Сублимация Веры Павловны

                Посвящается году литературы в России

Сексуальное влечение обеспечивает культурный труд огромной массой энергии; это происходит в силу присущей ему способности изменять свою цель, не ослабляя напора. Эта способность менять первоначальную сексуальную цель на иную, несексуальную, но психологически ей близкую, называется сублимацией
                З.Фрейд

Википедия: Сублимация - трансформация либидозной энергии в творческую.



                Попытка Веры Павловны


Наверно, нет человека, который  любил бы звук будильника. Что она только не пробовала! Ставила на звонок любимую мелодию (после чего сразу начинала ее ненавидеть). Совсем убирала звук, оставляя только вибрацию  (по утрам телефон звучал, как мчащийся скорый поезд). Пыталась просыпаться до того, как должен был раздаться звук. В общем, война велась долго, по всем правилам: с разведчиками, хитроумными планами, взрывами мостов, – но не в ее пользу. Вот и опять Веру Павловну разбудила отвратительная вибрация, напомнившая советскую стоматологию и произведшая тот же эффект. Она подняла голову от подушки и лихорадочно надавила сенсорный экран (дьявольское изобретение человечества!) Кстати, что всегда удивляло Веру Павловну: разблокировать экран специально часто не удавалось, а вот если ухом во время разговора, то - пожалуйста. Как любила ядовито замечать подруга: «Это просто у кого-то очень толстые щеки!» Мысленно Вера Павловна лихорадочно прикинула, какой сегодня день недели, и поняла, что не воскресенье. Что-то показалось ей необычным в привычной утренней тишине, но сил анализировать еще не было. Не открывая глаз, она повернулась на бок, подогнула колени – все, как учила тренер по йоге (45 - возраст все-таки!), и села на диване. На секунду, буквально на секунду, мелькнула сладко-предательская мысль: «Еще 5 минут!» Но была отвергнута. Утренняя ежедневная борьба с собой закончилась победой долга перед Отечеством, и Вера Павловна открыла, наконец, глаза.

То, что произошло дальше, трудно описать словами. Ужас быстро заполнил ее с головы до ног, дыхание стеснилось, а сердце, вначале остановившееся, билось, как после долгого бега. Дедушка Фрейд, а Вера Павловна любила дедушку Фрейда, называл это состояние ощущением кризиса рождения. «Всякое состояние беспокойства есть болезненные ощущения первого отделения от матери». Если бы Вера Павловна была дамой 19 века, она  бы, вскрикнув, картинно упала в обморок. Но Вера Павловна любила психологические триллеры, поэтому к ужасу примешивался болезненный интерес. Напротив дивана в кресле в предрассветных сумерках неясно вырисовывался темный силуэт. Странным образом фигура становилась все отчетливее. Хотя в комнате по-прежнему было темно, вокруг кресла образовывалось некое сияние. Теперь уже стало видно, что в кресле сидел пожилой седовласый мужчина. Выглядел он весьма импозантно, как какой-нибудь представитель искусства. Это-то, несмотря на «кризис рождения», Вера Павловна (как настоящая женщина) успела отметить. На нем был замшевый терракотовый  пиджак, рубашка в мягком бежевом тоне, умело завязанный шейный платок. В руках у незнакомца была трубка, и улыбался он весьма приветливо.

«Эвона как, - мелькнуло у начитанной Веры Павловны, недаром, что была хорошим учителем литературы. - Видение Степы Лиходеева. Не хватает только столика с водкой и закуской». Надо, наверно, сказать о том, что Вера Павловна очень любила литературу. Ее профессия позволяла читать много и с удовольствием. Вера Павловна преклонялась перед классиками, благоговейно их перечитывала. Мечтала быть похожей на булгаковскую Маргариту  (Ну, а кто не мечтал! Большинство женщин вообще любят ассоциировать себя с кошками и Маргаритой, что,  думается, ума им в глазах мужчин не прибавляет). Она была одинока и, кроме литературы, любила котов. Вернее, кота. Полосатый Матвей сидел сейчас совершенно спокойный на подлокотнике кресла и удивленно смотрел своими круглыми глазами на изумление хозяйки. К чудесам Вера Павловна относилась скептически. Поэтому лихорадочно соображала, где поблизости может находиться какой-нибудь тяжелый предмет. Она, как пишут в романах, дорого собиралась продать свою жизнь.

- Доброе утро. Меня зовут Егор Петрович Книжный, – голос у него оказался низким, но очень приятным.

- Что вы здесь делаете? – почему-то шепотом спросила Вера Павловна, поняв, что до ближайшей лампы на письменном столе ей не дотянуться.

- Я жду, когда вы проснетесь.
- Давно? – ничего глупее этого вопроса Вера Павловна не задавала, но это почему-то было интересно.

- Ну, - Егор Петрович достал из нагрудного кармана часы на явно золотой, почему-то блеснувшей в полумраке цепочке, - минуты две. Да вы не тревожьтесь, Вера Павловна. Я совершенно не представляю для вас угрозы, а вот вы...

 Егор Петрович убрал трубку в другой нагрудный карман пиджака, скрестил руки и грустно вздохнул. «Ну, да… «А иностранец безопасен», - мелькнуло у Веры Павловны.

- Что вам от меня нужно?

- Вопрос сформулирован  неверно. Раз я здесь, скорее всего вам, уважаемая Вера Павловна,  что-то нужно от меня.

- Слушайте, – Вера Павловна на самом деле почему-то перестала бояться. Может, от того, что Матвей, совершенно разомлев, перебрался на колени к незваному гостю  и, кажется, собирался устроиться  там всерьез и надолго. Учитывая, что кот этот не отличался храбростью и на каждый неожиданный шорох испуганно таращился в пустоту, можно было незнакомца действительно не опасаться.

- Он линяет, - машинально предупредила Вера Павловна.
Кот  надменно и демонстративно лизнул пару раз переднюю лапу и закрыл глаза.

- Слушайте, - снова сказала Вера Павловна, - только честно: я сошла с ума? Как сходят с ума учителя географии, я знаю. У нас во дворе жила старая учительница географии: она летом гуляла в теплом пальто, а зимой в легком халате. Перепутала сезоны. А у учителей литературы это вот так происходит?

- Какая-то фантазия у вас небогатая, - хмыкнул Егор Петрович. Чем-то напоминал он ей известного режиссера Виктюка (театральностью манеры общения что ли?).

- Чуть что мало-мальски выходящее за рамки обыденности, так сразу и сошла с ума!

- У меня работа вредная, - буркнула Вера Павловна, нашаривая тапочки. Она покосилась на кота и на секунду похолодела, ей показалось, что Матвей совершенно по-человечески ухмыльнулся. - И что же в таком случае мне от вас надо?

- Может по чашке чая? Утро все-таки.

- Подождите, - возмутилась Вера Павловна, - мало того, что вы непонятным образом попали ко мне в квартиру («Значит, вы вошли, переставили мебель. И ширму нашу фамильную умыкнули», - зазвучал в голове Веры Павловны голос Лукашина  из разошедшегося на цитаты фильма). Ничего мне не объясняете, так еще и чаю?

- Да, - констатировал Егор Петрович, - вредная у вас не только работа. А мне, думаете, больше делать нечего, как в такое раннее утро сидеть у вас в кресле и ждать вашего пробуждения!

Кот на коленях Егора Петровича открыл глаза, обиженно посмотрел на хозяйку (не любил он разговоров о линьке) и, чтобы усилить эффект, отвернулся.

 - Как вас там? Егор Петрович? Кто вы такой в конце концов? Хватит меня мистифицировать.

- И не думал даже. Книжный. Я же представился.

Вера Павловна развела руками:

- Мне это что-то должно говорить?

- Ну, вспомните ваш любимый, кстати, совершенно далекий от оригинала гениев Стругацких, фильм «Чародеи». Помните, товарищ Брыль в поезде объясняет Ивану, что есть домовые, а он – вагонный. Ну?
- Ага. А вы – книжный?

- Так точно.

- В книгах живете? – с естественным в данной ситуации сарказмом уточнила Вера Павловна.

- Почти. Скажем, - Егор Петрович сделал замысловатый жест рукой, - в мире литературы. Страж, так сказать, традиций, правил. И вы, к сожалению, представляете для нас угрозу.

- И… вам приказано меня уничтожить? – снова испугалась Вера Павловна, осознающая тем не менее абсурдность происходящего.

-  Азазелло было легче объясняться с Маргаритой Николаевной, чем мне с вами. Что вы – литературный персонаж? Перепишу я вас что ли? – Егор Петрович, кажется, даже обиделся.

- Могу я все-таки сменить пижаму на что-нибудь более подходящее?

- А это, конечно. Я тут пока полюбопытствую.
Егор Петрович вместе с мягко спрыгнувшим на пол котом вышли в коридор, вся стена которого от пола до потолка была заставлена книгами.

Вера Павловна не знала, как вести себя, когда сошел с ума. Ну, на работу-то точно идти не придется, поэтому, подумав, она решила не соблюдать дресс-код и влезла в свои любимые джинсы (преданные анафеме в школе: «сегодня носит «Адидас», а завтра родину продаст») и белую рубашку. На всякий случай, вдруг увозить будут прямо сейчас, надела мокасины. Провела щеткой по волнистым рыжим волосам. Подумала еще и решила не краситься.

- Да, - уважительно отметил Егор Петрович, - библиотека у вас действительно чудесная. Долго собирали?

Вера Павловна вышла в коридор:
- По наследству передается.

- Мм… Люди обычно бриллианты по наследству передают. А у вас… Вы – вымирающий вид.

Замечание про вымирающий вид Вере Павловне явно не понравилось, особенно слово «вымирающий», все-таки опасения у нее оставались.

- Итак, что вы, Вера Павловна, от меня хотите?

-Я?! – Вера Павловна даже задохнулась от возмущения. На кухне подозрительно загремели чашки и хлопнула дверца холодильника. Вера Павловна опять похолодела:

- Вы что же не один пришли?

- «Один, один, я всегда один», - хорошо поставленным голосом процитировал Егор Петрович и сделал приглашающий жест в сторону кухни.

- Ничего, что я распорядился?

Стараясь не перейти на бег, Вера Павловна рванулась на кухню. На столе стояли чашки с чаем, в вазочке поблескивало клубничное варенье. А на тарелке лежали аккуратные бутерброды. Кроме кота, который сидел на табурете, аккуратно подобрав лапки, на кухне никого не было. Вид у него был презрительный, впрочем, как и всегда, когда он бывал на кухне.

Они церемонно сели за стол. Справа спиной к окну Егор Петрович, напротив – Вера Павловна. Матвей остался сбоку и спрыгивать не собирался. Все это могло бы походить на семейное чаепитие, если бы не походило на сумасшедшее чаепитие Алисы с мартовским зайцем.

- Видите ли, Вера Павловна, вы вчера на уроке, изучая роман «Преступление и наказание», - Вера Павловна удивленно приподняла бровь, а Егор Петрович продолжил. - Сказали вещь не то, чтобы крамольную, но опасную.

Вера Павловна молчала, ковыряя ложечкой в варенье.

- Вы ведь обсуждали с детьми теорию Раскольникова?

- Уже нельзя обсуждать?

- Можно, помилуйте. Но среди всего прочего вы высказались насчет того, что хотели бы изменить ход событий. И остановить героя. Не ради старухи-процентщицы, а ради него самого.

- Какое это имеет отношение? - начала было Вера Павловна.

- Минуту терпения. И я знаю, что у вас появилась мм… скажем... мысль переписать что ли.

Вера Павловна вспыхнула. Егор Петрович невозмутимо продолжал пить чай. Матвей, не мигая, смотрел на нее круглыми, чуть раскосыми глазами (признак породы ацекет). В них сквозило изумление. Еще никогда на кухне не ели без него.

- Не может быть, - не успела сформулировать до конца Вера Павловна.

- Как раз может, - пояснил Егор Петрович, - вы сами после соответствующей тренировки сможете читать мысли. Хотя некоторые мысли вообще не стоят чтения. Так о чем я? Да. И даже подумывали, прости, Федор Михалыч, переписать роман.

- Не в этом дело. Просто…, - Вера Павловна ощутила себя школьницей на экзамене. – Я подумала, что это слишком мрачно: добиваться счастья таким страданием. Если бы рядом с Раскольниковым оказался кто-то, способный переубедить, понять его. Тогда не надо было бы кровь проливать.

- Угу. Ну, я даже не говорю сейчас о ваших законах. Об авторском праве, например…

- Я ведь для себя!

- Поэтому и не говорю. Но в нашем мире тоже существуют правила. Кто такие литературные герои, по-вашему? Пластилиновые куклы, вылепленные авторами?

Вера Павловна машинально подлила чай в чашку Егора Петровича и пододвинула варенье. Ситуация настолько вышла за рамки разумного, что спасти могли только какие-то совершенно обыденные вещи.

- Это скорее, у плохих авторов так, - заметила она, поправляя салфетки  на столе.

- Именно! – поднял палец Егор Петрович. – Стругацкие, например, продумывали досконально сюжет, героев. А по ходу действия понимали вдруг, что таким образом герой поступать не может. Ну, не такой у него характер.

- И?

- И они переделывали сюжет, чтобы сохранить достоверность характера, - торжественно заключил Егор Петрович.

Кот молчал, но явно гипнотизировал аппетитный ломтик сыра. Вера Павловна положила сыр на край стола. Матвей подцепил его когтем и отправил в розовую пасть. После чего, не обращая ни на кого внимания, наслюнявил лапу и, далеко забирая за ухом, стал умываться.

- То, что вы хотите сделать, - продолжал Егор Петрович, - может нарушить равновесие.

- Да подождите. Вон их сколько! Тех, кто переснимает. Переписывает. Ремейки. Ремиксы. И ничего не нарушается. Даже закон.

- Ваш случай особый. Известно, что вы можете сделать это слишком хорошо.

Вера Павловна порозовела от смущения.

- А вы что-нибудь мое читали? Я же не печатала.

- Вам ли не знать, что для того, чтобы книга жила, ее совершенно не обязательно  печатать. Как это… «Ваш роман прочитали»

Вера Павловна прижала руки к уже пылающим щекам.

- Вы, безусловно, талантливы, Вера Павловна. Именно поэтому я здесь. Вы настойчивы и храбры, а потому я предлагаю вам нечто вроде эксперимента. Я могу перенести вас в Петербург Достоевского. У вас будет возможность попытаться все изменить. Только одна попытка.

- А если она удастся? Как же равновесие?

- А еще вы наивны, - удовлетворенно заметил Книжный, снова вынул часы на золотой цепочке. «Да времени у нас не очень много, - бормотал он, - 5 минут она сказала…»

- Итак, попытка одна. И есть условия.

- Никогда не ходить в северное крыло замка?

- Почти. Вы не можете участвовать в произведении наравне с героями, вас никто не должен видеть.

- Каким же образом? - возмутилась она и тут же, услышав шум сбоку, повернула голову.

Кот сидел на раскрытой странице книги «Преступление и наказание».

- Страница 34, - по памяти процитировал Егор Петрович, - «Возвратившись с Сенной, он бросился на диван и целый час просидел без движения…» …так это пропускаем, - бубнил Книжный. - А вот: «Наконец он почувствовал давешнюю лихорадку, озноб и с наслаждением догадался, что на диване можно и лечь. Скоро крепкий, свинцовый сон налег на него, как будто придавил. Он спал необыкновенно долго и без снов». Книга с шумом захлопнулась, и Матвей, сделав несколько кругов, сел на обложку.

Вера Павловна все еще не понимала.

- Я помещу вас в его сон. Именно потому, что сна не было. У вас будет возможность говорить с ним.

- Но кем же я представлюсь? - Вера Павловна чувствовала, что ее, как Раскольникова, начинает бить озноб. Она уже перестала думать о нереальности происходящего. Это была уникальная возможность, и Вера Павловна сожалела только о том, что нет времени подготовиться к этому разговору. Вообще, она утратила способность удивляться. И даже то, что рассвет все не наступал, а за окнами призрачно чернели деревья со спящими на ветвях воронами, не поражало воображение. И мысль о сумасшествии тоже не пугала. «Надо будет спросить-таки у Стравинского, что такое «шизофрения», - улыбнулась она про себя и снова посмотрела на Егора Петровича.

- То есть вы согласны на мои условия?

Вера Павловна согласно кивнула.

Все, что произошло потом, Вера Павловна впоследствии не могла вспомнить целой картиной. Какие-то обрывки эмоций, чувств, мыслей. Яркие вспышки. Сначала ей показалось, что Егор Петрович раскурил трубку и сладковатый, тончайший дым медленно заполнил кухню. Вера Павловна на секунду зажмурилась, а когда открыла глаза, увидела себя сидящей в каком-то странном белом саду, под облетающими лепестками, кажется, это были цветы яблони. Они засыпали скамью, лежали на траве, как свежий снег. Свет был тоже странный, приглушенный, какой можно увидеть туманным утром или в сумерках. Пахло травой, свежестью и еще чем-то очень знакомым. Кажется, так пахли распускающиеся только по вечерам цветы матиоллы в бабушкином палисаднике. «Какое же это время года? - подумала Вера Павловна. - Цветущие весной яблони и летние цветы. Здесь, похоже, нет времени». От этого аромата или от необыкновенного мягкого света ее тревога совершенно прошла.

- Кто вы? Что вы здесь делаете? – юноша, сидящий на скамейке рядом, был очень хорош собой, только почти призрачно бледен. Белокурые волосы спускались к щекам, в прядях тоже запуталось несколько белых лепестков. Но самое удивительное были глаза, темно-серые, глубокие, с темными густыми ресницами. С него бы картины писать! Он не выглядел испуганным, скорее удивленным. Видимо, иногда измученная тяжелыми воспоминаниями и планируемым страшным убийством память отпускала его. Вера Павловна мельком взглянула на себя и поняла, что ее джинсы и рубашка сменились длинным белым платьем со свободными рукавами. «Я - приведение. Дикое, но симпатичное », - чуть не вырвалось у нее.

- Скажем, я твоя совесть. Ты часто разговаривал со мной? - то ли утвердительно, то ли вопросительно сказала Вера Павловна. Юноша не удивился. Видимо, он все-таки ожидал чего-то подобного и лишь усмехнулся:

- Не вижу смысла. Не понимаю, о чем я могу с тобой говорить.

- Хотя бы о людях.

Юноша откинулся на спинку скамьи:

- Почему я должен о них говорить или думать? Разве кто-нибудь из них думал обо мне?

Вера Павловна огляделась и поняла:

- А ты знаешь, почему мы здесь? Где так спокойно и безмятежно.

- Я умер? - снова усмехнулся он.

- Не знаю. Это твои детские воспоминания. И этот сад. И ты. Ты был добр и чист. И любил весь мир.

«Вера Павловна, мне не хотелось бы вмешиваться, - она вздрогнула голос Книжного раздался прямо в ее голове, - вы начнете с самого сотворения мира? Времени не так уж много». Вера Павловна снова вздрогнула: в траве мелькнула полосатая спина.

- Да помню, - откликнулся юноша, - это было давно.

- Ты любил людей. Ты хотел блага для них. Ты верил.

Он покачал головой:

- Я не люблю людей. И я больше не верю. Этот мир полон зла и мерзости. И жертва, которую принес Иисус, не имеет смысла. Он сказал это так, как будто продолжил начатый когда-то разговор.

- Это неправда. Все имеет смысл после нее. Иисус показал, каким может и должен быть человек.

- Зачем он искупил человеческие грехи? – с вызовом спросил Раскольников, - пусть каждый расплачивается сам. Они не заслужили.

- Разве любовь можно заслужить? Она дается просто так, как дар. В этом ее величие. И в этом надежда. В этом смысл жизни, наверное.

- Нет никакого смысла! - юноша злобно засмеялся. - И люди спустя тысячу лет по-прежнему ничтожны.

- Все?

- Все. И миром правит не любовь, как он думал. Миром правят деньги.

- Ну, да, - подумала Вера Павловна. - «Я искала любви и не нашла, так буду искать золота».

- Вы еще способны на саркастические замечания в такой ситуации? - заметил у нее в голове Егор Петрович.

- Не сводите меня с ума. В литературоведении это называется «снижение образа».

- Переходите к делу. Вы не книжку пишите, - ворчал Егор Петрович. – У вас пять минут.

Вера Павловна снова решила, что эти пять минут длятся подозрительно долго, но ничего больше не сказала.

- Я знаю про твою теорию, - вернулась она к Раскольникову.

Он сморщился, как от боли:

- И что? Будешь меня упрекать, мучить?

- Нет, хочу указать на некоторые несообразности.

Вера Павловна поднялась и стала медленно прохаживаться по странной, словно застывшей в безветрии траве.

- Позволю себе напомнить.

- Ну, да. Это твое любимое занятие. Я сошел с ума или сплю? - впервые поинтересовался юноша.

- Спишь, - успокоила его Вера Павловна. - Итак, ты, немного поразмыслив над своей нескладной жизнью, понял, что тебе хочется всего и сразу. Поправь, если я ошибусь.

- Пока все правильно. Кто бы этого не хотел, - в его голосе слышался мальчишеский вызов, чем-то сейчас напомнил он Вере Павловне ее не признающих компромисса учеников.

- И поскольку сделать что-то великое у тебя не получилось, ты обиделся на людей, на мир, на несправедливо устроенное общество.

- А ты считаешь, что все справедливо? - вспылил юноша. - И вообще перестань ходить взад-вперед! «Раз это мой сон, то должно же быть по-моему?» - уточнил он.

Вера Павловна села на скамью и положила ногу на ногу. Потом, подумав, что неприлично совести так себя вести, села, как благовоспитанная дама.

- И ты, озлобясь, стал размышлять над жизнью. Ничтоже сумняшеся разделил людей на высших и низших.

Видно, было, что юноша получает от этого разговора какое-то болезненное удовольствие. Каждое слово Веры Павловны вызывало в нем чувство гордости что ли.

- Высшим можно все. То есть абсолютно все для достижения своих целей. Низшие созданы для удобства высших. Все так? – Вера Павловна  все-таки положила ногу на ногу.

- Что не устраивает тебя в этом?

- Ты решил, что если человеку высшему для достижения цели надо… убрать  с пути сколько-то бесполезных, никчемных, то он может и даже должен это сделать без угрызений совести… То есть моих угрызений, - добавила Вера Павловна (при этом услышав смешок Егора Петровича). Юноша побледнел, кажется, еще больше. «Не упал бы в обморок», - подумала Вера Павловна с жалостью и  вдруг вспомнила, что они во сне.

- Ты считаешь это деление безупречным?

- Да.

- Позволь спросить, куда бы ты отнес в таком случае мать, сестру? Известную уже тебе девочку Соню Мармеладову? Тех, ради кого собственно ты якобы и собираешься совершить задуманное.

Повисла пауза, прерываемая только его тяжелым дыханием. Он закрыл лицо руками.

- Надо же их куда-нибудь отнести. Они же люди! А ненавидимый тобой господин Лужин и Свидригайлов? Если Дуня из низших, - жестко продолжала Вера Павловна, хотя сердце ее сжималось от жалости. Не убийцей был этот молодой человек, а заблудившимся во тьме. - И такой вот высший господин Лужин уже начал использовать материал. Что же ты так противишься? Это же твоя теория на практике.

- Это нечестно, - почти по-детски сказал юноша и медленно побрел по траве дальше, пока его не скрыл туман.

Оказывается, бежать в длинном платье весьма неудобно. Особенно, когда впереди тебя, все время стараясь запутаться в твоих ногах, бежит неизвестно откуда взявшийся кот. «Спасибо, хоть мокасины оставили!» Вере Павловне показалось, что впереди река. Со стороны тумана доносились прохладные волны. Она шагнула в эту молочную смесь и двигалась в ней неизвестно куда. Платье, на удивление, не становилось сырым. Теперь ее ноги неслышно ступали по шуршащему песку. Окликнуть юношу она не решалась. Река появилась неожиданно. Вдруг выплыла из небытия. Течения почти не было заметно, плеска воды тоже. Как будто и не вода это была вовсе, а старое серое зеркало. Юноша стоял, прижавшись лицом к дереву, росшему на берегу. Вера Павловна подошла ближе и тронула его за плечо. Оно было теплым.

- Родя…, - тихо позвала Вера Павловна. Он обернулся. Его щеки блестели от слез.

«Может быть, если ты еще не разучился плакать, не все потеряно», - подумала она. А потом вдруг он резко озлобился, черты его лица исказила безобразная гримаса. Это был тот случай, когда красота вызывает отвращение. Он почти кричал:

- Да. Все так. Довольна?! Я и сам пока неизвестно кто! И нравственность – вещь относительная. В каком-нибудь диком племени едят друг друга, и это считается весьма нравственным.

- Мы тоже едим друг друга, - тихо проговорила Вера Павловна. Перемена неприятно поразила ее.

-  Я устал. Я не хочу больше тебя слушать.

- Тебе придется.

- Это мой сон. И я сейчас проснусь.

- Это наш сон. И ты меня дослушаешь. В последнее время мой голос был почти не слышен. Ты заглушал его громкими мыслями.

Раскольников скрестил руки на груди. С лица его не сходило надменное выражение. И очень это выражение стало злить Веру Павловну.

- Понимаешь ли ты, что ты – человек обыкновенный. Я бы сказала заурядный. Избалованный в детстве. Привыкший, что мир вертится только вокруг него. Потом непризнанный и обидевшийся. Поэтому ты и собрался идти проверять.

Юноша заметно вздрогнул всем телом.

- Лужин бы проверять не пошел. Он знает. Сама мысль проверить является ответом на вопрос «кто ты».

- Я не ради себя…

- Какая цель у тебя? В чем твоя великая идея?

Юноша молчал, словно застигнутый врасплох.

- Тысяча добрых дел перевесит одно преступление.

- Тысяча добрых дел - это абстракция! И все, что с тобой происходит, это как раз от нежелания дела.

- Ты не понимаешь, - он снова переменился, стал отчаянно жестикулировать и, кажется, не заметил, что с реки потянуло холодом. Гладкая еще несколько мгновений назад поверхность покрылась рябью, словно потрескавшееся от удара зеркало. «К несчастью, - мелькнуло у Веры Павловны. И по телу его пробегала дрожь, то ли вызванная холодными порывами, то ли нервным напряжением.

- Ты не понимаешь, - повторил он, - эти знаки. Они повсюду. Этот странный человек в трактире со своей гнусной историей. Этот разговор о мерзкой старушонке. И наконец, сегодня, - он торжествующе поднял палец, - я точно знаю, - он подошел почти вплотную, глаза его лихорадочно блестели. – Старуха точно будет в 7 часов вечера одна. Понимаешь ли? Точно.

- И ты пойдешь и убьешь?

- И я пойду и убью, - тихо повторил он и вдруг снова закрыл лицо руками.

- Родя, - она снова коснулась его руки.

- Не смей называть меня так! Роди больше нет.

- Есть. Уж мне ли не знать! - она почти силой усадила его на траву. Испуганное шипение раздалось где-то рядом. Кто-то уходил по траве, явно стараясь производить побольше шума. Но юноша этого не заметил, настолько он был погружен в свои переживания

- Ты не говоришь о других знаках. А твои сны? Ты же не такой. Ты способен на самопожертвование. Способен вынести детей из пожара, способен поддержать больного товарища. Ты способен к сочувствию. А это редкость во все времена. Поверь мне. Ты не способен на жестокость, разве что по отношению к самому себе.

 Ничего нельзя было прочесть на лице молодого человека. Поднимался ветер, колючий, холодный. Теперь было слышно, как  тревожно шумят деревья. Очарование этого странного места исчезало на глазах. Вера Павловна сделала последнюю попытку:

- Ликург, Солон, Наполеон… В твоей теории не нашлось места еще одному Великому.

Увлекаясь, Вера Павловна не заметила, как снова изменилось лицо Раскольникова, как будто тень набежала.

- Иисус шел к своей цели не через чужую кровь, а через свою. Пролей свою кровь, если делаешь это ради других. Твоя теория – это болезнь! И ты должен и можешь излечиться.

- Я не хочу! Оставь меня в покое. Да пусть я ничтожен! Но теория, - он скривился. - И  я пойду дальше. Без тебя.

Он рывком вскочил и, уже не обращая внимания на протестующий возглас Веры Павловны, скрылся за туманом, клочьями разрывавшимся вокруг. Ветер поднялся с такой силой, что Вера Павловна вынуждена была задержаться за шершавый ствол дерева, чтобы не упасть. Где-то совсем близко раздалось отчаянное мяуканье. Вера Павловна поняла, что ее время истекло. Ветер стремительно закружил все вокруг, потом ничего нельзя было увидеть. Только глубокая всепоглощающая темнота. А еще через мгновение она увидела сидящего напротив нее Егора Петровича. Он курил трубку, выпуская  сладковатый, приятно щекочущий ноздри дым. Совершенно взъерошенный Матвей с остервенением приглаживал шерсть с одного бока, видимо, решив, что именно с этой стороны он пострадал больше всего, на Веру Павловну он не смотрел.

- Чаю? – словно продолжая великосветскую беседу, предложил Егор Петрович.

Вера Павловна вдруг поняла, насколько она опустошена, силы словно разом покинули ее.

- Как ваше… мм… путешествие? - он внимательно прищурился.

- Вы же все слышали! У меня было слишком мало времени. И начинать надо было не оттуда, а раньше. Гораздо раньше, когда он еще не сочинил своего монстра.

- Мм, - Егор Петрович выпустил изящное колечко и смотрел, как оно улетает под потолок. Теперь вы лучше понимаете Л.Н.Толстого?

- В смысле?

- Ну, как же! Задумал он написать историю о декабристе, вернувшемся из ссылки в 1856 году. Потом понял, что надо вернуться и начать с Сенатской площади в 1825. Потом почувствовал, что начинать надо с 1812, с победы, так сказать, русского духа, породившей 1825. Потом стало ясно, что начать надо аж с 1805, с нашего морального разгрома. Не было бы разгрома - не было бы победы.

- Это меня сейчас очень обнадеживает, - она изобразила улыбку и посмотрела на Матвея. Тот все-таки ограничился помывкой одного бока и теперь угрюмо шел к своей миске с едой.

- А теперь школьники в ужасе замирают перед четырьмя томами.

- И довольствуются в лучшем случае кратким содержанием.

- А ведь читать книгу в кратком содержании, это все равно, что знать о вкусе мороженого только по чужим рассказам.

- Егор Петрович, - она впервые почти с мольбой обратилась к Книжному. - Он ведь не пойдет? Да? Узнать бы, что он сейчас делает.

- Охотно вам подскажу. Уже пробило 7 часов пополудни. И потому он лихорадочно собирается на свое дело. Да вот, - Егор Петрович раскрыл книгу, лежавшую на столе, сразу на нужной странице и прочел: «Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые встречаются им по дороге. Но вот уже и близко, вот и дом, вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. Что это, неужели…»

Вера Павловна вдруг схватила руку Егора Петровича:

- Помогите мне еще раз. Самый последний!

- Вы же знаете, Вера Павловна. Попытка всего одна. Да и нельзя вам. Помните о равновесии.

- Я теперь точно знаю, как! - умоляюще воскликнула она.

- Да помилуйте! Куда же я вас помещу? Нельзя вам, - он помолчал, глядя на лихорадочный  блеск в ее глазах. - Разве что… Вряд ли вам это понравится. Старуха. Алена Ивановна. Вы можете увидеть ее глазами.

- Прямо, как змея в Гарри Поттере. Мерзость какая, - вдруг какая-то мысль мелькнула у нее в глазах. - Давайте.

- Но заклинаю вас! Ни одного слова от себя, - донесся до нее встревоженный голос. - Только текст Достоевского. Иначе страшно подумать, что может случиться!

На секунду она испытала угрызения совести, но выбора у нее не было.

- Я согласна.

- Прощайте, Вера Павловна, - услышала она голос Егора Петровича, а может, ей только показалось.

Раскольников стоял перед ней бледный и трясущийся. Она невольно посмотрела на его пальто, под которым, она знала, есть топор. Он перехватил ее взгляд и почти вздрогнул.

«Да чтой-то вы такой бледный? Вот и руки дрожат. Искупался что ль, батюшка, - слышала она голос старухи. А затем ее же старухиным голосом: «Ты еще можешь излечиться!»

На долю секунды она увидела ужас, мелькнувший в его лице. Он понял! Он вспомнил ее! Но старуха уже опустила глаза.

- Да что он тут навертел? – слышала Вера Павловна досадливый вскрик старухи и увидела в морщинистых руках маленький сверток, обернутый в бумагу. «Сейчас!» - мелькнуло у нее. «Ни одного мига нельзя было терять более. Он вытащил топор совсем, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, опустил на голову обухом».

Вера Павловна вздрогнула всем телом и … проснулась. Рядом на подушке сопел кот. На краю дивана лежала раскрытая книга.  «Федор Михайлович Достоевский. «Преступление и наказание», - прочитала она. Вера Павловна взглянула на часы. Пять минут, которые она себе подарила для сна, истекли. Мыслей не было, эмоций тоже. Только пустота. Нет не только. Еще сожаление и неясное пока ощущение потери. Она взглянула в окно. Сквозь тонкие тюлевые занавески настойчиво пробивалось утро. Вокруг светлело, а на востоке расползался по небу кроваво-красный восход.


                Ошибка Веры Павловны


Вера Павловна очень любила свою дачу и старалась проводить там все свободное время. Кот Матвей тоже не прочь был  почувствовать себя Шерханом. Противоблошиный ошейник только портил картину и унижал его. Но поставленный перед выбором: либо ошейник и свобода, либо городская квартира – Матвей смирился. Хотя несколько раз пытался втайне содрать это мерзкое изобретение.

Домик был небольшой, но очень уютный, со скрипящими, как и должно быть в старинном доме, половицами. Запахом дерева, лестницами, чердаком. И стоял он среди травы, цветов и деревьев, а не грядок. Недалеко была чудесная река с небольшим обрывом. В общем, все, что необходимо творческому человеку, здесь было. Может быть, поэтому эти места так привлекали кинематографистов. Вера Павловна узнала от соседей, что совсем недалеко в каком-то старинном особняке, так сказать, а-ля натурель, снимают сейчас фильм из жизни людей 19 века. Кажется, классику.

Выходные закончились как всегда очень быстро. И теперь Вера Павловна возвращалась в город на своей любимой красной машинке. На заднем сиденье стояла переноска с Матвеем. К ней он относился спокойно, дверца была не закрыта, но он, тем не менее, предпочел обосноваться внутри. Вера Павловна как всегда замешкалась, и теперь ехать приходилось в темноте. На трассе, конечно, из освещения только луна. Правда, за деревьями невдалеке было достаточно светло, слышались голоса, звуки техники. Видимо, именно там снимали очередную «нетленку».

Вера Павловна невольно повернула голову в сторону зарева, поднимающегося над деревьями, и почти в ту же секунду не услышала, а скорее почувствовала мягкий, ужасающий толчок и мелькнувшую перед фарами тень. Все это произошло за доли секунды: резкий удар по тормозам, чувствительный удар об руль и возмущенный крик Матвея, чья переноска, видимо, свалилась на пол.

Какое-то время Вера Павловна была в оцепенении. Затем непослушными руками отстегнула ремень безопасности и вышла, вернее, почти выползла из машины. На дороге в подсохшей после короткого весеннего дождя луже лежала женщина. «А может, эта лужа – кровь?» - похолодела Вера Павловна и нагнулась над телом. Удар не мог быть сильным: Вера Павловна и вообще-то была аккуратным водителем, а сейчас, опасаясь темноты и скользкой дороги, ехала небыстро. Но женщина, казалось, не подавала признаков жизни. Она была в старинном, явно театральном платье, шляпка с вуалью и какой-то маленький красный мешочек лежали поодаль. Вера Павловна взяла ее за руку: пульс прощупывался, рука было теплой. Женщина застонала и пошевелилась.

- Девушка, простите ради Бога! Я сейчас отвезу вас в больницу! Сейчас!

Вера Павловна заметалась. Открыв заднюю дверь, вытряхнула попавшего в ловушку Матвея, бросила его домик на переднее сиденье и снова  вернулась к женщине. Та сидела на асфальте с видом глубочайшего изумления. Ну, или так во всяком случае показалось Вере Павловне.

- Пойдемте, - Вера Павловна помогла ей подняться. - Голова не кружится, не тошнит?

Вера Павловна помнила, что такие вопросы задают, чтобы узнать, нет ли сотрясения. Ей, по крайней мере, когда она в детстве играла в водителя и, раскачиваясь на стуле, разбила голову о чугунную батарею, эти вопросы задавали. Сотрясения не было, а шрам на голове она еще долго с гордостью показывала.

- Где я? Что со мной? – голос у незнакомки оказался низкий, грудной и волнующий. Одним только таким голосом можно было завоевывать мужчин. «И чтобы они падали и сами собой в штабеля укладывались!» - вспомнилась ей известная фраза из фильма «Девчата». «Штабеля из мужчин» заставили Веру Павловну усмехнуться. «Господи, о чем я только думаю!» - тут же пристыдила себя она.

- Вы, вероятно, актриса. Простите, не узнаю вас в гриме. Но к вашим вам сейчас нельзя. Вам надо в больницу! – говоря это, она усаживала женщину на заднее сиденье. Та вдруг схватила Веру Павловну за руку:

- Не надо меня к моим! Умоляю вас! И в больницу не надо. Я хочу умереть, и пусть он раскается, - добавила она тихо.

- Вы умрете. Он раскается. Я сяду в тюрьму, - подытожила Вера Павловна. - Это меня не устраивает. А у вас шок просто.

- Увезите меня куда-нибудь, - в голосе женщины была такая мольба, что Вера Павловна невольно остановилась. И тут только обратила внимание на странное поведение кота. Матвей уже  давно обнюхивал платье незнакомки. Прыгнуть ей на колени он не решился, поэтому изо всех сил вытягивал шею, усы его вздрагивали. Вид у него при этом был настолько напуганный, словно он увидел приведение.

- Брысь, Матвей, - Вера Павловна попыталась отогнать кота, но тот не уходил и упрямо таращил свои огромные, раскосые круглые глаза на женщину. Шерсть на нем стояла дыбом. Как в замедленной съемке, Матвей перебрался, наконец, на пол. Так он обычно делал при жуткой стычке с чужими котами: когда хотелось уйти, но при этом надо было сохранить чувство собственного достоинства. Женщина не отпускала руку Веры Павловны:

- Помогите мне!

«Видимо, серьезно она стукнулась!» - подумала Вера Павловна.

- Все, - попыталась она разрядить обстановку, - шибануло вашего папку! Теперь так и останется!

- Что? – недоуменно посмотрела на нее незнакомка.

- Косоглазие!

Реакции не последовало. Вера Павловна с подругой частенько разговаривали цитатами из известных фильмов и книг. Это было что-то вроде теста: свой - чужой. Незнакомка либо фильма Меньшова не смотрела, либо действительно «шибануло». Решение она приняла быстро. И скоро они мчались по направлению к ее дому. Решив срезать путь, Вера Павловна поехала через переезд. К счастью, он был открыт. И уже через полчаса они вошли в темный, заставленный до потолка книгами коридор. При электрическом свете незнакомка выглядела весьма экзотически. Во-первых, она оказалась хороша собой. Черноволосая, с густыми вьющимися локонами, даже растрепавшись, они лежали сейчас изящно. Вера Павловна сама обладала неплохой рыжей шевелюрой, которую она только изредка подкрашивала хной, но и она залюбовалась черными блестящими прядями. Белая кожа, серые блестящие глаза – все было гармонично. Даже то, что женщина была полновата, придавало ей шарма. Во-вторых, поразила, как говорили в старинных романах, грациозность  во всех ее движениях. И в том, как она поправляла волосы. И в ее твердой, но легкой походке. В-третьих, на ней визуально не было ни одной царапины, и платье, сшитое, видимо, хорошим портным, было почти не испачкано, хотя лежать-то ей пришлось в весенней луже.

- Что же мы не познакомились! Меня Вера зовут. А вас?

- Меня? - незнакомка задумалась.

«Амнезии нам только не хватало!» - ужаснулась Вера Павловна.

- Анна.

- Ну, Аня, проходите, - она сделала приглашающий жест в комнату.

От Анны исходил тонкий аромат незнакомых, но явно дорогих духов. И кружево на платье тоже было не дешевое.

- Это «Мосфильм» снимает? - поинтересовалась Вера Павловна. Но Анна оставила ее вопрос без ответа. Она с явным интересом рассматривала комнату. И увиденное, похоже, ей нравилось. Вера Павловна  не любила хайтек и прочие холодные штучки. Дед Веры Павловны помимо того, что был профессором истории и умницей, был ценителем и собирателем антиквариата. Ей досталась старинная мебель, которую пришлось лишь немного отреставрировать. Она, как и дед, любила старинные надежные вещи, картины, книги. Нравились ковры на полу, в которых приятно было утопать ногам. В общем, кроме литературы и котов, Вера Павловна любила интерьер в стиле консерватизма.

- А вас, Аня, съемочная группа не хватится? Может, все-таки позвоним кому-нибудь?

Анна повернулась и столько в ее глазах увидела Вера Павловна боли, что осеклась и  решила на тему съемок и съемочной группы до поры до времени не говорить. Может, тот, кто должен был раскаяться, и из-за кого могла сесть в тюрьму сама Вера Павловна, был режиссер, оператор или вообще ведущий артист. Вера Павловна открыла зеркальный платяной шкаф и достала оттуда чистое полотенце.

- Аня, вам нужно душ принять. Да и в костюме вам неудобно. Ванна прямо по коридору. Там есть чистый халат. Сантехника под старину. Но, думаю, вы справитесь.

Анна ушла. А Вера Павловна, придвинув к дивану небольшой столик, принесла все, что было на данный момент в холодильнике. Вера Павловна не делала из еды культа, но и на диетах никогда не сидела. Во-первых, не было необходимости, конституция, однако, -  великая вещь! Во-вторых, Вера Павловна считала глупым отказывать себе получать удовольствие от хорошей, вкусной еды. Поэтому столик очень скоро стал выглядеть весьма аппетитно. Она достала подаренный ей отличный коньяк. Он был настолько хорош, что хранился для особого повода. Особых поводов в одинокой жизни Веры Павловны было немного, поэтому она решила, что данная ситуация вполне подходит.

Вернулась Анна. Не слышно ступая по ковру, она возникла так внезапно, что и Вера Павловна, и Матвей вздрогнули одновременно. Матвей даже подпрыгнул и зашипел от неожиданности. После чего, нервно дергая хвостом, ушел на кухню.

- Вы не любите котов? - спросила Вера Павловна, чувствуя, как сердце все еще пытается выпрыгнуть из груди.

- Котов? – рассеянно повторила Анна и забралась на диван с ногами. - Я, наверно, лошадей больше люблю.

- Ну, да, - Вера Павловна с ее богатой фантазией тут же представила себе лошадь у себя в квартире в качестве домашнего животного и усмехнулась.

- Выпьем? – предложила Вера Павловна, чувствуя, что неловкость усиливается. Анна явно была не из тех, кто быстро сходится с людьми.

- Чего уж теперь. Пожалуй..., - произнесла она.

А еще через минуту горячая волна спустилась вниз, потом мягко толкнула в голову, глаза у обеих женщин заблестели. На «ты» они перешли незаметно.

- Ты живешь одна? – поинтересовалась Анна.

- Да.

- Это плохо?

- Почему плохо? Это бывает иногда тоскливо, но плохо… Нет. А ты? Как ты очутилась на дороге?

- А мне очень плохо, хотя я не одна. Не знаю, зачем говорю тебе все это. У меня есть дети, муж… и даже любовник, - Анна горько усмехнулась, залпом выпила содержимое коньячной рюмки и тряхнула головой.

- Ну, иногда надо, чтобы было кому рассказать. И хорошо, когда человек этот тебе не знаком. Знаешь, некий эффект попутчика? В поезде рассказывают все, зная, что больше с этим человеком не увидятся.

- Да… в поезде, - задумчиво протянула Анна, лицо ее разрумянилось, сползший несколько халат открывал полное красивое плечо. - Я в первый раз увидела его на вокзале. А до этого как чиста и ясна была моя жизнь и совесть.

Вера Павловна молчала. Она тоже забралась на диван, укрылась пледом. Было очень тепло, уютно, горел торшер под оранжевым абажуром. За окном была ночь. Снова  начался дождь, но он не тревожил. Это осенний дождь наводит тоску, а весенний дарит ощущение чистоты. В приоткрытую форточку, наверно, доносился запах свежести и еще какой-то очень знакомый сладковатый запах. Он вначале встревожил Веру Павловну, но она скоро забыла о нем. И приготовилась слушать. И слушать, видимо, долго. Умение слушать было частью ее профессии. Хорошие учителя – обязательно хорошие психологи. А Вера Павловна, без сомнения, была хорошим учителем.

- Я не хотела, - начала было Анна, рассматривая коньяк на свет, в нем сверкнули глубокие искры, она сделала большой глоток.

- Нет! Хотела! Сразу! С первого взгляда. Знаешь, это когда говоришь себе, что нет, ты этого не сделаешь. А про себя уже точно решила. Внутри себя уже, нет, не решила. Точно знаешь, что сделаешь это все равно. Что будешь с этим человеком, например. И нет преград никаких. Понимаешь? – она впервые взглянула Вере Павловне в глаза, и та поразилась силе страсти, сияющей в них.

- Женщинам в любви вообще нет преград. Это точно. Мужчину может еще что-то остановить. Женщина с радостью гибнет.

- Вот! - Анна оживилась, она вообще по мере разговора как-то болезненно воодушевлялась. – Гибнет! Было ясно, что гибель. Муж, общество, осуждение.

«Интересно, кто у нас муж?» - подумалось несколько удивленной Вере Павловне.

- Муж не захотел разводиться, у него, к несчастью, - она презрительно усмехнулась, -  тоже чувства. И не отдал ребенка. Но даже это меня не остановило. Сына я предала… Я  готова была оставить всех. И если еще раз пришлось бы стоять перед выбором, я опять бы выбрала ЕГО.

- Он разлюбил? – догадалась Вера Павловна.

- Он разлюбил. Или не любил никогда, - в голосе Анны слышалась боль. - Чем сильнее я привязывалась к нему, тем дальше он становился. Мы уходили друг от друга.

- В этом ошибка всех женщин. Никогда ничего нельзя сохранить, привязывая. Да по большому счету никогда никого нельзя иметь.

- Но я пожертвовала для него всем, - непонимающе проговорила Анна.

- Ну, будь честна с собой хотя бы! Ты же делала это, «жертвовала», как ты говоришь, не только ради него. Вернее, совсем не ради него. Ты делала это ради себя. И упивалась этой жертвой. И любила себя за нее еще больше. И это нормальный человеческий эгоизм.

Анна молчала, видимо, она не смотрела на дело с этой стороны.

 - И все, что ты делала. Заметь, я не спрашиваю, что именно, - продолжала Вера Павловна, - ты делала, потому что так хотело твое сердце. Твое. Чего хотел другой человек, мы можем только предполагать. Вначале мы поступаем так, а потом ищем виновного.

- Но он не остановил, - робко попыталась возражать Анна.

- А он поступал из соображений своего эгоизма. Здесь, увы, нет ничьей вины.

«Раз ты такой умный, чего ж ты такой небогатый», - вспомнила Вера Павловна реплику из анекдота и вздохнула.

- Думаю, что с его стороны не было никакого обмана. Просто люди не научились честно говорить с собой.

- Ты очень странная, Вера, - сказала Анна, но в голосе ее слышалось, скорее, восхищение. – Что же мне было делать?

- Не знаю, - честно призналась Вера Павловна. - Быть счастливой, сколько возможно.

- А потом?

Вера Павловна вдруг разозлилась:
- Послушай, Аня! Ты большая девочка. Либо не начинай, если знаешь, что сил не хватит. Либо плыви в этом океане, но знай, что и у океана есть берег.

- Ты злая.

- Нет. Я справедливая. Знаешь, меня раздражает, когда женщины начинают говорить, что мужчины – это животные. Они не больше животные, чем мы. Просто, животные  мы разные. «И знал лишь Бог седобородый, что это животные разной породы», - процитировала Вера Павловна своего любимого Маяковского и отпила обжигающую жидкость.

- Значит, виновата сама, - задумчиво проговорила Анна.

- Да никто не виноват, - вздохнула Вера Павловна. - Так было прописано у вас в контракте. Ты читала Ли Кэролла?

- Я читаю английские романы, но…

- Он говорит, что все мы заключаем где-то там контракты друг с другом. Прописываем страдания всякие там, испытания. И все с целью приобретения духовного опыта.

- Ты очень умная, - Анна продолжала с восхищением и даже некоторым страхом смотреть на нее. – Среди моих знакомых таких нет. Разве что мужчины. Женщины обыкновенные: муж, дети, хозяйство.

- Твой муж умный?

- Да. Он даже не лишен благородства. И я даже верю, что он меня по-своему любит. Но…

- Да. Не по хорошему мил, а по милу хорош. Всегда убеждалась в правоте народной.

- От меня все отвернулись. Не потому, что так никто никогда не поступал. А потому, что никто не смел заявить об этом открыто.

- Вот тут-то они, ревнители морали, и набросились на тебя.

- Откуда ты знаешь? Меня перестали принимать в приличных домах. Ну, то есть в тех, что считали себя приличными.

«Что за странный слог у нее? Принимать в приличных домах… Муж у нас дипломат что ли? Или все-таки волшебник?» - еще раз подумала об этом Вера Павловна и теперь повнимательнее вгляделась в лицо женщины. Кого-то она ей напоминала. И еще этот сладкий запах мешал сосредоточиться. Где-то она его уже обоняла, и это, кажется, не были приятные воспоминания.

- А мой, - Анна замялась, - друг бывал везде. Жизнь его не изменилась. Почти не изменилась.

- Будь справедлива, - вернулась к разговору Вера Павловна. - Раз он любил тебя, то не мог не переживать.

- Но мужчинам всегда легче!

- Еще одно заблуждение. Может, они просто не показывают, что им тяжело. Я думаю, и муж твой  много страдал.

Анна нетерпеливо повела рукой.

- Другое дело, что тебе до его страданий дела нет.

- Да я ужасна. Я всех делаю несчастными. Вот поэтому я хочу умереть.

- Опять ты за свое! Надо было тебя все-таки в больницу отвезти. Что на меня нашло?

-  Нет. Ничто уже не поможет. Я всех освобожу.

- А ты вот именно для этого хочешь умереть?

Анна недоуменно взглянула на нее.

- Ну, вот, чтобы всех осчастливить?

Анна молчала.

- Или все-таки досадить ему как следует. Что б терзался, что б превратить его жизнь в ад? Что б знал, кого потерял?

Женщина по-прежнему молчала, но потому, как залилось краской ее лицо, Вера Павловна поняла, что попала в точку.

- И после этого ты будешь говорить, что любишь его? Любовь великодушна. А твое чувство мелочно и мстительно. И вообще любила ли ты когда-нибудь? Знаешь, что значит это чувство?

-Я?! - Анна хотела что-то говорить, но не решилась и закрыла лицо руками.

- Ты пойми, я не обидеть тебя хочу, не осудить. Я просто задаю вопросы, которые ты, похоже, не решалась задать сама себе. Ты когда-нибудь хоть сколько любила мужа, была с ним спокойна что ли?

- Да.

- И ты легко оставила его. Любила ли ты сына?

- Да!

- И предала.

- Ты сказала дети. Кто у тебя еще? Ты не вспоминаешь об этом ребенке. Ты уверена, что знаешь, что такое любовь?

- Ужасно то, что ты говоришь! Но я теперь не знаю ответа.

- Так останься жить и научись любви. Ради этого стоит попробовать.

 На глазах Анны блестели слезы, но не было прежней боли.

- А еще попробуй ценить то, что имеешь. Не изводить себя ревностью, недоверием, стыдом, а ценить.

- Получится ли? Когда  говоришь об этом ты, все кажется достижимым. Но когда я остаюсь одна.

- Ну, так в чем проблема. Будем видеться чаще. «В сорок лет жизнь только начинается»! Согласна?

- Как странно ты говоришь. И как странно я себя ощущаю. Как будто все это происходит в другой жизни.

Запах усилился настолько, что Вера Павловна была вынуждена встать и закрыть форточку.

- И еще. Может, тебе все-таки решить (Не сразу! Я понимаю), с кем тебе все-таки эту свою жизнь продолжить. Похоже, в прежней было поменьше страданий. Но, - Вера Павловна подняла руки. - Здесь только ты можешь знать.

- Ты счастливый человек. Ты знаешь, как надо поступать, - видно было, что Анна говорит это вполне серьезно. - Правда, я  когда-то тоже могла советовать. Жене брата, например. Она добрая, но совершенно обыкновенная. И терпит моего брата, несмотря ни на что. Наверно, как все, - в ее голосе снова слышалась печаль.

- Мм. Все, как у всех. Быть как все! Не выделяться! Это девиз посредственности. Знаешь, сколько раз меня знакомили, сватали?  Хотели устроить мою жизнь, что б как у всех. Сколько тебе? 25? Бедняжка, и еще не замужем!  И сочувственные взгляды. Сколько? 30? Боже, и нет детей. Несчастная! И перешептывания за спиной. И на всякий случай не звать в компанию, где есть мужья. Мало ли. Опять же по себе меряют. В общем, достали меня так, что я слово «замужество» слышать уже не могла! – Вера Павловна снова налила себе хорошую порцию. Анна слушала ее сочувственно, но появилось что-то отстраненное в ней.

- «Если мы в таком темпе будем продвигаться, то я в аэропорт  не попадаю!» - усмехнулась Вера Павловна, но реакции и на эту реплику из Рязановского фильма тоже не было. «Может, она смотрит только то кино, в котором снимается? – подумала Вера Павловна. - Может, у человека принцип такой?»

- Выйти замуж легко только в юности. Вот так бесшабашно, в угаре. Потом начинаешь разбираться в людях, копаться. И становится скучно и грустно. И вот раздражают крошки, которые он роняет…

- Или уши, - почти не слышно добавила Анна.

- Или уши,- согласилась захмелевшая Вера Павловна. - Или мало ли еще чего. И вообще, может у женщины быть какое-то иное предназначение? – в голосе Веры Павловны слышался вызов.

- Может, я создана для… служения искусству, или чужим детям в конце концов. Ну, не встретился мне вовремя тот, от кого хотелось бы  иметь своих детей. А значит, и не нужно, - Вера Павловна почувствовала, как предательски защипало глаза.

А еще через мгновение они рыдали, обнявшись, и не было слов и не надо было ничего объяснять. И было просто хорошо вот  так рыдать друг у друга на плече и чувствовать, как вместе со слезами выходит отчаянье и боль.

- А ты знаешь, - еще всхлипывая, спросила Вера Павловна, - знаешь, что я делаю, когда мне плохо? Реально плохо?

- Нет, - волосы Анны совсем растрепались, глаза были полны слез, но выглядела она счастливее, чем раньше.

- Я покупаю трусики! – Вера Павловна подошла к комоду и выдвинула ящик. Он был доверху заполнен кружевной и атласной невесомостью. Анна с интересом рассматривала коллекцию, и она ее нешуточно поражала:

- Это невозможно! Абсолютно бесстыдно! Но это так красиво!

«Бесстыдно?» - Веру Павловну резануло это слово. Нет, что-то странное в этой ночной гостье все же было.

- Я покупаю очередные трусы и счастлива!

Женщины расхохотались.

- Знаешь, как я тебя люблю? – спросила Вера и обняла Анну. - Я рада, что ты выбежала на дорогу, как угорелая.

- И я тебя люблю. Ты настоящая!

- А еще я не могу видеть нечищеные мельхиоровые вилки. Это мой пунктик, - Вера Павловна чувствовала, что пьяна. - Вот как увижу неначищенные, прям, трясучка: хочу почистить.
 
- Это разновидность невроза,- назидательно сказала Вера Павловна.- А ты что любишь?

- Люблю кружево. Хорошее кружево. Венецианское, например. Ну, и бриллианты.

- «Извините, что помешал вам деньги прятать», - снова усмехнулась Вера Павловна. - Дорогой невроз. Слушай, Ань. Ты советские фильмы вообще что ли не смотришь? Вроде актриса. Вам в  институтах кинематографии историю искусств какую-нибудь не преподают? И как твоя фамилия, если не секрет?

Вера Павловна обернулась. Анна спала, свернувшись калачиком, волосы ее разметались по подушке, лицо пылало румянцем. Вера Павловна некоторое время рассматривала эти черты лица, которые теперь казались ей почему-то знакомыми. Потом укрыла женщину пледом.

В комнату вернулся Матвей. Ночь была на исходе, и Вера Павловна почувствовала, как устала. Но кот отвратительно громко мяукнул. Это означало только одно: пока она его не покормит, он не успокоится.

- Пошли, гад. Не ори только, - Вера Павловна закрыла дверь в комнату и вдруг снова отчетливо почувствовала сладковатый запах. Он шел не из форточки, он доносился из кухни. В смятении с колотящимся сердцем Вера Павловна остановилась на пороге кухни,  мгновенно протрезвев. За столом удобно расположился Егор Петрович Книжный, был такой же импозантный и спокойный, как и в прошлый раз. Он снова курил трубку.

- Здравствуйте, Вера Павловна. Фамилия вашей гостьи не секрет. Ее зовут Каренина. Анна Аркадьевна.

- Что вы несете?

-  Свет людям. Я думал, вы догадаетесь раньше. Но коньяк. Ничего не попишешь!

- Она говорила...

- Что? Что она актриса? Это решили вы сами. И все, что она вам говорила, соответствует сюжету великой книги. Да вот извольте.

 Егор Петрович начал цитировать как всегда по памяти: «Он извинился и пошел было в вагон, но почувствовал необходимость еще раз взглянуть на нее – не потому, что она была очень красива..., но потому, что в выражении миловидного лица, когда она прошла мимо его, было что-то особенно ласковое и нежное». И происходит все, заметьте, на вокзале.

 «Решение мое следующее: каковы бы ни были ваши поступки, я не считаю себя вправе разрывать тех уз, которыми мы связаны властью свыше. Семья не может быть разрушена по капризу… В противном случае вы сами можете предположить то, что ожидает вас и вашего сына». Это пишет Каренин.

 «Моя любовь все делается страстнее и себялюбивее, а его гаснет и гаснет, и вот опять мы расходимся. И помочь этому нельзя» А это уже сама Анна Аркадьевна. Продолжать ли?

- Достаточно. Я вам верю. Но зачем вы это сделали? - Вера Павловна была в ярости.

- Я? Помилуйте! Я вообще не при чем! Это сделали вы.

- Я еще в своем уме! Кажется, - не совсем уверенно добавила Вера Павловна.

- Я предупреждал вас, что текст книги нельзя менять без последствий. Что сделали вы?

- Ты еще  можешь излечиться, - Вера Павловна без сил опустилась на стул.

- И теперь получайте, что хотели! В эту пробоину между нашими мирами вывалится, бог знает, что! В литературе ведь есть не только положительные герои. Анна – первая ласточка. Вам повезло, что вы встретили ее.

- Угу. Волан-де-морт, например,- буркнула Вера Павловна.

- Кто это? А! Этот. Поверьте, он не самый страшный.

- Все равно, - она чувствовала какое-то мстительное удовольствие. – Я рада, что Анна осталась жива!

- Вы по-прежнему  не понимаете, - печально вздохнул Егор Петрович, - Л.Н.Толстой был справедливым художником. И его Анна наказана справедливо. И заметьте, наказала она себя сама. Для него не было чего-то выше ценностей семейных. Любовь, страсть – все должно подчиняться им. Нельзя разрушать незыблемое. Иначе в этой жизни не за что будет держаться. Счастливы те его герои, кто понимает эту истину. И относится  к институту семьи с уважением, - он пытливо посмотрел на Веру Павловну, - и то, что для вас это такой ценности не представляет, не означает, что вы должны переписывать его идеи. И радоваться, что все скоро может смешаться. Как в доме Облонских.

- Я с ним не согласна.

- И не надо. Задача искусства в другом. Ставить вопросы. Пытаться искать на них ответы. Предполагать множество вариантов. А главное - не оставлять равнодушных. Вам ли этого не знать!

- Что я должна теперь делать? Я же предаю ее.

- Перестаньте. Она все равно сделаете это, если не так, то иначе. Морфий, знаете, остается морфием, в какие  бы времена его ни употребляли.

- Об этом я не подумала.

- Пробоина, выражаясь морской терминологией, должна быть заделана. Вы немедленно вернете Анну на то место, где вы ее подобрали. Она должна вернуться, - Егор Петрович взглянул на свои чудесные часы, Вера Павловна подозревала, что все эти фокусы со временем происходят именно из-за них. – Поезд уже приближается к нужной станции… Менее получаса у вас. Вы совершили ошибку в прошлый раз, пришло время ее исправить.

А еще через несколько минут Вера Павловна мчалась в своем автомобиле, на заднем сиденье которого по-прежнему спала Анна. Ей ничего не пришлось объяснять, она ничего не спрашивала. Слезы застилали Вере Павловне глаза. Она и сама не понимала, от чего ей так  больно. От того, что Анна так несчастна, или от того, что так несчастна она, Вера Павловна. Сокращая путь, она, как и в прошлый раз, свернула к переезду. Шлагбаум был поднят, и Вера Павловна, чуть снизив скорость, въехала на рельсы. Почему-то она знала, что случится все именно так.

«Прощайте, Вера Павловна, - голос Егора Петровича показался ей печальным. Машина внезапно заглохла и после рывка остановилась. Вера Павловна сделала несколько отчаянных попыток ее завести. Мотор умер. Стало пронзительно тихо. И вдруг тишину разорвал ужасный звук. Вера Павловна повернула голову и увидела, как, пронзая ночную тьму, на них несется поток света.

Свет – это последнее, что увидела  Вера Павловна перед тем, как зажмуриться. И это первое, что увидела  она, открыв глаза.

- Девушка, вы живы? - услышала она мужской голос.

- Да уберите вы фонарик!

Рядом были люди. Много людей. Глазам перестало быть больно, и Вера Павловна смогла рассмотреть машину скорой помощи, полицейских. Люди в белых халатах щупали пульс, производили какие-то манипуляции. Ей почти не было больно.

- Что случилось?

- Вы в рубашке родились, - удивлялся молодой полицейский. – Видимо, вы уснули за рулем, вас унесло с дороги, и вы врезались в дерево. И ни одной царапины. А вот с машиной придется повозиться.

 - А поезд?

- Какой поезд? До переезда минут 15 езды.

- Не успели, значит, - Вера Павловна встрепенулась. – А кот? Где мой кот?

-  Этот ваш? Сидел в машине и истошно орал, - Вера Павловна увидела Матвея на руках второго полицейского постарше.   Заботливо укутанная кем-то в плед, она взяла кота на руки. Он тут же замурлыкал, пряча голову ей подмышки.

- Хорошо артисты со съемок возвращались. Вызвали скорую и нас.

- Артисты, - Вера Павловна горестно вздохнула.

- А это ваше? - полицейский помоложе нес что-то в руках. - Возле дерева лежала. Видимо, вылетела из машины после удара.

Вера Павловна взглянула на твердый переплет горчичного цвета. При свете фонарика она увидела тисненные золотым буквы: «Л.Н.Толстой. Анна Каренина. Роман в 8 частях».




                Выбор Веры Павловны


Дождь лил как из ведра. Барабанило изо всех сил по черепичной крыше, стучало в окна, за которыми ничего не было видно, кроме потоков воды. Гнуло деревья, и их листья, давно уже умытые, теперь испуганно трепетали. При этом периодически небо озаряли какие-то фантастические всполохи. В общем, такой грозы давно не было.

В такую погоду особенно приятно было Вере Павловне сидеть у камина. Пусть и электрического, пить чай с лимоном (простуда все-таки ее зацепила) и, укрывшись стеганым цветастым одеялом, читать книгу или смотреть телевизор. Сейчас на экране любимые Верой Павловной булгаковские герои произносили совершенный по красоте и юмору текст:

- Что же вы читаете?

- Эту… как ее… переписку Энгельса с этим… как его – дьявола – с Каутским.

- Позвольте узнать, что вы можете сказать по поводу прочитанного?

- Да не согласен я.

- С кем? С Энгельсом или с Каутским?

- С обоими.

Вера Павловна засмеялась и после очередного особенно страшного удара грома услышала стук в дверь. Она нашарила тапочки, которые никак не хотели налезать на шерстяные носки, и, спотыкаясь, об рванувшего к двери кота, засеменила на веранду.

Окно оказалось открытым, на подоконнике скопилось порядочно воды, и веселенькая цветастая занавеска намокла. Вдруг откуда-то справа раздалось странное шипение. Как завороженная, Вера Павловна повернула голову. Прямо на нее из окна влетал светящийся белый сгусток размером с теннисный мячик.

- Мама, - тоненько пискнула Вера Павловна, в горле мгновенно пересохло. - Шаровая молния!

Вера Павловна лихорадочно пыталась вспомнить, что надо делать при этом. Единственное, что всплывало из омута памяти, - нельзя двигаться. Какое там движение! Ноги буквально приросли к полу. Вера Павловна зачарованно провожала светящийся сгусток глазами. Шар медленно обплыл веранду, останавливаясь возле фотографий в рамках. Затем, словно подумав, завис перед лицом Веры Павловны. Он был странной консистенции, как будто внутри него закручивались какие-то маленькие смерчики. Жужжание и потрескивание продолжалось. Оказывается, любовь к жизни была в Вере Павловне очень велика. Еще полчаса назад, мучаясь, как говорил в свое время ее дедушка, инфлюэнцией, а попросту гриппом, она малодушно помышляла о быстрой смерти, а теперь старалась даже не дышать. Вспомнились слышанные когда-то случаи про удары молнией. Кажется, большинство людей выживало. Все эти мысли судорожно проносились в голове застывшей Веры Павловны. Шар как-то странно дернулся, как будто вздохнул, и медленно поплыл обратно. Вера Павловна поразилась тому, какое абсолютно ровное отверстие оставил он в оконном стекле. Он казался почти разумным. Еще через мгновение шар оказался на воле и скрылся из вида. Вера Павловна глубоко вздохнула, но новый стук в дверь заставил ее подскочить на месте. На пороге никого не было. За сплошной стеной воды разглядеть ничего не удавалось. Сгущавшиеся сумерки видимости тоже не улучшали.

- Что за дурацкие шутки?

Вера Павловна хотела было уже закрыть дверь. Мокрый лист бумаги, прилипший к деревянным ступеням, привлек вдруг ее внимание. Это был газетный лист. С него капала вода, но буквы не расплывались. Что-то неуловимо странное заставило Веру Павловну выйти на мокрое крыльцо. Матвей, который все это время противостояния шаровой молнии благоразумно прятался в комнате, теперь сидел на пороге застекленной веранды. Видно было его ровно наполовину. И этот светящийся желтый глаз, прижатое к голове ухо выдавали в нем крайнее неудовольствие.

Вера Павловна между тем с замиранием сердца читала, буквы прыгали перед глазами: «Через 120 дней заканчивается постройка Интеграла. Близок великий, исторический час, когда первый Интеграл взовьется в мировое пространство. Тысячу лет тому назад ваши героические предки покорили власти Единого Государства весь земной шар».

Не боясь промокнуть, Вера Павловна перевернула страницу, ища опознавательные знаки. Так и есть - «Государственная Газета». Вера Павловна вытерла покрывшийся испариной лоб.

- Интеграл… Единое Государство, - Вера Павловна, повторяя эти слова, зашла на кухню и, боясь пользоваться электричеством, поставила блестящий чайник на газ.

«Интеграл. Единое Государство. Евгений Замятин. Роман «Мы», - она опустилась в плетеное кресло, сочно хрустнувшее. - «Спокойно, Маша, я – Дубровский».  Ну, просто очень необычно оформленное издание романа».

- Ведь бывает же такое? – спросила она у кота. Тот, минуту назад нервно полакав молока, теперь брезгливо тряс лапами и ничего на вопрос не ответил. Он вообще сегодня с утра был не в духе, от того, что на улице так мокро и мерзко.

Вера Павловна налила себе чаю из пузатого заварочного чайника, задумчиво отправила в рот ложку с абрикосовым вареньем, не ощущая при этом вкуса. Дом как-то особенно тяжко вздохнул от порывов ненастья, и Вере Павловне впервые за все время летней жизни на даче стало страшно.

- Кто-то же должен был положить эту газету!

И хотя летом почти все соседи жили в дачных домах, Вера Павловна почувствовала, как она одинока и уязвима. И с улицы послышались не то разговор, не то чье-то бормотанье. Вера Павловна тряхнула головой:

- Надо взять себя в руки. Нервы совсем расшатались!

Телефон завибрировал на диване. Вера Павловна потянулась и снова включила погаснувший экран. Сообщение было настолько необычным, что Вера Павловна в первую минуту даже не поняла прочитанное. Со скрытого номера пришло следующее: «Графиня изменившимся лицом бежит пруду».

И не успела Вера Павловна опомниться, как на ее глазах пришло новое сообщение, сопровождаемое характерным жужжанием: «Грузите апельсины бочках братья Карамазовы»

- Светка развлекается. Любительница Ильфа и Петрова, - облегченно подумала Вера Павловна и набрала знакомый номер.
- Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети, - ответил ей женским  голосом автомат. То же самое она попыталась сделать еще с несколькими номерами. Успех был тот же. Связь здесь и всегда была неважной, а сегодня тем более. Но телефон вдруг снова предательски завибрировал: «Лед тронулся тчк командовать парадом буду я».

Вера Павловна бросила телефон, попутно решив, что завтра она обязательно оторвет Светке голову. Они работали вместе в школе уже много лет. Светка была веселой и остроумной. Но эти странные выходки на нее не были похожи. Страх медленно заползал в душу. «Да и чего я решила, что это она? Номер-то скрыт!» - как только этот страх получил пищу, Вере Павловне снова показалось, что она слышит какое-то странное бормотанье снаружи. Затем приглушенные шумом дождя крики:

- Все в огне гореть будете неугасимом!

Вера Павловна выглянула из-за занавески: ей показалось, что за деревьями в саду мелькнул силуэт грузной женщины в чем-то длинном. В руках у той, кажется, была палка или клюка, на которую она опиралась. Вера Павловна не успела даже сильно испугаться, как в дверь снова постучали. Она оглянулась: ничего, кроме бадминтонной ракетки, поблизости не было. Но ракетка была настоящая. Деревянная. Вера Павловна, зажав ее в руках, двинулась к выходу. Драться с женщиной она, конечно, не собиралась, но и сдаваться без боя тоже было не в ее правилах.

Из комнаты снова донеслось настойчивое дребезжание телефона. Вера Павловна почти бегом вернулась обратно, пару раз запнувшись от не успевшего перепрятаться кота.

- Да! – крикнула Вера Павловна в трубку.

Совершено гнусным голосом трубка ответила: «Не валяйте дурака, Иван Савельевич, а слушайте. Телеграммы эти никуда не носите и никому не показывайте».

Вера Павловна испуганно нажала кнопку отключения, и, несколько мгновений подумав, отключила вдруг ставший враждебным телефон совсем. Текст, прозвучавший несколько секунд назад, показался ей удивительно знакомым. «Иван Савельевич… Варенуха? Варьете? - похолодела Вера Павловна. - Я… сошла… с ума, - отчетливо подумала Вера Павловна и, почему-то успокоившись, села допивать остывший чай. Мыслей не было. А было, скорее, стойкое ощущение чего-то неизбежно приближающегося. И, кажется, Вера Павловна стала догадываться, чего. Поэтому, когда в очередной раз она услышала стук в дверь, она почти спокойно пошла открывать.

На пороге в свете молний стоял совершенно промокший мужчина в сапогах, заправленных в них брюках очень старого покроя, в таком же антикварного вида пиджачке и картузе, с которого стекала вода. Вид у него был довольно добродушный, несмотря на бороду с усами, которые обычно придают мужчинам некую суровость, даже дикость. Вера Павловна, рассматривая позднего гостя, мельком подумала о том, что мужчина со своей бородой абсолютно в тренде. Сама Вера Павловна к растительности на лице относилась весьма скептически.

- Добрый вечер, сударыня. Уж простите, что так вот без приглашения. Но с дельцем. Мы без дела не ходим. У нас время дорого.

Вера Павловна молча посторонилась, пропуская незнакомца на веранду. На полу тут же образовалось маленькое озерцо. Мужчина, казалось, был мокрым насквозь.
- Чаю? – светски любезно предложила Вера Павловна, названная сударыней.

- Нет. Благодарствуйте, - мужичок улыбнулся. - Я смотрю, у вас все правильно продумано. Громоотвод хороший. Я и говорю, как же в наших местах и без громоотвода. Грозы-то у нас частые.

- Полностью разделяю вашу точку зрения, - любезно согласилась Вера Павловна, а сама подумала про недавний визит белого светящегося шара. Она с интересом ожидала продолжения.

- Нам бы денег немного. Построили бы и мы! Но куда там! Каждый только о себе думает. А об обществе! - он безнадежно махнул рукой, забрызгав при этом Веру Павловну.

- Да, - спохватился незнакомец. - Что же это я вас заговорил совсем. Я же к вам с письмом.

Он порылся во внутреннем кармане и достал, к удивлению, не кролика, не карты, как ожидалось Вере Павловне в этой фантасмагорической ситуации, а действительно совершенно обыкновенный и причем сухой конверт. Она повертела его в руках.

- А вы, простите, кто?

- Кулигин я, - смутился мужичок. - Может, слышали? Меня в наших местах всякий знает.

- Кулигин? – переспросила Вера Павловна, распечатывая конверт, и иронично добавила, - надеюсь, механик-самоучка?

Ответа она не услышала, но то, что было в письме, заинтересовало ее сейчас намного сильнее.

«Многоуважаемая Вера Павловна! Раз вы читаете это письмо, значит, все уже произошло», - Вера Павловна буквально слышала голос Егора Петровича Книжного. Она ни на секунду не сомневалась в авторстве этого послания: «Вы не могли не заметить…»

- Что мебель в квартире другая, - машинально добавила Вера Павловна фразочку из известного новогоднего рязановского фильма. «Так… не могли не заметить, что вокруг вас происходят очень странные вещи. Думаю, вам понятно, почему. Сумасшедшая барыня с клюкой уже приходила? Наверняка. А как вам Кулигин?

 Короче говоря, Анна Аркадьевна так и не попала к месту назначения. Портал, как это у вас называют фантасты, между нашими мирами открыт. Процесс, который происходит,  практически не контролируем. Но все же одна, повторяю, одна последняя надежда все-таки остается. Если сегодня вы сделаете правильный выбор, все может вернуться на круги своя. Лично не смог вам все это сказать. Время сейчас горячее – не до визитов. Пытаемся сдерживать. Выбор за вами». Все это завершала подпись под стать самому Егору Петровичу: вычурная, с завитками. Больше в письме ничего не было. Ни строчки.

- Выбор? Какой выбор? - Вера Павловна подняла, наконец, голову и увидела, что мужчины, представившегося Кулигиным, уже нет. Лужи от него тоже не осталось. Но письмо было вполне реальным. Что-то вдруг показалось странным Вере Павловне, и она поняла: неожиданно перестало грохотать и лить, как будто где-то  наверху просто закрыли кран. И в этой наступившей тишине она услышала голоса. Кто-то спорил снаружи, но слов было не разобрать.

Вера Павловна закуталась в теплую зеленую шаль крупной вязки, купленную в Кисловодске, сменила тапочки на аккуратные резиновые в цветочек сапожки и решительно вышла на крыльцо. Так мышь, загнанная котом в угол, может в отчаянный момент броситься на своего усатого врага. Нечто подобное испытывала сейчас и Вера Павловна.

- Кто здесь? – крикнула она.

Голоса смолкли.

- Я звоню в полицию!

Она сделала шаг назад и нашарила выключатель. В беседке, стоявшей неподалеку, вспыхнул свет. За некрашеным деревянным столом сидели двое мужчин. У одного из них было вытянутое лицо, окаймленное бакенбардами, очки, русые волосы и борода. У второго тоже было длинное лицо с бородой и усами. Но густой шевелюрой он не отличался. Несмотря на то, что мужчина не выглядел старым, виднелись залысины. Оба были в чем-то темном, неясного покроя, рядом лежали на влажных скамьях их шляпы.

- Извините, ради Бога, за беспокойство, – приподнялся и поклонился один. - Вы не должны нас бояться.

- Сами не знаем, как здесь очутились, - не очень-то любезно буркнул второй. - Места незнакомые. А тут еще дождь.

- Вот и воспользовались вашей чудесной беседкой, - добавил  длиннолицый и церемонно поклонился. - Дмитрий Иванович.

- Николай Александрович, - представился тот, что с бакенбардами.

Обоим по виду нельзя было дать больше двадцати пяти.

- Вера Павловна, - проговорила заинтригованная хозяйка и еще плотнее укуталась в шаль. - Вам здесь, наверное, неудобно? Сыро довольно-таки, - Вера Павловна заметила, что неосознанно подхватила манеру общения гостей.

- Не беспокойтесь. Лето теплое. Дождь прошел. Беседка увита плющом. Так что здесь почти сухо, - сказал Дмитрий Иванович. - Мы с Николаем Александровичем натуры увлекающиеся. Заспорили и не подумали, что сами доставляем вам неудобства.

-  Да что вы! Разве это неудобства! – вполне искренне проговорила Вера Павловна. - О чем зашел спор, если не секрет?

- О Катерине Островского, - сказал все тот же Дмитрий Иванович. - Читали?

- Конечно, - усмехнулась было Вера Павловна, но вовремя спохватилась. - Какая странная тема для беседы в наше время.

- Так и предмет спора интересен, - проговорил, наконец, Николай Александрович. Первого Вера Павловна сразу окрестила «длиннолицым», а второго – «с бакенбардами».

- Да? – удивилась она. – Я думала, что пьеса «Гроза» давно уже интересует только узких специалистов.

- Вот вы, простите, рядовой читатель, - сказал длиннолицый (Вера Павловна проглотила «рядового»). - Что вы думаете о Катерине?

- Что? Обычная женщина с набором стандартных житейских ситуаций и совершенно стандартным истерическим поведением. Имеющим, правда, основания для истерики.

- Вот! – Дмитрий Иванович победоносно поднял палец. - Вот, что скажет рядовой русский читатель.

- А давайте все-таки чаю, - Вера Павловна поняла, что уходить незваные гости, по крайней мере, сейчас не собираются.

Еще через пятнадцать минут в беседке был накрыт стол. Вера Павловна сменила шаль на вязаное пальто, и странное чаепитие началось.

- Кто у вас варит такое чудесное варенье? – спросил Дмитрий Иванович. Он вообще оказался человеком более разговорчивым. Николай Александрович напротив часто хмурился и больше молчал, как будто обдумывая что-то. На щеках его играл слишком яркий  румянец.

- Все сама. Вот этими руками, - Вера Павловна не стала вынимать эти руки из карманов.

- Так вернемся к Катерине, - продолжал Дмитрий Иванович. - Нет, и не может быть никакого луча света в темном царстве. Потому что темное царство не способно породить нечто подобное, - заявил Дмитрий Иванович, Вера Павловна заметила, как довольно крупная абрикосовая капля попала ему на лацкан пиджака или сюртука. Она только сейчас обратила внимание на то, что и одеты эти странные молодые люди необычно.

- Если с вами согласиться, - вступил, наконец, Николай Александрович, - то надо отрицать прогресс как таковой. По-вашему, несправедливо устроенное общество не может родить справедливого человека! А значит, и прогресс невозможен!

- Не перегибайте палку, Николай Александрович. Я знаю ваши политические интересы, - возразил оппонент, варенье ему явно нравилось – вазочка быстро пустела. - Мы говорим о конкретной героине. В какой семье она росла? Чем это семейство отличалось от семейства Кабановых? Только тем, что в родном доме ее любили. Но уклад, порядки!

- И я вам отвечу. У Кабановых все, как из-под неволи. Это Островский скажет, не я. А там в доме Катерины все было искренне, вольно. Поэтому и развилась там натура свободолюбивая. Вы как считаете, Вера Павловна? - неожиданно обратился к ней Николай Александрович.

- Да неволя-то откуда взялась? Вы не забывайте. Здесь вечный конфликт: свекровь и невестка. Неволя – это невозможность жить своей семьей с мужем, пусть и не особо любимым. А все остальное, прав Дмитрий Иванович, порядки и нравы те же. Только там мать, а здесь свекровь.

- Но ее готовность к новой жизни! – начал горячиться Николай Александрович, - Это-то вы не можете отрицать! Для нее лучше смерть, чем такая жизнь!

- Да полноте! Ну что она, по-вашему, планировала что ли эту самую гибель? И в мыслях не было! Пришла проститься с Борисом Григорьевичем, на что-то там надеялась. А когда узнала, что с ним быть нельзя, импульсивно решает утопиться..., - на этом слове Дмитрий Иванович странно передернулся, - ужасная смерть, кстати. Отвратительная. С мучениями.

Вера Павловна задумчиво посмотрела на Дмитрия Ивановича, что-то ей это все стало напоминать. Но, что именно, уловить пока не удавалось. Николай Александрович снова закашлялся, а потом продолжал с прежним жаром. Чай его, по-видимому, остыл. Ни к чему из угощений он даже не притронулся.

- Поймите, Катерина, - он приостановился, подбирая слова, - большая река. Хорошее дно – она течет ровно, спокойно, камни встретились, она через них перепрыгнет. А реши ее перегородить! Она все сметет на своем пути. И не потому, что ей так хочется. Потому что это для нее естественно.  Для реки-то! Заковали Катерину, заперли – вот и прорвало! Не смирилась. Луч света в темном царстве, - торжественно добавил Николай Александрович.

- Бунт яйца в курятнике, - возразил Дмитрий Иванович, с сожалением глядя в опустевшую вазочку. - А вы что думаете, Вера Павловна? Чью точку зрения выбираете?

Вера Павловна вздрогнула:

- Беда Катерины в том, что в жизни ей попадались слабые мужчины. Мой выбор, - осторожно добавила Вера Павловна. - Не луч и не яйцо. А просто несчастная женщина.

Вера Павловна на мгновение замолчала, ожидая чего-то, но, видимо, это был не тот выбор, потому что ровным счетом ничего не изменилось: гости по-прежнему сидели за столом, возле лампочки вились бесчисленные мотыльки, к прохладному воздуху примешивался запах мокрой земли и близкой реки.

- Да. Просто несчастная женщина, - разочарованно продолжила Вера Павловна, - Мужу, забитому матерью, дело только до себя. И в Борисе, зависящем от дядиных денег, силы нет. А женщине, чтобы быть счастливой, надо найти мужчину, которому она подчинится с радостью.

- Какой-то у вас домостроевский подход, - скривил губы Николай Александрович, - Женщина – свободная личность. И чтобы таковой оставаться, ей не нужен мужчина.

- Вы были женщиной? – иронично поинтересовалась Вера Павловна.

- Но я знал женщин, - вспыхнул Николай Александрович, - В смысле говорил с ними.

- Поступок ее, конечно, от отчаянья, - продолжала Вера Павловна. - Но не думала она ни о каком темном царстве и борьбе с ним. Ее любимый мужчина уезжает навсегда. А она не видит без него жизни. Без Него, а не с Ними.

- Да истерический это поступок! – подхватил Дмитрий Иванович и заходил по беседке. – Муж за порог – она, такая набожная, уже гуляет с Борисом. О грехе думает мало при этом. Но гром гремит, она почти в обмороке, понимает, наконец, что поступок ее не очень хорош, и прилюдно рассказывает все мужу. И все время этакая экзальтация! И вы, эстетики, назвали это «выражением страстной, нежной, искренней натуры»!

- Нет, голубчик, Дмитрий Иванович. «На нас веет от Катерины новою жизнью, которая открывается нам даже в ее гибели»!

«Не хватало мне только драки вашей!» - опять вспомнилась Вере Павловне рязановская крылатая фраза.

- Господа, - Вера Павловна сама удивилась, почему назвала мужчин этим обращением, которое сейчас  имело, скорее, ироническую окраску. - Позвольте мне, как рядовому  русскому читателю…

Она поклонилась в сторону Дмитрия Ивановича:

- От самоубийства, когда бы, где бы ни было оно произведено, не может веять новой жизнью. Потому как это всегда поступок слабого человека. Гораздо сложнее остаться жить.  Для этого надо много силы.
Вера Павловна поежилась: все-таки после дождя ночь была холодной. Небо кое-где переставало быть чернильным, стало бледнеть. А значит, до утра было не так далеко.

-Ее (силы) в Катерине, конечно, нет. Она слаба, - Вера Павловна проигнорировала возмущенный жест закашлявшегося Николая Александровича.

- Но в отличие от других героев пьесы она способна любить. И в этом, безусловно, ее сила, - она отрицательным жестом остановила возражения Дмитрия Ивановича.

- А вообще, я не хотела бы оказаться перед таким выбором, как Катерина. Я не хотела бы быть на ее месте, - подвела итог Вера Павловна, поймав на себе странный взгляд Дмитрия Ивановича.

Она все поняла. Ей, наконец, удалось поймать до этой минуты ускользавшую мысль.

- А вам, Николай Александрович, вообще вреден холодный воздух. Вам на море надо.

- Доктора тоже говорят, - вздохнул Николай Александрович и поправил русую прядь.

- Но вы уже им не верите. Ваша фамилия Добролюбов, Николай Александрович?

- Да, - казалось, он был несколько удивлен и смущен. – Вы что-нибудь мое читали?

- Конечно. И статьи Дмитрия Ивановича Писарева тоже знакомы. А вам, Дмитрий Иванович, морской воздух как раз вреден. Но, - Вера Павловна помолчала и тихо добавила, - каждый пройдет свой путь.

Вера Павловна в отчаянье понимала, что даже если она скажет, что Дмитрию Ивановичу суждено будет нелепо утонуть, купаясь в Балтийском море, а Николая Александровича погубит туберкулез, она ничего не изменит, потому что жизнь нельзя переписать заново. Как нельзя переписать заново героев. Каждый должен оказаться на своем месте. И тоска сжала сердце Веры Павловны.

Со стороны реки послышались шаги. Это опять был Кулигин, только теперь одежда на нем просохла.

- Какую женщину загубили! – сокрушался Кулигин. - Поедом едят.

«Если сегодня вы сделаете правильный выбор». Да чего же вы от меня хотите!» - подумала Вера Павловна.

- Видел ее сейчас. Лица на ней не было.

- Где видели? - машинально спросила Вера Павловна.

- Да вот у реки, - махнул рукой куда-то в сторону Кулигин.

Решение пришло к Вере Павловне спонтанно, как к Катерине, бежавшей к обрыву.

 Она еще не понимала, что будет делать, но тело действовало быстрее разума.

- Прощайте, Вера Павловна, - услышала она за спиной мужские голоса. Ей показалось, что в этот хор вплетался голос Егора Петровича. Но, может, ей только показалось.

Скользя по грязи, не разбирая дороги, Вера Павловна бросилась к реке. Начинало светать. Несколько раз, поскользнувшись, она чуть было не упала, но ей удалось ухватиться за мокрые и скользкие ветки кустарника Спиреи, во множестве произраставшем вокруг. В ладонях оставались содранные розовые цветы.  Наконец, она была у реки. Вера Павловна, скорее догадалась, чем увидела, как с обрыва в воду упала женская фигура. Всплеск воды, короткий вскрик и, казалось, все стихло. Но Вера Павловна уже не думала о выборе. Скинув пальто, она бросилась в волны. Вода была, на удивление, теплой, мягкой и совсем не страшной. Где-то рядом она слышала всплески и поплыла на них. Сапоги тянули вниз. Она схватилась за край чьей-то одежды. Перед лицом мелькнули испуганные, обезумевшие глаза женщины:

- Спасите!

- Сейчас. Держитесь за меня, - этот совет женщина, как и любой утопающий, поняла по-своему. И Вера Павловна почувствовала, как ее увлекают на дно. Катерина цеплялась за Веру Павловну, давила на нее, не понимая, что губит их обеих. Несколько безуспешных попыток, и Вера Павловна стала погружаться на дно. Где-то высоко, очень высоко был свет. Неясный, размытый толщей воды. И этот свет звал…

Вера Павловна судорожно вздохнула и открыла глаза. Она лежала на полу веранды. Щеке было тепло и мокро - Матвей усиленно пытался реанимировать хозяйку, вылизывая ее шершавым языком. Рядом валялись осколки разбитых стекол от фотографий и поврежденных грозой окон. Судя по тому, как болело плечо, молния попала именно туда. Она выжила. И это было счастьем. Белый ослепительный сгусток размером с теннисный шар плавно вылетел в отверстие, проделанное им в окне, и двинулся дальше по только ему известному направлению. 

Дождь кончился. Через выбитые стекла проникал сырой теплый воздух и доносился запах близкой реки. Вера Павловна с трудом повернула голову и почти не удивилась,  увидев рядом книгу.  Она и, не читая, знала ее название «Литературная критика. Н.Добролюбов. Д.Писарев».



                Озарение Веры Павловны.


"О нет! Только не сейчас". Эту расхожую фразу Вера Павловна частенько слышала в своих любимых триллерах. А теперь еще и  в недавно появившейся навязчивой рекламе. И как приятно было наблюдать за перипетиями героев из теплого пледа, когда успокаивающе светит абажур и сопит  уставший за день от трудных дел кот. Но внезапно посреди безлюдной дороги заглохшая машина вызвала настоящую панику. Все началось с навигатора, который с маниакальным упорством прокладывал странный маршрут по каким-то проселочным дорогам. А однажды и вовсе требовал ехать вперед двадцать километров, несмотря на то, что впереди расстилалось веселенькое поле подсолнухов. Любые попытки Веры Павловны свернуть на шоссе были пресекаемы бесстрастным: "Вы ушли с маршрута". Теперь решение поехать на встречу литераторов на своем автомобиле не казалось Вере Павловне такой уж хорошей идеей. Вообще-то Вера Павловна  работала учителем литературы, но система образования в одно хмурое осеннее сентябрьское утро опротивела ей настолько, что она решила сменить поле деятельности. Ей было несколько больше сорока, но попытка не пытка. Поскольку ничего другого  в жизни гуманитарий Вера Павловна делать не умела, то и решила писать книжки. К ее огромному удивлению,  рассказы стали печатать в журнале. И теперь редакция этого самого журнала собирала своих авторов в среднерусской глубинке. Ближе к народу, так сказать. Сейчас шансы увидеть этот самый народ были под большим вопросом. К тому же последние несколько часов Вера Павловна вообще не видела ни народа,  ни машин, на которых этот народ ездит. На дороге она была абсолютно одна...

Вера Павловна нашарила рычажок,  долго копалась под крышкой капота, сломала ноготь, стоивший бешеных денег. Но наконец ее взору предстал ужасно пыльный мертвый мотор. С непонятными проводами, трубками, чем-то еще, не имеющими для нее названиями. "Прикольненько," - невесело подумала она. На ум начитанной Вере Павловне пришла героиня Ильфа и Петрова, "имевшая о плашках в три восьмых дюйма такое же представление, какое имеет о сельском хозяйстве слушательница хореографических курсов имени Леонардо да Винчи". Именно такое представление о моторах имела сама Вера Павловна. Выглядел он совершенно обычно. Ну или как он там должен выглядеть. Вера Павловна оглянулась. Насколько хватало глаз вокруг тянулись зеленые луга. В невысокой траве пестрели головки цветов, из которых она узнала приветливые ромашки и васильки, любимые цветы ее деревенского детства. Воздух звенел насекомыми. От земли шел жар. Вера Павловна чувствовала, как льняное платье прилипло к спине.  Ни одной живой души. Мечта мизантропа. В других обстоятельствах она непременно полюбовалась бы закатом. Дивным переходом на небе одного цвета в другой. Но сейчас это кроваво-красное у горизонта внушало тревогу. Вечер наваливался. Не наступал. Не приближался. А именно наваливался, обдавая горячим дыханием, предвещая  нечто зловещее. То есть одинокую ночевку в поле. В открытое окошко выглядывал полосатый кот Матвей. Он вылез из переноски и дышал, как собака, всей розовой пастью. На Веру Павловну он поглядывал укоризненно.
- Вечер перестает быть томным, Мотя.
Вера Павловна взглянула на черный экран умершего с полчаса назад телефона. Небо опускалось все ниже. Уже стали поблескивать первые бледные звезды. Вера Павловна изо всех сил сдерживалась, но все же почувствовала, как защипало глаза. И вдруг ей почудилось, что откуда-то потянуло дымком. А значит рядом должно быть жилье. Померещился приглушенный собачий лай, которым кот остался очень недоволен. Но Вера Павловна решение приняла сразу. Ошалевший Матвей, не успевший упереться лапами, был опять засунут в переноску. Вера Павловна закрыла машину и решительно двинулась на звуки. Пробираться пришлось через густые заросли, цеплявшиеся за платье и волосы. Лай раздавался отчетливее. К воротам уставшая и взлохмаченная Вера Павловна вышла уже в полной темноте. Домик показался довольно низеньким, судя по кое-где пробивавшемуся в окнах свету. Собаки, поняв, что за воротами чужой, стали честно и дружно отрабатывать свой кусок хлеба. Замелькал огонь в окнах. Именно огонь, а не электричество. Послышался скрип двери, и женский голос крикнул:
- Аннушка, хватит спать! Посмотри, кого принесло на ночь глядя.
"Если бы принесло, - подумала Вера Павловна, пытаясь пригладить рыжие волосы, - сама пришла".
Невидимая Аннушка, похоже, загнала собак. Теперь их хриплые голоса раздавались глуше, как будто из деревянной бочки.
- Кто?
- Простите, я заблудилась.
За забором, подумав немного, загремели запорами. Еще через несколько минут, держась за руку молчаливой Аннушки, Вера Павловна вошла в дом.
Странный запах был у этого дома. Очень знакомый. Так пахло в ее библиотеке, занимавшей огромные до самого потолка стеллажи. Старой бумагой. Как будто пылью и какими-то травами. Электричество, видимо, отключили, потому что встретила ее полная маленькая старушка в наистраннейшем чепце и со свечой в руке.
- Матушка, как же вас занесло в ночь?
- Машина сломалась, - начала было слегка задетая "матушкой" Вера Павловна.
- Слышу я что-то неважно. Надо мятную настойку капать. Говорят, очень помогает. Не обессудьте, угостить вас нечем. Час поздний.
"А покойник не мог уснуть без того, чтобы ему не почесали на ночь пятки," - вспомнилось Вере Павловне.
- А котик у вас какой славный! - воскликнула старушка, поднося свечу поближе. Славный котик угрюмо смотрел через решетку переноски. В его глазах отражался огонь.
- У меня вот тоже кошечка серенькая. Уж такая умная да ласковая. Мурлычет, и будто все дурное от тебя уходит.
- Коты они такие, - согласилась Вера Павловна, выпуская обиженного Матвея.
Наконец, Веру Павловну после бесконечных переживаний по поводу оголодавшей гостьи оставили  одну в низенькой жаркой комнате с двумя окнами и зеркалом в простенке. Кровать была высокой с высокой же взбитой периной, в которой  можно было утонуть.
- Бред. Чичиков в гостях у Коробочки, - ни к кому не обращаясь, сказала Вера Павловна и,  как говорит ее подруга, уснула еще в прыжке.
Утро было солнечным. И наполненным мухами. Вера Павловна открыла глаза и вскочила от неожиданности. Комната, в которой она оказалась, когда-то была оклеена голубыми обоями в розовый цветочек. Остатки их, весьма выгоревшие, еще держались кое-где на стенах. Старая потемневшая от времени мебель, зеркало, изъеденное черными оспинами настолько, что ничего не отражало, полы с огромными щелями. Вера Павловна судорожно погладила видавший виды плоский полосатый матрас, на котором спала. Она рванулась к окну с заляпанными мухами стеклами. Во дворе деловито расхаживали две курицы, периодически что-то выискивавшие в земляной куче под окном. Чуть левее стоял сарай с покосившейся дверью, еще дальше явно не обитаемая собачья конура с обрывками цепи. Насколько хватало глаз виделось полное запустение. Чахлые деревца, одинокие грязные подсолнухи. пыльные лопухи и ярко зеленеющие сорняки, явно чувствующие себя здесь комфортно.
Лоб Веры Павловны покрылся испариной. Как в страшном сне. На ум пришла история, рассказанная когда-то подружкой Светкой. Давным-давно Светка - комсомолка  работала в стройотряде где-то в Сибири. На работу студенты обычно ехали мимо усыпанного людьми поля. Деловито тарахтели тракторы, сновали колхозники и колхозницы. "Совместный труд, как говорили в известном фильме, облагораживал". Каков же был ужас стройотрядовцев, когда, возвращаясь через несколько часов, они не увидели на поле ни души. Мертвые машины, брошенные ведра, потерянная в спешке обувь. Словно какая-то необъяснимая, страшная сила  уничтожила все живое. Дятловцы да и только! Лишь потом притихшие студенты узнали, что в колхозе было срочное собрание. С тех пор, шутила Светка, она и стала красить волосы.
- Может, у них тоже срочное собрание? - подумала потрясенная Вера Павловна.
Она торопясь влезла в платье и, не попадая в "балетки", бросилась к выходу. Дверь в сенях поддалась не сразу, а потом медленно со скрипом стала отворяться (она оказалась на удивление тяжелой). "Послышался странный, дребезжащий и вместе с тем стонущий звук: "Батюшки, я зябну!"
Вера Павловна ойкнула и выскочила за дверь. На нее не пахнуло ни жаром, ни холодом. Вообще ничем. Светило солнце, по небу плыли веселенькие облака, которые при хорошей фантазии легко превращались в причудливые фигуры животных, людей и даже сказочных героев. В другое время Вера Павловна обязательно бы помечтала, глядя на них. Но солнце не грело, и ветра тоже не было. Вере Павловне почудился вчерашний запах. Запах старых книг.
- Необычное ощущение, согласитесь, - услышала Вера Павловна за спиной знакомый низкий голос. Она медленно повернулась. Прислонясь к косяку, Егор Петрович Книжный раскуривал свою трубку. Одет он был как всегда безукоризненно. Словно и не в деревне вовсе.
- Когда это кончится? - Вера Павловна удержалась от желания схватить его за пиджак и как следует потрясти. Тем более, что Егор Петрович был, похоже, единственным живым существом в этом странном доме.
- Конца русской литературе не будет, - невозмутимо ответил Егор Петрович. - Сами знаете: "рукописи не горят". И все такое. Так что никогда.
- Я не об этом. Когда вы перестанете появляться в моей жизни?
Егор Петрович развел руками:
- Пока мы с вами не придумаем, что со всем этим делать.
Он кивнул на ссутулившийся пустой дом.
- Что это за место?
- А сами еще не догадались?
Он шагнул в сени и взялся за ручку двери: "Батюшки, я зябну".
- А еще дверь, которая хрипит басом. А в спальне - дискантом. Поющие двери - та еще особая примета. Ну? - Егор Петрович выжидающе уставился на Веру Павловну. В глазах его Вера Павловна прочитала... нет. Ничего нельзя было в них прочитать. Лицо Егора Петровича оставалось непроницаемым.
- Старосветские помещики, - выдохнула Вера Павловна. - Но как?
- А что же вы думали, я один буду разгребать заваренную вами кашу?
- Расхлебывать. - машинально поправила Вера Павловна.
- Сути не меняет.
За дверью в столовой они вдруг услышали бормотание.
- Кто там? - Вера Павловна схватила Егора Петровича за рукав.
- Понятия не имею, - казалось, искренне ответил Егор Петрович и, широко распахнув заскрипевшую дверь, сделал приглашающий жест.
В углу комнаты на деревянном массивном стуле с высокой спинкой сидел сухонький старичок со смешными бакенбардами. Он говорил, не замечая вошедших.
- Да... В прежнее время, лет сорок-пятьдесят назад, вишню сушили, мочили, мариновали. варенье варили.
- Вишню? - пробормотала Вера Павловна. Егор Петрович взглянул на нее, как Ипполит на вновь явившегося в квартиру Лукашина.
- И не говорите, - вступил он в разговор со стариком, - какая нынче вишня. Так одно название.
- Эх, молодо-зелено... Забыли.
Дальше слов уже было не разобрать. Кажется, старичок уснул.
- Вот извольте, - Егор Петрович сел рядом на стул и скрестил руки. - И этот туда же. Депрессивный сегодня денек будет.
Вера Павловна постеснялась спросить "почему".
- Фирс Поликарпович, - Егор Петрович склонился к самому уху старика. - Вы-то чего? Вам-то что тут?
- Недотепа. Уехали. А про меня забыли.
Егор Петрович поднял глаза к потолку.
- Не успеваем уследить. Уже уехали. Единственно, что удалось сделать официально это…, - начал было Егор Петрович.
- Они же в Париж, - потрясенно проговорила Вера Павловна, хорошо знавшая эту чеховскую. историю.
- Или не в Париж. Теперь ведь не удержишь. Как узнали, так и повалили.
Егор Петрович прошелся по скрипучим половицам.
- Кого повалили?
Стул под Фирсом заскрипел. Тот попытался подняться, и Егор Петрович ловко пришел ему на помощь.
- Все. Домой. Домой. И спать.
- Кофею... надо...
- Какой вам кофей? А впрочем, можете и кофею. Только дома.
Он под руки подвел Фирса к двери, та скрипнула тоненьким дискантом. На Веру Павловну пахнуло библиотечной прохладой. Егор Петрович плотно закрыл дверь и для надежности подержал ее ногой. Вера Павловна опустилась на стул, на котором только что сидел старичок. Незаметно она потрогала  рукой жесткое деревянное сиденье, опасаясь, что оно исчезнет.
- Я все-таки не понимаю.
- Чего? - Егор Петрович приоткрыл дверь и настороженно заглянул в образовавшуюся щелку.
- Это и есть портал между нашими мирами? Но почему он открылся именно в этом доме?
- Было решено. Общим голосованием. Чем этот дом хуже других? К тому же Николай Васильевич - такой мистик. Ему было бы приятно.
- Общим голосованием? - заинтересовалась Вера Павловна. - У вас что же собрание было?
- А то как же! Мы, конечно, не бюрократы, но и протокольчик имеется.
Егор Петрович устало опустился рядом, стул под ним жалобно скрипнул:
- Нельзя же было его в чистом поле сделать. Чтобы любой где угодно и когда угодно. Герои, знаете, тоже разные бывают. Если нельзя предотвратить безобразие, его нужно возглавить.
- А я думала, мир литературы - мир свободы.
- Свободы? - Егор Петрович задумчиво выпустил сладковатый дым и стал серьезен. - Но и у свободы есть правила. Литературные герои несвободны так же, как люди.
- Но писатели?
- Вы считаете, что писатели - свободные люди? - удивился Егор Петрович
- Смотря какие цели они ставят. Если, говоря высокопарно, прикоснуться к Вечности, то - да. Если пытаться прославиться, прокормиться этим трудом, то - нет. Тогда писать надо, увы, то, что покупают. Формат.
- Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать.
Егор Петрович, казалось, прислушивался к звукам в спальне.
- Не было никакой встречи литераторов, - вдруг поняла Вера Павловна. - Это вы привели меня сюда.
Егор Петрович нахмурился:
- Ваша неосторожность привела вас сюда.
- Что я должна сделать?
- Закрыть портал.
- Как?
- Вот открывать не надо было, - ворчливо заметил Егор Петрович. - Вы должны сами придумать, как это сделать. Мои методы не сработали.
Он перехватил взгляд Веры Павловны:
- Да. Я тоже не совершенен.
Егор Петрович хотел что-то добавить, но не успел. За дверью раздался грохот, а потом на пороге появился взлохмаченный молодой человек с перевязанной головой.
- Оставьте! Вы рутинеры! - крикнул он в глубину комнаты. - Не признаю я вас! Захватили первенство в искусстве. Остальных гнетете и душите!
"Злые вы - уйду я от вас", - тихо прокомментировал Егор Петрович и с улыбкой двинулся навстречу молодому человеку.
- Добрый день, милейший Константин Гаврилович. - Что это у вас?
Константин Гаврилович мрачно посмотрел на обоих и бросил на стол авоську с тушкой птицы.
- Чайка? - поинтересовалась Вера Павловна.
- А то как же, - согласился Егор Петрович, мельком взглянув на птицу. - А авоська  откуда?
Константин Гаврилович промолчал.
- Что вы ее с собой таскаете?
- Под руку подвернулась, - буркнул, как будто смутившись, Константин Гаврилович.
- Ну да. Символ. Куда ж без него. Пропуск при вас?
Константин Гаврилович также угрюмо протянул Егору Петровичу листок бумаги. Тот внимательно прочитал написанное, зачем-то посмотрел ее на свет. Из кармана он достал маленькую круглую печать, но не торопился поставить ее. Совершенно потрясенная, Вера Павловна с интересом наблюдала за происходящим.
- Вот вы, кажется, - Егор Петрович задумался, - третий раз путешествуете. Зачем, голубчик?
- Я не обязан отвечать. И там все написано, - Треплев совершенно по-детски шмыгнул носом.
- Ну да, ну да. Цель посещения - поиски новой формы. Но ведь нет же ее там, - Егор Петрович неопределенно кивнул куда-то. - Скажите, Вера Павловна, есть ли там новые формы? Те же мучения. Те же рутинеры в искусстве.
- Мне кажется, ваша пьеса была очень... необычна, - осторожно и ласково сказала Вера Павловна. Ей почему стало жаль юношу.
- Вам понравилось? - Константин Гаврилович недоверчиво покосился на нее. Он был похож на щенка, которого невзначай потрепали по голове.
- Во всяком случае свежо, самобытно. И не стоило вам так ... в четвертом акте.
Егор Петрович предостерегающе зашипел и хлопнул печать.
- Идите, голубчик. Ровно шесть часов у вас. Ни минутой больше. Правила вы знаете. Знаете? - спросил Егор Петрович.
- Знаю.
«- Вы платили?
- Платил», - вспомнилось Вере Павловне, и она невольно улыбнулась.
Константин Гаврилович двинулся к выходу. Потом вернулся. Взял со стола  птицу и вышел во двор.
- Вы с ума сошли? - поинтересовался Егор Петрович, глядя на перышко, взлетевшее в воздух и медленно опустившееся на стол, - Рассказывать герою о его смерти в четвертом акте!
- Я думала, он знает.
- До четвертого акта не знает. Уверяю вас. Предчувствует, но не знает. Беда мне с вами!
Егор Петрович достал записную книжку и, смахнув со стола перья, начал писать.
- Егор Петрович, - осторожно спросила Вера Павловна. - А почему только герои Чехова? Другим наш мир не интересен?
- Отчего же, - саркастически заметил Егор Петрович. - Каренину вы уже имели удовольствие спасти. И даже Катерине не дали утопиться.
Вера Павловна покраснела.
- Но мы и это упорядочили.
- Как это?
- Ну есть, например, в  меню ресторанов рыбный день. А сегодня у нас чеховский. Здесь хотя бы, как говорят литературоведы, снижение образа. Хуже, когда достоевский. Возни с ними не оберешься. Надрыв. Экзальтация. Страдания бесконечные. Да ведь все подлецы норовят прошмыгнуть.
Вера Павловна слушала, как зачарованная. Егор Петрович оторвался от своих записей и посмотрел в окно:
- Ваш?
По двору с кудахтаньем метались курицы, за ними сновали две тени: серая и полосатая. Матвей, видимо, покатался в пыли и теперь из его взлохмаченной шерсти торчали перышки, веточки, какие-то стружки. Кошечка была чистой и грациозной, как и положено даме. При том этом   брутальное полосатое существо ей явно нравилось. В этой суматохе Вера Павловна совершенно забыла о нем.
- Вот кто наслаждается свободой, - заметил Егор Петрович.
- Знаете, - Вере Павловне хотелось вернуться к прерванному разговору. - Мне кажется, что истинно прекрасные вещи создаются только в условиях несвободы.
Егор Петрович приподнял бровь и выжидающе смотрел на нее.
- Чем меньше свободы внешней, тем больше свободы внутренней.
- Думаете?
- Сколько гениальных вещей было написано "в стол". Когда писатель не был уверен в том, что его книга когда-нибудь увидит свет, - горячась, Вера Павловна прохаживалась по скрипящим половицам. - Несвобода рождает свободу мысли.
- Да вы философ, Вера Павловна.
Егор Петрович посмотрел на часы, достав их из жилета.  Что-то опять происходило со временем. Вера Павловна и не заметила, как за окном стали сгущаться сумерки.
- А время однако идет. И мы не свободны, пока не исправим вашу ошибку.
- А может, не нужно его закрывать? - беспечно предположила Вера Павловна.
- Вы определенно не понимаете трагедии происходящего, - Егор Петрович внимательно разглядывал Веру Павловну, как будто видел ее впервые.
- Знаете почему миры называются параллельными? Потому что они никогда не пересекаются. Вы же не хотите, чтобы из-за вашего легкомыслия нарушились все законы вашего и нашего мира.
Вера Павловна ничего не успела ответить. Дверь в столовую тоненько скрипнула. В глубине, где-то совсем далеко раздавались удары в набат. Запахло гарью. Вначале появились два больших чемодана, затем полноватый мужчина с наметившейся лысиной.
- Добрый вечер, господа.
- Что это у вас, Андрей Сергеевич, за багаж? Вы бы уже сразу все хозяйство и перетащили, - недовольно заметил Егор Петрович.
- Сестры. Женщины, сами знаете. Налегке не путешествуют. Прозоров, - поклонился мужчина в сторону Веры Павловны.
- Вера Павловна. Я вас узнала.
- Ирина, Ольга, где же вы? - Прозоров обернулся.
В комнату не спеша вошли дамы. Одна тоненькая в сером дорожном платье, в шляпке с вуалью. Другая повыше в строгом форменном платье и гладко зачесанными волосами.
- А где же Мария Сергеевна? - поинтересовался Егор Петрович.
- Жизнь у нее кончилась, - ответила та, что повыше. - Она носит черное платье, как траур по своей жизни. Ее выдали замуж в 18 лет...
- Избавьте нас от подробностей, - замахал руками Егор Петрович. - Все прекрасно знают историю ее взаимоотношений с мужем.
- Она осталась с Кулыгиным.
- Разумное решение, - одобрительно кивнул Егор Петрович.
- Она страдает.
- Кому сейчас легко, - Егор Петрович надел пенсне и достал печать.
- А я все еще надеюсь, - девушка в сером платье откинула вуаль.
У нее было миловидное, но грустное личико с лучистыми глазами:
- Сегодня с утра я счастлива! Вот уедем в Москву. И жизнь наша наладится! Правда, Ольга?
- Очень современное заблуждение, - пробормотала Вера Павловна.
- Правда, милая, - Ольга приобняла сестру, но та не могла оставаться на месте. Она подошла к Егору Петровичу:
- Я буду работать. Приносить пользу. В Москве все будет по-другому.
- Да что вы заладили, Ирина Сергеевна. Москва! Москва! Она ведь не резиновая. Давайте ваш пропуск.
Прозоров стал испуганно шарить по карманам, затем облегченно протянул бумагу Егору Петровичу. Тот придирчиво прочитал:
- Что это за цель такая? В Москву?
- Не судите строго. Девочки мечтали об этом, - извиняющимся тоном начал Прозоров.
- На протяжение четырех актов, - закончила за него Вера Павловна и вздохнула.
Запах гари усиливался.
- Что у вас там? Никак не потушат что ли? - Егор Петрович посмотрел на Веру Павловну поверх пенсне, и ей показалось, что взгляд этот должен был ей что-то сказать. Смутное чувство уже поднималось со дна души.
- Так пожар-то какой, - охотно объяснил Прозоров. - Я не пошел смотреть. Но, говорят, Вершинины чуть не сгорели. И он всю ночь философствовал. А несколько домов сгорело. Теперь не вернешь ничего.
Ольга покачала головой:
- Какой ужас! И как надоело!
Веру Павловну вдруг озарило: "Огонь! Огонь, с которого все началось, и которым мы все заканчиваем".
- В Москву! В Москву! - мечтательно воскликнула Ирина Сергеевна.
- Довольно, дамы, - Егор Петрович торопливо шлепнул печать. - Все уже поняли, что настоящая жизнь есть только там.
Вера Павловна невольно усмехнулась:
- Ну да. Есть ли жизнь за МКАДом неизвестно.
- Прощай, старая жизнь! - радостно воскликнули сестры.
Троица, забрав документ, двинулась к выходу.
- Позвольте, Андрей Сергеевич, - остановил их Егор Петрович. - Пропуск на двоих.
- Я только чемоданы донести, - смутился Прозоров под подозрительным взглядом Егора Петровича. - У меня же Наташа и Бобик. Куда мне...
- Знаю я вас. Давайте-ка я вас провожу.
Егор Петрович подхватил один чемодан. У самой двери  он замешкался. И Вера Павловна скорее догадалась, чем услышала:
- Прощайте, Вера Павловна.
Медлить нельзя было ни одной секунды.  На столе лежали забытые Егором Петровичем спички. Вера Павловна не знала, как поджигают дома. Но было что-то мистическое в том, как пламя практически сразу охватило комнату. Трещала старая сухая мебель, стонали двери. Тяжко и громко вздыхал дом под языками пламени.
- Огонь! - страшно закричала Вера Павловна. Жар обжигал ей лицо...

- Неплохой сюжет для рассказа. Как  ты думаешь, Матвей? - обратилась Вера Павловна к коту, который, высунув мордочку в окно, дышал всей розовой пастью, как собака.
Она захлопнула крышку капота, вытерла испачканные руки салфеткой и села за руль. Вера Павловна взглянула на томик Чехова, лежавший на пассажирском сиденье.
- Прощай, старая жизнь!
Матвей, похоже, был с ней согласен. Мотор довольно заурчал, и красная КИА продолжила свой путь, оставляя за собой клубы пыли.


                Удивление Веры Павловны


Самолеты – очень удобный вид транспорта. И почти волшебный. Человеческое сознание не в силах понять, как можно сесть в самолет в какой-нибудь жаркой Астрахани и через два часа сходить по трапу в дождливой и пасмурной Москве. Вот так перемахнуть пару тысяч километров! И это всегда вызывало ощущение нереальности происходящего. А Вера Павловна любила реальность, ей нравилось ощущать течение времени, наблюдать мелькающее за окном пространство. Короче, Вера Павловна любила поезда. Ей нравилось засыпать под стук колес. Нравилось бездумно смотреть в окно. Или с бесконечным  удовольствием читать книгу. Сегодня это был Достоевский и прекрасный человек – князь Мышкин. Попутчик попался не то, чтобы не разговорчивый, а словно погруженный в себя. Все время что-то писал в тетради в кожаной коричневой обложке. Он оказался писателем, что показалось Вере Павловне очень символичным. Знакомства в поезде – тоже вещь легкая, не напрягающая. Они с попутчиком  тут же вспомнили анекдот про чукчу: «Приходит чукча в литературный институт поступать. Экзаменаторы его спрашивают:

- Вы Достоевского читали?

- Нет.

- А Толстого?

- Нет.

- А что же вы тогда здесь делаете?

- Чукча не читатель. Чукча – писатель»

Они посмеялись, и совершенно естественно Вера Павловна стала называть попутчика «писатель». Тот, впрочем, не сопротивлялся, а только, как показалось чуткой Вере Павловне, как-то грустно улыбнулся. Вообще, писатель Вере Павловне понравился. Это был мужчина средних лет, с черными густыми волосами, на висках отливающими сединой. С красивым и, что главное, умным лицом. Ум – это то, что больше всего Вера Павловна ценила в мужчинах. Видимо, поэтому, дожив до 45 лет, была одна. Одиночество, впрочем, стало привычным. Тем более, что Вера Павловна была человеком самодостаточным. Но, искоса поглядывая на попутчика, она впервые почувствовала, что готова была бы быть рядом с ним. И, вообще, ощущалось в нем некое родство что ли? Что-то давно забытое мелькало в повороте его головы, в том, как он, слегка склонив голову над тетрадью, сосредоточенно писал. Словно когда-то очень давно она уже видела его, сидела рядом, поджав ноги, и  слушала то, что родилось под его пером.

Вера Павловна тряхнула рыжими волосами. «Не хватало еще только влюбиться», -  с грустью подумала она. Потому что, как пела  Алла Пугачева: «Как только я кого-то полюблю, как паруса наполню кораблю, он уплывает от меня». Нечего и пробовать. Вера Павловна снова погрузилась в книгу.

- Достоевский? – спросил попутчик, откладывая тетрадь.

- «Идиот». У Льва Николаевича Мышкина судьба Христа. Он был дан им, чтобы они взглянули на себя и захотели стать лучше.

- Да, пожалуй. И закончилось все также трагически. Вы думаете, они станут лучше? - писатель с интересом смотрел на Веру Павловну.

- Не знаю, лучше ли. Но после того, как был князь Христос, нельзя остаться прежними.

- Помню, когда в первый раз читал роман, - писатель скрестил руки и откинулся назад. - Думал, что же они так мучают его? Неужели не видят, что приносят ему страдания?

Вера Павловна согласно закивала:
- Точно. Именно такие мысли у меня были. Жаль было его до слез. Смешной, нелепый с их точки зрения и при этом удивительно прекрасный, светлый.

- Вот к этому свету они и тянулись. Как мотыльки к огню.

- Значит, в каждом человеке живет это? Инстинктивная тяга к свету. Знаете, один мой знакомый рассказывал. Ехали они по трассе в другой город: он, жена и годовалый ребенок. На дороге щебень – перевернулись. Ребенок через лобовое стекло вылетел на дорогу. Так вот пока он бежал к нему, пока убедился, что тот жив, все в нем смешалось. Он говорит, что понял в тот миг, что в жизни главное. И ради чего стоит жить. А что мелко и не заслуживает внимания. Он понял, КАК надо жить. А потом спустя какое-то время это осознание прошло. И стало все, как прежде. Жизни не жалко, время попусту тратил, - грустно закончила Вера Павловна.

- Помните в «Идиоте» примерно та же мысль. Мышкин рассказывает историю приговоренного к смерти. Как тот понимает перед последней минутой, как надо бы жить и каждую минуту отсчитывать? А потом его милуют.

- Да вот, - перебила писателя Вера Павловна. - «-Ну. Что же он с этим богатством сделал потом? Жил ли каждую минуту счетом?

- О нет, он мне сам говорил, - я его уже про это спрашивал, - вовсе не так жил и много, много минут потерял». Вера Павловна закрыла книгу:

 – Как это точно. Невозможно ценить все время то, что имеешь. Не в природе это человеческой.

- И все-таки все задумано в человеке сложно, но именно так, как надо. Вы не находите, читательница? – улыбнулся писатель.

- Нахожу, - порозовела Вера Павловна под странным взглядом попутчика. Казалось, он говорил о большем. - Я однажды утром собралась ехать на работу, грела машину и увидела, как рядом на скамейке сидит опустившийся, грязный, бездомный мужчина. Он, видимо, только что рылся в мусорных баках и что-то нашел там. Оказалось, детская игрушка. Какой-то шар на батарейках, внутри которого горели и переливались разноцветные огоньки. И положил его на скамейку и так… смотрел, - Вера Павловна замолчала. - И было в нем, дошедшем до дна, столько радости. Я не знаю, как передать словами, что я почувствовала, глядя на него.

- И не нужно. Об этом я и говорю, - какой у него был голос, Вера Павловна чувствовала, как растворяется в нем.

- А что вы пишете? Дадите почитать?

- Вы обязательно узнаете, - он снова потянулся к тетради.

- Ну, не буду вам мешать, - Вера Павловна почти заставила себя выйти из купе. Ну, не глазеть же в самом деле на человека, когда он работает. А глазеть, конечно, хотелось!

Вера Павловна плотно прикрыла дверь купе, на мгновение в зеркале мелькнуло ее похорошевшее лицо, блестящие глаза и не сходящая с губ улыбка.

В коридоре никого не было, кроме мужчины, стоявшего у соседнего окна. Он, видимо, вышел покурить: в руках у него была незажженная сигарета. Но не дошел до тамбура, а внимательно и как-то радостно смотрел в окно. Он был чуть выше среднего роста, худ, имел очень светлые волосы и такую же небольшую бородку. Одет он был скромно, и все, казалось, было ему чуть маловато, как внезапно выросшему из своего прежнего костюма подростку. Он коротко взглянул на нее голубыми глазами и светло улыбнулся. Так, что сразу захотелось войти с ним в разговор.

- Не могу насмотреться. Соскучился очень по России. Вот вроде и неприметный пейзаж, а родной.

- Вы были заграницей? - улыбнулась в ответ Вера Павловна, кутаясь в вязаную кофточку. Отопление в поезде было не очень, а ноябрь выдался холодным и промозглым. Наступили осенние каникулы, и сама Вера Павловна ехала в Петербург, в город любимого ею Достоевского.

- Я прямо из Швейцарии.

- Там красиво.

- Да, - согласился мужчина. - Но здесь все как-то ближе.

- Понимаю вас. Я, глядя на чужие красоты, всегда чувствую некую ревность.

- Это называется любовь к Отечеству.

Пропуская мощную проводницу с дребезжащими стаканами, Вера Павловна чуть повернула голову и похолодела. Дверь в соседнее купе оказалась приоткрытой. Когда спина проводницы перестала закрывать обзор, Вера Павловна увидела, что на нижней не заправленной  бельем полке сидел, скрестив руки и прикрыв глаза, Егор Петрович Книжный. Вера Павловна подавила желание броситься в купе и попросить, нет, потребовать объяснений. Она уже не слышала, что говорил мужчина, он что-то продолжал рассказывать о Швейцарии, о каком-то докторе. Вера Павловна лихорадочно соображала. Решение пришло неожиданно. Извинившись, Вера Павловна шагнула в свое купе. Писателя она застала за тем же занятием. Услышав, что Вера Павловна вернулась, он поднял голову.

- Послушайте, - Вера Павловна говорила вполголоса и старалась дышать ровнее. - У меня к вам просьба, может быть, немного странная. В соседнем купе едет мужчина. Скажите мне: видите вы его или нет?

Писатель удивленно вскинул брови.

- Я понимаю, - Вера Павловна схватила его за руку. - Звучит, как бред! Но мне действительно нужно.

Писатель убрал тетрадь и вышел, закрыв за собой зеркальную дверь. Через какое-то время за стеной раздались голоса. Что говорят, разобрать было невозможно. Голоса были мужскими. Они не спорили, но звучали несколько напряженно. Кажется, их было двое. Когда писатель вернулся через несколько минут, то застал Веру Павловну в страшном волнении.

- И? - Вера Павловна с надеждой смотрела на писателя.

- Да. Там едет мужчина. На нем замшевый терракотовый пиджак и шейный платок, - попутчик улыбнулся. - Очень солидный, внушающий доверие мужчина. Я вам помог?

- Ничего не понимаю, - Вера Павловна потерла лоб. – Как же вы его видите? Ведь…

- Что ведь?

- Не обращайте внимания. «Он улетел, но обещал вернуться!»

Вера Павловна решительно поднялась:

- Вы работайте. Не отвлекайтесь.

Еще через минуту она сердито плюхнулась на полку напротив невозмутимого Егора Петровича. Ее просто распирало от бешенства.

- Я вас внимательно слушаю, Егор Петрович.

- Меня? – Егор Петрович потянулся и взял в руки стакан в подстаканнике с плавающей там долькой лимона, медленно сделал несколько глотков и пристально посмотрел на Веру Павловну.

- Вы издеваетесь? - Вера Павловна задыхалась от возмущения.

- Вы же знаете, как я к вам отношусь! Помилуйте, как можно издеваться?

- Тогда зачем вы опять здесь?! Почему вы меня преследуете? И, в конце концов, почему вас видит писатель?

- Кто, простите?

- Писатель из соседнего купе.

- А почему собственно он не должен меня видеть?

- Потому что, - Вера Павловна помялась, - потому что вы существуете только у меня в голове.

- Вы уверены? А где существуете вы?

- Что за дурацкие вопросы? - Вера Павловна поежилась, какая-то тревожная, даже не мысль, а заноза вдруг больно кольнула ее.

- Так вот, Вера Павловна, я реален точно так же, как и вы, - почему-то в голосе Книжного послышалась глубокая печаль. - И я не знаю, зачем я здесь.

- Вы всегда появляетесь с какими-то невыполнимыми, страшными, дикими требованиями, - Вера Павловна не дала говорить Егору Петровичу. – Я что-то все время должна делать. А я не хочу, понимаете? В этот раз не хочу.

- Чаю? – Егор Петрович придвинул ей второй стакан.

Вера Павловна машинально сделала глоток.

- Я могу только догадываться о причине моей нынешней командировки. Портал между нашими мирами закрыть не удалось, - вздохнул Егор Петрович. - И теперь герои живут в вашем мире.

- Что за нелепость? - Вера Павловна действительно испугалась.

- Если бы! Они повсюду. И самое главное – их невозможно отличить от настоящих людей. Это происходит еще потому, что сейчас читают очень мало. Литературные герои могут не опасаться разоблачения. Они живут и даже работают рядом, не вызывая ничьих подозрений.

- А люди? – шепотом спросила Вера Павловна,- они уходят туда? В ваш мир?

- Да. Некоторые. Я лично встречал девушку, которая считает себя главной героиней из очень странной, так назовем, книги, - Егор Петрович пощелкал пальцами, -  50 чего-то там... связано с зеленым или с серым.

- У вас это считается литературой? - усмехнулась Вера Павловна.

- У нас нет, у людей – да. Судьба таких людей печальна. Они постепенно выпадают из реальности. И, увы, уже никогда в нее не вернутся.

- Эвона как! Я раньше думала, что это называется шизофрения, - саркастически заметила Вера Павловна, - а оказывается, это портал между мирами.

- Мне хотелось бы разделить вашу беспечность, но, - Егор Петрович развел руками, - некоторые персонажи оказались реальнее настоящих людей.

Егор Петрович, как показалось Вере Павловне, смотрел на нее с какой-то скрытой мыслью:

- Реальнее и лучше.

- А некоторые настоящие люди и на людей не похожи? Это вы хотели сказать? – Вере Павловне было холодно. Очень холодно. Что происходит, она пока не понимала. Но чувство приближающейся катастрофы не покидало ее.

- Вот что, Егор Петрович, вас не существует. И сейчас я проснусь, ко мне вернется сознание или еще что-нибудь в этом роде. И все встанет на свои места.

- Боюсь, что не сегодня.

Вера Павловна никогда не обращала раньше внимания на то, какой усталый и печальный взгляд у Егора Петровича.

- И что ничего нельзя сделать? Вы же почти волшебник!

Егор Петрович молчал, в купе постучали. На пороге стоял давешний знакомый Веры Павловны. Он тоже озяб и потирал бледные тонкие руки.

- Ноябрь выдался холодным. Бросить бы эту дурную привычку курить, и не надо было бы мерзнуть в тамбуре, - виновато улыбнулся молодой человек. На вид ему было лет 27, как разглядела его теперь Вера Павловна. Егор Петрович посторонился, пропуская того к окну.

- А вы выпейте чайку, Лев Николаевич, - предложил Егор Петрович. - Вот и согреетесь.

Вера Павловна вздрогнула и еще раз внимательно посмотрела на незнакомца. Она попыталась поймать взгляд Егора Петровича, но он был увлечен пушинкой на рукаве своего пиджака и глаз не поднимал.

- Конечно! Лев Николаевич Мышкин. Швейцария, - пробормотала Вера Павловна, силы ее как будто оставили. Фантасмагория продолжалась, а ей так хотелось побыстрее вернуться в реальность. И просто пить чай не с Егором Петровичем и не с чудесным князем, а просто с попутчиком, писателем из соседнего купе. «Проснись же скорее, - Вера Павловна ущипнула себя за руку и почувствовала боль. - Так, как там у Зеланда про осознанные сновидения? Это же мой сон, а значит, и его сценарий тоже. Я хочу проснуться!»

Вера Павловна была в отчаянье – ничего не происходило.

- Ну, хорошо, - устало проговорила она. - Раз уж так. Всегда хотела спросить вас, Лев Николаевич, почему вы в итоге выбрали не Аглаю, а Настасью Филипповну? Почему осознанно лишили себя любви и счастья?

Лев Николаевич грел руки о горячий стакан. И взгляд его голубых глаз, обращенных на Веру Павловну, был светел:

- Вы же знаете…

- Вера Павловна, - подсказал заинтересовавшийся Егор Петрович.

- Вера Павловна, - продолжил Лев Николаевич, – что русская любовь – это страдание и жалость. Любить – значит, жалеть. Аглая…

Вере Павловне показалось, что ему с трудом удалось произнести это имя.

- Аглая – сильная. Она не нуждается в жалости. Настасья Филипповна – слаба, несмотря на всю ее эксцентрику, - Лев Николаевич нервно провел ладонью по лбу.

- Это заблуждение! – вспыхнула Вера Павловна от, видимо, давно наболевшей мысли. - Сильные тоже нуждаются в сочувствии. Может, дальше больше, чем другие. Знаете ли вы, господа, как дается эта сила? Где ее берут? Что с сердцем-то и с душой делать приходится?!

Она почувствовала, как ладонь Льва Николаевича легла на ее руку.

- Я не хотел вас обидеть, - в голосе князя слышалось искреннее страдание.

- Слабый человек, - ком в горле мешал Вере Павловне говорить, - всегда заслуживает извинений. Ваша Настасья Филипповна истерит по любому поводу, выставляет напоказ свои страдания. Сильный страдает молча, и потому кажется, что ему совсем не больно.

- Может, вы и правы, - задумчиво проговорил Лев Николаевич, а потом взглянул на Веру Павловну.

- Вы глубоко несчастны, Вера Павловна.

- С чего вы взяли? – она обернулась к Егору Петровичу и проговорила в полголоса. – Впервые не я жалею литературного героя, а мне сочувствует персонаж.

- А еще вы красивы, - добавил, улыбаясь, Лев Николаевич. – И добры.

- И это удивительное сочетание для человека, - вставил молчавший до сих пор Егор Петрович. И Вере Павловне опять показалось, что какая-то затаенная, невысказанная мысль есть у Егора Петровича.

- И красота спасет мир? – снова задала вопрос Вера Павловна и услышала в себе интонации Понтия Пилата, беседовавшего с Иешуа на безжалостном Ершалаимском солнце: «И настанет царство истины?!»

- Да, - светло улыбнулся князь.

- Каким же образом интересно?

- Красота умножает в мире количество добра. Вот, глядя на вас, хочется быть лучше.

Вера Павловна усмехнулась:

- Пожалуй, я знаю теперь, почему одна. Не всякому захочется становиться лучше. И вы, князь, и в правду считаете, что мир станет лучше?

- Обязательно станет. Уже стал. Вот, казалось бы, человеку падать-то ниже некуда, а свет возьмет  да и проявится в нем.

- Да, - вдруг вспомнила Вера Павловна, - я понимаю, о чем вы! Я видела однажды, как бездомный человек поделился найденным  хлебом с собакой, такой же несчастной и потерянной. Отломил половину и просто отдал ей.

Лев Николаевич очень обрадовался и чуть было не опрокинул стакан, заботливо подхваченный Егором Петровичем.

- Об этом и речь! Не сомневайтесь, мир скоро станет лучше!

- «Жаль только жить в эту пору прекрасную, уж, не придется ни мне, ни тебе».

Вера Павловна перехватила задумчивый взгляд Егора Петровича и снова разозлилась.

- Пожалуй, мне пора. Вы удивительный человек, Лев Николаевич.
Егор Петрович покачал головой, а Лев Николаевич улыбнулся совсем по-детски. Вера Павловна вдруг снова почувствовала эту иголку в сердце.

- Вам сегодня придется многому удивляться, Вера Павловна, - проговорил Егор Петрович. Вера Павловна вышла, ничего не ответив.

Попутчик продолжал что-то писать в тетради и на появление Веры Павловны отреагировал коротким взглядом. Его вид вернул Вере Павловне ощущение реальности, несколько минут назад ускользавшей от нее.

- У вас бывает иногда ощущение, что вы спите и не можете проснуться, - начала Вера Павловна.

- Нет. А у вас бывает? – писатель отложил ручку. – Хотите поговорить об этом?

Они оба вдруг рассмеялись, настолько этот диалог напоминал разговор психотерапевта с пациентом.

- У меня такое бывает, - продолжила Вера Павловна. - Вот этот мужчина в соседнем купе, которого вы видели. Он появляется, скажем, только в определенные моменты.

- Представляю, что бы по этому поводу сказал вам великий Фрейд.

- Я тоже представляю, - улыбнулась Вера Павловна. – Одинокая женщина, которая видит несуществующее. Придумывает иную реальность. Сублимирует, так сказать. Со мной все понятно. Но возникает вопрос, почему  его видите вы?

- Не бойтесь. Вы не сошли с ума.

            - Ну, да. Это только гриппом вместе болеют, а с ума сходят поодиночке.

- Ну, что-то вроде этого. И потом я тоже одинок, - развел руками писатель. – Вы мне очень нравитесь. И мне будет очень жаль с вами расставаться.

И как-то так была сказана эта фраза, что Вера Павловна, вспыхнувшая было от удовольствия, сразу поверила, что расстаться им придется. И глухая тоска подкатила к сердцу.

- А вообще, жизнь гораздо фантастичнее, чем мы о ней думаем.

- Да, - согласилась Вера Павловна. – И мне всегда удивительно, когда люди представляют себя героями произведений, выстраивают свою жизнь в соответствии с этим, - вспомнила Вера Павловна слова Егора Петровича. - Или уходят в виртуальную реальность, когда жизнь полна простых, но удивительно прекрасных вещей.

- Подъезжаем к какой-то станции, - сказал писатель.

Поезд действительно замедлил ход и, дернувшись, с шипением остановился.

- Пойду-ка я подышу воздухом, пока мы все не переселились в выдуманный кем-то мир. Со мной, может быть? – предложил писатель Вере Павловне.

- Нет. Не хочется, - улыбнулась она и открыла книгу. Вера Павловна смотрела на страницу и не могла прочитать ни строчки. Писатель надел пальто и вышел. Какая-то мысль не давала Вере Павловне покоя. Что значит: «пока мы все не переселились в выдуманный кем-то мир»? Она выглянула в окно. Писатель был уже на перроне и приветливо помахал ей рукой.

 Его тетрадь с ручкой остались на столе. Вера Павловна несколько раз взглянула на нее. Любопытство боролось  в ней с порядочностью. Первое все-таки победило. Тем более,  писатель и сам обещал ей дать прочитать свое произведение. А еще, конечно, он ей нравился, очень. И вдруг она ему тоже? От этой мысли захватило дух, и Вера Павловна все-таки открыла последнюю исписанную страницу. Почерк у него был мелкий, но аккуратный. Вера Павловна, научившаяся в силу учительской профессии  разбирать самые разные почерки, вскоре освоилась и начала понимать написанное. То, что она прочитала, было настолько непонятно и страшно, что Вера Павловна не поверила своим глазам. Мелкие буквы складывались в следующее:

« - Об этом и речь! Не сомневайтесь, мир скоро станет лучше!

- «Жаль только жить в эту пору прекрасную, уж, не придется ни мне, ни тебе».

Вера Павловна перехватила задумчивый взгляд Егора Петровича и снова разозлилась.

- Пожалуй, мне пора. Вы удивительный человек, Лев Николаевич.
Егор Петрович покачал головой, а Лев Николаевич улыбнулся совсем по-детски. Вера Павловна вдруг снова почувствовала эту иголку в сердце.

 - Вам сегодня придется многому удивляться, Вера Павловна, - проговорил Егор Петрович. Вера Павловна вышла, ничего не ответив».

Вера Павловна захлопнула тетрадь. Это была последняя фраза, написанная странным попутчиком. Вера Павловна вышла в коридор и открыла дверь соседнего купе. Там никого и ничего не было. Даже стаканов с чаем на столике. Вера Павловна почувствовала, как по спине между лопатками катится капля пота. Что-то произошло. Ужасное. Непонятное. Непоправимое. Вера Павловна никогда еще не чувствовала себя  такой одинокой и подавленной. Объяснить все происходящее она просто не могла. Вера Павловна заставила себя вернуться в купе и села на свое место. На страшную тетрадь она старалась не смотреть. Мелькали бессвязные мысли об ужасных открытиях в комнате синей бороды, запретных коридорах, ящике Пандоры и о неизбежном, неминуемом за этим наказании.

Поезд тронулся, и через мгновение в купе вернулся писатель. Он сел напротив и весело взглянул на Веру Павловну.

- Погода чудесная! Морозец. Скоро зима.

Видимо, было что-то в лице Веры Павловны, что заставило его вдруг замолчать.

- Что это такое? - Вера Павловна кивнула на тетрадь. - Что это значит?

«Объясни же мне. Пусть объяснение будет простым и понятным», - молила про себя Вера Павловна.

- Я же говорил тебе, что ты все узнаешь, - печально сказал писатель. – Мне не хотелось, чтобы так.

Вера Павловна изумленно молчала.

- Я создал тебя вот такой. Абсолютно для меня идеальной. Такой,  какую я искал всю жизнь. Красивой, умной, немного наивной, великодушной.

Приятные слова, которые говорил этот чудесный мужчина, Вера Павловна воспринимала как гвозди, вбиваемые в крышку ее гроба. Кажется, она все уже поняла, но не могла заставить себя сказать ни слова. А он, наверное, хотел каких-нибудь слов.

- И я должен закончить эту историю, чтобы закрыть портал, - заключил он.

- Я, - голос Веры Павловны сорвался. - Я…

- Ты героиня моей книги. Лучшей книги, - он потянулся за тетрадью.

Дверь в купе беззвучно открылась. На пороге стоял Егор Петрович. Писатель кивнул ему, как старому знакомому.

- Дался нам этот портал, - проворчал Егор Петрович, не глядя на писателя.

- Ты сам знаешь, есть вещи, над которыми не властен даже писатель.

- Я не могу сделать тебя настоящей, - писатель посмотрел на Веру Павловну, в глазах которой стояли слезы.

- Более настоящей, чем вы есть на самом деле, - в голосе и глазах Егора Петровича  была ласка. - Нам пора, Вера Павловна.

Вера Павловна не спрашивала, куда и зачем ей пора. Она только понимала, что начинается какая-то совсем иная, незнакомая жизнь. И это, пожалуй, было даже интересно.

Она сквозь слезы улыбнулась писателю, хотела что-то сказать, но не сказала. В ее глазах он читал все, как в книге.

- Прощайте, Вера Павловна, - прошептал он.

И через минуту Егора Петровича и Веры Павловны не было в купе.
 Какое-то время писатель сидел за столом, уронив голову на скрещенные руки. Потом глубоко вздохнул и открыл свою тетрадь. Еще какое-то время на чистый лист бумаги легко ложились строчки, написанные мелким, но ровным почерком. Писатель прощался со своей героиней, с ее историей, с частью самого себя.

Затем он закрыл тетрадь и, недолго подумав, написал «Сублимация Веры Павловны».