Лялькины игрушки всегда ломались на самом интересном месте. Куклы никогда не доживали до излечения и теряли ноги прямо во время операции. Вспоротая медведица рожала пожелтевшую вату. Путеводный мячик падал в канаву и ни разу не привёл к секретному подвалу, в котором хранились сундуки с золотыми монетами. Игрушек было мало, а времени много. Игрушки успевали жениться, поменяться жёнами, поменяться обратно и умереть задолго до возвращения матери с работы.
Где работала мать, Лялька в то время имела смутное представление. Мать, Пелагея, в свою очередь никогда не спрашивала, от чего умерли куклы. После ужина она быстро и молча правила куклам ноги, зашивала медведицу, потом умывала Ляльку и отправляла в постель. Никогда не обижала Ляльку. И никогда не рожала её.
Лет до трёх Лялька маму любила, а потом всё разладилось. Промелькнула над бедовой Лялькиной головой чёрная звезда, увела за собой.
На самом деле Ляльку звали Ларисой и была она из благородных.
Из таких благородных, что родная семья была вынуждена спрятать
малютку в приюте, чтобы спасти последнюю из рода от неминучей погибели в страшное время. А вот уже из приюта Лялька и попала к Пелагее. Маленькой совсем попала, только дней пять в приюте и провела. Как попала? Да очень просто...
Это случилось в 1925 году, весной. Денег, еды и денег на еду не хватало, сколько ни стирай бельё распухшими руками, сколько ни перешивай на заказ ношеные платья. Тяжёлое время было, а всё равно любили женщины собраться вечерком на лавочке, возле зарослей белой сирени, позубоскалить беззлобно, помечтать - каждая о своём. Как раз в один из таких вечеров, когда влажная после дождя сирень пахла особенно одуряюще и особенно жгуче хотелось счастья, рассказал кто-то из товарок,что в приюте детей раздают запросто. Запросто, да не просто так, пособие приличное на каждый рот полагается. Бабы покумекали, посчитали и на следующий день всей толпой в ближайший приют и пришли. Детей и правда раздали сразу. Кому какой достался, тех и забрали - судьба распределяла.С пособием государство тоже не обмануло. По крайней мере, Пелагее и на девочку хватало, и на хлеб для родных, уже подросших, детей оставалось. Жили приёмыши потом по-разному. Кто в академики вышел, кто затерялся на лихих бандитских дорогах, а кто и вовсе маленьким от тифа помер. И только над Лялькиной головой пролетела чёрная звезда , погладила волосы ядовитым крылом, позвала за собой и улетела навечно. Зачем прилетала? Очевидно, Пелагее на помощь...
Когда Ляльке было года три, какая-то старая зараза подманила её, играющую во дворе, угостила конфеткой и начала жалеть, расспрашивать, не обижает ли Пелагея сироту, гладить по голове, неприятно дёргая агатовые Лялькины кудри. Лялька хоть и была маленькая, но всё поняла правильно. И, поняв правильно эти абсолютно неправильные, страшные слова, умчалась к себе - рыдать. Как же она рыдала...Господи, как она рыдала! Вкусно, с размахом, с ожиданием положенных ей утешений.И ждала, ждала мать. А когда дождалась, замерла, испугалась. Что мама-то подумает? Вдруг решит, что Лялька набедокурила, да признаться страшно, вот и ревёт? Да и причина уже казалась придуманной, невзаправдашней, мельче горошинки на платье. Потому что не умещалась она, причина плача, в маленькой Лялькиной душе. Пелагея, однако, вопросов не задавала. Уже знала от соседей о старой заразе. И - хрупкая, востроносенькая, похожая на птичку - молча металась по комнате, поправляя скатёрки да вышивки. Потом искала Лялькину кофточку. А на самом деле - искала слова. Потом присела.
Пелагея смотрела на свою коренастую цыганистую Ляльку, Лялька смотрела на мать. Испуганную Ляльку бил озноб и она совсем не хотела никаких слов - даже самых правильных, самых утешительных, самых надёжных. Она очень сильно, почти смертельно хотела на ручки и спать. Но сказать об этом не было сил. И Лялька просто икала и смотрела на мать своими чёрными глазищами - огромными, полуночными, нездешними, с ресницами - стрелами.
То ли в глаза эти Пелагея засмотрелась, то ли чёрт дёрнул, то ли и правда чёрная звезда пролетала, но заговорила прачка, да складно так...
- Ты, Лялечка, особенная, не такая, как все. Я тебя в приюте взяла. А принесли тебя туда люди очень богатые и знатные. Не могли они тебя оставить, потому что боятся за тебя. Они такого высокого происхождения, что жизни им при новой власти не будет.
Вот они и спасали тебя. Принесли тебя ночью, в справном одеяле, на шее - крестик золотой, и записку вложили "Лариса Сокольская, русская, крещёная". А потом тебя я забрала. Но они помнят о тебе, на каждый праздник по почте приходят деньги, для Ларисы, а от кого - неизвестно. Вот какая ты необычная девочка. А ещё...
А смуглая, цыганистая, шумная Лялька уже залезла к маме на ручки и спала. Спала, и сквозь сон слушала о том, какая она необычная девочка, принцесса, которую специально спрятали в бараке на окраине Москвы. Потому что принцессами нынче, после революции и гражданской войны, быть опасно, а где ж ещё прятать принцесс, как не в бараке, ну негде же больше...И так хорошо становилось Ляльке от этих слов, сладко и очень-очень уютно. Скоро рядом с дочкой заснула и сама Пелагея, ещё не зная, что уже позвала Ляльку чёрная звезда - яркая, уводящая, судьбоносная.
* * *
Самым ярким любовным переживанием Ляльки навсегда остались мандарины. Не любовь к самому фрукту, конечно, но история, связанная с ними.
Как я уже рассказывала вам, Лялькины игрушки всегда ломались на самом интересном месте. Более того, они ломались всегда, постоянно. А как могло быть иначе, если уже тогда обладала Лялька поистине железной хваткой? И хватка эта проявлялась во всём - в остром и быстром взгляде, в том, с какой жадной скоростью поглащала она нехитрую еду, в цепких и сильных ручках. Нет, не в ручках, в руках. Назвать "ручкой" короткопалую Лялькину ладонь было бы неуместным сюсюканьем. Оскорбительным для принцессы сюсюканьем.
Раньше, лет до восьми, Лялька оставляла сломанные игрушки до Пелагеи, отношения с которой немного охладели после того, как Лялька узнала, что она из благородных и на неё деньги шлют, а могут и вовсе забрать в какой-нибудь профессорский дом. Но потом в жизни Ляльки произошли два равнозначных события - школа и новый сосед. И школа, и сосед были одинаково полезны, как понимала Лялька, умеющая извлекать пользу из каждого пшика, как и положено принцессам. И неизвестно ещё, какое событие было полезней для Ляльки. Если школа открывала перспективы далёкие и совсем неочевидные, то сосед был полезен здесь и сейчас. Во-первых, он чинил Лялькины игрушки быстрее Пелагеи. А во-вторых, был сыном Лялькиной училки. О пользе родства училки с соседом ушлая Лялька иногда рассуждала, оформляя развод престарелой медведицы с ёлочным клоуном. Медведица смешно оседала набок, клоун растопыривал в объятиях крошечные ручки, но безжалостная Лялька всё равно рассаживала их по разным углам. Потому что любимая кукла Нина ещё не ходила сегодня замуж, а мужчины в игрушечном мире, увы, дефицит.Это потом, много потом, улыбчивые американцы наштампуют изящных пластиковых Кенов и поборют кукольную полигамию, а куклам из Лялькиного детства жилось очень и очень сложно. Так вот, Лялька обдумывала ситуацию, пытаясь уловить за кончик хвоста ускользающее понимание пользы. Польза для Ляльки вроде бы и была, но такая-же неочевидная, как польза от школы вообще. Лялька думала, не додумывалась, злилась и под напором сильных ладоней ломались кукольные ноги. Всё становилось легко и понятно, Лялька неслась по коридору, потом останавливалась перед типовой дверкой и степенно стучалась три раза. Сосед открывал, краснел, его рот смешно дёргался, он отступал и Лялька молчаливой павой вплывала в крошечную конурку. И сразу было ясно , насколько несовместимы они - барак и Лялька, сосед и Лялька. Одним движением смоляной брови кругленькая низенькая Лялька ставила всё по своим местам. Вот - барак, вот - мальчик Паша, чинящий куклу, а вот - принцесса. Лялька дежурно благодарила Пашу кивком головы за мелкий ремонт и уплывала по призрачным небесам к себе, женить клоуна дальше. Паша никогда не думал, отчего Лялька, у который был старший брат, носит пострадавших ему. Лялька и не смогла бы ответить. Потом она стала приходить всё реже, а потом и вовсе перестала, только здоровалась при встрече кивком головы. Просто закончилось детство.
Паша решался долго. Он очень хотел пригласить Ляльку в кино.
Лялька это чувствовала и ждала. Однажды, когда Лялька щёлкала во дворе семечки, сосредоточенно глядя на стену барака, Пашка подсел и робко спросил:
- Лара, а что тебе нравится?
- Я мандарины люблю, - подумав, ответила Лялька.
С тех пор Пашка стал приглашать Ляльку в кино. И завёлся у них такой ритуал. Как только темнело, Пашка робко пихал в Лялькину ладонь шершавый фрукт, а Лялька возмущённо отталкивала его.
Когда она рассказывала мне об этом, я каждый раз спрашивала, зачем же она отталкивала, хотя и знала ответ наизусть. Но очень уж мне нравилось видеть нахмуренное лицо и слушать этот гневный, даже спустя десятилетия гневный, ответ:"А что он, как дурак, нечищенный пихал! Я отпихну - и он всё понимает, чистит!"
Так и играли Пашка с Лялькой в непонимание. А потом началась Война.
Когда Пашка, который был года на три постарше Ляльки, уходил на фронт, он ничего не просил и ничего не обещал. Только постучал в её дверь рано утром, перед уходом, и вложил в руку вместо мандарина бумажную звёздочку.
Лялька звёздочку потеряла быстро, а Пашку помнила. Помнила, но ждать не собиралась. Потому что очень скоро её пристроили работать в хорошее место, к продуктам, на базу. А уж там Ляльке встретился он - рыжий, как солнце, кучерявый, как чёрт, непосредственный начальник, при часах да под шляпой. И заплясала над Лялькиной головой шальная чёрная звезда.
* * *
Мужнину шляпу Лялька хранила до конца своей жизни. Шляпа хомбург, жёлтая, с коричневой ленточкой, была не той шляпой, которая потрясла воображение Ляльки при первой встрече с суженым. Но очень похожа. Хотя, как мне кажется, Лялька хранила шляпу от боязни ответить на том свете за несохранную вещь. Она, Лялька, а не шляпа, конечно, ставшая годам к сорока верующей, точно знала, что первым её на том свете встретит супруг. А уж Сам обязательно спросит за всё. И если верность Лялька не сохранила, то должна беречь как минимум память и нажитое добро. Таким образом, Лялька через веру в бога пришла к синдрому Плюшкина. И к привычке говорить перед сном с фотографией мужа. Но из вещей покойного хранила она только эту жёлтую шляпу.
Великолепную, как и сам Лялькин супруг.
Лялька так и не поняла за свою долгую жизнь, любила она мужа или нет. Насколько поняла я, Александр Фёдорович поразил юную Ляльку приметами принца. Шляпой, часами, должностью, деликатесами к столу, шевелюрой. Лялька всегда помнила о том, что попала в барак случайно и достойна доли намного лучшей. В детстве Лялька была фантазёркой и рисовала лучшую долю карандашиком. Доля ложилась на лист цветочными узорами и хитрыми завитушками, вьющимся виноградом , резными листиками неведомых травок, пучеглазыми стрекозами с разноцветными крыльями. Умела Лялька рисовать и правильные, нужные школе картинки, неизменно занимая первые места на районных конкурсах. Лялька знала,что талантлива всилу непростого происхождения. И, конечно, ждала лучшую долю. Цветочные орнаменты расползались по газетным полям и по старым конвертам. Лялька ждала принца, как ждала Пелагею в три года.
Но это было раньше, а с началом войны лучшая доля обрела границы, стала осязаемой и понятной. Теперь лучшей долей стало много еды. Принцесса Лялька любила поесть. А шикарный, кучерявый начальник продуктовой базы Александр Фёдорович ценил женскую красоту. Нет, Лялька не продала себя за паёк, не целовала конопатую щёку за банку тушёнки. Она действительно была сражена шляпой, часами, должностью, наглостью, широкими жестами после рюмочки водки под хрустящий огурчик. Сражена наповал. И снизошла. На следующий день после Лялькиного совершенолетия в комнате Пелагеи накрыли стол и сыграли быструю свадьбу. А ровно через девять месяцев, день в день, Лялька родила Танюшку. Родила утром, а уже вечером рыжий чёрт, как звала зятя Пелагея, оконфузил под стенами роддома все поколения рода.
То ли над охальником тоже плясала чёрная звезда, то ли кулацкая закваска дала себя знать, но Александр Фёдорович, пьяненький, при часах и под шляпой, передав Ляльке гостинчик, орал под стенами роддома:
- Лариса! Лариска! Икру ешь сама, не давай никому!!!
К слову сказать, шёл тысяча девятьсот сорок третий год. Ляльке икры хотелось, но уйти спокойно домой хотелось ещё больше. И, помаявшись над крошечной баночкой, она отдала её санитарке. Александр Фёдорович так и не узнал , что икры Лялька не ела. И того, что он поставил в неловкое положение своих потомков, рыжий пьяница, как, опять же, называла зятя Пелагея, тоже не узнал.
Пожалуй, именно после роддома в Лялькиных глазах поселилась затравленность.
* * *
Пелагея обещала повеситься на берёзе. Обычно это случалось летом, в деревне, когда Танюшка надевала короткий сарафанчик и убегала гулять. В Москве Таня чаще грызла сушки за книгой, да и подходящих берёз не было. Танюшка не знала, врёт бабушка или нет, но на всякий случай запрещала парням провожать себя до калитки. Берёза была старой, сучковатой, уже умирающей.
И каждый раз, когда конопатая круглая Танька хватала горбушку и бежала гулять, бабушка кричала вслед:
-Танька! Берёзу видишь, паразитка?! Смотри у меня, если что, на берёзе повешусь!
Танька в свои пятнадцать лет понимала бабушку правильно. И боялась берёзы. Но Пелагея не знала главного. Пелагея не знала, что Танюшка рассказывает деревенским парням о таинственной незнакомке в золоте, которая приходила к Ляльке сразу после рождения дочери. Новорождённая дочка Ляльки была так хороша , что уже на следующий день в роддоме появилась богатая дама, поманившая Ляльку пальцем.Дама предлагала Ляльке огромные деньги за девочку, умоляла продать её, говорила, что Лялька родит себе ещё много девочек, тогда как она, дама, не может. И мечтает отдать всю свою любовь и все свои богатства такой красавице, как Танюшка. Вот такой необыкновенной девочкой была она, Танюша. Парни осознавали Танюшкину необыкновенность и целоваться не рвались. Страшно было попортить красоту. Плохо, что Пелагея не знала об этом. Меньше бы смотрела на кряжистую берёзу. И хорошо, что Пелагея не знала. И без того частенько ворчала, что ведут по жизни Ляльку с Танюшкой чёрные звёзды.
- Бабушка, что за звёзды такие? Мудрёно говоришь, - посмеивалась конопатая нескладная Танька, щёлкая семечки в зарослях белой сирени. И трясла шевелюрой, густой, душистой, богатой. В шевелюре застревала шелуха, Пелагея выцарапывала шелуху сухонькими пальчиками и объясняла:
- Всех путеводные звёзды ведут, а над вами чёрные пляшут. Всё короны себе на голову ищете, не хотите простыми ходить. А что выходит с того?
Танька хохотала и скакала на скамейке. А потом спрашивала Пелагею, не так ли пляшут чёрные звёзды. Потом уточняла, что же выходит с того. А выходило, что Пелагея зря рассказала трёхлетней Ляльке байку о крестике, записке и высоком происхождении. Пелагея махала рукой, уходила в дом и всё чаще смотрела в окно на берёзу.
Лялька на берёзы не смотрела, ей было не до берёз. Изменения, произошедшие в Ляльке после рождения Танюшки, стали ещё заметнее после рождения сына. А ещё через пару лет Александр Фёдорович заболел астмой. Болел он долго, до конца своих дней. Оформил инвалидность, гордился количеством выпиваемых за день таблеток. Любил пропустить рюмочку. И говорил, говорил, говорил. Много, громко, непонятно. Держал Ляльку в страхе. Лялька устроилась поваром в ресторан, кормила генералов. Салатами. И никто не мог лучше Ляльки повторить завитушку из масла, розу из красной рыбки, затейливый листик из тонкой огуречной пластинки. Ложилась на фарфор цветочными узорами лучшая доля Ляльки. Ляльку ценили. Только жарко очень было на кухне. Жарко и тяжело. Умер Александр Фёдорович, когда Ляльке было уже за сорок. Она уже носила крестик, что не помешало ей хотеть женского счастья. Но мужчины, все как один, предлагали Ляльке разменять её квартиру, чтобы вить с ними гнездо отдельно от Лялькиного сына и его семьи. Лялька показывала на дверь, потом показывала двери кукиш и оставалась без мужа. Иногда приезжала Танюшка, которая детей не хотела совсем. Ни от первого мужа, ни от второго, ни от третьего. Потому что за ними, детьми, некому было ухаживать. Иногда Танюшка жалела вслух, что Лялька не отдала её богатой даме, которая наверняка могла дать Танюшке намного больше, чем сама Лялька. Видимо, не выдержала Танюшка танца чёрной звезды, сожгла звезда эту тоненькую веточку рода.
Вот таким образом я и стала последней отрадой Ляльки, матери моего отца.
* * *
Воспоминания приходят вспышками.
Мне пять лет. Лялька называет меня говном от жёлтой курицы и таскает мне мандарины тазами. Чистит очередной шершавый фрукт, суёт в руку разделённым на дольки ,я покрываюсь диатезом.
Мама плачет оттого, что Лялька называет её жёлтой курицей и теряет волосы на нервной почве. Волосы выпадают клоками и у мамы появляются блестящие лысинки. Я чешусь от мандаринов, ненавижу Ляльку за мать и кричу в приоткрытую дверь её комнаты:
-Бога нет!!!
Мщу, значит.
Мне восемь лет.Я обожаю играть в похороны генсеков и мои игрушки ломаются на самом интересном месте. Но у меня их много, хватает до ужина, а потом починю. Лялька жарит свинину сковородками и орёт, что я - говно от жёлтой курицы. Мама плачет и теряет на нервной почве моего брата. Я ненавижу Ляльку, отказываюсь каждый раз от свинины, требую жареного какаду. Лялька плачет, потому что какаду в холодильнике нет, а я кричу в приоткрытую дверь её комнаты:
-Бога нет!!!
Лялька, кажется, в курсе.
Мне четырнадцать. Мама покупает восьмые австрийские туфли и плевать ей, что она - жёлтая курица. Лялька орёт мне, что я -
говно от жёлтой курицы. Мне тоже плевать. У меня первая любовь и два лишних килограмма на попе. Кричу на Ляльку, что это она виновата, раскормила меня. Лялька плачет над бумажной иконкой Николая Угодника. Я знаю, как отомстить за испорченную попу и кричу в приоткрытую дверь:
-Бога нет!!!
Богу наплевать, а Лялька плачет ещё больше.
Зато у нас с Лялькой есть общая тайна. Мы знаем, что происхождения знатного и, возможно скоро, нас обязательно найдут представители нашей фамилии. Я предпочитаю, чтоб нас нашёл цыганский барон, похожий на Сличенко, но предусмотрительно молчу.
А то Лялька опять будет плакать.
Мне тридцать три. Лялька уже неделю умирает в беспамятстве. Хочу приехать, но меня не пускает отец. Говорит, что она не услышит. Пытаюсь сказать, что это нужно мне, но меня всё равно не пускают, меня берегут. Да и ребёнка мне не с кем оставить.
Мне сорок два. В дороге я подолгу смотрю на людей, думаю о любви. Наверное, наши души похожи на пыльные чердаки с накопившимся хламом. Если зайти - непременно наткнёшься на острый угол отсыревшего комода или запутаешься в старых рыбацких сетях. Но если взять фонарик любви, неуютный чердак в его мягком свете превратится в волшебную комнату, населённую милыми безделушками. Ты никогда не поранишься и захочешь остаться, надо только смахнуть паутину.
Фонаря у меня нет, но я включаю торшер, достаю из альбома фотографию Ляльки и ставлю её на книжную полку. Иногда я разговариваю с фотографией. Храню память - Лялькину тарелку с мадонной. Говорю Ляльке, что она была настоящей принцессой. Что я разгадала значение тазов с мандаринами, ставших для Ляльки символом настоящей любви. И что смогла полюбить деда, который осрамил нас банкой икры, хотя он и умер, когда мне было полтора года. В конце концов, он был самым шикарным мужчиной, который качал меня на руках. И единственным, купившим шубу.
И пусть пляшут над нами, Лялька, чёрные звёзды. Я люблю этот цвет.