Мама плакала навзрыд, безысходно, когда, прощаясь в коридорчике нашей квартиры на улице Пушкарской, я сказала ей, что мы уезжаем на родину мужа.
Мне было тогда сорок пять лет. И я не понимала этих её слёз. Утешала, как могла:
- Мама! Не плачь! Мы ещё увидимся!
- Не увидимся! Тебя там разведут! – И она снова голосила.
Я не понимала отца в редкие мои приезды, когда он показывал мне свою пенсионную книжку.
Они надеялись на меня, они верили, что я их надежда и опора.
Ещё живы были сёстры и брат. Они будут рядом с ними.
А у меня впереди была неустроенность на чужой и дальней сторонушке. Была тоска по родине и городской жизни. Но здесь был муж, мои дети. Надо было учить их. Я ещё не знала, что никогда не увижу родителей. Начнутся суровые девяностые годы, без продуктов и зарплат. И мне придётся сесть под корову, научиться принимать опоросы у свиноматок, выращивать поросят, косить траву, вести под уздечку высокую и непокорную кобылу Сивку. Придётся учиться у людей.
А мама будет посылать мне посылки с хлебом и сухарями.
Я ей сказала, что за хлебом надо стоять в очереди. Буханки чёрного хлеба выпекались на местной пекарне, были непомерно большими и тяжёлыми. В них иногда попадались даже не успевшие убежать тараканы.
Первый раз хлеба мне не хватило, и я пошла к пекарне, держа дочку за руку.
В пекарне работали две женщины.
Можно ли купить у вас хлеба? - спросила я.
- Нет, - коротко и недружелюбно ответила мне одна из женщин.
Молча вышли с дочкой на крыльцо. Я почти плакала.
Вдруг меня окликнули:
- Вернись. Дам я хлеба.
- Не надо, - проглотив обиду, ответила я.
Так приняла меня Тавенга.
Не дали хлеба, потому что я была здесь чужой.
И надо будет прожить четверть века с этими людьми, чтобы стать им своей. Пережить вместе с ними пожары, гибель колхоза, закрытие садика, а потом и школы.
И я буду вставать раным-ранёшенько, чтобы подоить корову, проводить её в общее стадо, приготовить завтрак семье и бежать раньше всех на работу или ехать в район на совещание на попутных машинах. Это будут бензовозы и молоковозы, газики и «зилы», Это могли быть машины сельхозтехники и связи, и хлебовозки. И я уже знала, что, если полетела коробка передач, то это серьёзно, что у сильной машины есть передний и задний мост. А дороги были похожи на стиральную доску, с огромными, глубокими колеями, глинистые и песчаные…
И только сейчас, когда я перешагнула через рубеж шестидесятилетия, я понимаю своих родителей. Из всех детей, по словам мамы, была я самой отзывчивой и впечатлительной.
Они были уже стары и беспомощны, а меня не было рядом. Не было. У меня была другая, суровая жизнь, почти выживание. Так жили многие в эти годы.
В старости человек становится беспомощным, не защищённым и доверчивым, как ребёнок.
И никого уже нет из моих родных, ни души.
Простите меня, мои отец и мать, братья и сёстры….