Московит и язовит. Медведь или человек

Владимир Плотников-Самарский
Медвежьи тешки царевича Фёдора

Савва Покляп уродился таким. И с годами уродство лишь прирастало. За что он «благодарил» Бога, а не чёрта, которому служил, пока не появился третий…
Началось же так.
***
…За ночь под оконечник февраля в сердце Арбатской настил навели. Северную сторону помостом из однорезок скрепили, с боков переносным заплотом обвели. На диво людишки потянулись. И не только подлые. Вон купчик нарядный, рядом стрелец с объезда*, за обоими сын боярский позёвывает. Погода на заказ: солнышком с утра полощет. Кутаться не надо. Вот и смола на брёвнышках, запёкшись янтарём, а в стужу растрескавшись, взблеснула медовухой и смякла, того, гляди, брызнет.
А где скопленье, там пирожник с лотком и огневщик с судком - на случай пожарный. И промеж всех мышиным глазом – шнырк-шнырк - ярыжки позыркивают...
Борис Фёдорович Годунов, боярин и гульбища затейник, дул в ус под настилом, да в варежку покхекивал. Глаз с ухом к щёлке прижаты.
 
Государь, не сказавшись, отъехал со старшим, Иваном - царевичем. На Москве младшой остался – Фёдор. Так тот намедни в колокола обзвонарился - пальцы поморозил. Богомольному-то тешку завсе подавай - к иному несручен, киснет. А потех у царевича, ежели цацки с жинкою Ириной, годуновской сестрою, не в счёт, ровно три: медный звон, карлы с бахарями и борцы с медведями…
Что есть, то есть. Водилась за тишайшим страстишка: брань медвежья. И любимцев его из братии мохнатой по именам отличали: Мыка да Потап. Оба, почитай, третий год на славе были*. Силищи немереной, сколько народу задрали, того и Фёдор не скажет, даром, что главный зритель. Коли выпадет раз на дюжину, когда мужик косолапого положит, то с Мыкой и Потапом не было прогаду: всех без осечки рвали.
Царь Иван от медвежьих забав отошёл. А смолоду щедрый был, сыну не в пример: завалил мишку – шапку получай с годовым жалованьем сына боярского! Но в зрелые годы пустой колотни избегал - поотсосала Ливония юшки. Дело ли: за-ради дурости силы пустошить?

Иван-царевич кулачные потехи уважал, но на ту пору обременён был ратными. Вот Фёдор один и остался медвежьим поблажником. А уж в склонностях, не смотри что слаб, крутёнок был: кровь-то грозная.
Обычно праздничные игрища устраивали на Красной площади. Но в эту Масленицу Годунов решил свояка новиной поразвлечь. Свежий посев – младые всходы. Да и от глаз сестрицы подалее. Ирина Фёдоровна* кровопролитий не одобряла. А муж ни в чём ей не перечил – опять же на пользу Годунова. Тот и лез из кожи, как бы, угодив царевичу, сестру не огорчить. И умел ведь угодить. Не только им. «Даровит ты на угождения, Бориска», - говаривал не раз и сам Иван Васильевич.

Медведей, числом пять, ввезли в большой дубовой клети, ставленой против помоста с царевичем. Сверху за зверем бдило шесть стрельцов. При каждом заряженная гаковница*. При выстреле такую не удержать, вот и торчит в прикладе гак–цепляло. Наготове бердыши.
 
Стрельцы-бомбардиры в подбор из «нарядного полка», особого. Отличны тем, что владеют искусством боя и убоя – и рукой, и ногой, и саблей, и огнём. Верхами ездят с нарядом*: дюжина отличнейших пушек на колесах, и для каждой четвёрка быстрых, выносливых лошадок. Из разных парни мест, но даровит всяк на особинку.
Присадит белке в глаз стрелу охотник важский. Помор из Холмогор вручную рвёт обору*, а на острогу нерпу шпилит. Рязанский трудник ступицу* гнёт, а после ножики да пики мечет чисто в яблочко. Туляк не знает промаха из пушки...

Таких особников у Ивана Васильевича семьсот, не меньше. Утром и вечером упражняются «в приёмах по отражению и уничтожению всякими подручными средствами любого государева неприятеля». Прежние опричники против особников рядом не стояли. С новыми государь в самый дальний разъезд подастся мог, и плевать на вражий перевес.
Большая часть «нарядного полка» всегда с царём, но и чадам не скупился в охрану отрядить.

***
Мелковатый, гнутоносый, остробородый Фёдор Иванович сутулился на обитом сиденье и тёр, пощёлкивая, шелушащиеся пальцы. Мазь была липкой и сладкой - на меду. Нет-нет, да и лизнёт, беля усы чешуйками от волдырей. Это что, в волнении царевичу и оба пальца в рот вогнать не трудно. Но пока всё, славу Богу, без задоринки текло.

…Сперва набежали впятером на мишку - одного, большого и старого, почти беззубого. Потыкали вилами, подразнили, а как он на задние встал – сыпанули кто, куда. Одного успел по плечу мазнуть, толстый армяк взмок рябиново. С частокола мигом лесенки однодольные скинули. Четверо взбежали наверх. Пятый же, покренясь на драный бок, тяжело заковылял к помосту, рухнул на колени, руку к царевичу вытянул. Медведь туго заревел и пошёл, лапы нараспашку. Из-за клети выскочили три мужика с факелами, три с рогатинами и псами лохматыми, насилу потеснили зверя к калитке - в пустую клеть за оградой. «Кррык» – засов задвинут.

Арбат всполохнулся, зажужжал:
- Берлогин-то слепой с Афони Афонского*.
- Во-во, разик цапнул - из пору изошёл*.
- Жидко место*, не медведь.
- Хвалебна честь с таким топтаться.
- Дядьке большому так забедно*.
- А ты сам поди – сведай.

- Во-во, Серко, чем наперёд учить, поди, Потапа задери – званья не останется*.
Упрёк пал на зрелую почву, с вечеру брагой недобро улитую. Уеденный и угрюмый, с пепельным лицом, на площадку сиганул новый боец. Затянув волчий, бесцветной облички тулупчик, сухопарый, с острыми кулаками, он резко поклонился на помост, швырнул под ноги затёртый треух, сальные рукавицы вразброс. Мимо него, пошатываясь, теряя кровь, с царским алтыном в кумачовом мокром кулаке, шастнул к калитке задетый.
По таящей улице заметелило:
- Серко Намятыш*.

- Страсть Божия, охудал-то, охудал. Ей-ей, не признал бы…
- Пропился, за пятак жизнь закласть готов…
- Ты не лживь, из боёв он. От Лук, от самых продирался.
- То-то, гляжу, продрался. Утресь дома, в ночь бабу зарезали… На помин рукавки* и остались.
- Выслужил, воин!
- И ты бы выслужил! Поотпевал бы пять дён...
- Без пробуды, гы-гы-гы!
Царевич на крамолы лишь помигивал. Ему было скучно. Годунов отринул от щёлки, взобрался на помост.

- Боярин…
- Годунов…
- Это Бориска который … - кисельно всколыхнулся Арбат. 
Завидев Годунова:
- Никак шутиху затеял, Серко? – зыкнул от противной стенки дворянской стати малый в синем опашне.
Серко скребнул дурным глазом:
- Я, чтоб шутиху?! Хрен, - отрезал хрипло, - с кровянкою! Но токмо чур - хрен сам выберу.

Царевич Фёдор оживлённо захлопал ресницами, сунул в рот медовый палец, да быстро отнял. Ещё не раж, уже приценка!
- С кем покусаться хоцца, Намятыш? – строго вопросил упревший толстяк в расстёгнутой шубе малинова крою. Яков Тыква, бывший медвежий ловчий, распорядитель игрищ. А проще – «медвежачий».
- По мне хрен един. Хошь, Мыка. Хошь, Потапа кликай…
Сдержанный гул проредил ряды. Потап был самый свирепый из медвежьей рати. Да только и Намятыш молодец не про овец. Три мишки царских на шее «висят». Садит дерзко, держит вязко, не соскочишь. И ни разу за деньгу, – за «допьяна»*.
Но, что верно, то верно, нынче подкачал Серко. В походе ль исхудал, а спохмела потряхивало? Его беда: с косолапым «дружат» плотно – ни шва, ни прогалка.
 
Медвежачий Тыква скупо смерил смельчака, кивнул со степенью и свистнул. Из калитки выплыл старший ловчий, тот самый справный малый в синем опашне, с пятью рогатинами, предъявил пропойце.
У двух под стальным роженом переборка, у третьей – круглое «яблочко». Ещё у пары скепище (древко) толще, а рожен чуть длиньше, но без поперечины.
Намятыш, деловито прищурясь, оглядел; остриё слюнявым мизинцем пощупал; в снег ткнув, даванул с упором, погнул с открячем. Жёсткие и гибкие отсеял. Выбрал самую невзрачную, средней упругости, с длинным роженом.

***
…И вот зверь на воле. С виду тощ, костляв и, покуда на своих четырёх, кажется крупным бурым волком.
Намятыш повернул рогатину и шагнул. Примерился, шагнул ещё. Потап насторожённо, искоса следил, потом резко встал на задние лапы и отрывисто рёвнул. У Намятыша дёрнулось левое ухо – кабы не оглох. Зазор - шагов десять, не более. Медведь тихо опустился на свои четыре и заурчал.
Радостный посвист поощрил двуногого.
 
- Потап, маленький, не робей, кусь-кусь собаку! – тоненько пролилось с помоста. Встрепенувшись, царевич, один на весь Арбат, взял сторону любимца.
Топтыгин, будто и не слыша, как-то трусливо дёрнулся к краю загона. Это было встречено глумливым «Улю-лю» и иступлённым «Давай, Серко, не плошай! Намятыш, большину бери*»…
Народ взбодрился. Только Серко, сразу видно, не из тех, кто толпе внимает. Глухой, не падкий на восторги, он просто пёр за что-то, ему лишь знамое. Зверь пятился, пятился и… вывернулся задом.

Вдруг густо заблестев от жаркой росы, Серко в два шага мощно разогнался, руки давили подрагивающую скепь.
- Нельзя, Серко, легше-легше! – ревел синий ловчий. 
- Взад ступи и карауль, - подсказывал, бледнея, в-полшёпота купец.
- Ослаби ратовище*! В лёготку надоть, - забыв про всё, надсаживался круглый лоточник, роняя, сыпя пирожки в ладошки дошлой лохмотушки.
- Под грудку искрадом лови, - хрипел, отрываясь от сулеи, подозрительный дядя с подбитым глазом.
 
- А хорошЕй бы под яйцы! – дремливый стрелец, и тот, голос подал.
- Эх, к чему гласит*, дурень? – не сдержался, в визг ушёл пронырливый ярыжка.
 И как в воду глядел! Потап внезапно обернулся, лунные клыки ощерены, и всей тушой, не медля – в проброс. Охотник сердце угадать норовил. Но с лисьей ловкостью чудище извернулось. Рожен прошёл грудину слева, но как-то уж слишком вольно и вбок. Вспарывая будто тесто, пятивершковый остряк вылез из спины. Дырнув шкуру, сталь насаживала тушу, не вредя нутру. И уже миг спустя хищник вздыбился, разметался тучей. Ещё миг, и бурая тьма поглотит человека. Серко рыпнулся суетно, в землю ратовище уставил – задержать!
- Ну, теперя в лёготку его, - отпевали с жалостью в рядах.

- Эх, лепёшка! – лотошник плюнул в оттянутый подол с его же пирогами.
Всамделе, осадить Потапа не могло ничто – ни голый, без стопорящей поперечины, рожен, ни собственное жёсткое мясо с костями, меж коих сквозанула смерть. Ещё миг-другой, и под бурой, ревущей громадой сморщилось жалкое. Кто был слева, видел, как трепыхнулся сапог, а из голенища вылетел жгучий голубь. Нож! Впустую. Зависнув при взлёте, он дёрнулся и всё - крохоткой слюды мутнел беспомощно на красном снегу.
Миг третий - и снизу, вперемешку с рёвом, хрустом, бульком, треском, истёк давленный, жидковатый, стухающий писк… В нём было мало человеческого. Порхнула алая стёжка, за ней ручей, и сразу набежала лужа. По бокам брызгало бусами – белое с красным и красное с белым...
 
Лепёшка. Без потрохов.
* Заплот – плотная ограда из жердей или однорезок (брёвен) между столбами
Объезд – ночной патруль, разъездной дозор, караул
Гаковница – убойное ружьё с гаком – крюком - на прикладе
На славе были – были популярны, известны, знамениты
Ирина Фёдоровна Годунова (ок. 1557-1603) — сестра Бориса Годунова и жена царя Фёдора Иоанновича (с 1575); инокиня Ново-Девичьего монастыря Александра (с 1598)
Наряд – артиллерия, пушечная батарея
Обора – крепкий стометровый ремень поморского охотника для ловли гарпуном моржей, тюленей и крупной рыбы
Трудники – работники при обителях без монашеского пострига
Ступица – толстое кольцо с отверстием, куда продевается ось колеса
Слеп с Афони (Афанасия) Афонского – с 5 июля 
Из пору изошёл – устал до предела, измаялся, уморился
Жидко место – слабый, квёлый, хилый
Забедно – обидно, бесчестно
Званья не останется – мокрого места, следа не останется
Намятыш – крепыш
Рукавки – варежки
За «допьяна» - обычной наградой победителям медведей было «в винном погребе всласть ради государя напиться»
Большину брать – брать верх, побеждать
Ратовище – скепище (скепь, искепище, древко) рогатины, куда насаживается клиновидный стальной рожен
К чему гласит – куда ведёт, что творит (о глупости и беде).



 Бурый и горбатый

В рядах стихло. И только с помоста…
- Потапка! Потапкина взяла. Хороший ты мой, Потапушка!
Тонким паром веяло из червячковых голубеньких губ. Фёдор Иванович ликовал. Победы Мыки и Потапа всегда к душе ему были.
И как бы по знаку народ дружно забузил, заулюлюкал. Знамённо взвивались бороды. Мелькали шлычки и треухи. Месились в стравке матюги. На сдачу тумаки пустили: кто-то ставил на Намятыша и продулся. Возбуждённо трепыхались, пунцовея, рожи. Посвист, привизг, «мать-перемать».
Ещё чуть-чуть, и «стенка на стенку». Это не входило в замысел боярина.  Годунов склонился над тёсаным балясником*, бровью как серпом стригнул - распорядителю.
Бывший ловчий выдал густо:
- Унося!

И вот уже на багряную площадку, как с неба, слетело шестеро стервятников: четыре с вилами, два с крючьями – помощники ловчего. Зашикали на Потапа, штырями шугнули. Где там?! Надсадно взрыдав, идолище вытянулось во весь немаленький, а от худости ещё больший, рост. На нём новехонький доспех - «нагрудничек и нарукавники из кумача». В ужасе приледенели языки и губы.
Левые вилы свернул хитрым боковым выпадом. От толчка продетая до низу рогатина телепнулась за спиной - сделала больно. Медведь неистово вякнул, - стрункой лопнули правые вилы. От тряски рогатина скользнула из спины и пала рядом.
Бурое тулово вдруг кувыркнулось и - к помосту. Взмокревшие стрельцы - за три гаковницы. Младшие ловчие, побросав рогатьё, сломя голову, по зубьям лесенок - на стены. За стенами ёжились, сутулились, затыкали уши.

- Не тронь! Потапушка, милый!
Никто и моргнуть не успел, как снулый царевич серной сиганул к краю и перекинул через балясник зовущую десницу.
Бурой молнией снизу Потап клацнул зубами и так проворно сгорстил когти, что рука Фёдора осталась между ними.
- А-а-ах!!! – тыщеглотно выдохнул Арбат.

«Нешто доступит?» - пронеслось в голове Годунова, а следом – картины взыска для всех учинителей, буде завершись забава сия кровью царской.
Зверь рванул добычу. Кисть в лёготку оторвалась.
Весь Арбат сковало дурманным падымком*. Завеяло, свело позёмкой руки, ноги, дух и сердце. Лишь Фёдор качнулся дедом-столетом. Ужас замедлился, и все увидали, как разъярённый хищник смял кисть и распустил её на ленточки. Это было так жутко, что не сразу и домекали: хоть бы капелька крови.   
- Ффу-у… - шумно вырвалось из одной груди, трепетавшей сильнее всех взятых.
За Годуновым, один за другим, облегчённо отрыгнули, задышали, загоготали, закрякали, заикали, засморкались, забожились и даже запуржили ветрами. Восторг чохом скакал по медвежьему кругу.

Рукавка! То была лишь царская рукавка…
Потап издал плачущий клич и, обиженный, брякнулся на четыре лапы.
- Тыква, уйми! – прошипел Годунов.
Бывший ловчий за сорок локтей по губам угадал, да не знал, что ответить. Тридцать лет самолично ловя и поставляя лесных медведей на потешный царский двор, он лучше других видел: этого зверя сейчас уймёт разве что добрый залп из всех гаковниц. Только это было совершенно невозможное дело - на царевича-то Фёдора глазах. А при промахе зевак подырявят. Однако и посрамиться – значило, отставку подписать. И ладно - с корму спихнут, каб не хуже вышло…
Была не была.
Медведь делал, наверное, уже пятый круг по загону, царапая стены, порявкивая на ротозеев, обламывая шальные вилы. Затея затянулась, и это просекли, кажется, все. Как и то, что счастье устроителя тешек Годунова буквально поплясывало на острие рогатины…

***
Никто так и не понял, откуда позади Потапа возникло нечто. Сперва подумали пенёк, а, может быть, мешок, пока не шевельнулось. Волглый сгусток, вернее, кряжистая малявка получеловеческой наружности. Не дитя, но и не дядя. Так – полдяди. Ликом пугающ. Плечми и грудью широк, над короткой шеей холмик. Руки пустые, по земле волочатся. Рогатину загородила бурая спинища Потапа.
Гул стих на полувздохе.

- Лови! – прошептал Яков Тыква, швыряя рогатину с перекладом.
Не оборачиваясь, коротыш поймал. Потап дрогнул раненым плечом, но не обернулся. Горбун наклонил рогатину и мелко шагнул. Раз, два, три, четыре, пять.
- Малой, держись незнатко, шагай впотай, колИ ёмко*. А там, как счастье поищет*, - это благословил стрелец, с концами выгнав недосып.
Малой, однако, себе на уме. Навроде Намятыша – на края не дышит, избоку не слышит. Только против Потапа не алтын он, а денежка. Так и ставили, били по рукам, срочно, спеша, пока Потап смертушкой бойца не извернулся. И он таки извернулся. Морда бурая, но слишком ярко и блескуче - от свежей сосульчатой юшки. Зверь человечески лыбился. Он даже не ревел. Завидя кочку, не стал юлить - играть в заманилку. Встал на задние и попёр. Но не прямо, а дымком – плоть буро волнилась.
 
Полдяди встал и более не шелохнулся. Обе руки лишь крепко сжимали ратовище, пригнанное к левой ноге, тело отогнуто чуть назад. Глазные стежки куда-то воткнуты, но из-за узости никто не понял, куда. В шаге слева курились драные останки предтечи. Кулебяка без черёва.
С пяти шагов медведь вдруг издал адский рёв и, пригнувшись, катнулся, как сель. Рогатина не дремала. Каким-то неправильным щупком она подколола под сердце. Громадное мясо шарахнулось о незримую стену, затряслось от напряга - обе лапы терзали дерево под железным остриём. Полчеловека держался камнем, не меняя стойки, лишь левая ножка заходила ходуном, да рогатина выгнулась до предела. Никто не мог поверить, что эта меленькая плоть удержит плотиной двадцать пудов чащобной ломовищи.

Крр-ррак!
Круглыми кринками Фёдор Иванович и Борис Фёдорович черпали игрище. Древко треснуло, и медвежьи вороха накрыли бойца. Но что-то, самая быстрая в мире пичуга, наверно, вспорхнула, и вот уже нет её.
Потап хватанул обеими лапами и… обнял себя. Что за диво? Ни хруста, ни крови, ни вопля. Лишь мишку попрямило вдруг, раскрячив лапы, а грудь перетянулась в сноп. Вместо рёва сиплое шипенье.

Крр-ррак!
Затрещали кости. И не сразу разглядели узкие «ремешки», перехватившие мохнатину не то в груди, не то на шее. Неземная сила быстро раскачивала шерстяной утёс.
 
Крр-ррак!
Потап вдруг завалился на бок, его опять переломило и прижало к земле. Полчеловека, едва различимый на бурой спине, неуловимо двинул рукой. И вот уже сталь инеем заполнила зверев глаз, вворачиваясь по самый поперёк. Морду заливало чёрной лавой. Судорога молотила косолапого, когти боронили воздух и снег. Полчеловека взлетел вновь, и вот уже - у помоста. Как свершил он это, никто бы не сказал: горбатая куница, и только.

***
- Кожан, чистый кожан*, - присвистнул Яков Тыква. – За всяко просто Потапыча руками умял.
- На кривой аршин взял. Такого мастака зазнамо* не отворотишь, ни в жисть. Метит с левой, бьёт влево же. Спробуй – угадай, - поддержал «синий» сын боярский.
«Кожан» тускло покосился на обоих.
- Кривой аршин, говоришь. Мыку зови. На прямой брать стану, – проронил глухо и очень веско.
У слышавших щемяще и сыро заурчало пониже пупка.
- Нет, нет, нет. Как же это? Потапку уходили. Нет, не дам ему полтину. Прочь, прочь, противный, азарянин, горбач! – расскулился царевич. По впалым щекам убегали слёзы.

Годунов дал знак Тыкве. Сбоку выкатилась лесенка. «Кожан» взлетел на стенку. Пять мужиков сыпанули вниз, баграми подхватили стынущую бурую груду. Двое засадили крючья в пах и под ребро того, что давеча было Намётышем. Левая рука и правая стопа остались на месте не тронуты.

- Да уж, сапогами не разживёшься, одначе, – злобно плюнул, зябко ёжась, купчик, поставивший на Потапа. Ему пришлось расстаться  с наличкой и песцовым верхом.
- Знатье бы*, сроду не повёлся. Вот те и полдядика, поди ж ты, оказия-чумазия… - дополнил пирожник, ещё один «удачник по ставкам».
Таких продувшихся набралось на пару дюжин. Ещё б три слова, и занялась рагоза. Но победившие не стали жидиться. Шалея от радости и свалившегося куша, в ближнем кружале они щедро угощали продувал. А до кучи – всех левых прихвостней.

***
…Стрельцы сводили вниз хнычущего царевича. Десяток мужиков с топорами ждали знака скоренько разобрать времянку и на сани, свезя однорезки в отведённую завозню* Охотного приказа.
Ловчие и их помощники утешали и баюкали тоскливо гудевших медведей, звериным нутром угадавших кончину вожака.
Годунов обернулся, полдядика пальчиком поманил.
______________________________________________________________
* Балясник – перила, парапет
Падым (падымок) – сухой туман, марь, мгла и дым от пала или лесных пожаров
Держись незнатко, шагай впотай, коли ёмко – держись незаметно, шагай тайно, колИ сильно
Как счастье поищет – как удастся, как повезёт
Кожан – нетопырь, летучая мышь
Зазнамо – заранее, загодя зная, заведомо
Знатье бы – кабы знать
Завозня – надворное строение с просторными воротами для возов: телег и саней.

Избранные фрагменты из романа "Московит и язовит", том 2-й, 2015.

Разворот выборочных глав: http://www.proza.ru/avtor/plotsam1963&book=31#31