- В бога-то я ни на грош не верю. Ты хоть кол на моей голове теши, не верю, и баста. Всё это поповские сказки. А вот насчёт черта мыслишки подчас складываются. И мысли вполне, как это у вас, у грамотных, говорят, материальные.
Спорить не хотелось. Да и Кузьмич, мягко говоря, лукавил: у него в доме книг больше, чем в сельской библиотеке. В те советские времена спорить с ним даже совхозное начальство опасались.
Угли в догорающем костре с треском рассыпались, летели искры, ярче вспыхивало пламя, выхватывая из темноты большие крепкие руки с узловатыми пальцами да истерзанное глубокими морщинами лицо старика. В такие секунды образ деда казался демоническим.
Прохладная темнота ночи была насыщенна ароматами и звуками наступившего лета. Невдалеке шумела горная речка, где-то в высоте над нами верещали и фыркали коростели, да неугомонный Чуйский тракт чуть слышно шумами моторов давал о себе знать.
Кузьмича я знал чуть ли не с пелёнок - сосед он, калитка в калитку через проулок. В детстве иногда брал меня на трактор, и я часами очарованно следил, как он управляется с рычагами, как сзади волшебным образом лемеха плуга закручивают и переворачивают дерн, оставляя за собой ровный след вспаханной полосы. Повзрослевшему - разрешал на перегонах сидеть на его месте и управлять трактором. Когда это было…
Вот уже и у меня по вискам закрадывается седина, а Кузьмич вроде и не изменился. Хотя уже походка не та, сутулится, да и ростом вроде стал ниже. Что ни говори, ему уже, однако, около восьмидесяти.
- Тогда мне было пятнадцать лет, - продолжал Кузьмич. - Война, голодные годы. Решил я сходить к матери. Отпросился у бригадира и пошёл. На выезде из деревни в самой последней избушке жила тётка. Дверь, подпёртая лопатой, говорила, что хозяйки нет дома. Чёрт и попутал. Спустился в подпол, набрал картошки, поделил прикрытый на столе кусок хлеба.
Был бы бог, позволил он мне это сделать?.. То-то. И идти-то надо было всего пятьдесят километров. Летом в лесу всегда пропитание найти можно. И рыба по ручьям водилась.
В обед тётка обнаружила пропажу. Слухи о дезертирах по деревням бродили. Вечером меня уже за Апшуяхтой догнали два конных милиционера. Судили в те времена быстро, причитания тётки не помогли...
Лес валил в Новосибирской области. Здоровье было, кормили даже лучше, чем в колхозе. Мяса много не наросло, но к семнадцати годам, где в шутку, а где и всерьез - мог навалять взрослого мужика.
Добавил я тогда себе год, в начале 45-го прямо из-под конвоя забрали в армию. Знаешь, Васька, на лесоповале легче было. А тут командиры – всё фронтовики, после госпиталей. Гоняли нас до седьмого пота. Думал, не выдержу, постигая солдатскую науку. Все рвались на фронт, но вот уже и победу отпраздновали, а нас «отцы командиры» то в атаку гонят, то оборону требуют держать. Наверно, на десять рядов полигон окопами перекопали.
В середине лета 45-го погрузили в вагоны, и на восток. Так я и попал на Японскую. Опять же - был бы бог, разве позволил бы он людям воевать? Самый страшный зверь убивает для пропитания, и только человек придумывает совершеннейшие инструменты для уничтожения себе подобных.
Война быстро кончилась, а вот служба моя затянулась на долгие семь лет. Вернулся домой уже в 52-м году. И орден, и медали, и погоны старшинские, и здоровье – подковы гнул. Посмотрел на нашу деревенскую нищету, думаю: погуляю - и в город. Ну, и загулял. Мужиков-то война выкосила, женщины в ту пору были дюже горазды до мужской ласки.
С очередной пассией прихожу в клуб на фильм, а билетерша в зал не пропускает - пьяный. Запах-то, конечно, был, да дело не в том: я уже и с билетершей траву в колхозном саду примял. Вроде слегка оттолкнул бабу, а она возьми, да упади, Может, и специально упала.
Написал работник клуба заявление, а я ещё - опять чёрт попутал - дня через два у пьяного милиционера наган отнял. Милиционер, где-то очень накушавшись, пытался, размахивая оружием, разогнать очередь у магазина. Это у него по пьяни было такое хобби - разгонять собравшихся - водка «сносила крышу» у бывшего охранника ГУЛАГА. Я этого порядка не знал, думал, впрямь стрелять начнёт.
Утром на следующий день меня и забрали. Статью припаяли крепкую, на все десять лет. И уже без погон и наград, всё в том же солдатском обмундировании, повезли обратно на восток. Под Комсомольске-на-Амуре три года лес валил, потом тросы год за трактором таскал, лес трелевали. Там и трактористом стал.
Ты знаешь, Василий, однажды нас, молодых зэков, переодели - белые рубашки, брюки, модные фуражки, - и погрузили на пароход. Ходил тогда по Амуру ещё колёсный пароход «Колумб». Отплыли от берега, никто ничего не понимает, оно и охранникам толком ничего не объяснили. Отплыли, и опять к причалу, а там кинокамеры, оказывается, фильм снимали, как якобы на комсомольскую стройку молодёжь приезжает. Сошли с парохода - и опять в бараки, в старое рваньё.
Трактористом чуть легче было, а главное - пропитаешься соляркой и гарью, мошка к тебе не так лезет, а там она тучами ходит. Мы бы так вольно сейчас там не сидели.
Срок кончился. Два года ещё на стройке проработал. Трактористы везде были нужны. Женился, ты же помнишь мою бабку. Видел бы ты её в молодости! Она по комсомольской путёвке туда завербовалась. Тогда из колхоза и можно было вырваться, только куда-то завербовавшись. Паспортов-то в колхозах не выдавали.
Прожили мы там, что-то около года, потянуло на родину, да и мать уже старенькая была. Здесь уже и Колька со Стёпкой родились.
А чёрта я больше старался не видеть и не слышать. Сжималось сердце, сжимались кулаки, а я терпел. Много подлости видел, много терпел. Детей надо было поднимать.
Эх, Василий! Как непросто жизнь прожить, оно ведь и при Советской власти много несправедливости было. Ладно, давай, однако, спать, а то проспим утренний клёв.
Дед, прикрыл голову плащ палаткой и вскоре засопел, а я ещё долго крутился. Виделась неугомонная жена Кузьмича и сыновья, которые каждый год приезжают к соседу, тоже уже немолодые мужики. Приезжают откуда-то с северов, наверное, с хорошими деньгами. Пошумят, погуляют недельку, а потом берутся за работу. И сено старикам поставят, и дом, усадьбу, всё перестроили. Залюбуешься. Старик говорил, отпуск взяли, должны скоро приехать. Кто в деревне теперь помнит, что Кузьмич много сидел? Мало кто. Да и как помнить? Никто ни разу не слышал от старика матерного слова, никого он не обидел…
Проснулся от утренней прохлады да потрескивания костра. Кузьмич уже хлопотал над чайником. Туман сизой дымкой висел окрест, обильная роса обещала ясный день.
Клёв был хороший. Сердце рыбака вздрагивает, когда удаётся подсечка и хариус, блестя чешуей, летит на берег. Кузьмич, может, не столь откровенно радовался рыбацкой удачи, но глаза озорно, по-молодому блестели.
Солнце пробежало по зелёным кущам, загудели пчёлы – клёв кончился.
Весело возвращались домой, невдалеке от села чувствую - заболтало машину, колесо спустило. Где-то гвоздь поймали. Но эта мелочь не испортила настроения, долго ли на «жигулёнке» колесо заменить?
Так уж получилось, чуть не забыли монтажку на асфальте, вот и бренчит в салоне. Да тут и ехать пять минут, не беда.
- Тормози, Василий! Моя корова блудит по деревне. Машка, видно, проспала, не успела пастуху прогнать. Ох, эта Машка. А ты езжай, загоню корову, приду, -
помахивая монтажкой, дед погнал коровку.
На перекрёстке оживлённо, как никак выходной. Дети, бабки на крыльце магазина делятся новостями и сплетнями, молодые женщины с колясками. Свернул аккуратно в свою улицу, тут уже не разгонишься – гравийка.
Навстречу помятая «иномарка» несётся, притормозил к забору. Куда этот придурочный прёт? Так это Жерёбый за рулём, опять, поди, пьяный летит. Неймется сволочи. Лет пять назад тоже пьяным одного ребёнка сбил насмерть, другого покалечил. Однако - он большой начальник в городе, судили и дали-то всего два года выселки.
В деревне у него брат живёт, приезжает и пьют неделями. Он и трезвый дурак, что говорить о пьяном.
Сзади отчаянно завизжали тормоза. Сердце екнуло от нехорошего предчувствия. Бросил машину, спешу на перекрёсток, а там уже женщины кричат. Вижу издалека: Жерёбый едва держится на ногах, но тащит из под передних колёс машины женщину. Тащит за ноги, как падаль. Оттащил и лезет в салон, видимо с намереньем продолжить путь. Уже бегу. Вижу, Кузьмич подошёл к машине, мелькнула монтажка, и шофёр осел на асфальт.
От удара машины детская коляска отлетела к забору. Как там она самортизировала, непонятно, но малышка в пелёнках, обложенная тёплым одеялом, не пострадала. С причитаниями над ней хлопотали старухи, а девчушка только хлопала глазами.
Хозяйка магазина вытащила плед, аккуратно перенесли Наталью Петровну в тень тополя. Учительница была без памяти. Ободранное в кровь плечо, наверное, нога поломана, по всему, и голове досталось. Вызвали скорую, милицию, дышит учительница – живая. Принесли нашатырь, открыла Наталья глаза, пошевелилась, говорить не может, а глаза бегают. Поднесли ребёнка, показали малышку, и потекли слёзы из глаз матери.
Жерёбый, всё так же сидел на асфальте, навалившись на автомобиль. Судя по раздробленному черепу, он уже больше никогда не опохмелится. Кузьмич тоже сидит с монтажкой в руке, прислонившись спиной к забору. Взгляд устремлён куда-то вверх, выше всего происходившего.
Вот уже и «скорая» увезла учительницу, милиции не было. Народ начал расходиться.
- Кузьмич, поедем домой, - пошевелил я деда.
Старик молча повалился на бок. Глаза его уже ничего не видели...
Как потом сказали врачи - сердце порвалось.