Назад в прошлое

Передо мной лежала старая потертая тетрадь, надпись которой гласила  «амбарная книга».  Она досталась мне от мамы. На обложке тетради аккуратным почерком папы было выведено : «Воспоминания о Великой Отечественной войне. 1941 -1945г.г.»
Чуть ниже стояла его подпись.

Сказать по правде, я помнила эту тетрадь  ещё с детства и уже несколько раз пыталась прочитать её, но всякий раз мне  что-то мешало.
Сначала было трудно разобрать мелкий почерк папы, позже меня почему-то пугали многочисленные перечисления фактов из его жизни, которые казались просто скучными. И только когда я вплотную занялась историей нашей семьи и стала перечитывать старые письма родственников и друзей, бережно сохраненных рукой моей мамы, я неожиданно наткнулась на письмо, написанное папе его старшим другом - Подгурским Львом Владимировичем, с которым он познакомился в годы войны и дружил всю оставшуюся послевоенную жизнь.

 В письме говорилось:
«….В комитете бывших военнопленных идут следующие дела: По «Заксенхаузену «составляется справка о работе и участии в ней русских. Твоё имя упоминается как об одном из организаторе и руководителе подпольной антифашисткой борьбы в лагере. Все это верно и хорошо. Теперь нужно хотя бы в сжатой форме, страниц на 20 не меньше, а если сможешь и на 60, рассказать вот о чем. Все твои мытарства на погранзаставе до твоего прихода в Могилёв (имею в виду, твоё продвижение по Украине до Кременчуга и т.д.). но это надо описать кратко, страницы на 2-3. Затем опиши первые шаги по объединению с патриотически настроенными военнопленными, далее, всё это коротко, путь по лагерям до Вильдао. Наконец, наше объединение там и начало нашей работы небольшой группой. После этого о том, как мы попали в «Люккенвальд» и о дальнейшей нашей работе в этом лагере. Всё это тоже на 3-4 страницах и в конце  о «Закасенхаузене». Как там все начиналось, вхождение в организацию, если она там была или если создавали вы сами. То, как и кто вошел в неё, имена и имена, связанные с немцами – их имена, какая была работа и в чем она заключалась. Все это очень подробно, чем больше, тем лучше, основываясь на фактах, а главное в чем заключалась  и с кем происходила работа – обязательно указать все имена и не только русских, но и всех иностранцев, которые вам помогали. И опять же, в чем заключалась ваша деятельность, чем она закончилась? Как освободились? Наверное, в ней участвовали Финуков и Глинский? Если знаешь об арестах  и уничтожении 200 человек в 1944 году в большом лагере, напиши. Среди них был Ткаченко и другие.
В общем, обо всем этом напиши подробно и приложи две фотокарточки. Одна пойдет в сборник  воспоминаний, а другая – в музей в Берлине, в Заксенхаузен. ..» («…Лев Владимирович папе, письмо от 7 июня 1958 года).

Это письмо так заинтересовало меня, что  я тут же, отложив все дела, принялась за чтение папиных Воспоминаний.
Привожу их полностью и считаю, что мы не должны забывать подвиг наших родителей в той далёкой и жуткой войне 1941-1945 годов.
 

 В 1939 году я был призван в ряды Красной Армии и начал служить в 23-ем Краснознаменном Каменско - Подольском пограничном отряде войск МВД в звании рядового пограничника.
В начале 1940 года я вместе с двумя другими моими товарищами был переведен во вновь формируемый 97-ой Чертковский (а позднее он стал Черновицкий) пограничный отряд. А в июне 1940 года общим собранием комсомольцев я был избран освобожденным секретарем комсомольского бюро пограничной комендатуры.
В 1941 году я был повторно избран на эту работу.

Охраняемый нашей комендатурой участок границы начинался в горах Карпат, на протяжении двадцати километров проходил через густой хвойный лес и заканчивался равниной. Центральная застава, находящаяся в середине участка, была расположена приблизительно в девяноста километрах от города Черновцы в западном направлении.


Правофланговые заставы находились среди Карпат, а их форпосты были выдвинуты на самые вершины гор. Участок этих застав был трудно проходим, но исправно охранялся нашими солдатами, вооруженных автоматами или винтовками. Но в тоже самое время многие наши заставы хорошо просматривались с высот пограничной Румынии и были под постоянным наблюдением её пограничников. Уже в первые дни войны по нашим заставам были открыты миномётные обстрелы, в результате которых погибло и было ранено много наших пограничников.

В субботу 21 июня я вернулся с одной из застав в штаб комендатуры. После ужина мы ещё долго сидели в кабинете политрука Бернадского, заместителя коменданта по политической части. Сначала наша беседа касалась воспоминаний допризывной жизни каждого из нас, затем мы как-то незаметно для себя перешли на тему комсомольской работы погранотряда. Разговор наш закончился в первом часу ночи. Политрук пошел домой, а я решил переночевать на скамейке в его кабинете.


       В четыре часа утра весь штаб, а это десять человек, был поднят по команде «в ружье» и по приказу коменданта был  отправлен на заставы. Я и политрук  попали на заставу младшего лейтенанта Александрова. Машина, на которой мы добирались до заставы, ехала на предельной скорости, вокруг нас было спокойно. Но как только мы приблизились к указанной точке, как услышали беспорядочную стрельбу из винтовок, стрекот пулеметов и взрывы ручных гранат. Все бойцы заставы находились в окопах и вели наблюдение и пристрелку по сопредельной стороне. С той стороны (как я уже упоминал выше), по нашим заставам велись минометные обстрелы, а потому  с нашей стороны было много  раненых и убитых.
… К моменту нашего приезда на заставу перестрелка временно прекратилась. Всё прибывшее пополнение заняло огневую позицию и расположилось в окопах. Троих тяжело раненых удалось отправить в штаб комендатуры, а легко раненые перевязали себя сами.

       Прошло примерно полтора часа.
Было тихо и казалось, что так будет и дальше, и никаких провокаций со стороны румын больше не предвидится, но из штаба отряда комендатуры вестей не поступало, как и не было приказа «отбоя боевой тревоги».

       В одиннадцать часов, после выступления по радио министра иностранных дел товарища В.М. Молотова, всем стало ясно: началась война с фашисткой Германией.
В двенадцать часов, после речи товарища И.В. Сталина с сообщением о нападении немецких фашистов на нашу землю, как бы в подтверждение его слов о вероломстве и коварстве врага, под прикрытием минометов фашисты предприняли еще одну атаку на заставу. Два ручных, два станковых пулемета, гранаты, винтовки и пистолеты, - вот все вооружение застав, чем сдерживались и отбивались атаки врагов.

Надо сказать, что враг намного превышал численность заставы, и нашим бойцам была дана команда: ни в коем случае не вылезать из окопов. Мы отбивали одну за другой атаки врага, но остановить их так и не смогли.
Так продолжалось до 1 июля 1941 года.

        30 июня в 11 часов утра был дан приказ всем начальникам застав и офицерам штаба немедленно прибыть в штаб комендатуры. В 13 часов комендант пограничного участка  достал из полевой сумки пакет, опечатанный пятью сургучными печатями. Предупредил всех сидящих в штабе о неразглашении секретной информации. Приказ был подписан начальником пограничных войск Львовского военного округа, генералом – майором Петровым. Из приказа было ясно, что мы должны были временно отойти и открыть Государственную границу Советского Союза.

1 июля в 0часов 30минут все бойцы застав нашей комендатуры двинулись по направлению к Черновцам. Несмотря на то, что была ночь, а штаб комендатуры помещался в лесочке, многие из жителей этих мест не спали. Расставание с теми, кто должен был остаться для организации партизанского движения, было очень тяжелым, все понимали, что прощаются быть может навсегда. Мне был дан приказ уходить вместе с отрядом.
 
 Из Черновцов в составе всего отряда и группы беженцев, в которую входили семьи офицеров и некоторые местные жители, мы двинулись через Хатино на Каменец-Подольск, Винницу, Умань, Христиновец, Знаменку, Кировоград, а конечным нашим пунктом должна была стать Одесса. По мере продвижения мы все время вели бои с наступающими частями немцев. Я помню, как погиб капитан Солнцев, который был раздавлен гусеницами подбитым им же танком.
 
В то время вооруженность остатков VI и XIII армий представляла собой ужасную картину: к имевшимся артиллерийским орудиям не было снарядов. У большинства бойцов отсутствовали патроны к винтовкам. К сожалению, о численности этих армий на то время трудно было  бы что-либо сказать, т.к.  все мы находились в лесу и постоянно были в движении, а потому даже приблизительную численность армии было крайне трудно определить.
 
Не зная, где именно находится  линия фронта и как далеко она отошла в глубь страны, наш отряд вместе с остатками армии не раз пытался выйти из окружения немецких войск. Так однажды ночью, находясь под командованием майора П., мы наткнулись на расформирование какой-то немецкой части.

А произошло это так.
Из леса мы выходили по одному и должны были собраться на опушке, где ожидалось присоединение разведчиков. Раннее они сообщали о размещении немецкой части в одном из сёл. Эту информацию необходимо было уточнить. Но разведчики не дошли до села. На пути к нему они услышали гул моторов автомашин и танков и повернули назад.  Тогда командование решило поменять направление разведки. Вернувшиеся  разведчики доложили, что по их наблюдениям впереди на протяжении полутора километров не было ни одного немца. Командованием  отряда  решено было идти в этом направлении. Выстроившись  в колонну по одному, соблюдая строжайшую дисциплину, мы двинулись в путь.

 Вначале все  шло по плану. Шаг за шагом, осторожно, часто останавливаясь и прислушиваясь, мы продвигались вперед,
но неожиданно откуда-то  сверху на нас обрушилась  автоматная очередь.
Колонна солдат  кинулась врассыпную. Все побежали назад, к лесу, чтобы там вновь укрыться за толщей деревьев и кустарником.
Когда наконец показалась спасительная полоса леса, я остановился, а потом, не выдержав быстрого темпа бега, неожиданно упал на землю. От напряжения в висках, словно маленькие молоточки выбивали одно и тоже:
- Я жив, я жив!

Бой с фашистами длился долго, до самой темноты
Было страшно, очень страшно, но думать об этом было некогда. Заняв позицию, я открыл ответную борьбу по противнику.
Вокруг меня стрекотали пулеметы, слышались разрывы гранат и отдельные выстрелы винтовок, но всё происходящее ощущалось очень смутно. Бой с фашистами длился долго, до самой темноты.
 Я посылал одну очередь за другой и так до тех пор, пока всё не стихло.  Сколько полегло тогда наших солдат никто не знал, но было очень горько терять людей в неравном бою с врагом.

…После выхода в немецкий тыл, в село Бельведер, нам стало известно  от местных жителей, что фронт был уже на Днепре. Это сообщение слишком сильно  потрясло нас всех, никто  не мог предполагать, что наша армия станет отступать такими быстрыми темпами. Вспоминая начало войны, должен сказать, что всё наше командование знало, что война неизбежна, но никто не верил, что это произойдет так скоро. За неделю до выступления немецких войск против нашей страны были пойманы перебежчики с той стороны, все они предупреждали  командиров о скоплении немецких войск около наших границ, но  мало кто верил их словам, а большей частью этих людей обвиняли в дезинформации. Наша разведка подтверждала эти данные, но командование упорно  молчало и даже запрещало нам заикаться на эту тему военных действий.

 …На прощальном коротком совещании командованием было принято решение о разделении наших бойцов по два человека и выходить самостоятельно из окружения.
Я пошел с капитаном Селивановым, командиром - пограничником нашего отряда и начальником одной из застав. Держа направление на города Крюков, далее на Кременчуг, мы пошли к Днепру…


Мы подошли к Днепру и на одной из станций, (к сожалению, не помню ее названия, а знаю только, что до войны там был конезавод), капитан стал уговаривать меня изменить наш маршрут и зайти  с ним в одну из деревень:
- Пойдем, здесь недалеко, всего каких - то три километра, -  просил он, - Понимаешь, у меня там брат живет с семьей. А может и моя семья там найдется, а?
Я взглянул в его глаза и невольно улыбнулся. В эту секунду на меня смотрел не старший по званию, а юноша чуть младше меня. Его взгляд был таким жалостливым, что я не смог ему отказать.
- Ладно, зайдем! –  подумал я, но не успел и слова вымолвить, как он тут же почувствовав в моем взгляде согласие и радостно воскликнул:
- Пойдем, пойдём! –  и быстро повёл меня в эту самую деревню, где действительно  встретился с  братом и всей своей роднёй. Но больше всего капитана обрадовала встреча с семьей,  которую он уже не чаял увидеть.
После обеда его родные стали уговаривать нас заночевать в деревне, но какая-то неведомая сила тянула меня оттуда, и потому я наотрез отказался оставаться  у них на ночь. Мы договорились  с капитаном встретиться  ранним утром на станции. Но этому не суждено было произойти.
Утром следующего дня я  довольно долго ждал капитана, пока от случайного прохожего не узнал, что на рассвете деревня была захвачена немцами.
О дальнейшей судьбе капитана мне ничего  неизвестно.

Дальнейший путь к Днепру мне предстояло продолжить одному. За день я старался проходить от сорока до пятидесяти километров, и наконец я добрался до города Крюкова.
Я увидел закрытые от посторонних глаз окна и калитки, солдаты в незнакомой немецкой форме, снующих по всему городу и угрюмые лица прохожих, нагруженных чемоданами и котомками и спешащих в одной мощной толпе из города прямо к Днепру.  Все это наводило тоску и удрученность. 
Пройдя город насквозь, я оказался на берегу Днепра, знакомого по строчкам Н.В. Гоголя:
«Чуден Днепр при ясной погоде….»
- Да, в другое бы мирное время я непременно был бы рад  возможности полюбоваться открывшемуся взору виду,  - думал я, оглядываясь по сторонам. Но шла война, и здешний пейзаж меня ничуть не радовал.
Низкие берега и быстрое течение большой реки…

Затем мой взгляд переместился к краю берега, к самой воде.
- Переправа на тот берег, – пробормотал я, разглядывая  людей, копошившихся там.
 Лодочная переправа на другой берег реки осуществлялась  после тщательной проверки документов украинскими полицаями и немецкими солдатами.  Не смотря на то, что таких  документов у меня не было, мне крайне необходимо было попасть на другой  берег.
 
Надо что-то придумать, - пробормотал я, и чтобы не  привлекать к себе внимание, растянулся в теньке и стал  внимательно рассматривать беженцев, прибывающую  на берег  со стороны города. Прислушиваясь к разговорам людей, случайно оказавшихся здесь, я  вскоре понял, что многие из них перешли на этот берег, убегая от бомбежки и артобстрела, и теперь большинство из них стремилось возвратиться назад в родные места. Кроме того, на противоположный берег переправлялись жители Кременчуга и всех близлежащих окрестностей.

Неожиданно моё внимание привлекла семья из трёх человек: отец, мать и дочь. Девушка была примерно моего возраста, и потому  я мог спокойно сойти за её мужа.
- Папаша!  - негромко окликнул я отца семейства, который в это время была занят своими вещами, куда входили несколько чемоданов и тюков.
- Давайте, я помогу вам переправить  вещи на тот берег, а вы скажите на переправе, что я - муж вашей дочери.
Предложил я главе семейства, проговаривая последние слова чуть тише.
Старик оглядел меня с головы до ног весьма недружелюбным взглядом и, отвернувшись в сторону, сердито буркнул:
- Шел бы ты парень от греха подальше. Много вас здесь шляется!

Почувствовав всю горечь несправедливого подозрения (Он, вероятно, боялся за целостность своих вещей, - почему-то пришло мне в голову, но тут же во мне вспыхнула и другая мысль: - Он боится за себя и свою семью!). Все эти мои размышления вызвали во мне некоторую досаду, и я отошел в сторону, обиженно поглядывая на старика. Но неожиданно ко мне подскочила его дочь и быстро заговорила, мельком бросая пристальный взгляд на  меня:
- Вы не обижайтесь на моего отца, он болен и потому  такой раздражительный, - сказала девушка и неожиданно предложила:
- Я помогу вам. -  и тут же, не дожидаясь моего согласия, скомандовала: - Берите этот тюк и идите за мной. Если что, я представлю вас своим мужем, а вы скажите, что идете из заключения и живете под Кременчугом, на хуторах.
Четко проговаривая слова, словно она загодя знала, что произойдет такая встреча, девушка взглянула на меня пристальным взглядом и спросила:
- Согласны?
Я молча кивнул головой и поблагодарил девушку, а затем поинтересовался:
- А что будет, если меня задержат?
Она еще раз оглядела меня продолжительным взглядом, молча усмехнулась, и, тяжело вздохнув, тихо произнесла:
- Если вас задержат, мне придется отречься от вас, - и как ни в чем не бывало пошла в сторону переправы.
Я быстро схватил на плечи тюк с вещами и поспешил за ней. Догнав свою спасительницу и не останавливаясь, я спросил:
 - Как Вас зовут?
- Вера, - ответила она, - а фамилия моя Неход по мужу.

Переправа производилась на лодках, в которую брали не более шести человек. Стоимость переезда оплачивалась немецкими марками, но брали также и советские деньги по десять рублей с человека. Деньги эти, вероятнее всего, шли лодочникам. Посадка в лодку произошла без приключений. Вера пропустила меня с чемоданами и тюком вперед, а сама, предъявив документы, тоже села в лодку. Когда лодка отчалила, мы оба облегченно вздохнули. Я взглянул на только что покинутый нами берег, он  медленно отдалялся вместе с пережитым ощущением опасности.  Затем я повернул голову в сторону противоположного берега, который маячил впереди, и внезапно почувствовал, что с  его приближением  во мне с неимоверной скоростью стало нарастать какое-то беспокойство. Оно охватило всё мое тело и заполнило все  клеточки моего мозга: - Все прошло слишком легко и гладко,  - тут же пришло мне на ум, но изменить ход событий я уже не мог.

 Отец и мать Веры были уже на берегу и ждали прибытия дочери. Я не переставая смотрел на берег, пытаясь понять причину своего волнения. Когда мы приблизились к нему достаточно близко, я понял, почему тревога не оставляла меня - лодку встречала группа из шести-восьми немецких солдат, по всей видимости, проверявших документы. Потом мой взгляд устремился в глубь берега. В стороне от причала на прибрежном песке сидело и полулежало человек тридцать  молодых ребят примерно моего возраста.
- Только не это, - внезапно подумал я и почувствовал, как непонятная щемящая грусть овладевала моим сердцем. Я тяжело вздохнул и оглянулся напоследок назад. Противоположный берег,  закрывая путь к свободе, остался далеко позади. А новый берег неумолимо приближался ко мне, и вместе с ним наступало глубокое разочарование.
Делать было нечего, и я  решил повторить трюк с вещами.  Но как только я последовал вслед за девушкой, тут же возле меня раздался громкий, каркающий окрик немецкого солдата,  он требовал предъявить  документы.
Как не пыталась Вера объяснить солдату, что мы молодожены, и как  я не твердил, что не был солдатом Красной армии, а всего лишь являюсь заключенным и возвращаюсь домой - все было напрасно. Немец упрямо повторял только одно:
- Русь альт шнель, -  указывая в сторону, где находилась группа военнопленных солдат.
Отец Веры, увидев все происходящее, неожиданно подскочил к дочери на выручку, пытаясь объяснить солдату,  что  я  - его сын, но и его отчаянный шаг не принес  мне удачи.
Всего каких-то десять - пятнадцать шагов отделяли мою свободу от плена.
Попрощавшись с семьёй Веры, я понуро поплёлся к группе пленных солдат.

Здесь было около тридцати человек. Одни из них лежали и молча посматривали на всё происходящее как бы со стороны оценивая сложившую ситуацию. Другие, они были в меньшинстве, были взволнованны до глубины души, в их глазах виделось отчаяние и страх, и казалось, что никакая сила не могла бы заставить их расслабиться и поверить, что жизнь на этом не закончилась.
 Разговорившись с некоторыми из солдат, я выяснил, что немцы всех задержанных на переправе ежедневно отводят вечером в лагерь, который находится  неподалеку от берега. И действительно, около семи вечера нас повели в сторону лагеря, который  представлял собой открытую поляну, окруженную со всех сторон колючей проволокой. Посреди лагерного двора стояли два барака, больше напоминавшие бывшие конюшни без нар, в которых на ночь располагались пленные. Места, естественно, всем не хватало, а потому тот кто имел место под крышей, старался держаться его и отлучался лишь по надобности или для получения обеда.  Остальные пленные, а их было не меньше пяти тысяч, ночевали под открытым небом.
Со всех сторон это территория охранялась немецкими часовыми.

Кормили военнопленных скверно, хлеба давали один кусок в день, но и его подчас не  хватало на всех солдат. В обед варили баланду: вода, заправленная мукой.
Жители из местных деревень и сел, каждый день посещали лагерь, разыскивая своих родных, соседей или просто знакомых. Если  находили кого-нибудь, то родные брали справку от старосты деревни и, заверив ее в немецкой комендатуре, спешили забрать отсюда этого человека. Естественно, что жители деревень приезжали сюда не с пустыми руками и, не найдя своих родственников, оставляли  продукты тем, кто был за колючей проволокой.

В первую от волнения ночь, охватившего меня, я не мог сомкнуть глаз, слишком сильным было потрясение о первых прошедших  часах в неволе, и слишком сильные  воспоминания о свободе будоражили меня.

Я то и дело оглядывал лица незнакомых  мне бывших солдат в поисках знакомого человека, но так и не смог найти. Затем я стал осторожно присматриваться к лагерным часовым. Они медленно прохаживались вдоль оградительной изгороди, и сходились все в одном углу. Там они подолгу стояли, весело переговариваясь между собой, не обращая никакого внимания на пленников.
- Это хорошо! – в ту же секунду осенило меня, и я стал более рьяно оглядываться по сторонам. Было тихо и никто из ближайших соседей не обращал на меня никого внимания. – И это тоже хорошо!
Тихонько пробормотал я себе под нос и осторожно, без всякого шума, раздвинул оградительную проволоку. Она поддалась без особого труда, образуя достаточное отверстие, сквозь которое можно было пролезть.
- Бежать!
Эта мысль молниеносно пришла мне в голову, и никакая сила не могла бы вытеснить её оттуда.

Весь следующий день я только об этом и думал, присматриваясь к окружающим меня соседям по несчастью. Найти того единственного человека, который понял бы меня с полуслова, оказалось делом нелегким, но я нашел такого парня. Им оказался Сергей.
Он был родом из Киева, служил в пехоте  и был немного старше меня. Так же, как и я, он попал в окружение, выбрался из него и пытался догнать фронт, но  ему это не удалось. Теперь Сергей мечтал добраться до Киева и найти там родных.
Я предложил Сергею бежать из лагеря и он, не долго думая, согласился с моим предложением. Теперь мы стали вместе готовиться к побегу.
- Эх, только бы ночь была безлунной, - мечтательно прошептал  мой новый знакомый, весело подмигивая мне, - тогда удача  будет с нами.
 Мы  с нетерпением ждали приближения вечера, а затем и ночи. Когда стало совсем темно, я вновь тихонько раздвинул проволоку, Сергей пролез первым и уже с другой стороны  помог мне проползти под колючим ограждением. Согнувшись, мы отбежали  метров на двадцать и залегли, прислушиваясь к ночным звукам. Было тихо, и только громкие удары наших сердец ощущались нами  как колокольный набат невидимой часовни.
- Получилось, - прошептал Сергей одними губами и, поднявшись во весь рост, позвал меня за собой.
 Отойдя метров двести, которые нам показались километрами, мы решили заночевать  в чужом саду, т.к. в темноте  можно было  натолкнуться на ночной немецкий патруль. На рассвете, лишь только забрезжил свет, мы проснулись и стали дожидаться  появления на улице первых прохожих.
- Пора, - прошептал я, и выйдя из  нашего укрытия, которое  представляло из себя небольшой сарай, мы быстро смешались с прохожими. На окраине города мы расстались. Сергей пошел в направлении Киева, а я решил еще раз  попытаться догнать фронт, или  хотя бы добраться до близлежащих лесов, где можно было бы найти партизан.


 С каждым днем я уходил все дальше и дальше от границы, но догнать фронт, мне так и не удалось.
В эти дни я не раз вспоминал все пережитое мною с начала первых минут войны. Старался отогнать от себя горькие мысли о больших потерях  армии и удручающем поведении некоторых командиров и солдат, думающих о победе немцев и конце Советской власти на  территории всего Союза.
Неожиданно для себя я вспомнил девушку с переправы, ее семью и сердитого отца, который не меньше дочери старался помочь  мне на этом не счастливом для меня берегу и, усмехнувшись, подумал:
- Жаль только, что ничего хорошего из этого не вышло.


Я шел по лесной дороге уже не первый день и прислушивался к тревожной тишине  осеннего леса.
 Колючие ветви елей задевали меня мохнатыми лапами, как будто хотели уберечь  от опасности, которая  могла поджидать меня за каждым поворотом. Лесной дятел отбивал барабанную дробь на высоком стволе сосны, но заметив моё приближение, внезапно замолчал и долго провожал меня до самой опушки леса. Любопытная  сорока как опытная разведчица искоса следила за каждым моим движением, тихонько перелетая с дерева на дерево и только у самой опушки неожиданно громко  прокаркала: - Шэк – шэк-шэк! - что-то на своем птичьем языке, словно передала меня по цепочке другим птицам. Взглянув  на бело-черную птицу, я усмехнулся и, покачав головой, чуть слышно недовольно пробормотал:
- Свой я, свой!

 Неожиданно мой взгляд упал на знакомые  с детства кусты черники. Я  набрал горсть ягод и бросил их в рот. Ягоды были крупными и сладкими, но, к сожалению, они не смогли утолить голод, который постоянно мучил меня все эти дни. Все это время  я питался чем придется. Заходя по пути в какую-нибудь хату, я начинал с того, что просил попить. Женщины, давая попить, угадывали под этой просьбой нестерпимый голод и делились, чем могли, а то усаживали за стол и кормили. Иногда приходилось останавливаться на день - два, помогать хозяйке в работе, а потом вновь идти вперед, догонять линию фронта. Я шел уже два месяца, но за это время так и не смог догнать нашу армию. Идя упрямо на Восток, я надеялся во что бы то ни стало перейти фронт и вновь сражаться с врагами за свою свободу, за не исполненные юношеские мечты.

Приближалась осень, август подходил к концу, и пора было думать, как и где перезимовать холодную студеную зиму. Моя летняя форма давно поизносилась, а сапоги дышали на ладон.
За Гомелем, в ста пятидесяти  километрах от города, по обеим сторонам от асфальтированного шоссе, находилась белорусская деревня, называемая «Новый – Довск». Шоссе было довольно оживленным; то в одну сторону, то в другую беспрерывно двигались немецкие грузовики.
Время шло к вечеру, когда я подошел к деревне. Остановившись у крайней избы, я долго, не решаясь подойти ближе, вглядывался в лица двух мужчин, разговаривавших неподалеку от меня. Те, в свою очередь, также подозрительно наблюдали за мной.
Наконец, набравшись храбрости, я всё-таки подошел к ним:
- Вечер добрый!
Негромко произнес я.
- Добрый, коли не шутишь, - криво усмехнувшись, ответил один из них и тут же спросил:
- Откуда путь держишь?
- Издалека, -  уклончиво ответил я неожиданно сердито и, зло сверкнув глазами на мужиков, добавил, - от самой границы.
А потом поинтересовался:
- В деревне есть немцы? А власть здесь какая?
Мужики молча уставились на меня, словно раздумывая, отвечать мне или нет?  Затем молча переглянулись между собой и тот, что был старше, стал нехотя рассказывать о том, что в пяти километрах отсюда по шоссе расположена немецкая комендатура, а потому дальше без документов идти опасно, могут арестовать и поместить в лагерь. В ближайших деревнях уже установлена немецкая власть, есть старосты и полицаи.
 Пересказывая всё это, он внимательно всматривался в черты моего лица так, словно хотел меня запомнить  или наоборот, пытался вспомнить, не встречался ли он когда-нибудь со мной?
Затем он внезапно быстро попрощался с соседом, напоследок напомнив ему:
- Не забудь завтра выйти на работу, это приказ немецких властей, - и, бросив взгляд в  мою сторону, внезапно предложил:
- Слышь, что нам тут глаза мозолить, пошли ко мне!
Я молча кивнул и пошел за мужиком. Пройдя с полсотни шагов, незнакомец  круто повернул к себе во двор, приглашая меня за собой, и войдя в хату, стал раздеваться.
- Настя! - окликнул он жену, - Давай «вечерять»!
 Настя,  женщина лет тридцати пяти, была небольшого роста с приятным лицом. Она тихо вошла в большую часть хаты и молча, почти не обращая на меня внимание, стала накрывать на стол. Затем, пригласив нас к столу, села сама и усадила трех девочек от семи до десяти лет.
- Семья немалая, -  оглядев всех, подумал я, но, обрадовавшись приглашению хозяев, быстро уселся за стол. Есть я хотел всегда ужасно, но  меня все время мучила совесть и не давала напроситься к кому-нибудь на обед.
Ели все молча. Когда ужин закончился, глава семьи повел меня на другую половину хаты с окнами, выходящими прямо на шоссе и, плотно закрыв за собой дверь, тут же набросился с расспросами:
- Кто ты? Откуда идешь? Куда пойдешь дальше?
 Я не сразу стал отвечать ему. Долгим, оценивающим взглядом оглядел я хозяина дома и, не спеша, подробно и честно стал рассказывать обо всех своих злоключениях за эти два с половиной месяца, и только про то, что я ищу партизан и мечтаю перейти  линию фронта, решил пока не говорить.
Хозяин, не перебивая, выслушал меня и тут же попытался задать новые вопросы:
- Где служил? В каком звании? Коммунист или комсомолец и т.д.
 Я почувствовал, что этот своего рода допрос мне совсем не по душе и начинает меня раздражать. Слегка поморщившись, я  недовольно подумал:  - Кто он?  Как его зовут? Что ему надо от меня? –  и, перебив мужика на полуслове, задал ему встречные вопросы:
- Можно остановиться у вас на ночь? Немцы ночью делают обходы домов?
 И странное дело! Хозяин дома нисколько не обиделся на меня, а даже наоборот, скорее обрадовался такому повороту дел. Так, по крайней мере, мне показалось. Я стал задавать новые вопросы:
- Спокойно- ли в ближайших деревнях?  Можно -ли там остановиться и переночевать? Давно -ли здесь немцы? И что слышно о наших войсках?
Теперь уже глава семьи  стал подробно отвечать на заданные ему вопросы. Он обрисовал всю обстановку в  деревне и ближайших населенных пунктах района.
Оказалось, что оставаться в его доме да и в самой деревне одинаково опасно для каждого из них. Но в то же время  продолжать путь ночью было крайне опасно. Это все равно, что идти в лапы к зверю.
Услышав последние его слова, я подумал, что неплохо  было бы попроситься к нему на ночлег, но вспомнив о его жене и трёх малолетних дочерях, решительно встал и двинулся к выходу.
- Постой! – остановил меня хозяин и тут же накинулся на меня с вопросом: - Куда ты пойдешь, не зная дороги?
- Переночую где-нибудь в поле, в стоге сена, - ответил я.
- Нет, так дело не пойдет, - утвердительно  произнёс он, в упор поглядывая на меня,  и неожиданно предложил:
 - Эту ночь оставайся у меня на чердаке, а на рассвете уходи из деревни.
- Ладно, -  согласился я и почувствовал некоторое облегчение.
 От этого решения обстановка стала непринужденной, и теперь наша  беседа потекла легко и просто. Григорий, так звали хозяина дома, стал вспоминать довоенные времена.
 Он рассказал, что до войны работал бригадиром в большом колхозе, хорошо зарабатывал, а потому его семья жила совсем  неплохо.
- А почему вы не в армии? – внезапно спросил я его.
Григорий тут же замолчал и долго не отвечал, обдумывая свой ответ, а потом, как-то с неохотой, стал объяснять, что он освобожден от воинской службы, подчеркнув при этом: -«Безбилетник я».
После этого разговор опять вернулся к войне, Григорий стал рассказывать  о немцах, а потом мы незаметно перешли на партизан. Но о партизанах, как оказалось, хозяин дома ничего не знал.

…Рано утром, после завтрака я стал прощаться с хозяевами, но Григорий  опять остановил меня:
 - Слушай, паря! Послушай меня, идти, не зная дороги и не имея определенного документа, тебе сейчас  очень опасно. Всюду  немцы, они тебя схватят и опять отправят  в лагерь. Человек ты, по -моему, честный,  а потому я хочу тебе помочь. В Старом Довске у меня живет тетка Алена.
 Хочешь, я отведу тебя к ней?
При этих словах он так пристально взглянул на меня, что казалось,  хотел заглянуть в мою душу и, не дожидаясь моего ответа, стал продолжать уговаривать:
- Поживи у неё с месяц, поможешь ей с огородом, дров из лесу навозишь, а она тебя накормит и в дорогу даст с собой. А за месяц сам увидишь, как будут дела развиваться. Я вот что хочу ещё сказать: чем ближе к Могилеву, тем будет опаснее. Немцы там всех подряд хватают. А здесь деревня стоит в стороне  от шоссе, туда редко  кто заезжает.
Я был в нерешительности и не знал, как благодарить хозяина дома. Впереди была зима, а за последние три месяца  я порядочно обтрепался. Идти в таком виде было невозможно. Кроме того, меня согревала мысль о том, что за это время мне наверняка удастся отыскать местоположение партизан.
Поразмыслив немного, я наконец дал согласие остаться у тетки Григория, чем очень обрадовал самого хозяина.
- А когда ты отведёшь меня к ней? – поинтересовался я.
- Да вот сейчас, только схожу в бригаду, раздам всем задания и вернусь за тобой, и мы пойдем. Здесь недалеко, километров десять будет.

После обеда мы уже были в Старом Довске.
 - Алёна, здравствуй! – входя в избу, произнёс Григорий. - Я привез тебе «примака», принимай коли хочешь.
Пусть поживёт у тебя, поможет огород убрать, дрова из лесу привезет. Всё по хозяйству сделает, отдохнет, а потом пойдёт дальше искать семью.
 Тетка Алёна представляла собой дородную женщину лет шестидесяти. Она жила одна, сын и дочь её служили в армии, а мужа она похоронила в 1937 году.
Увидев меня, она запричитала:
- Господи, какой худой-то! Наверное, много дней ничего не ел. Господи, за что же такое горе всему народу?
Хо-хо - хо-хо, какое горе! – заохала она.
А потом внезапно спросила меня:
- Откуда ты родом, сынок?
- Из Ленинграда.

Услышав о Ленинграде, хозяйка запричитала ещё больше о людском горе и войне. Затем рассказала, что немцы уже взяли Ленинград, и там стоит ужасный голод.
Эти её слова привели меня в замешательство. Я от неожиданности вздрогнул, вспомнив свою  семью, живущую в городе, но затем, отогнав  все страшные мысли, успокоил себя тем, что в крайнем случае мои родные будут эвакуированы из Ленинграда.
 
Пересказывая все новости, тётка Алёна быстро собрала на стол и пригласила нас отобедать. Отказаться от обеда не было сил, и я сел за стол. На столе были нехитрые блюда для той поры: борщ из свеклы, отварная картошка, куски отварной куры, репчатый лук, хлеб, сметана, молоко… Всё это для меня было целым застольным богатством.

За обедом тетка Алена долго молчала, а потом неожиданно спросила Григория:
- А что Гриша, как немец увидит его, что он сделает мне, а?
 Григорий задумался ненадолго, а потом ответил:
- Немец-то не увидит, он сюда не заходит да и хата твоя стоит последней в деревне. А вот Васька – полицай и сволочь, может сделать всё, что хочет.
Тетка Алёна задумчиво помотала головой, не отвечая, и больше к этому вопросу не возвращалась. Отобедав, Григорий попрощался и уехал, успокоив меня на прощание:
- Не бойся, всё будет хорошо.

Оставшись  вдвоем с теткой, я прожил у неё больше месяца.
Алёна оказалась трудолюбивой и доброй женщиной. Я помог ей нарубить дрова, залатал крышу, помог собрать урожай и стал подумывать, не пора -ли мне уходить отсюда, пока не наступила зима. О партизанах здесь никто ничего не слышал. Ходили слухи, что они успешно действуют на Смоленщине и в Витебской области. Поэтому я  решил двигаться к Витебску.

Но этому не суждено было сбыться.
Ночью раздался стук в дверь, и командный требовательный голос приказал открыть дверь. Бабка Алена вскочила с печи, подошла к двери и грубо окликнула:
- Чего надо?
За дверью послышалась циничная насмешка и голос Васьки с требованием открыть дверь:
- Идет проверка документов, -  грубо крикнул он.
- Эх, - тяжко вздохнув, еле слышно побормотал я, - опоздал! Видно, пришли за мной.
И, сделав большой вздох, оглянулся на хозяйку дома.
Тетка Алена молча перекрестилась и нехотя  стала отпирать дверь. В избу ввалились Васька и два незнакомых русских, как в последствии выяснилось,  это были районные полицейские или, как их еще иначе называли, служители немецкой комендатуры. Они приехали вечером по заданию немцев и теперь обходили все избы, задерживая на их взгляд всех подозрительных людей. Обращаясь ко мне, один из них ткнул меня в грудь автоматом и бросил сквозь зубы:
- Документы?
- У меня нет их, - ответил я.
- Что тут делаешь? – спросил первый мужик.
- Ничего, просто живу, помогаю тетке Алёне по хозяйству.
- Из какого лагеря убежал? – грубо выкрикнул  второй  мужчина.
- Я не был в лагере, -  уверенно соврал я.
- Ну не был, так будешь, - ответил мне первый мужчина и громко захохотал, а затем строго  приказал, - Одевайся, пойдешь с нами.
Потом он напустился на тетку Алёну:
- Ты что, старуха, не знаешь, что нельзя укрывать военнопленных? Вот доложу коменданту, что ты партизана укрывала, так  тебя быстро вздернут!
- Да бог с тобой, родимый! – замахала руками Алёна. - Да неужто он партизан? Парень-то еще совсем мальчишка, а ты его в партизаны записал, где тебе будет, если ты напраслину на меня возводишь!
Запричитала она.
- Ну, ладно, ладно, не разговаривай! Вот прикажу, так быстро тебе плетьми «всыпят» и не посмотрю что ты старая!
Зло выкрикнул он и, развернувшись, пошел к выходу, сопровождая меня в окружении  помощников полицаев.

Выйдя на улицу, мы направились к школе. В темноте ночи кое-где были слышны немецкие оклики и русская брань. По всей видимости, это была неожиданная ночная облава.
Они привели меня к школе, со всех сторон которую охраняли часовые с автоматами, затем впихнули в один из классов.
В помещении  было около тридцати бывших солдат и еще с десяток местных ребят. Все они были взволнованны не меньше меня и терялись в догадках, что их ждет впереди.
 Рано утром к школе подъехала закрытая грузовая машина. Нас всех посадили в кузов и повезли в направлении города Могилева.


В Могилевском лагере я пробыл четыре месяца.
Лагерь представлял собой огромное скопление людей всех рангов, часть из которой была изможденной, исхудалой, не походившей на людей человеческой тенью. Все это производило жуткое впечатление, но  я старался  не поддаваться слабости, нельзя было опускаться, необходимо было крепко держаться на ногах и выше держать голову. Часто наблюдая за своими собратьями, я думал только об одном, как бы мне найти хотя бы одного единомышленника и постараться убежать отсюда. Прямо обращаться с таким вопросом к каждому встречному пленному было рискованно, и я решил немного выждать и присмотреться к  обстановке и «друзьям по несчастью». Найти то слабое место, которым можно было бы воспользоваться для осуществления моего плана.
Проходили дни и недели, а я всё никак не мог найти из всей этой массы людей двух товарищей. Но однажды моё внимание привлек один высокий, худощавый мужчина, которого, как я  позже узнал, звали  Львом Владимировичем. Он был значительно старше меня, но это меня нисколько не смущало, а наоборот со временем я стал замечать, что наши  взгляды на всё происходящее в лагере сходятся. Мне с ним интересно было разговаривать, и я стал  все чаще прислушиваться к его словам.
Но вскоре общение было прервано.
 
Наступил день «отбора пленных», так военнопленные называли  день, когда решалась судьба каждого из них: будет-ли он казнен или жизнь его продолжится в концлагерях на служении во благо Великой Германии.

Отбор проходил следующим образом.
Всех военнопленных выстраивали в две шеренги, вдоль которой проходил немецкий офицер, который внимательно осматривал каждого узника в отдельности. По окончании осмотра он указывал пленному сторону направления его движения: направо или налево. Направо – жизнь, налево – смерть.

Затем отобранных  для работы на немецких заводах пленных помещали отдельно от всех остальных. Проходило два-три дня в ожидании, никто ничего не знал, все терялись в догадках, что будет с ними дальше?
 
 Наступил день погрузки.
Всех более-менее сильных и выносливых  пленных погружали в товарные вагоны, которые наглухо закрывали, а окна вагонов  забивали досками.
- Словно мы не люди, а скот какой-то, -  прошептал мужчина, стоящий рядом со мной.
- Они  закрыли все дырки, потому что очень сильно боятся нас, - раздался более громкий голос позади меня.

В вагоне находилось около пятидесяти человек. Никаких нар не было. Посередине у двери стояла «параша». Лечь не было никакой возможности. На тормозных площадках каждого вагона стоял часовой. Ехали весь день, изредка останавливаясь на маленьких станциях. Во время остановок немцы обходили и осматривали состояние вагона; не выломан- ли пол или двери, не сорваны- ли решетки с окон.
Под вечер поезд остановился на конечной станции. Это был  Вильнюс. Здесь всех военнопленных поместили в здание городской тюрьмы на берегу реки Вили, где мы пробыли до середины мая 1942 года.

 Пройдя неоднократные санобработки, мы были помещены как бы на карантин. Нас не выводили на работу, и мы целый день были предоставлены сами себе. С утра перед утренним чаем, проходила поверка по командам. После чая до обеда и с обеда до отбоя нас никто не беспокоил, и потому мы собирались в небольшие группы и  делились между собой мнением обо всем увиденном нами. Здесь я вновь встретился со Львом Владимировичем П.,  Борисом Петко, Федей К., Костей Горюновым, Левой Виртоусовым из Горького.  Я, Федя и Лева были одногодками. Остальные были старше нас на лет десять- пятнадцать. Лев Владимирович, Лева и Борис были офицерами в звании лейтенантов. Федя так же, как и я, был рядовым.
Через две недели, к концу  мая 1942 года, нас отправили в Германию в лагерь «Кюстрин». Здесь мы расстались с Костей Г. (его как сапожника оставили в лагере), а нас отправили на рабочую команду, в концлагерь «Вильдао».
 В Вильдао из нашего прежнего лагеря  прибыло двести человек,  включая и нас пятерых. Вскоре к нашей небольшой группе примкнул Евгений А..
В Вильдао мы должны были работать на заводе акционерного общества «Шварц – Контр».

В довоенное время этот завод выпускал паровозы, а в войну, как и вся промышленность Германии, перешёл на военное производство.  Мы не сразу  смогли понять назначение выпускаемой продукции  заводом. Но внимательно присмотревшись к технологическим операциям, проводимых на наших глазах, мы смогли с полной уверенностью констатировать, что в цехе обрабатывались детали для самолетов, а точнее,  та насадная часть, которая находится на переднем конце вала авиационного двигателя и к которой, в свою очередь, крепились лопасти винта.
 
Цех, в который мы попали, являлся механическим. Он находился в высоком трехэтажном здании с большими застекленными окнами, которые были наглухо закрыты светонепроницаемыми шторами. У входа в цех стояла группа больших вертикально-расточных станков, за ними находились токарно-винторезные станки, а в конце цеха располагался слесарный участок. В левом крыле здания располагалась контора начальника цеха, его главного инженера, раздевалка для немецких рабочих, душевая комната, инструментальная кладовая и шлифовальный участок. Режим рабочего дня у немецких рабочих начинался в 6 часов утра. С 8 часов 45 минут до 9 часов –  у них был первый перерыв - завтрак. Не останавливая станков, рабочие пили кофе и съедали пару бутербродов.

Второй  перерыв  на обед у немцев длился 30 минут и состоял из кофе и опять же, бутербродов. Некоторые из них съедали обед, состоящий из одного блюда, супа или одного второго.

С 15 часов до 15 часов 45 минут  был еще третий перерыв для немецких рабочих, в который они пили кофе с маленькими бутербродами.
В шесть часов вечера проходила пересмена. Вечерняя смена работала до шести часов утра.
Для нас был всего один обеденный перерыв, который начинался в 12 часов  и длился 30 минут.

Первое время по прибытии в цех нас использовали на самых различных работах: вывозке стружки, уборке помещений, подноске деталей и т.д. Потом немцы выяснили у нас, кто какими специальностями и профессиями обладает, и после этого нас отдали в помощь немецким рабочим. В дополнение к предыдущей работе в нашу обязанность стала входить чистка станков. Так продолжалось до первых  побед нашей армии на фронте, а после чего род нашей  деятельности стал постепенно меняться. Немецкие рабочие стали учить нас работе на станках.  Они готовили себе замену, так как  сами были вынуждены отправляться на фронт. Все, кто из немецких рабочих не достиг пятидесяти лет, подлежал мобилизации.

 Во время рабочей смены по цеху постоянно ходили люди с повязками «Шуцман»  на рукаве. Все они были членами национал -социалистической партии. Команда «шуцман» строго следила за дисциплиной русских военнопленных и немецких рабочих. В случае неповиновения они докладывали обо всем начальству, а те в свою очередь, принимали меры.
Во время рабочего дня военнопленным не разрешалось отлучаться из цеха. После двенадцатичасового рабочего дня нас под конвоем возвращали в лагерь. До девяти часов вечера мы имели право находиться  на территории лагеря вне барака, а после девяти нас загоняли в них. Двери бараков на ночь запирали снаружи, и только утром часовой вновь открывал их. Окон в  бараках не было. Пол был цементный, посередине барака был проход, а по обе стороны его стояли трехъярусные нары.

Кормили нас очень скудно. Утром давали один чай, в обед миску какого-нибудь супа из так называемой «кольраби», на ужин небольшой кусок хлеба. (200грамм).
Через неделю работы на заводе норма выработки для нас увеличилась и стала приравниваться норме немецких рабочих,  а за невыполнение её оставляли без обеда. Естественно, многие из нас, голодные и изможденные, не могли выполнить увеличенную норму, и потому настроение у всех было подавленное. Бесконечные побои за любую провинность, будь то медлительность при утреннем подъеме или невыполнении  нормы работы, голод или болезни делали свое дело:  в течении первого месяца из числа прибывших в лагерь умерло пять человек.  После второго месяца жизни в лагере  – ещё столько же. Возможно, это привело к несчастному случаю на заводе.  Один из наших русских пленных, работавший в ночную смену, доведённый до отчаяния бесконечными унижениями, повесился на мостовом кране. Кран был отогнан в тёмный угол и не работал, и потому никто не заметил, как всё произошло. После окончания смены  парня искали целый час, и уже думали, что ему удалось бежать из лагеря. Только под утро, когда в цех пришла новая смена и крановщик залез в кабину, он обнаружил труп того парня. Этот случай всех сильно взволновал, но на каждого из нас он подействовал по-разному. Я  вместе с моими близкими товарищами переживал и пытался найти в себе силы вынести этот ужас,  не потеряв уважение  в глазах моих друзей. Но были  среди нас и такие, в ком смерть того парня вызвала паническое настроение.
 
 После закрытия барака на ночь, мы собрались группами и стали заново обсуждать  произошедшее ЧП. И конечно же, многих из нас волновал вопрос:  что будет дальше?
Внезапно откуда-то сверху послышался чей-то ноющий голос, который был обращён к соседу по нарам. С тоской, отвечающей мыслям говорящего, прозвучала пессимистическая фраза:
- Вот Никола, так со всеми нами будет, если сами на себя рук не наложим, так немец поможет!
Но тут же другой дерзкий голос ответил ему:
- Ну, коли ты будешь ждать, когда немец поможет с камушка свалиться, так тебе туда и дорога, пользы от тебя мало.
Эти слова как будто  разбудили всех. С разных сторон послышались возгласы:
- Ну а что ты сделаешь?
- Он забастовку решил объявить! Ха-ха-ха!
- Правильно он говорит, от фашистов милости не жди. Надо самим подумать о своем спасении!
- Да думай ты как хочешь до тех пор, пока голова как у слона не сделается. А до чего додумаешься, не знаю. Бежать -  не убежишь, все равно догонят и забьют, работать  не будешь - плетьми изобьют. Работать будешь – от работы сдохнешь.
Вот и вся твоя дума здесь!  - раздался усталый голос сухого истощенного человека в одной рубашке, расстегнутой на груди. Он, стуча деревянными подметками колодок, прошел к столу, сел на скамейку и положил локти на стол.
 В это время рыжая голова Андрея Якименко  свесилась с нар, и Андрей  спросил мужика:
- Так что ж по твоему, если тебя будут бить, ты должен благодарить немца за это? Так, что ль? Не работы он боится, а от работы он издохнет! А ты так работай, чтобы не издохнуть. Всю работу не переработаешь, да и на кого работаешь, не забывай. Нам надо всем потихоньку работать, и это будет для всех нас лучшим концом.
- И то правда, - вступил в разговор Федор К., - Андрей прав. Надо нам всем работать меньше. Нужно делать вид, что работаем, а на самом деле не спешить.
- Тихо вы, не галдите! Немцы услышат! – внезапно раздался голос Жени. – Андрей не прав, не прав и Федор, - продолжил он, - немцы неглупые люди, они сразу же увидят, выполнена норма или нет. Они сразу же догадаются, что здесь организованный саботаж и всем нам будет «крышка», а мы еще нужны будем после войны. Поэтому сейчас нужно беречься и не идти на осложнения, работать по совести и чести, от этого и питание и отношение к нам изменится.
- Неправильно говоришь, Евгений! – не выдержал Лев Владимирович и стал громко, так чтобы его все слышали, говорить: – Ты нам предлагаешь проявить подлость по отношению к своим братьям и отцам, сражающимся на фронте, а по отношению к себе самому и окружающим товарищам – это трусость!  Андрей и Федор правильно нам говорят, работать  нужно меньше. Нам нужно добиться сорвать установленную для нас норму. Пусть ее выполняют немецкие рабочие, а не военнопленные. А то у нас так получается: дадут кому-нибудь из нас сигарету, а тот и готов из кожи лезть, а если кусок хлеба дали, так и родного брата предаст. Есть и такие подлюги.
- Лев Владимирович, - обратился к нему Женька, поглядывая на него хитро и как будто снизу, - вы, наверное, забыли, что мы сидим у черта на зубах. Стоит ему лязгнуть зубами, как от нас одно мокрое место останется, а вы хотите с ним бороться. Голыми руками с немцами тягаться нечего! Во что уж англичане вооружены, и техники у них полно, а и то в Африке их немец лупит, а нам и говорить не приходится.
- Лев Владимирович, бросьте, вы с ним разговаривать, - раздался еще один голос откуда-то из темноты и сверху, - Разве вы не видите, куда он гнет? Тоже мне, немецкий подпевало! Ему, видите ли, надо поберечься для будущего, он нужен будет после войны.… Да на что ты нужен после войны, если ты сейчас не умеешь жить по- настоящему? Ты и на фронте, наверное, с такой мыслью воевал, как бы не убило. Уж лучше в плен сдаться да поберечься на будущее.
Правильно, Вы Лев Владимирович говорили: надо меньше работать везде, где можно вредить этим гадам, ломать станки, инструмент, делать брак…  Все это возможно, но нужно  делать это очень осторожно. Особенно нужно остерегаться таких Иуд вроде Жени. У нас такие «друзья» еще есть,  как сказал Лев Владимирович, за сигарету продадут с потрохами.
В это время переводчик вышел из своей каморки и предупредил нас, что если мы не прекратим кричать, то он вызовет солдат. Мы замолчали и стали расходиться по своим нарам.

На следующий день немцы забрали товарища, который выступил против Женьки. Больше мы его не видели в  лагере. Теперь мы поняли, что среди нас есть провокатор, которого мы пока в лицо не знаем.  Кроме того,  нам всем было очень жаль того смелого паренька, который выступил против Женьки и многих, похожих на него. И жалко было, что мы не успели узнать, кто он, откуда, как его зовут?
Все, что произошло с этим пареньком, было для нас большим предупреждением о том, что спорить и митинговать во всеуслышание ни в коем случае нельзя. Мы сделали вывод: не собираться большими группами и опасаться провокаторов.


По инициативе Льва Владимировича, который знал немецкий язык и в то время мог читать немецкие газеты, мы стали изучать этот язык. Мне, правда, пришлось приложить много стараний к этой учебе.
Читая немецкие газеты и имея возможность практиковать разговорную речь с немцами, которые находились в лагере, я стал быстро понимать их язык.   Знания  немецкого помогали нам в опровержения мнимой пропаганды Геббельса, касающейся войны и России.
 Это был период ликования немецкой пропаганды.  В то время фашистская армия преуспевала на Восточном фронте. В ходе Североафриканской кампании немецкие войска также имели успех, и потому немецкие газеты выходили с крупным аншлагом во весь лист: «Браво Роммель, Тобрук взят»! и т.п.
Во время работы, обращаясь  к нам, рабочие немцы говорили: - Скоро конец войне, России капут!
На что мы обычно отвечали: - Скоро, но еще не конец!

К сожалению,  моё здоровье ухудшалось не по дням, а по часам. Я всё чаще ощущал  головокружение, сильную усталость и слабость, но сдаваться ни в коем случае нельзя было, можно было потерять жизнь.
Лев В., имея большую способность к рисованию, стал писать портреты 
вначале немецких солдат, а затем и немецкие офицеры стали заказывать ему не только свои, но и портреты членов их семей, которые Лев срисовывал с  фотографий. За эти рисунки с ним расплачивались продуктами питания: кусочками хлеба и картофелем, которыми он делился со мной.
Однажды Лев В. пришел в барак и рассказал мне, Феде К. и Николаю Г.  о том, что ему предложили стать переводчиком нашей команды.  К вечеру другого дня он должен был явиться к коменданту, чтобы дать свой ответ, Но вначале он хотел посоветоваться с нами, соглашаться-ли ему на эту должность или нет. Мы решили, что для общего благополучия необходимо, чтобы переводчиком в команде был свой человек, и посоветовали ему дать согласие.

Но как позже выяснилось,  сам Лёва с досадой  выслушал наше одобрение «на этот пост», и, в конечном счете, судьба его поняла, Лёву не назначили переводчиком.

Несколько слов я хотел бы сказать о заводских немцах, которые работали вместе с нами в цехах. Как я уже упоминал раньше, у них были свои завтрак,  обед и  полдник, во время которых они пили кофе с маленькими бутербродами.

Многие из них нам сочувствовали и старались с нами поделиться с нами своей нехитрой едой, но при этом они строго следили за тем, чтобы отданные нам бутерброды были тут же съедены. Помогать русским пленным  было рискованно и, естественно немецкие рабочие не без причины опасались быть замеченными «шуцманами».


День побега, о котором так долго мечтали я и мои старшие друзья был намечен на ту неделю, когда наша работа попадала на ночную смену. Бежать решили втроем: Подгурский Л.В. и Федор К. и я. Мы стали готовиться к побегу. Необходимо было сэкономить хотя бы немного хлеба или картофеля, неизвестно было, как долго и при каких условиях придется нам идти и будет- ли у нас возможность запастись в пути провизией. Когда подошёл день побега, я неожиданно  понял, что сил у меня за эти дни не прибавилось, и мое самочувствие оставалось по-прежнему скверным. А  это означало, что мне просто необходимо было отказаться от побега, чтобы не подводить моих друзей. Вместо меня со Львом Владимировичем и Федей решился на побег Степан (фамилии его, к сожалению, не помню).
В последнюю смену перед побегом в течение шести рабочих часов совместной работы перед побегом, я переговаривался со Львом Владимировичем и Федей короткими фразами или перемигивался взглядом. Таким образом происходило прощание с моими друзьями.
- Кто знает, встретимся - ли мы еще раз, и когда произойдет эта встреча? – не раз думал я, отгоняя внезапную тоску, накатившуюся на меня.
В  полночь, в обеденный перерыв Подгурский Л.В., Федор Качанов и Степан убежали. Немцы хватились их к концу обеденного перерыва. Нашу команду выстроили посреди заводского двора и после неоднократных пересчетов стали допрашивать. Поскольку я был замечен в дружбе с беглецами, то меня допрашивали дольше всех и при этом не забывали «угощать плетью». Я отвечал только одно, что ничего не знал о предстоящем побеге.

Утром, когда вся команда вернулась в лагерь, нас поставили у стенки  на шесть часов. Расхаживая перед строем, комендант «рассыпал» самые отборные ругательства и предупреждал всю нашу команду, что мы увидим своими собственными глазами казнь наших товарищей, которых непременно поймают и вернут в лагерь.
Но ни в этот день, ни последующие дни наших ребят не приводили, хотя искали их со сторожевыми собаками и полицейскими на мотоциклах.
Каждый день после рабочей смены, при приходе в лагерь, мы интересовались нашими друзьями, но никто нам ничего конкретного не мог сообщить.

Этот смелый побег у большинства военнопленных вызвал большое восхищение и подъем душевных сил. Многие из нас поняли, что как бы не была крепка стена Германии, но собственная воля и смелость могут вернуть нам свободу.


Через несколько дней со мной случилось несчастье. Дело в том, что мое самочувствие, как я уже упоминал, с каждым днем становилось все хуже и хуже. И вот однажды, работая на токарном станке, я неожиданно почувствовал сильную слабость и головокружение и, падая,  невольно схватился за обрабатываемую деталь. Горячая вьющаяся стружка внезапно резанула мою руку до кости, срезав сустав среднего пальца. Работать я больше не мог. На завод я не ходил несколько дней. В нашем лагере врачей не было и лечить меня было некому, а потому через неделю комендант лагеря отдал приказ отправить меня в госпиталь.
Должен сказать, что в госпиталь попасть было непросто. Дважды в день комендант лично обходил бараки и, заставляя всех больных выстроиться перед ним, сам определял состояние их здоровья. И если замечал симулянта, то немедленно отправлял его на завод, хотя по правде говоря, притворяться больным было не к чему, т.к. все одинаково были истощены и имели нездоровый вид.
Посмотрев на мой палец, он с отвращением отвернулся и дал распоряжение отправить меня в госпиталь.
В конце июля 1942 года я покинул команду Вильдао. Мы очень тепло попрощались с Левой Виртоусовым и другими товарищами.
Итак, Вильдао осталось позади, впереди Люккенвальдэ. Как сложится моя судьба там? Что ждет меня впереди?


Из Вильдао нас отправляли группой человек в десять – двенадцать. По прибытии в Люккенвальдэ, и пройдя санитарную обработку, нашу группу поместили в госпиталь, который  назывался «Кранкен Ревир». Лечащие врачи были из числа русских военнопленных, а функцию главного врача выполнял немецкий военврач.
На предварительном медосмотре немецкий военврач вывел заключение об ампутации  пальца и, только благодаря стараниям русского врача, товарища Лощакова  Прокопия Павловича,  палец на моей руке удалось сохранить.

Лечение проходило очень медленно, палец долго не заживал.  И потому  Прокопий Павлович дал заключение, из которого следовало, что мне необходимо было остаться в лазарете  лагеря «Люккенвальдэ» . Через два месяца я был выписан из госпиталя и помещен в общий  лагерь  «Люкенвальдэ».
За время своей болезни я не раз встречал в госпитале Володю  Финукова,  который, как мне рассказали в госпитале, был шефом полиции лагеря.
 
Все военнопленные всегда с большим предубеждением и даже ненавистью относились к полицаям, переводчикам, а тем более к шефам полиции. Но об этом шефе полиции я слышал только лестные отзывы.  Я заинтересовался Володей  и стал собирать о нем разные сведения, чтобы впоследствии с ним познакомиться.  Но это  оказалось крайне трудно, т.к. в госпиталь он заходил редко. Как я понял позже,  целью его посещений госпиталя являлся контроль состояния больных: он имел право рекомендовать врачам, кого из больных необходимо было поднять на ноги, а на кого не стоит обращать внимание или вовсе ликвидировать.
Так впоследствии был убран Евгений К-ко.
Только перед самой выпиской из госпиталя мне наконец-то удалось познакомиться с Володей. В разговоре с ним я рассказал свою историю, начиная со службы в армии, и попросил посодействовать о том, чтобы я мог остаться в лагере, а не возвращаться в «Вильдао».
-  Откуда вы родом? – спросил он меня.
- Ленинградец, - ответил я.
- Немецкий язык знаете?
- Да, немного.
- Когда выпишитесь, зайдите ко мне в барак, поговорим.

Так состоялось наше знакомство. Вечерами у него в бараке собиралась группа военнопленных, которые занимали в лагере различные административные должности. Так Валерий Мотов был старшим поваром, а в прошлом офицер Советской армии. П.П. Лощаков  и Валя Михалёв работали врачами.  Здесь же я познакомился с Мишей Гильманом. В первые дни моего прихода к ним, ребята говорили мало, но постепенно, присмотревшись ко мне,  они наверное поняли, что мне можно доверять, и наши беседы стали  более откровенными. Мы передавали друг другу  новости обо всех передвижениях немецкой армии. Эти новости нам рассказывал Володя Финуков и Миша Гильман.
 
В одну из таких встреч Володя предложил мне помочь устроиться переводчиком в барак. Я очень сомневался в успехе этого дела, т.к. чувствовал, что немецкий  знаю недостаточно хорошо. Но Володя заверил меня, что поможет мне с немецким и  окажет мне  всякую поддержку.
И вот я принял новый пустой барак, в который должны были прибыть новые военнопленные. Здесь я познакомился с Михаилом Ефимовым, который в то время являлся начальником барака. Миша хорошо знал как немецкий, так и французский языки. Он родился в 1921 году. До войны был студентом Московского Государственного университета, а с началом войны попал в армию и служил младшим лейтенантом, кажется, он был артиллеристом.
С первых дней нашего знакомства Миша понял, что я плохо знаю немецкий язык, и тут же пообещал мне помочь, давая уроки.

В начале 1943 года нам уже стало известно о переходе наших войск в контрнаступление под Сталинградом. С этого момента мы  почувствовали более мягкое отношение к нам со стороны простых немецких солдат, побывавших на фронте, а немецкие рабочие в отсутствии охраны с гордостью посматривали на нас.
В один из последних дней октября я случайно встретил своих замечательных друзей: Льва Владимировича Подгурского и Федора Качанова. Радость для нас троих была неописуемой, и в то же самое время нас одолевало чувство досады, что их все-таки поймали.
После прохождения соответствующих карантинных процедур они были отпущены в общий лагерь. Благодаря энергии Льва Владимировича, круг наших связей и знакомств стал быстро расширяться. Вечерами в нашем бараке собиралось около десяти человек. Между собой мы делились новостями, услышанными нами от немцев. Среди наших постоянных собеседников можно выделить Валентина Степановича Михалева, киномеханика из Одессы, Сашу Боленбрух, Володю Марова, офицера- танкиста Советской армии и многих других, имена которых я, к сожалению, не запомнил.
Энергия Льва Владимировича была неистощима. Он за день успевал переговорить чуть- ли не с сотней человек.  И не просто переговорить, а  оценить собеседника с одного взгляда. При встречи с нами, Лев Владимирович рассказывал  об очередном новом знакомом, кивая в сторону того человека головой или показывая на него взглядом. С его помощью мы определяли, кого нужно было поддержать и о ком заботиться, а кого просто необходимо было остерегаться.
В Люкенвальдэ,  кроме нас русских, были также военнопленные французы, поляки, чехи, румыны. Все они  были отделены от нас не только колючей проволокой, но и булыжной мостовой. Не смотря на все ограждения, нам иногда все-таки удавалось встречаться с ними.

Как-то на инструментальном складе мне удалось встретить  пленного француза. Мы с ним разговорились. Правда, наш разговор больше был похож на немую речь, чем на беседу в прямом смысле слова. Немного по–немецки, немного по-русски, где на пальцах, где знаками, - и все-таки нам удалось понять друг друга. Он рассказал мне  о наступлении наших войск и о положении на фронте. С большой радостью он передал мне, что советские войска начали большое контрнаступление.  Услышав от меня такие радостные новости,  у Льва Владимировича появилась идея сблизиться с иностранцами, чтобы от них получать новости о передвижении наших войск.
Но как это сделать?
 
Лев Владимирович решил посоветоваться с Володей Ф. Володя одобрил эту идею и помог в осуществлении этого мероприятия. Так через несколько дней трое военнопленных из нашего барака стали работать в качестве рассыльных, а позже одному из них была предоставлена работа в бане. Надо сказать, что должность рассыльного давала некоторую свободу передвижения по всему лагерю, включая и территорию, где были помещены иностранцы.

Баня на весь лагерь была всего одна. Там мы могли встречаться со многими людьми. И все-таки, любую беседу нужно было начинать очень осторожно. Мы решили, что знакомство будем заводить под видом поиска своих земляков. Каждый раз, обращаясь к новой группе военнопленных, мы задавали одни и те же вопросы: - - Москвичи есть? Ленинградцы есть?
Как правило, в каждой группе находился хотя бы один человек из Москвы или из Московской области, но из Ленинграда, своих земляков, я встречал очень редко.
После знакомства с этими людьми, мы  старались расспросить их более подробно. Мы интересовались буквально всем: где служили? С кем служили? В каком звании? Когда попали в плен? На какой команде работали и т.д.

Если человек попал в плен сравнительно недавно, то мы его расспрашивали о положении на фронте, об оснащении нашей армии, о последних сводках и военных действиях. В ходе таких разговоров  старались выявить характер нового человека, и в конечном счете, давали оценку: свой или чужой.
Естественно, что своим новым знакомым мы в свою очередь рассказывали о положении  и распорядке в лагере. После неоднократных встреч и проверок мы старались оказать им помощь.

В один из таких дней я встретил Леву Виртоусова, который сопровождал в госпиталь к нам в лагерь больных военнопленных. Лева поделился с нами новостями, рассказал о своей новой работе переводчика команды, о том, что Женька К-ко стал старшим полицаем. Он поведал нам о том, как Женька изменился и стал жутким подлецом.  За каждую провинность он избивал своих же русских военнопленных. Прибывшие товарищи полностью подтвердили рассказ Левы. Таким жестоким и предательским поведением старший полицай заранее подписал себе приговор, исполнение которого недолго пришлось ждать.
Судьба распорядилась так, что через некоторое время Женька который заболел дизентерией, был привезен в госпиталь. Посоветовавшись с товарищами, мы решили предпринять против него некоторые меры. Мы поставили в известность врачей госпиталя о «нашем дорогом товарище». Участь Женьки была решена.

Период конца 1942  начала 1943 годов  получил название  «переломного» в ходе второй мировой войны. Разгром немецких войск под Сталинградом дал большой  положительный толчок  ходу военных событий на фронте и поднял дух не только в действующих войсках Красной армии, но и во всех нас, находившихся в плену на немецкой территории. Среди охранявших лагерь конвоиров стали появляться солдаты, побывавшие на Восточном фронте и участвовавшие в битве под Сталинградом. Получив ранение и выписавшись из госпиталя, вместо отпуска немецкие солдаты проходили дальнейшую службу в концлагерях. Настроение  таких воинов резко отличалось от настроения  тех, кто  ещё не бывал на фронте. Они вели себя более смело  и откровеннее, чем их коллеги и часто, пытаясь с нами заговорить в открытую, заявляли  о провале битвы под Сталинградом. Вечерами, когда все лагерное начальство расходилось на отдых, оставляя только начальника караула и дежурного по лагерю, в наш барак нередко заглядывал кто-нибудь из конвоиров лагеря и, завидев нашу группу разговаривающих друзей, с интересом прислушивались к  нашей беседе. Часто и они вступали в разговор, беседуя с нами на разные темы или сообщая нам о последних новостях с фронта.
 
Но такая «лёгкая жизнь» длилась  до тех пор, пока в нашей команде не появился Михаил С. или, как его ещё называли «отец Михаил», за то что он решил организовать русскую церковь в лагере.
До войны Михаил проживал в городе Тамбове, работая кладовщиком. Он был осужден за растрату государственных средств. Когда началась война, Михаил по мобилизации попал на фронт, где  добровольно сдался в плен. Его историю жизни поведал нам Володя Финуков, который  услышал её от офицера немецкой армии Имши.

Имша был по национальности русским. Он относился к первой волне эмиграции  1917 года. Имша  хорошо знал русский язык и потому легко смог разговорить «новоявленного отца Михаила», к которому относился с большим недоверием и видел в нём простого афериста и мошенника.

Узнав всю подноготную «отца Михаила», наша группа стала активно бороться против новоявленного святоши. Мы наотрез отказались посещать его церковные службы, в которых он пропагандировал смирение перед врагом. Естественно, для него мы были врагами, и он мечтал любым путём поквитаться с нами. И только дружба Володи Ф. с Имшей  мешала осуществлению его намерений.
Однажды, при встрече с Имшей мы узнали, что Сталинград разбит, но город не сдался. Это сообщение мы тут же передали по всем баракам. В эти дни у нас было такое настроение, словно это именно мы участвовали в защите Сталинграда, в глазах же самих  немцев мы все были героями.

 Военнопленные, работающие недалеко от вокзала, рассказывали нам о большом количестве эшелонов с ранеными, приходивших в город с Восточного фронта.
По всей Германии была объявлена мобилизация всех мужчин возрастом до 60 лет.
А когда наши войска разбили немецкие войска под Сталинградом и генерал - фельдмаршал Паулюс был пленен, то по всей Германии был объявлен недельный траур. Во всех церквях проходили панихиды, все увеселительные заведения были закрыты, на «Люккенвальдэ», да и над всей Германией стоял заунывный колокольный звон. Лагерное начальство приказало попу Михаилу отслужить молебен в церковной православной церкви, но все старания собрать военнопленных  на молебен оказались тщетными, и тогда немецкая охрана предприняла попытку насильно собрать  людей в церкви с помощью немецких солдат. С большим трудом им удалось набрать пленных на полный барак, в котором находилась церковь. Но какая это была панихида, если почти на всех лицах заключенных играла еле заметная улыбка, а в сердцах была радость победы наших воинов.

…Имша часто разговаривал с Володей, расспрашивал его о жизни в России, и мне казалось, что Володя именно от него узнавал все новости с фронта.
Однажды,  после одной из встреч Володи с Имшей, мы узнали, что по поручению немецкого командования Имша  работает в области вербовки пленных солдат в Русскую Освободительную армию. В его обязанности входила агитация русских военнопленных к вступлению в РОА с целью «освобождения России от Советского гнета». Помню, что
вначале эта новость нас сильно поразила:
- Неужели Имша подослан к нам? – не раз думали мы, пока не удалось с ним встретиться и поговорить наедине.  Имша откровенно признался, что эта авантюра немецкой армии заранее обречена на провал. Он презирал тех военнопленных, которые добровольно надевали на себя форму РОА.
На очередном собрании нашей группы было решено вести в лагере
антиагитационную работу против вступления в РОА.

Однажды помню был такой случай. Имша привел в лагерь одного из солдат этой армии. Вокруг него столпились пленные, и он уверенным голосом стал зазывать вступать в Русскую Освободительную армию. В самый разгар его «разглагольствований» Имша ненадолго покинул агитатора, ссылаясь на то, что ему нужно зайти в комендатуру. Когда «роашник» почувствовал, что он остался один, без  какой-либо поддержки  в кругу настроенных против него людей, им овладел страх.  Он попытался двинуться следом за Имшой, но это ему не удалось. Толпа пленных тесно окружила его со всех сторон, раздались злые возгласы в его адрес:
- Эй, ты! За сколько серебреников ты продался немцу?
-Ты, подлюга! У тебя мать есть? Ты подумал о ней? Как ты будешь  смотреть ей в глаза?
- Ты знаешь, что ты изменник, а с изменниками разговор короткий?!
- Бери, ребята, его за погоны! – раздался чей-то зычный голос, перекрывая всех других.
Солдат РОА стоял, ни жив, ни мертв. Он понимал, что еще мгновение, и толпа сметёт его, но на его счастье из комендатуры вышел Имша и увёл «роашника». Больше  в лагере он не появлялся.

Каждый месяц к нам в лагерь прибывали пленные, про которых говорили, что они являются солдатами армии генерала Власова. По возможности мы старались  с ними сойтись, пытались найти среди них честных солдат, которые случайно попали в эту армию. Мы старались убедить их перейти на нашу сторону и не вступать в ряды армии Власова.
О том, что наша агитация не была лишней имеются следующие  доказательства: из доставленного в лагерь  транспорта в 120 – 150 человек- полицаев с Украины, привезенных для вступления РОА, только половина из них пошла в эту армию, остальные отказались. Был еще один пример с командой в 1200 человек, которых привезли в лагерь и готовили для поступления в РОА, а потом разослали по командам, т.к. они наотрез отказались вступать туда.

И всё-таки, мы слишком сильно  увлеклись этой работой и совсем забыли об осторожности, хотя нас неоднократно предупреждал об этом Имша и Володя Ф. Вскоре мы за это поплатились.
По неоднократным доносам «отца  Михаила» меня и моих товарищей отправили в тайную полицию.

19 мая 1943 года меня и старших товарищей неожиданно вызвали в комендатуру «с вещами». Проходя по лагерю, с нами прощались военнопленные на разных языках мира. Нам вслед летели пожелания: «Не падайте духом, выше голову. Мы вас не забудем! До скорой встречи, до скорой победы»!
Многие из наших друзей не кричали, а держали поднятые вверх сжатые кулаки. Под конвоем нас вывели из лагеря. На все наши вопросы: «Куда нас ведут»? - конвоиры не отвечали. По всей видимости, им был отдан приказ не разговаривать с нами.

  В город Потсдам, в сопровождении четырех конвоиров, мы приехали без особых происшествий. В Берлине, пересаживаясь из поезда в метро, проходя по вагону, нам бросилось в лицо почти полное отсутствие мужского населения.  Среди встреченных нами военных почти каждый третий  из них был с повязкой или на костылях. Лица окружавших нас пассажиров были сильно истощены и выражали крайнюю усталость и безучастие. Некоторые из них бросали в нашу сторону заинтересованные взгляды, но, встретившись с нашими глазами, отводили свой взор.
В отделении Государственной тайной полиции (так гласила золоченая вывеска на одном из высоких зданий), куда мы прибыли, раскрылись ворота и нас проводили во двор, очень похожий на каменный колодец. Мы оказались в приемной следственной тюрьмы.
Двор со всех сторон  был окружен зданиями, стены которых смотрели внутрь решётчатыми окнами. Окна были небольшие и находились на высоте выше человеческого роста, так что из окон ничего не было видно. Во время прогулки создавалось такое впечатление, что за этими окнами не было ни души, не было никакой жизни. На самом деле, в каждой камере  находилось по несколько человек.
В приемной полиции, пока совершались все формальности мы простояли около часу. Приемная комната представляла собой почти темное помещение с опущенными шторами и одной электрической настольной лампой, освещавшей эту приемную. Из этой комнаты вела дверь  на лестничную площадку, а затем во внутренний двор.
Вывеска со стороны улицы и сама приемная подействовали на нас удручающе. Мы все притихли. Начался процесс оформления. После переодевания нас всех поместили в одну камеру. Камера представляла собой небольшое помещение, примерно в 10-12 кв. метров. В ней стояла всего одна двухъярусная койка, стульев или скамеек не было, поэтому спали поочерёдно: сначала первая четвёрка спала на койке, а другие четверо заключенных в это время стояли, потом менялись местами.
 
В шесть часов утра по всей тюрьме раздавался  пронзительный звонок, это означало подъем и приготовление на поверку. С шести до семи часов утра проходила поверка; надзиратель в глазок осматривал  находящихся в камере заключенных, для чего мы должны были выстроиться в поле его зрения. После поверки разносили чай, потом проходила пятнадцатиминутная прогулка по квадратному двору и начиналось ожидание обеда, который мы получали через окошко в камере.
После обеда до вечернего чая и вечерней поверки нас не беспокоили. Так прошла неделя.
Всю неделю нас мучил  только один вопрос, что с нами будет дальше? Мы поочередно взвешивали все за и против того – будем- ли мы жить или нас расстреляют? Да и какой можно ждать ответ на подобный вопрос?
Через неделю нас вызвали на допрос. По  длинному коридору, соединяющему тюрьму со зданием управления тайной полиции,  его лестницами и этажами нас подвели к дверям какого-то помещения и оставили там, поставив лицом к стене, а руки заломили за спину. В комнату, где проходил допрос, нас вводили по одному. В ходе допроса  гестаповцы больше всего интересовались Львом Владимировичем. Ему было предъявлено обвинение в организации коммунистической ячейки в лагере, распространении большевистской пропаганды, организации побегов и агитации против РОА. Меня  в основном допрашивали как его близкого друга и сотоварища во всех делах. Все предъявленные нам обвинения мы отвергали, никаких конкретных доказательств по нашему обвинению нам не было предъявлено. На допросе мы все настойчиво подчёркивали необоснованность обвинения, составленное на нас  лагерным «отцом Михаилом» из зависти и злобы. О том, что за всей истории действительно  скрывается этот человек, удалось уловить из отрывков разговора следователя с переводчиком. Нас  пытали «угощая» бичом толщиной с палец. Больше всего от побоев пострадали товарищи Лев Владимирович и Володя Ф.
Допрос продолжался два дня. После чего нас оставили в покое.

1 июня 1943 года нашей группе было велено следовать в канцелярию. Получив свои вещи, мы были посажены в крытую автомашину и отправлены в концлагерь «Заксенхаузен».
В город Ораниенбург,  рядом с которым помещался лагерь, куда мы прибыли в тот же день. Нас высадили у наружных ворот, провели через первый небольшой заасфальтированный двор, обнесенный двухметровым каменным забором и колючей проволокой,  а затем подвели ко вторым внутренним воротам. Пока конвой докладывал дежурному о нас, мы успели прочитать на воротах надпись на немецком языке:  " Arbeit macht frei" - Работа освобождает.
Раскрылись вторые ворота, и мы оказались на территории лагеря. Здесь  нас ждали новые испытания. Нас поставили лицом к стене по левую сторону от ворот, где  мы простояли около семи часов. Затем нашу группу повели в баню, где  в мыслях мы уже стали прощаться с жизнью. Но Бог нас опять миловал, и мы остались в живых. В бане нас заставили переодеться в полосатую форму с номером на груди. Казалось, что все мы потеряли свою личность, став просто номером.

Узники лагеря делились на три категории, которые можно было определить по цвету треугольника (винкеля)  рядом с номером на груди. Политические  заключенные, а их было здесь большинство,   носили на лагерной форме красный треугольник, криминальные заключенные имели зеленый треугольник возле номера, а узники нетрадиционной ориентации носили розовый треугольник.
 
После переодевания нас провели в один из бараков, который назывался «карантинным».  Барак был разделен на две части. В одной части были столы и шкафчики,  в другой стороне стояли трехъярусные нары, оставляя между собой узкий проход.
Дисциплина в лагере была очень жестокая. Побои сыпались со всех сторон. При неснятой вовремя шапки перед немецким офицером или солдатом виновный получал удар в зубы. Если конвоир или кто-нибудь из солдат замечал, что был поднят окурок, также следовало избиение «провинившегося». Если кто-нибудь из заключенных прикидывался больным, устраивая себе передышку от рабочего дня, то в таком случае следовало наказание «спортом»: заключенного заставляли ходить
вприсядку с заломленными руками над головой. Ну а такие проступки, как присвоение чужой пайки хлеба или баланды, наказывались избиением плетьми. Для этой цели немцами был изготовлен специальный станок, в котором  зажимались руки и  ноги узника так, что он находился в согнутом положении.
В течение двух карантинных недель я и мои товарищи занимались самыми различными работами: сгружали уголь в кухонный подвал, расплетали обрывки проводов, изымая из них медные жилки, которые, вероятно, потом увозили на переплавку. Испытывали ботинки на износ.

О так называемой работе по износу ботинок мне хотелось бы рассказать подробнее.
 После утренней поверки все команды расходились по рабочим местам, которые находились за пределами лагеря. В лагере оставались лишь  команды, работающие в ночную смену или имевшие освобождение от работы. Те заключенные, которые не были определены по командам, использовались на разных работах внутри лагеря. Мы были выбраны для испытания обуви. В шесть часов утра нам выдали соответствующего размера солдатскую обувь, и мы были вынуждены маршировать по специальной трассе вокруг плаца до самого вечера. Весь наш путь был разбит на участки, которые представляли собой различные виды дорожных покрытий и бездорожья. Мы проходили по чистому асфальту, затем по булыжнику и  гравию, по щебню и песку. Ходили по щиколотку в воде и в месиве из глины и песка…
После окончания такой ходьбы необходимо было вычистить обувь и сдать её на склад. И только после этого нам было разрешено приступить к обеду и ужину одновременно. Такое  хождение могло продолжаться очень долго, но я принимал участие в испытании обуви всего три дня. За эти дни я довольно хорошо изучил территорию лагеря и узнал, что она  представляла собой треугольник. С одной стороны которого были входные ворота, а на противоположной стороне по дуге большого радиуса в два ряда были расположены деревянные бараки, торцами смотрящие на ворота. На торцевых сторонах бараков крупными буквами была сделана надпись на немецком языке, в смысловом переводе означавшая: «Есть один путь к свободе – это честность, правдивость, послушание, прилежность в работе и любовь к Родине».
Перед каменным забором шириной в два метра была полоса из переплетений колючей проволоки.
Ночью по проволоке проходил электрический ток. На всех четырех углах были сторожевые будки, снабженные станковыми пулеметами и прожекторами для просмотра всего лагеря. Снаружи вдоль каждой стороны патрулировали солдаты. С левой стороны от ворот невысоким забором были отгорожены четыре барака, где помещался госпиталь, а за ним было расположено здание крематория. По моим подсчетам, число заключенных в этом лагере составляло до 60 тысяч человек. Лагерь этот был интернациональным. Здесь можно было встретить немца из самой Германии, француза, поляка, чеха, югослава, румына, норвежца, датчанина, англичанина и даже американца. Рабочие команды составлялись  из людей разной национальности.
 
После определения в рабочие команды, я узнал, что  мой старший друг, Лев Владимирович Подгурский, покидает нас. Куда его переведут, он тогда ещё не знал. Расставаться с ним было очень тяжело. На прощание он взял с меня слово, что я изо всех сил буду продолжать начатое дело, и в этом лагере буду отыскивать людей, готовых бороться с фашизмом. Он, в свою очередь, пообещал мне, что если будет какая-нибудь возможность сообщить о себе, то он непременно этим воспользуется.


«….Как и в других гитлеровских лагерях смерти, в Заксенхаузене существовала изощренная система пыток. За малейшую провинность следовало жестокое избиение резиновыми плетками, палками со стальной проволокой, подвешивание на столб цепями или веревками за вывернутые руки:
В Заксенхаузене были стационарный и передвижные крематории, газовые камеры, виселицы, пыточные камеры с орудиями смерти.
На узниках Заксенхаузена постоянно проводили испытания новых видов ядов, отравляющих веществ, в том числе газов, препаратов против ожогов, сыпного тифа, других травм и болезней. Опыты по воздействию на людей химических веществ проводились только на советских узниках.
Например, на заключенных проверяли действие ядовитых газов, которыми уничтожают садовых вредителей. Чтобы определить дозу, смертельную для людей, эсэсовцы экспериментировали на согнанных в подвал людях, меняя дозу и наблюдая, когда наступит смерть.
Еще один вид издевательств — испытание на прочность обуви, как предназначенной для экипировки солдат, так и гражданской. Узники-"топтуны" должны были целыми днями шагать по специальной дороге с острыми камнями и гравием, имея наполненный песком пудовый ранец за плечами. Мало кто выдерживал это.
Дорожка для обуви сохранилась, – сейчас там мемориальная стена.
C начала 1942 г. Германия стала испытывать острую нехватку рабочей силы, и Заксенхаузен был передан в ведение группы "Д" главного хозяйственного управления СС с целью максимально использовать труд узников, в числе которых были и евреи. При этом, однако, предписывалось не забывать о главной цели — уничтожении как можно большего количества противников нацистского режима. Совмещение этих, казалось бы, несовместимых требований достигалось тем, что узников заставляли работать с утра до ночи в нечеловеческих условиях, а жить впроголодь в ожидании смерти.
Каторжный труд, холод, голод, болезни подкашивали людей — умирали тысячи. Но в лагерь поступали все новые транспорты, где больше всего было русских и украинцев. Их заключали в концлагерь за побеги, саботаж, антигитлеровскую пропаганду. Вновь прибывшие узники использовались на самых тяжелых работах…
Специально отобранные заключенные, бывшие до войны художниками, типографскими и банковскими работниками, изготавливали фальшивые деньги, прежде всего, британские фунты и американские доллары. Это тайное производство называлось "Операция Бернхард".
В лагере содержалось до 60 тысяч человек, включая военнопленных. Среди них был и старший сын Сталина - Яков Джугашвили. По одной из версий, он погиб здесь в 1943 году - бросился на проволоку и был застрелен часовым как при попытке к бегству. По другой версии, он покончил жизнь самоубийством.
В лагерь были помещены и люди, совершившие неудачную попытку убить Гитлера, после следствия они были отправлены в Заксенхаузен.
В 1945 г. незадолго до прихода советских войск эсэсовцы спешно эвакуировали лагерь. Свыше 30 тысяч заключенных погнали без сна и отдыха к Балтийскому морю, где их ожидали баржи — всех должны были отправить на дно моря. Кто не мог идти, убивали на месте. Эта кровавая акция известна как "марш смерти". Он унёс жизни ещё нескольких тысяч заключённых.
В лагере осталось примерно 3 тысячи больных, а также врачей и санитаров, которые были освобождены советскими и польскими войсками 22 – 23 апреля 1945 г.
В 1947 г. в Берлине состоялся судебный процесс по делу немецких военных преступников, в ходе которого были доказаны злодеяния эсэсовцев в Заксенхаузене. Правду о преступлениях и терроре в лагере эсэсовцы тщательно скрывали — разглашение каралось смертью. Но, несмотря на это и уничтожение документов, многие имена и события все же удалось восстановить. "Фюреры" лагеря были приговорены к длительным срокам тюремного заключения…». (http://babiy-yar.livejournal.com/9359.html )


«…Плац проверок - место перекличек, которые проводились 3 раза в день. В случае побега заключённые должны были стоять на нём до момента, пока сбежавший не будет схвачен. Плац также являлся местом публичных казней — на нём находилась виселица.

Башня «А» представляла собой распределительный пульт управления током, который подавался на сетку и колючую проволоку, опоясывавшую лагерь в виде большого треугольника. Также в ней находилась комендатура лагеря. Кроме того, эта башня являлась КПП лагеря. На воротах имелась циничная надпись: «Arbeit macht frei» («Работа делает свободным»). Всего в лагере имелось девятнадцать башен, которые своими секторами простреливали весь лагерь…. (http://dic.academic.ru/dic.nsf/ruwiki/292278 )
…В лагере существовал подпольный комитет сопротивления, руководивший разветвлённой,
хорошо законспирированной лагерной организацией, которую
гестапо не удалось раскрыть.

Плац проверок - место перекличек, которые проводились 3 раза в день. В случае побега заключённые должны были стоять на нём до момента, пока сбежавший не будет схвачен. Плац также являлся местом публичных казней — на нём находилась виселица. (http://dic.academic.ru/dic.nsf/ruwiki/292278)


По окончании карантина в большом лагере «Заксенхаузен» я попал в команду «Ферзухверкштате». Эта команда находилась на территории военного городка “SS” на противоположной стороне от лагеря. Большинство заключенных из команды были немцами и чехами.  Число русских людей к моему приходу было незначительным. 
Володя Финаков оказался в «Умахер» - команде; Николай Николаевича определили в госпиталь;  Мишу Гильмана - в переводчики. 
В течение нескольких месяцев я присматривался к своим соседям по команде, отмечая про себя среди русских и иностранцев (как этому учил меня Лев Владимирович) патриотически настроенных людей.
Вечерами встречаясь с Володей Ф. и Мишей Г., мы делились  своими впечатлениями о наших новых знакомых. Вскоре Володя познакомил меня с Паулем Глинским – форарбейтером (мастером) часовой мастерской. По национальности Пауль был русским. Его родители в младенчестве увезли его из России в Германию. В лагерь он попал в 1933 году. Пауль часто беседовал с нами на разные темы, но больше всего его интересовала наша страна, ему хотелось знать о ней как можно больше, и мы старались рассказывать ему о России как можно полнее, не забывая при этом упомянуть  о себе и рассказать о наших родных городах.

Пауль был среднего роста, худощавый с глубоко сидящими карими глазами человек. В первый вечер нашего знакомства он ничем не обратил на себя особого внимания, но позднее я почувствовал к нему большую симпатию и доверие. У него очень хорошо были развиты чувства доброты и отзывчивости.

Седьмого ноября 1943 года, а это было воскресенье, Пауль пригласил нас к себе в мастерскую, которая находилась в чердачном помещении цеха, чтобы отметить этот памятный для нас день. Здесь были Володя Ф., Миша Г., я и еще трое русских (имена которых я, к сожалению, не могу припомнить). Потому как на его столе мы заметили несколько небольших бутылочек со сладким напитком, похожим на лимонад, было ясно, что он готовился к этому дню заранее. Каждый из нас принес с собой немного съестного. Мы накрыли свой импровизированный стол и таким образом отметили праздник.
Конечно, это была очень рискованная затея. Если бы немцам удалось застигнуть нашу группу в сборе, то нас бы просто расстреляли.  Но к нашей удаче ни один из приглашенных  «на званный обед» людей не оказался предателем и даже не думал о возможной трагической случайности. Никто из приглашенных не испугался и пришел к Паулю вовремя. Входили мы по одному. Причем, Володя Ф. знал всех приглашенных товарищей в лицо и всех подходящих к мастерской наблюдал через небольшое окошко, а мы, в свою очередь, почти не задерживаясь входили в заранее открытую дверь.
Пауль в пол голоса произнёс нам небольшую речь, в которой рассказал о нашем знаменательном празднике, и о том, что мы все, собравшись здесь, представляем собой большую часть русских людей, которые находятся в «Заксенхаузене». Он говорил о том, что каждый из нас представляет команду, в которой кроме русских заключенных трудятся люди разной национальности. Из всей этой массы пленных мы должны стараться выявить честных, смелых и преданных нам людей, готовых в любую минуту пожертвовать своею жизнью, если это понадобится, для освобождения мира от фашизма. В заключении он сказал, что по поручению подпольной лагерной коммунистической ячейки мы должны из числа русских заключенных создать ударную группу для поддержки будущего восстания узников лагеря. Здесь же мы приняли решение, что каждый из нас в своей команде найдет таких людей.
На первых порах мне удалось найти в своей команде  троих товарищей, готовых принять участие в будущем лагерном восстании. Это были Иван Поляков, Андрей Гамаюн  и Иван Иванченко. Все они были бывшими офицерами Красной армии, коммунисты, готовые бороться с фашизмом на территории лагеря. А среди немцев в своей команде я познакомился с Отто Голманном и Гельмутом ( к сожалению, фамилию его я уже не помню).

Однажды, разговаривая с Отто, я рассказал ему о себе, как попал в плен, а потом и в этот концлагерь. Отто, как мне казалось, слушал меня очень внимательно и был очень удивлен тем, что нас – военнопленных после всего случившегося в лагере Вильдао не отправили в крематорий, а оставили в живых. Но чуть позже он сказал: - Впрочем, теперь время для нацистов стало совсем другим. Они, по всей видимости, чувствуют свой конец и потому стараются лишний раз не делать непоправимое.
Потом он рассказал о себе: как только Гитлер пришел к власти в Германии, так он тут же, как член Коммунистической партии Германии оказался в концлагере. Отто Голманн пробыл в нем восемь лет и по его словам он чувствовал, что самые страшные дни для него остались позади.
Я припоминаю, что именно  от него получил первые наставления о том, как надо вести себя в лагере и как именно надо работать, чтобы не навести на себя подозрений нацистов. Почти ежедневно Отто информировал меня о положении дел на фронтах, причем его сводки всегда отличались своей точностью. Например, он мне говорил: - Завтра в газетах появится сообщение о том, что немецкие войска из стратегических соображений оставили такие-то населенные пункты и города.
И на следующий день такое сообщение действительно появлялось в газетах.  Это означало, что наши войска, стремительно наступая по всем фронтам, крепко бьют немцев.
 Новости, полученные от Отто, я передавал Ивану, Мише и Андрею, а они, в свою очередь, распространяли их у себя в бараке и передавали дальше по другим командам.
 
Иван Поляков работал электромонтером в мастерской, которая помещалась на чердаке. Этот чердак служил нам своего рода штабом. Здесь с полуночи до часа, когда была ночная смена, я встречался с ребятами и передавал им задания. Там же мы обсуждали последние сводки с фронта, переданные мне Отто или Гельмутом. В одну из таких встреч я осторожно намекнул Ивану, что неплохо  было бы у нас в команде сплотить небольшое ядро из трех – пяти человек, которые бы на первых порах занялись бы суммированием и редактированием поступавших из разных мест последних известий о передвижении наших войск с тем расчетом, чтобы эти известия распространялись по всем баракам и командам, но в первую очередь среди русских военнопленных. Моё предложение ему понравилось и тогда мы решили, что он ближе познакомится с Андреем Гамаюн и Гельмутом.
Так  на нашей команде была организованна информационная группа. В нашу группу стали стекаться сводки с фронта из всех источников и после редактирования, они разлетались по всему концлагерю Заксенхаузен.

 …С Карлом Швабом меня познакомил Андрей Гамаюн. По национальности он был чех и до войны жил в Праге. По его словам, в концлагере он находился с 1939 года, с того самого времени, когда немецкие войска оккупировали его страну. Взят он был за принадлежность к Чешской Коммунистической партии. До войны он бывал в Москве и потому очень хорошо говорил по-русски Надо сказать, что с Карлом мы работали вместе в одной команде, но довольно долго не решались подойти друг к другу.  Дело в том, что он был «форарбейтером» команды, и потому я  с большой осторожностью относился к нему. В конце концов,  Андрей привел его ко мне, характеризуя  Карла Шваба как ответственного товарища и бывшего коммуниста.
 Так мы стали друзьями.
 
 В 1944 году произошел такой случай.
Однажды Карл обратился ко мне с предложением взять на себя роль наладчика автоматов и полуавтоматов, на которых работали французы и итальянцы. Благодаря этому  я  имел бы большую возможность общаться с  новыми людьми, то есть он хотел заменить меня как наладчика станков и тем самым взять на себя часть моей работы. Кроме того, в таком случае он был бы в курсе выполняемых работ на этих автоматах. Сначала я хотел наотрез отказаться от такого предложения, но поразмыслив, решил всё-таки посоветоваться с Володей Финуковым. Выслушав меня, он одобрил это предложение, но напомнил нам об осторожности.
По сводкам, полученных от наших немецких друзей, мы знали, что наши войска ведут стремительное наступление по всем фронтам и нам хотелось не только заниматься передачей вестей с фронтов, но и осуществлять более существенную работу: приводить в негодность станки, саботировать изготовление деталей для оружия.
И вскоре у нас появилась такая возможность. Однажды, в нашу мастерскую  поступил заказ на десять тысяч колпачковых гаек с десятимиллиметровой резьбой. Изготовление таких гаек отличалось от всех других деталей некоторой особенностью: глубина гайки до её днища измерялась специальным индикаторным измерителем и имела допуск погрешности в пределах 0,1 мм в сторону уменьшения глубины.
Назначение этих гаек, как и всех других деталей, изготавливаемых в стенах нашей мастерской мы не знали лишь потому, что здесь не производилась сборка всего изделия. И лишь то, что заказ был срочным, говорило нам о его важности.
Как я уже рассказывал, в  мастерской лагеря я в то время работал наладчиком станков. Вот и в тот раз я должен был настроить револьверный станок, на котором обычно работали французы и итальянцы. Пока я этим занимался, возле меня все это время находился Карл Шваб. Он внимательно следил за моей работой, то и дело посматривая на часы,  интересовался, как скоро я смогу закончить настройку станка. Но когда моя работа стала подходить к концу, Карл внезапно остановил мою деятельность и, подозвав меня к себе, сообщил, что на изготовление этих гаек дана неделя.
- Понял, - кивая головой, прошептал я. Он взглянул на меня слишком пристально и  тихонько добавил: - Надо сделать так, чтобы станок чаще выходил из строя.
- Хорошо, - ответил я глазами и задумался над решением этого вопроса. Вскоре ко мне подошел итальянец, который должен был работать на револьверном станке и спросил: - Готов?
- Нет! – замотал я головой и сказал: - Надо еще немного подождать.
Он ушел, а я продолжал думать дальше над предложением Карла. Я вторично перебрал весь станок, ещё раз настроил его и включил. Всё было в порядке, и я предложил итальянцу опробовать станок. Он включил его и сделал несколько пробных гаек. Мы замерили их, все было в порядке. Я собрался уже было уходить, но рабочий остановил меня  просьбой подтянуть фрикцион.
- Он немного ослаб, - сказал итальянец и как-то еле заметно подмигнул мне. В эту минуту я вдруг понял, что наши мысли были направлены на решение мучавшей меня проблемы вывода из строя станка. Я быстро вскрыл крышку коробки передач и подтянул гайку, а потом дал ему ещё раз попробовать включить станок. Он так и сделал, но потом попросил меня еще сильнее подтянуть фрикцион. Я все проделал и не один раз и наконец понял, что при резком включении станка кулачки фрикциона могут поломаться, а это потребует ремонта станка, который можно будет растянуть на срок не менее  трех - четырех дней. Но для этого надо как можно сильней подтянуть фрикцион, и я тут же его затянул на сколько это было возможно. Это все происходило в субботу. В воскресенье вечером станок работал тоже нормально и меня уже начали брать сомнения относительно  правильности моих суждений. Так шли дела до обеда, а после обеда итальянец возможно резко включил станок, раздался хруст, и станок остановился. Когда вскрыли коробку передач, то увидели, что сломались два кулачка. Мы с итальянцем понимающе переглянулись, наша идея сработала. Правда, на другой день в дневную смену соседний станок был настроен под изготовление тех же самых гаек, но и в случае с тем станком  не прошло без происшествия. Работавший на станке француз то- ли случайно, то-ли преднамеренно «запорол» порядком три тысячи штук гаек.
Позже я узнал, что француза звали Шарль, но, к сожалению, фамилию его я не выяснил. И то, что он запорол эти гайки, было не случайно.
Дело в том, что ещё в субботу я рассказал  Володе Финукову о предложении Карла Шваба относительно  затяжки изготовления колпачковых гаек и моей настройки станка. Володя выслушал меня довольно внимательно и в конце беседы спросил:
- Уверен – ли ты, что станок действительно выйдет из строя? И если он действительно будет сломан, то не падет – ли вина на итальянца?
Я ответил, что у меня нет большой уверенности в моем предположении, а то, что вина в случае поломки станка падет на итальянца, это исключено, т.к.  такие поломки происходили уже не раз и все они списываются за счет конструктивных недостатков фрикционных кулачков.
Володя не сразу мне ответил. По его взгляду в никуда можно было заметить, как сильно он размышляет над моими словами. Затем он задал мне еще несколько вопросов: - Если поломается станок, то можно- ли будет такие детали сделать на другом станке?
- Да, такой вариант возможен, т.к. заказ срочный и потому под изготовление этих деталей могут наладить другой станок.
- Кто работает на этих станках?
- В основном, французы и итальянцы.
В ответ он долго молчал, обдумывая мои слова, и наконец сказал: - Я переговорю с Паулем, может быть он поможет.
После случая с французом, я спросил Володю: - Говорил –ли он с Паулем?
- Да, говорил, - ответил он и добавил: - Пауль переговорил  с французскими друзьями и одному из них досталось это задание.
И, естественно, когда произошла поломка станка, я тут же вспомнил слова Володи и всё понял.
Этот случай с колпачковыми гайками обрадовал многих из нас. Мы поняли, что готовы бороться с фашизмом на его территории.

Но на этом наша деятельность не закончилась. В соседней мастерской стоял большой пресс. Пресс был новый. На нем работал один из русских военнопленных по имени Сергей и, к сожалению, кроме его имени больше о нем никто ничего не знал. Работая ночью на прессе, Сергей подал в штамп две склеенные пластины железа вместо одной заготовки. В результате этого поломалась верхняя чугунная крышка подшипника  вала. Пресс был выведен из строя надолго, а Сергей конечно получил наказание в виде двадцати пяти ударов плетей. Но он выжил.

Число членов нашей небольшой группы сопротивления немецким оккупантам росло. Постепенно в наших скромных делах появились организованность, подчиненность и направленность, которая исходила из единого центра.
Но внезапно наша борьба была временно остановлена. Неожиданно для всех нас арестовали Пауля Глинского.



Мне бы хотелось подробнее рассказать о своём старшем друге Алексее Дмитриевиче Кулёве. До войны он был артистом филармонии и не имел никакой другой специальности. Попав в концентрационный лагерь Заксенхаузен, он был послан на  работу по разборке разбитых зданий, что с непривычке было слишком тяжелым занятием для бывшего певца. Эта  работа отняла у него последнее здоровье, неудивительно,  что очень скоро он оказался в госпитале. Мы с друзьями всеми имевшимися у нас возможностями, как могли старались поддержать нашего друга. После возвращения Алексея Дмитриевича из госпиталя его с помощью Пауля Г. удалось устроить на нашу команду, выдав нашего друга за фрезеровщика. Но чтобы никто из мастеров не заподозрил Алексея Дмитриевича в  симуляции  нам с Андреем Г.  приходилось выполнять не только свою рабочую норму, но и его. Сделать это было крайне сложно, но мы все-таки старались изо всех сил и, прикрывая друг друга, пытались выручить Алексея Дмитриевича.
Он же относился к нашей затее двояко. С одной стороны, он был благодарен нам за такую «большую и отважную помощь», как он сам говорил.
С другой стороны, Алексей Дмитриевич очень сильно переживал за нас и, кроме того, его грызла совесть, что он сидел без дела. Но неожиданные концерты польских заключенных зародили во мне идею о выступлении Алексея Дмитриевича в нашем бараке.

По воскресным дням, вечерами, в бараках устраивалось что-то вроде концертов самодеятельности. Инициаторами таких выступлений были поляки. Проще говоря, им разрешалось петь религиозные песни. Но постепенно они перешли на исполнение  народных песен. Для проведения такого концерта обычно требовалось получить разрешение у старосты барака, но поскольку старостами чаще всего были сами немцы, которые, как правило не отличались сильной симпатией к нам - русским заключенным, то разрешение на исполнение русских песен получить у них было крайне трудно. Но к концу 1944 года обстановка в лагере стала меняться к лучшему и потому моим товарищам удалось получить разрешение на исполнение
 А.Д. Кулевым некоторых песен и романсов, причем, его будущий репертуар предварительно был переведен и прослушан на немецком языке. Немцы должны были удостовериться, что это не военные и не революционные песни.
К сожалению, среди многонациональной публики нашего барака (а среди нас были и итальянцы, и французы, и чехи и поляки) было немало таких людей, которые относились к русским с некоторым пренебрежением и считали, что после революции 1917 года наша страна потеряла навсегда свою культуру и образование.
На примере выступления Кулёва мне очень  хотелось продемонстрировать таким скептикам значимость и силу нашей культуры. Мастерское исполнение песни «Бурлаков - Дубинушка» Алексеем Дмитриевичем Кулёвым поразило публику.

«Много песен слыхал я в родной стороне,
В них про радость, про горе мне пели…

Негромко и задумчиво начал петь Алексей Дмитриевич. Голос у него был сильный, красивый бас его был слышен во всех углах барака. Заслышав его пение, люди стали прислушиваться и потихоньку подтягиваться к импровизированной сцене. А Алексей Дмитриевич, между тем, продолжал петь и его голос нарастал и становился сильнее с каждой новой фразой.  Дойдя до  кульминационной высоты голос певца плавно  перешёл на еле слышный тембр, постепенно как бы удаляясь, затихая где-то
вдалеке:
«…Но из песен одна в память врезалась мне,
Это песня рабочей артели…

В строчки припева Алексей Дмитриевич вложил всю силу своих легких да так, что внезапно задрожали стекла в бараке:
Эх, дубинушка, ухнем,
Эх, зеленая, сама пойдет,
Подернем, подернем, да ухнем».

Успех выступления был колоссальным. Алексея Дмитриевича еще долго не отпускали и просили спеть не только песни, но и русские романсы. А когда наконец он закончил петь, сославшись на усталость, его стали угощать хлебом, сигаретами и даже сахаром.
Дело в том, что заключенные всех национальностей, кроме русских, конечно,  один раз в месяц получали от Красного креста посылки примерно на 5кг. Норвежцам и датчанам везло больше, они получали посылки два раза в месяц. В день получения таких посылок у заключенных поднималось настроение, и надежда на светлое будущее с каждым разом росла все сильней.
  После этого концерта заключенные других национальностей стали относиться к нам гораздо лучше, теперь в их глазах можно было заметить некоторую заинтересованность  и дружелюбность. А  Алексей Дмитриевич  в их глазах стал героем и его стали часто просить выступить в других бараках.



Это произошло 19 августа 1944 года. В тот день мы работали в ночную смену. Проходя мимо моего рабочего места, Отто Гопман тихонько бросил мне: - В 12 часов поднимись на чердак в наш штаб.
Ночью на чердаке собрались все мои друзья, работавшие в ту смену: Иван Поляков, Отто Гопман и Гельмут. Обращаясь ко мне, Отто сказал: - Передай всем русским товарищам, что нас постигло большое горе. В Бухенвальде фашисты убили Эрнста Тельмана. Немецкие коммунисты потеряли самого видного руководителя и учителя немецкого народа. Эрнест погиб, но память о нем не умрет, и все немецкие товарищи будут продолжать бороться против фашизма.
Эти слова были произнесены с такой  горечью в голосе, что скорбь отразилась на лицах пожилых видавших виды людей, и поразила меня до самого сердца.
Пересказывая эту  трагическую весть моим соратникам по борьбе с фашизмом, я заметил как взгляд их глаз стал меняться, становясь более суровым и сосредоточенным. А встречаясь с Отто или Гельмутом, они бросали в их сторону взгляд глубокого сочувствия. Без лишних слов было понятно, насколько велика была для них утрата признанного вождя всех трудящихся Германии, имя которого стало Символом антифашистского движения.


С наступлением весны 1945 года настроение у всех заключенных было  приподнятое. Как не пытались немцы скрыть свои поражения на фронте, как не приукрашивали своё положение в сводках, слухи о новых победах Советской армии всё-таки доходили до нас. Вновь прибывшие в лагерь заключённые передавали нам относительно свежие вести с полей сражения, которые подтверждали успехи нашей армии.
 Вскоре в лагере стало известно об освобождении Варшавы, в котором приняли участие наши войска. Они откликнулись на призыв поляков и помогли  освободить их столицу от гитлеровских войск. Настроение у польских заключенных было радостное, они с восхищением говорили о нашей армии.

День за днем мы следили за продвижением нашей армии по городам Германии и подсчитывали, сколько дней им понадобится, чтобы добраться до Берлина. Каждая новая сводка с фронта тщательно переводилась на русский язык, и с каждой новой победой войск Советской армии наше настроение улучшалось.
Лагерное командование, боясь внутреннего восстания, через своих прислужников распускало всякие слухи с одной лишь целью: запугать русских и украинских узников, т.к. в них они видели самых главных своих врагов.
Тем временем мы с Володей решили восстановить наши связи в госпитале и на других командах. В госпитале у нас был свой человек Николай Николаевич Варначев. Среди немцев - Вилли, среди норвежцев - Конрад Ваар из Осло, Йоган из города Берга.
В те же дни я еще раз услышал о группе сопротивления, которой руководил генерал Зотов. Поверхностные сведения о Зотове и о подготовке его группы к восстанию нам передавал Крымский. Как-то я попросил его свести меня с генералом, но нашей встречи по неизвестной мне причине не суждено было состояться, поэтому я не могу утверждать с уверенностью, что сам Крымский был лично знаком с Зотовым. Через Крымского нам сообщили, что на нашу команду возложили разоружение охраны лагеря и захват оружия, после чего мы должны были соединиться с другой группой, принимающей участие в восстании. Это задание выпало на нашу команду потому, что мы работали на военном объекте, который находился в непосредственной близости с бараком вооружённой охраны.

Восстание  было назначено на конец марта.  Связь с наступающими частями нашей армии возлагалась на команду, работающей  за приделами лагеря. Сигналом к его началу должна была служить зелёная ракета.
 В план начала восстания в лагере я посвятил своих близких друзей: Полякова, Гамаюна и Иванченко, и мы разделили между собой посты, которые необходимо будет уничтожить. С приближением дня восстания мы от волнения не находили себе места. Внешне мы были спокойны, но внутри каждого из нас пробегал некоторый холодок. Задача, поставленная перед нами была очень опасной и сложной, от успешного её выполнения зависели не только действия остальных групп, но и результат всего восстания.

Прошел назначенный день восстания, но сигнала к нему так и не было. Мои друзья накинулись на меня с расспросами, но я ничего не мог им сказать. Я так же, как и они, ничего не знал и потому поспешил к Крымскому. Но оказалось, что и он был в таком же неведении, как  и я. Что случилось и кто повинен в этой неразберихе,  нам никто не мог ответить.
По лагерю опять пошли слухи, что нам живыми оттуда не выбраться, что русских затравят газами. Говорили также и о том, что всех вернувшихся в Россию после немецких концлагерей сошлют в наши местные лагеря.

В противовес всем этим паническим домыслам по лагерю ходили рассказы  очевидцев, утверждающих, что они видели Советские самолеты – разведчики.
Были и такие люди, которые уверяли нас в том, что Советское командование знает о местоположении нашего лагеря, и оно не допустит его уничтожения.
Однажды, после сильной ночной бомбёжки Ораниенбурга и Берлина, в лагере вдруг заговорили о Советской танковой разведке, которая  будто бы подошла к лагерю. Такие разговоры вселяли бодрость и надежду на скорое освобождение из лагеря.

В середине апреля по лагерю пошли слухи об эвакуации всех заключенных на запад. Эти слухи подтвердили старосты бараков и форарбейтеры. И 15 апреля 1945 года состоялась первая эвакуация норвежских и датских заключенных.
 Вечером эти заключенные были построены в колонны на площади лагеря. Со всех сторон эту колонну окружили немецкие солдаты охраны с автоматами и никого из других заключенных не подпускали к ним. И потому со знакомыми нам друзьями приходилось прощаться на расстоянии. Вскоре подъехали автобусы, в которые погрузили и увезли норвежских и датских заключенных. Никто из старост не смог нам сказать, куда их увезли.

До отбоя оставалось всего лишь пол часа. На плацу я встретился с Володей и Мишей, и мы договорились держаться друг друга в случае нашей эвакуации из лагеря. Эти пожелания мы передавали всем своим друзьям. Кроме того, мы решили собрать вокруг себя всех знакомых нам людей на случай возможного освобождения во время движения колонны. Бороться всеми возможными способами вплоть до применения физической силы с мародерами, которые пользуясь общим смятением заключенных, могут пытаться отнять последние пайки хлеба у слабых людей. Больше мы ни о чем не успели договориться, т.к. нас погнали в бараки.

На утро, по приходе на команду, ко мне подошел Иван Поляков и, поздоровавшись со мной, передал мне почти слово в слово вчерашние наши задумки: в случае эвакуации держаться всем вместе в одной колонне и надеяться на возможность побега. В случае каких-либо провокационных мер против нас защищаться любой ценой. В лагере не допускать воровства и мародерства против слабых.

Последние два дня прошли без изменений. Утром 21 апреля нас не повели на работу. Лагерь был весь взбудоражен. Был объявлен приказ никому из бараков не выходить. Находившиеся на вышках пулеметы были обращены в сторону лагеря. Так прошел еще один день.
После вечерний поверки старост бараков вызвали на плац. Там им было сказано, что  в ночь начнется эвакуация французов,  итальянцев, немцев, поляков и остальных европейских национальностей, но о русских заключенных ни слова. Это вызывало много толков и волнений. Но мы решили, что в любом случае  сдаваться не будем и при первой возможности хотя бы двоих-троих фашистов отправим на тот свет.
Вскоре французам и бельгийцам, а затем испанцам и итальянцам было объявлено собраться на плацу. Начались прощания с друзьями, обмен адресами, прозвучали дружеские напутствия и пожелания встретиться после войны. Мы предполагали, что их так же как норвежцев и датчан погрузят в автобусы и повезут отдельно от заключенных других национальностей, но как только они были построены в колонны, начали вызывать всех остальных пленных других национальностей. Русские и украинцы были построены в самом конце колонны. В воротах лагеря стояли трое немецких солдат, которые делили колонну на три группы (ручья). Они внимательно осматривали каждого из проходящих заключенных, а некоторых даже обыскивали с целью обнаружения ножей или другого вида оружия, - предположил тогда я.
 
 Лагерь был покинут нами глубокой ночью. Ушли все, кто еще был в состоянии идти. Остальные пленные, которые сказались больными, остались в лагере и наверное навсегда.
 
Наша колонна двигалась всю ночь. Мы шли по дороге по пять человек в ряд. Конвоиры шли по обе стороны колонны на расстоянии десять – пятнадцать метров друг от друга. По колонне было объявлено: - Шаг в сторону воспринимается как побег, а это значит расстрел на месте. За ночь мы слышали несколько раз слышали выстрелы, когда расстреливали ослабевших вконец заключенных.

Дороги и населенные пункты были заполнены бежавшими от наших войск немцами. Нас старались не вести главными дорогами Германии, но, когда мы все-таки попадали на те трассы, то сталкивались с беженцами. По обочинам дорог валялись сгоревшие машины, перевернутые повозки, - всё это было последствием воздушных налётов.
Уставшие и голодные мы еле-еле волочили ноги. Сохранившуюся банку варенья – подарок одного норвежца, мы делили на всех, по две ложки на человека. Люди гибли от голода, но ещё больше погибало от случайной еды. Мне вспоминается случай, когда голодные заключенные, увидев на дороге убитую лошадь, теряли рассудок и кидались на труп лошади, пытаясь оторвать от нее кусок мяса. Охрана тут же начала стрелять по заключенным. Так и остались лежать на той лошади трупы убитых,  совсем немного  не дойдя до полной свободы.

К утру был сделан первый привал. Люди за время пребывания в лагере слишком ослабели и с трудом смогли осилить такой длительный переход, и потому как только была дана команда: - Привал! – Все как один повалились на землю и  моментально погрузились в глубокий сон. Но отдых оказался непродолжительным, нас разбудил гул самолетов, летевших в направлении Берлина. А вскоре мы услышали грохот взрывающихся бомб и снарядов. Затем была дана команда двигаться дальше.

Прошло семь дней. На восьмой день мы остановились в каком-то лесу в десятках километров от города Шверин. Здесь нашей группе посчастливилось найти крапиву,  пару картофелин и небольшой ручей. Набрав воды, мы сварили себе похлёбку. Если бы вы знали, с каким аппетитом мы поглощали этот простой суп!
Наевшись, спросили разрешения умыться и привести себя в порядок.

Утром 2 мая мы проснулись от накрапывающего теплого весеннего дождя. Набрав в ручье воды, мы решили еще раз сварить себе суп из крапивы. Собирая её, мы обнаружили, что наша охрана исчезла. Известие это было настолько неожиданным, что мы не сразу этому поверили, опасаясь какого-нибудь подвоха со стороны немцев. Предполагалось, что конвоиры спрятались от дождя, и мы их просто не видим. Но при первой  же нашей попытке отойти в сторону, они начнут стрельбу. Прошел примерно час, но охрана не появлялась, а наше терпение стало подходить к концу. Набравшись храбрости, мы осторожно сделали несколько вылазок из леса и вскоре выяснили, что наши конвоиры покинули нас ночью. Нашей радости не было предела. В течении каких-то десяти минут все разошлись в разные стороны. Последнее место нашего пребывания в качестве заключенных опустело. Наша группа из семи человек, к которой позже примкнуло ещё несколько бывших заключенных, вышла на дорогу и вскоре наткнулась на человека с повязкой красного креста на рукаве. Сперва мы испугались его, но затем приглядевшись, заметили, что он без  оружия. Он тоже нас испугался, потому что не ожидал увидеть людей в полосатых робах, выскочивших из леса. Расспросив его, мы узнали, что война закончилась, Берлин взят русскими. Обрадованные этим сообщением, мы попрощались с ним и пошли дальше в направлении деревни, дома которой виднелись на горизонте. В деревне мы попросили картофеля и хлеба. Ни слова ни говоря, нам выдали ведро картофеля, буханку хлеба, возможно, даже последнюю, т.к. боялись отказать нам, и кусок свинины.
Уталив голод, мы двинулись дальше. Подойдя к асфальтированному шоссе вблизи незнакомого озера, мы решили остановиться  и перекусить. Мы приготовили себе шикарный обед из картошки со свининой и наелись до отвала. Не смотря на то, что все мы знали, как опасно есть на голодный желудок, но оторваться от еды не было сил. Самочувствие многих из нас к вечеру ухудшилось.
Жутко болел желудок. Промучившись всю ночь, утром мы дали слово Николаю Николаевичу Варначеву больше не накидываться на еду. Он как врач категорически запрещал нам сильно  наедаться и, если кто-нибудь из нас самолично нарушал его приказ, то он без всяких слов отбирал у провинившегося еду и переносил обед или ужин на более позднее время.

Отдохнув, мы стали думать, в какую сторону нам идти? Мнения в нашей группе разделились. Володя Финуков, Мещеряков и еще несколько человек предлагали идти на восток навстречу нашим войскам. Я и Миша Гамаюн считали, что надо остаться на месте и переждать бои, отзвуки  которых доходили до нас издалека.  А в лесах можно наскочить на вооруженных немцев. Мы спорили долго, но так и не пришли к единому мнению. Впервые наши мнения расходились, и этот спор между нами оказался последним. Не согласившись с нами, Володя и его друзья покинули нас.  Неприятное чувство разобщенности одолело нами. Кто из нас поступил правильно?
Сидеть и ждать ответа на этот вопрос было как-то совестно, но мы не признавались себе в этом.

Прошло часов пять, мы решили пообедать и двинуться тоже на восток. Уже открыто высказывались мнения, что напрасно мы не пошли все вместе. Но внезапно из леса показался Мещеряков, а с ним еще двое наших ребят. По бледному лицу Мещерякова и его прострелянной руке мы тут же поняли, что произошло что-то страшное.
- А где Володя? – не выдержав, выкрикнул я.
Оказалось, что пройдя километров двенадцать по лесу, ребята наткнулись на вооруженных немцев. Первым шел Володя, и потому первая пуля досталась ему. Вместе с Володей погибло еще пять человек, остальные разбежались.
Мы долго не могли прийти в себя, так велико было наше горе. Нам не хотелось верить, что пройдя огонь, воду и медные трубы, нашего товарища больше никогда не будет с нами.

Прошло еще два дня, надо было двигаться дальше. Но сначала мы решили найти тело Володи и похоронить его. Мы не сразу нашли труп погибшего друга, а когда наконец отыскали его, то смогли узнать только по лагерному номеру. Дело в том, что по его телу прошлась какая-то машина и раздавила его голову. Неподалеку от Володи мы нашли еще тела четырех наших друзей. Всех их мы похоронили вблизи дороги, прибили табличку с их именами. Поклонившись нашим погибшим товарищам, мы пошли на Восток навстречу дням грядущим, унося в сердцах боль о безвременно ушедших из жизни друзей и злость на фашистов и всех поджигателей войны.
Так закончились годы фашистского плена.



Послесловие:
 Из письма Льва Владимировича Подгурского нашей семье, написанное им после смерти папы в 1976 году:

«… Нет слов, чтобы выразить вам все, что мы чувствуем. Да и есть ли эти слова? Вместе с вами скорбим, каждый по-своему, но вместе воспроизводили портрет человека большой скромности, огромной человеческой души, любви к жизни. Для Тани Володя оставил неизгладимое впечатление последним приездом, который она восприняла с большим восторгом; для Ирины Александровны – сумма всех встреч; для меня – 34 с лишним года нашей дружбы.

Мы встретились в Вильнюсе, в пересыльной тюрьме, которая  во время войны была превращена в лагерь военнопленных. Среди этой большой массы пленных людей самых различных, но в основном с малой культурой и поэтому часто теряющих свой облик, Володя выделялся своим опрятным чистым видом и был  культурным русским человеком. Это было немудрено. Володя служил в пограничных войсках, был комсоргом заставы и, благодаря своей врожденной культуре, уже тогда был представителем своей части в комиссии по демаркации границы. Он уже тогда  ясно представлял себе, что такое немцы. На границе их застава долго держала оборону, а когда от неё осталось всего лишь горстка воинов, они начали выход из глубокого окружения, т.к. в то время фронт был уже возле Смоленска. И вот уже в тылу врага сначала вшестером, а потом уже  только вдвоём (Володя и капитан-командир заставы) они дошли до Кременчуга. Там дома остался командир, а Володя пошел дальше в направлении Ленинграда. Он дошел, как мне помнится, до Полоцка, а дальше оказалось идти было некуда. Тогда он решил идти к Смоленску, а потом отправиться в направлении Москвы. Но и здесь его ждало разочарование, фронт был совсем близко к Москве, но пересечь его ему не удалось. Володя решил вернуться в Белоруссию, где как ему казалось, в белорусских лесах  должны были быть партизаны, но и тут  ему не повезло. Там его схватили. Дальше его путь до Вильнюса был таким же, что и мой. ] Под Вильнюсом в лагере мы и познакомились и месяца четыре – пять  были вместе. Потом я совершил побег, и встретились мы с ним снова уже в лагере «Люккенвальдэ», где вместе боролись против фашистов. После ареста нашей диверсионной группы нас отправили в тюрьму Потсдама, а потом Володю и некоторых наших товарищей  отправили в концентрационный лагерь «Заксенхаузен» для того, чтобы снова пережить уже более ужасное время в лапах эсэсовцев, т.к. лагерь Заксенхаузен – это страшный лагерь, но о нем мало знают.  Ужасным лагерем считается Бухенвальд, а в действительности Заксенхаузен был намного страшнее. И вот в этом лагере Володя находился до конца войны. Я уже не помню, как мы с ним встретились после войны. Однако, я всегда был убежден, если бы не наша жуткая действительность во времена Сталина, здоровье у нас было бы крепче, и жизнь была бы намного лучше. Окружение и обстановка вокруг Володи сказались в его преждевременной смерти. Больно сознавать, что причиной смерти в большой мере была война. А ведь если бы не было войны, какой бы человек был бы Володя! Уже тогда, еще комсомольцем, он был – деятель.
… Его последний приезд к нам (это к Тане) так и остался светлым, радостным явлением для нашей семьи. Оптимизм, искреннее желание счастья людям так и выливалось из него. Память о его огромном душевном обаянии навсегда сохранится в нас.
Однако, потерю не вернешь. Мы желаем вам постепенно приходить в норму. Знаем, что это на годы, но слезами горю не поможешь. Когда сможете, напишите нам о его последней неделе. Был бы счастлив, если бы знал, что он не страдал».
 
Но к сожалению,болея, папа страдал и очень сильно. И несмотря на страдания, даже при самых сильных болях он сохранял в себе гордость и силу духа. В больнице, когда его посещали коллеги – женщины, он не мог спокойно лежать в их присутствии и изо всех сил старался хотя бы сесть в постели.

И еще один отрывок из другого письма его друга:
«…Год, как нет Володи, для вас мужа и отца, для меня большого родного друга,  для моей семьи прекрасного человека, человека, оставившего в сердцах других все, что может оставить о себе хороший человек. Его уход из жизни был неожиданным. Ведь он никогда ни слова не произносил о своем здоровье, не жаловался на свое состояние…
Я прихожу к выводу, что мне просто повезло. Да, это звучит кощунственно, и я надеюсь вы меня простите за столь откровенные слова, и все-таки это так!
Я не могу представить себе его иначе, как только живым. Как много значит, оказывается, последнее впечатление, Вы извините меня за такие слова, но это действительно так. В его годовщину мы вспоминали Володю…, и пусть эта память о нем будет долгой. Теперь уже лучше без скорби, хотя это и невозможно.
Лев Владимирович Подгурский.

Я смотрю на папину фотографию. На снимке совсем не строгое открытое лицо дорогого мне человека. Его серые глаза чуть насмешливо смотрят на меня, а на губах играет лёгкая улыбка:
- Привет, Зайчишка! – так он звал меня всегда. – Не дрейфь, у тебя всё получится!
Словно и сейчас по-отцовски ободряюще звучат его слова.