Я помню 90-е, когда не было Интернета и смартфонов. Я сидел во времянке на даче, был дождливый конец августа, вода сбегала по пленке на парниках и скапливалась в складках, лужи на тропинке через огород пузырились, дедушка шел в туалет по деревянным мосткам, чертыхаясь. Над нами медленно полз купол серого неба, цепляя верхушки вековых сосен, стряхивая с них иголки и швыряя вниз, на маленькие разноцветные мокрые дачные домики.
Я сидел на скрипучем диване, в джинсах, кроссах и ветровке, передо мной была толстая тетрадь в клетку, 96 листов, купленная в июне и почти исписанная за каникулы. Я составлял финальный отчет экспедиции на Альфу Центавра, которую мы с моим другом Пашей из дома через дорогу запустили на пластилиновых ракетах в самом начале лета, и которая сейчас должна была уже подлетать к месту назначения.
Все это время ребята были с нами на связи, полет шел нормально, от них регулярно приходили сообщения с научными данными и снимками. Паша отвечал за техническую часть — аренда площадки, заправка, предстартовый отсчет, простейшие операции с оборудованием. По сути, он был аутсорсером, в чьи обязанности входило периодически появляться у меня под окнами и сообщать: «Отчет с Альфы Центавра пришел!», после чего я брал тетрадь, ручку и начинал принимать данные, как радиотелескоп ESA в Канберре, Австралия, который уже третий месяц скачивает фотки Плутона, присланные зондом New Horizons.
Сначала все шло гладко, Паша каждое утро исправно стучал в калитку или пролезал через дырку в заборе и задорно вопил «Афляцентавра-а-а!!!», заставляя вздрагивать бабушку с вязанием в большой комнате и вполголоса материться дедушку, от неожиданности попавшего лобзиком по пальцу в мастерской. Я высовывался в окно, кивал и мы либо шли с Пашей купаться и играть в ножички, либо я сразу садился за работу — все зависело от погодных условий, объема данных, важности информации и других факторов, которые я просчитывал на ходу.
Но потом что-то случилось — то ли связь начала барахлить, то ли стали давать знать о себе какие-то аномалии глубокого космоса, которые мы не могли учесть в наших расчетах — Паша перестал справляться. Он приходил не каждый день, иногда являлся под вечер, вяло говорил «Аф... это», либо не говорил ничего, просто махал издалека, потом прекратил приходить вообще, хотя я знал, что он не уехал — вечером на веранде его дома горел свет и двигались силуэты, оттуда раздавалась музыка, громкие голоса взрослых и смех.
Связи с экспедицией не было почти неделю, после чего я не выдержал и пошел на разведку. Я пересек переулок, перелез через забор Пашиного дома и остановился на лужайке возле крыльца. Солнце садилось, над дальними домами тускнело оранжевое зарево, на фоне которого проступали, перед тем как слиться с густой дачной ночью, очертания сосновых стволов, яблоневых листьев и коньков крыш с трубами, кружились комары и мошки. Я переминался с ноги на ногу, топтал буйную сельскую осоку. Сквозь стеклянную грубо побеленную дверь я видел Пашу и его старшую сестру Полину, симпатичную высокую девчонку моего возраста, которой я в начале лета один раз сказал «Привет», а потом еще несколько раз поймал ее взгляд в тот момент, когда Паша передавал мне очередной отчет — он был чуть-чуть смешливый, но при этом теплый, милый, родной, как будто мы были знакомы уже сотню лет.
Они сидели перед компьютером — огромный, влекущий, монументальный, он возвышался на деревянном столе, им управлял мужчина с лысиной и бородой. Время от времени он делал спортивные движения, словно уклоняясь от чего-то, в эти моменты мне открывался краешек монитора, и я видел, что он играет в Duke Nukem 3D — игру, о которой я знал только по рассказам знакомых. Каждое свое действие он сопровождал комментариями, и вся компания то и дело взрывалась хохотом.
Я стоял на лужайке и зачарованно наблюдал за ними. Внезапно Паша заметил меня и показал в мою сторону пальцем. Мужчина с бородой резко развернулся, вскочил с места, распахнул дверь, сильно надавив на дверную ручку, угрожающе вышагнул одной ногой на крыльцо и бросил мне:
— Тебе чего нужно?
В его голосе была странная, чуждая интонация, она жужжала, как муха под занавеской, непредсказуемо билась и звенела — пройдут годы, и я научусь распознавать эту частоту городских неврозов, хронического недосыпа и беззубого безумия, но тогда она была новой, и мое сердце сильно заколотилось от страха.
Я невольно отступил.
— Я к Паше.
— Паша не выйдет, — сказал мужчина, продолжая держать дверь на вытянутой руке и слегка раскачивая ее, как будто решая, захлопнуть ее или броситься на меня и сожрать. — Еще вопросы?
Паша выглянул из-за его спины и посмотрел на меня — не виновато и не по-дружески, но с хищным любопытством, как маленький тигренок. Полина тоже смотрела, и в ее взгляде не было тепла — только насмешка.
— Мальчик, уходи с нашего участка и больше не приходи сюда, — отчеканил мужчина. — Не надо больше общаться с Пашей и вовлекать его в свои игры, ясно?
Я чувствовал, как подступают слезы, как стекает предательская сопля, как набухает, распирает до удушья еще одно чувство, которое не могу назвать, которого нет в моем словарном запасе, и не будет еще много лет, пока не настанут 2000-е, не случатся марши несогласных, цветные революции, не лязгнут щиты ОМОНа, не схватят, не скрутят, не потащат в автозак, не вырвется из груди хриплое: «За нашу и вашу свободу!» — я пятился на ватных ногах, желая бежать и не в силах бежать, я двигался медленно и выдавливал из себя глупое:
— Но что я сделал?
— А ну-у-у быстро вон отсюда! — взревел мужчина, и на последнем слове его голос приобрел механическое звучание, он переломился и завелся, как гитарный фидбек, засвистел оглушительной высокой нотой, которая разнеслась над огородами, над рекой и рельсами, разогнала туман, включила в окнах свет, проникла в розетки и телефонные линии, распалась на шипенье и бульканье, урчанье и стрекот, кукушку и часы, колодец и маятник, Кирилла и Мефодия, каррент муд, кип колм энд кэрри он, принесла бессонницу, исцелила от одиночества, научила любить долго и жить счастливо, подцепила, подсадила, оборвалась, унеслась в космос.
Полина и Паша переглянулись и пожали плечами, дверь захлопнулась, свет погас, я остался стоять на лужайке под чернеющим небом. Где-то вдалеке выл волк — дачники говорили, что иногда они забредают в наши края, хотя никогда не пересекают железную дорогу. Последняя электричка из Питера растянулась на горизонте желтыми квадратиками между темно-серыми ветками. По матовой темноте шиферных крыш плыл белый дым. Соседи топили баню.
— Ваня! — раздался бабушкин голос. — Домой!
Я перелез через Пашин забор, вернулся на переулок и подошел к своей калитке. Бабушка увидела меня с кухни.
— Десятый час, давай спать!
— Ба, ну я тут погуляю еще!
— Полчаса!
Я направился к выходу на шоссе в конце переулка. Машин в это время почти не было — раз в час проезжал заблудившийся турист или грузовик с газовыми баллонами. Я лег на теплый асфальт и стал смотреть на чистое звездное небо. Пластилиновые ракеты валялись на подоконнике у Паши на веранде, слипшиеся и покрытые пылью. Их забудут там перед отъездом, а забравшийся в дом зимний вор с удивлением посмотрит на них и хмыкнет, сгребая в рюкзак бытовую технику и шмотки. Но моя экспедиция была там — у одной из этих звезд, и она прямо сейчас сообщала мне свои координаты. Я лежал долго, слушал волка, уходящий поезд и принимал данные. Дым от соседской бани покидал пределы переулка. Земная кора, мантия и ядро гудели под моими лопатками. Кембрий, ордовик, силур, девон, карбон и пермь спали километрами ниже меня, никуда не спеша, не дыша, теряя уран, накапливая свинец.
— Красиво как, — услышал я рядом голос Полины.
— Привет, — сказал я во второй раз за это лето.
— Привет, — ответила она.
Мы лежали на самом краю эпохи, в самом начале другой, в загородной тиши, на пустынном шоссе с мелкими камушками и дорожным мусором, бесшумной летней ночью, в тот момент, когда изменился мир. Из глубокого космоса экспедиция сообщала: «Все в порядке, мы прибыли, ждем дальнейших указаний. Черт возьми, как же тут красиво, ребята, вы бы это видели».
Я поднялся и отряхнул штаны.
— Ты куда? — спросила Полина. В ее голосе прозвучало женское недоумение, которое я не мог распознать, а она — разъяснить, которого не было в наших словарных запасах и которое появится в них лишь спустя годы и школы и институты и страны, письма, звонки, запросы в друзья и свадебные фотографии, на которых искал и находил тот самый, насмешливый, но родной, знакомый сто и еще двадцать лет взгляд.
— Да мне сообщение пришло, надо ответить, — попытался объяснить я.
— Что? — искренне не понимая, спросила она.