирее. Посредником в этом деле был употреблен еврей-караит Хози-Кокос, живший в Кафе, с которою Русские по торговле имели частые сношения. Шурин Кокоса Исуп привез царю известие, что Менгли-Гирей охотно принимает предложение дружбы Иоанновой. Это было поводом посылки в Крым толмача Иванчи для письменного подтверждения дружелюбной связи. С ним Менгли-Гирей отправил своего чиновника Газы-Бабу, привезшего царю предварительный мирный договор. В 1475 году царь, желая окончательно упрочить первые свои сношения с Крымом, послал к Менгли-Гирею боярина Никиту Беклемишева. Ему поручено было благодарить Хози-Кокоса, ласкать и дарить соболями ханских вельмож. Беклемишев успел заключить клятвенный договор, замечательный в истории нашей тем, что он был началом постоянной дружбы Менгли-Гирея с Иоанном III. В бытность Беклемишева в Кафе, Кокос, из угождения ли царю или имея стороннее поручение, предложил ему свои услуги и в другом деле: высватать дочь Мангупского князя за сына Иоаннова от первого брака с Тверскою княжною Мариею, царевича Иоанна. Беклемишев ездил в Мангуп, свел знакомство с князем Исаем (Исайко) и видел его дочь, молодую княжну. По возвращении он отдал в том отчет царю. Царь, по-видимому, не противился такому союзу. В марте 1475 года отправляя вновь к хану чиновника Алексея Старкова, он велел лично вручить Мангупскому князю подарки в благодарность за ласковый прием Беклемишева и узнать через Хози-Кокоса, как велика сумма денег, которую может дать князь в приданое за дочерью. Но обстоятельства в Крыму переменились, и Старков не мог исполнить своих поручений.
Хан Менгли-Гирей, по наущению Генуэзцев, возбудил негодование татарских мурз несправедливым назначением в должность верховного судьи татарского народа (каймакана) одного из приверженных к Генуэзским лицам. Воспользовавшись случаем, мурзы, предводимые братом Менгли-Гирея, Гайдером, вооружили толпы Татар, подступили к Кафе, куда, избегая опасности, удалился Менгли-Гирей, и тайно отправили своих агентов в Царьград, прося защиты Турецкого султана от угнетения Генуэзцев. Это было в апреле 1475 года. Султан Магомет II, по-видимому, ждал только благоприятного случая к уничтожению власти Генуэзцев. Сильный флот под начальством Ахмета-Паши в июле явился у берегов. Кафа была взята приступом, и Генуэзцы с потерею ее окончили свою политическую жизнь в Крыму. Менгли-Гирей с остатками Генуэзцев бежал и скрылся в Мангупской крепости [6]. С этой минуты участь Мангупа была решена. Ахмет-Паша не замедлил явиться с войском под стенами его. Мог ли князь, сохранявший только тень власти по милости Генуэзцев, сделать мужественный отпор победоносному войску, покорившему Кафу? К тому ж, измена, по-видимому, явила тут также свои услуги. Начальник крепости, как пишут, был тогда на охоте, и жители, не имея руководителя, до того оробели, что не приняли никаких мер к обороне и сдались на великодушие победителей, обещавших им пощаду. Но они горько обманулись. Город был занят, и Турки не щадили неприятелей. Жившие в нем греки, большей частью, рассеялись. Князь с племянником и хан Менгли-Гирей, единственные представители власти в Крыму, были отвезены пленниками в Царь-Град. Участь владетельных пленников была различна. Менгли-Гирей вскоре приобрел любовь и милость Магомета II, подчинив Крымское ханство зависимости Турецких султанов, и с торжеством возвратился в Крым на царство. Бедные греческие князья подверглись иному жребию: томились в темнице, и были преданы смерти.
Таким образом, вся при-хазарская страна, как достояние Восточной Империи, доставшееся по разделу Константину Палеологу, дяде второй супруги царя Иоанна III, Софии, сделалась присвоенною собственностью Порты-Оттоманской и принадлежала с того времени непосредственно Турецким султанам. Мангупская крепость с ее округом получила звание градоначальства (Мангуп-Агасы), подчиненного имевшему в Кафе пребывание турецкому паше. Через восемнадцать лет после покорения Мангуп постигло другое несчастие: он был опустошен пожаром, лишившим его лучших зданий. Хотя Мангупское княжество политически уже не существовало, но почетное титло князей Мангупских не тотчас угасло, и носившие его, вероятно, те из греческих князей, которые унизились до принятия магометанства, приобрели в истории нашей известность, как первые посредники сношений России с Портой-Оттоманскою. В таком качестве для исполнения миссии султана Селима в 1512 году, спустя тридцать семь лет после покорения Мангупа, приезжал к Василию Иоанновичу Мангупский князь Кемал, прежде именовавшийся Феодоритом. Он находился в коротких сношениях с близким вельможею царя и важным в то время сановником, греком Георгием Траханиотом, к которому писал письмо с дороги и послал своего племянника Мануила. В 1523 году приезжал другой турецкий посланник от султана Солимана, также Мангупский князь, Искендер (Александр), собственно по торговым делам: с таким же поручением явился он вторично в 1530 году; но вскоре, не окончив дел, умер в Москве. Между тем, Мангупская крепость, считавшаяся и прежде в числе важных и не раз служившая Крымским ханам во время внутренних смятений убежищем и складом их сокровищ, сделалась местом ссылки, куда заключались некоторые из наших посланников. В 1569 году русский посол Афанасий Нагой и товарищи его, быв с честью приняты в Кафе пашою Касимом, на четвертый день заключены в темницу, и по приказанию хана Девлет-Гирея отвезены в Мангуп, где и содержались под крепким присмотром. Мангупский градоначальник, ага Махмут, может быть, для своего оправдания в строгости, с которою содержал пленников, сказывал им, что в Азове стена взорвана, и много сделано повреждений, как полагали, Русскими. В Мангупе содержался также один из любимцев Иоанна Грозного, Василий Грязной, взятый в плена Молочных Водах; он был выкуплен не ранее 1577 года. Нельзя не подивиться странности случая в жизни Василия Грязнова. Происходя от рода греческих князей, вышедших в Россию и считавших Мангуп своею отчиною, он должен был испытать участь узника в стенах Мангупа. Сохранилось характеристическое письмо храброго Грязнова к царю, писанное, может быть, в уцелевшем большом доме Мангупского замка, по освобождении из темницы, в котором, между прочим, он так выразился: «Не у браги увечья добыв и не с печи убившись, содержался очень худо, и только б не государская милость застала душу в теле, ино было с голоду и наготы умерети». Потом в течение двухсот лет, составлявших, вероятно, период мирного благоденствия, Мангуп теряется из виду истории.
По присоединении Крыма к России в 1783 году и по выходе турков из Мангупа, остались в нем еще на жительстве евреи-караиты. Но и они вскоре начали переселяться в другие места; и с 1801 года Мангуп стал на чреду развалин, привлекающих только любопытством путешественника.
В этом небольшом очерке собрано все, что достоверно известно о политической жизни Мангупа.
***
Эпоха истории Крыма, обозначившаяся покорением Мангупа Турками, имеет и свой поэтический интерес. Дочь Мангупского князя Елена принадлежала к числу необыкновенных женщин. Среди общего беспорядка, порожденного в Византийской империи слабостями ее владык, дворскими кознями и раздорами еретических партий, желание благоустройства отечеству и торжества православию никогда не угасало в душах избранных. Как священный завет, оно передавалось из поколения в поколение и развилось в душе Мангупской княжны с силою могущественной страсти. Ей представлялся случай соединить с любовью к единоверному князю, русскому царевичу, осуществление своей любимо мечты. В пламенных письмах к царевичу Иоанну, о сватовстве с которым шли переговоры, высказав всю душу и изобразив картину бедственного положения соотечественников, в котором единственною спасительною мерою могло быть присоединение княжества к России с правом удельного владения, она успела возжечь в царевиче любовь и искренно расположить его к своему делу. Умный и тогда еще юный Георгий Траханиот, переводивший греческие письма княжны, был не чужд делу. Он умел родившемуся в Иоанне чувству придать блеск рыцарского порыва, которому вполне предался царевич, составивший в своем воображении идею образа княжны по восторженному описанию Беклемишева. Княжне надлежало склонить отца передать законно свои наследственные владения России и самому отказаться от прав владетеля в пользу Иоанна, будущего зятя. Князь Исай был в душе патриот, но уже ослабевший и силами и духом. Сперва он противился представлениям дочери, не хотел верить ее предсказанию, внушенному ей каким-то внутренним чувством, что требуемая жертва есть единственный вернейший путь, по которому могло бы быть еще спасено с честью последнее достояние империи. Ему было притом хорошо известно, сколько унижение ослабило внутренние силы княжества, не достаточные для сопротивления Генуэзцам и Татарам в необходимом случае. Престарелый отец не мог, наконец, отказать неотступным мольбам любимой дочери. Дав на все письменное согласие, он в раздумье ждал роковой развязки. Царевичу Иоанну предстоял труднейший подвиг. Ему надобно было вымолить согласие строгого своего отца, Иоанна III, который на восторженные его идеи привык смотреть, как на затеи молодого неопытного юноши. Опытный в деле уничтожения удельных княжеств, увеличивших состав образованного им Московского царства, царь велел посланному в Крым Старкову на блестящие предложения Мангупского князя отвечать вопросом: «Много ли князь может дать денег в приданое за дочерью?». Случай, как часто бывает, устроил здесь то, чего не могли произвесть величайшие усилия. К царю дошли вести о восстании татарских мурз против хана Менгли-Гирея и Генуэзцев; некоторые из тайных его крымских лазутчиков узнали даже и донесли ему о предложении первых призвать на помощь Турков, еще недавно покоривших Царьград и тогдашних гонителей христиан. Взвесив в своей мудрости важность последствий загоревшейся вражды и избирая из двух зол меньшее, царь решился на исполнение родившегося в уме его обширного плана. Посланы повеления в Крым Старкову изъявить согласие Мангупскому князю на принятие царевичем Иоанном княжества и на брак го с княжною; в города отправлены гонцы для набора войска. Великою мыслию Иоанна было намерение предупредить вторжение в Крым Турков занятием по праву, переданному князем Исаем царевичу, всех черноморских, при-хазарских владений Византийской империи. Уже двинулись дружины Московские, предводимые воеводою Грязновым, одним из потомков греческих князей, имея приказание соединиться на Молочных Водах, оттуда проникнуть в Крым и, пользуясь смятениями, занять Кафу и Мангуп. Царевич Иоанн был первый в числе сподвижников; в восторге, он уже мечтал, по примеру своего предка, Св. Владимира, заслужить доблестию руку греческой княжны. Тщетно! Что придумывала с одной стороны мудрость человеческая, а с другой стороны пламенная любовь к Родине, далеко не согласовалось с порядком зиждительного Промысла, устроившего все иначе. С быстрым появлением Турков все изменилось. Вековая борьба Русского царства с Оттоманами, в лице их присяжников, Крымских ханов, была определена; а последним потомкам Византийских владык суждено принять мученический венец. Но великая душа велика и в несчастии. Покорясь воле Провидения, Елена спокойно обрекла себя на лютую смерть. В предсмертных муках жертвы, мучители были устрашены ее пророческим голосом: «Придет время, не изгладится изображение православного орла империи; обновленный в славе и могуществе русскою державою, он приосенит дружелюбно осиротевшую Родину!»
Все эти драгоценные частности жизни и тайных побуждений страсти Мангупской княжны, ее переписки с царевичем Иоанном и неизвестных по истории происшествий сохранились в древней греческой рукописи, которая, к счастию, извлечена из мрака забвения странным случаем. В лавке одного караита между листами обверточной бумаги всегда лежала свернутая вполовину листовая тетрадь, много потерпевшая от прикосновений рук. Когда спросили лавочника об ней, он отвечал, что ему неизвестно, как тетрадь попалась в лавку; знает только, что она назначена для обверток, но почему-то все его предки, торговавшие в той же лавке, никогда не решались рвать ее листов. Когда, бывало, не станет обверточной бумаги, то не употребляли тетради, а покупали новый запас. Странность такого обращения с тетрадью заставила поближе ознакомиться с нею, и наконец, с большим трудом, убедить караита продать ее. Есть весьма уважительные причины думать, что в ней заключаются современные записки одной из близких наперсниц Мангупской княжны. Будем продолжать прерванную выписку их содержания. В них не забыто оригинальное лицо Ахмета-Паши, начальника Турецкого флота, с тогдашнею страстью оттоманов к завоеваниям и гонению христиан; раскрыта, с редкою откровенностью, измена мангупского военачальника, как следствие расстройств, господствовавших дотоле в империи, и унижения, в котором тогда находились Греки. Историческое лицо еврея-караита Хози Кокоса, первого посредника политических сношений Иоанна III с Крымом, деятельно участвовавшего в сватовстве Мангупской княжны, и который, как видно из записок, был Мангупским уроженцем, жившим в Кафе по торговым делам, представлено весьма интересным. В нем видите умного, расчетливого, вкрадчивого, с благовидною наружностью купца и дипломата; одним словом, лицо, которого образчик, если поискать, найдется и теперь между живущими караитами. Самые подробности имеют оттенок местности, заимствованный из верного источника. Местом молений княжны, когда она в молитвах искала подкрепления своему мужеству, было скромное углубление с фресковым образом Богоматери, в одном из Мангупских храмов. Нигде ничего не говорится о большом доме замка и его украшениях. Это так и быть должно. На нем, как сказано, видна печать турецкой фантазии. Прекрасно писана сцена домашней жизни Хози-Кокоса, когда он принимал в своем Мангупском доме Беклемишева, и обряд погребения евреев-караитов по случаю смерти шурина Кокосова Исупа. Тут с математическою точностью описаны погребальные пещеры, надгробные памятники, дорога погребального шествия, внутреннее и наружное расположение домов. Во время занятия Мангупа Турками, греческий гарнизон был размещен по казематам в подземельях. Неизвестная сочинительница не оставила и этого обстоятельства без внимания, и подробно исчислила все их достоинства и невыгоды. Говоря о каменных ступеньках маленькой лестницы, ведущей к наблюдательной караульне вверх по карнизу скалы, она прибавляет: «Устройство лестницы так легко и просто, что при малейшей оплошности идущий воин был в опасности ринуться в бездну и не собрать своих костей». Кто лично осматривал лестницу, о которой здесь идет речь, тот не может не подтвердить справедливости сделанного сочинительницей замечания.
Окончив выписку, я невольно радовался, имев редкий случай дополнить исторический очерк о Мангупе записками современницы, которые при случае думал даже издать вполне. Как часто, однако ж, мы должны жертвовать любимыми предубеждениями для неумолимой истины! Уважительные причины, по которым я наверное полагал, что сочинение писано современницей, были следующие. Первая. Скромная наружность рукописи, приличная только старине. Рукопись не украшалась ни пышным, ни замысловатым заглавием; не имела даже никакого. Был только оставлен первый полулист незаписанным, как должно думать, для того, чтобы сберечь начало сочинения. Вторая. Скромность самой сочинительницы, которая так мало приписывала важности своему сочинению, что любопытнейшее для потомства сведение и свое имя поместила при конце. Текст рукописи продолжался до последнего полулиста включительно, так что написанное на нем прежде всего могло подвергнуться истреблению, как то отчасти действительно и случилось. Из заключения остались только слова: «Сказание о жизни и страданиях пресветлейшей Мангупской княжны Елены, написанное в пятое лето после ее страдальческой кончины верною до гроба спутницею и рабою…» Имени уже нельзя было разобрать. Третья. Необыкновенно темный цвет бумаги, на котором написана рукопись. Три причины, и вместе сильнейшие доказательства. Чего бы, кажется, желать более для удостоверения о давности существования рукописи? Но страсть разбирать все до ниточки побудила и меня искать других, вернейших признаков древности находки. В порыве археологической ревности мне вздумалось поднесть рукопись к окну и посмотреть на свет сквозь ее первый лист. Все очарование исчезло! На бумаге явственно вытиснен 183… Совестно и дописывать. А изделие? Пусть бы было на нем клеймо какой-нибудь Петербургской фабрики; а то – в щите под короною представлен настоящий медведь с бердышом на плече – клеймо, с которым бумага едва ли когда и доходит в столицу! – Разумеется, я не мог внутренно не подосадовать на ловкость караита-лавочника и не попенять на себя за излишнюю торопливость. Ну, да что ж? Промах сделан и должен так остаться, по пословице делателей бумаги с курьезным клеймом: «Что написано пером, того не вырубишь топором».
Симферополь.
1839.
ПРИМЕЧАНИЯ:
[1] Известном у Татар под названием Чуфут-Кале, от слов «чуфут» - «еврей» и «кале» - «замок, укрепление».
[2] Палласу, Муравьеву-Апостолу и Кеппену, писавшим о Мангупе, не попадалась греческая надпись и изображение двуглавого орла, доказывающие происхождение крепости, и что она построена Византийцами, а не Генуэзцами или Готфами-Тетракситами, как некоторые полагали. Со мною не было зрительной трубки, и потому я не мог явственно видеть и списать надписи. Если доведется опять побывать у развалин, то постараюсь сделать снимок.
[3] Крым, ныне Эски-Крым или Старый-Крым (безуездный городок), близ Феодосии; Киркиель или Киркор – собственное название еврейского городка Чуфут-Кале, у Бахчисарая.
[4] Царствовавший с 1391 по 1423 год.
[5] Судя по выражению «Черноморская страна, граничащая с Хазариею», должно полагать, что она заключала всю горную часть Крыма до Бахчисарая (не исключая и южной, захваченной Генуэзцами), которой Мангуп мог быть тогда главною, пограничною крепостью.
[6] По словам арабского писателя Идриси. См. «Крымский Сборник» ст. 285.