Часть 1. Телебашня
Глава 1. Я лгу
Дайте мне мир, и я его переверну. Дайте мне перевёрнутый мир, и я найду точку опоры. Дайте мне точку опоры, и я поставлю на ней маяк. Он осветит то тёмное и пустое место, которое мы называем разумом.
Над городом, над моим домом возвышается гора, на горе стоит телебашня. Иногда она прячется в облака дождя и снега. Иногда её нежно окутывают сгустки тумана. По ночам она мигает шестью огнями, которые загадочно манят к себе. Многие думают, что они мигают для того, чтобы самолёты и вертолёты не столкнулись во тьме с телебашней, но это не так. Ибо ясно, что по ночам самолёты и вертолёты над нашим городом не летают. По ночам небеса во власти метеоритов, которые острыми треками царапают тьму. Я люблю наблюдать из окна своей кухни за телебашней и метеоритами. Они оставляют в моей душе след тайны, которая имеет прямое влияние на мою жизнь.
Там, в глубине телебашни чудиться мне существо, наблюдающее за мной через миллиарды телекамер. Стоит ему нажать какой-нибудь рычажок, и перед моим ботин-ком вырастает небольшой камень, о который я до боли отбиваю ногу. Но, наверное, не только за мной одним наблюдает этот недоступный режиссёр? Молчит и кривляется улицами свободный от моей воли город. И жители его мне кажутся актёрами, управля-емыми телебашней. Актёрами сознательными или бессознательными.
За окном во дворе играют дети. За окном во дворе играют маленьких детей. Кра-сивая соседка играет красивую соседку. Мои родители играют моих родителей. И даже собака, возможно, только играет собаку, а мусорный бак настолько же собака, насколь-ко собака – мусорный бак.
Быть может, где-то есть кулисы, в которых актёры моего города отдыхают, ли-стают журналы, пьют кофе, грызут кости и оживлённо следят за развитием действия. Если они вообще могут это делать. А может, они могут только играть. Может им неиз-вестно, что они актёры? А если им неизвестно, тогда кто смотрит этот спектакль? Кто зритель? Режиссёр? Я сам? Но я – участник действия. Мне не до удовольствия про-смотра.
Если это кукольный театр, то почему некоторые куклы рассуждают о нём, как о кукольном театре, не боясь моих подозрений и прозрений? Или это особый шик – иг-рать на грани разоблачения? Неужели, дёргающий за нитки, так уверен в себе? Почему сокрытие истины не считать особым видом жестокости? Должен же в игре быть смысл, хотя бы призраки его.
Может быть (о, бескрайнее честолюбие!) меня воспитывают для чего-то? Добро-вольцы играют окружающий мир, создаются фильмы, пишутся книги, совершаются поступки, и всё это ненавязчиво подсовывается мне, что бы во мне взросли какие-то особые качества, необходимые для какой-то миссии? Конечно, это бред мессианства, но как он приятен, как утешает в несчастьях и бесконечной пустой суете.
Я вжился в этот мир с рождения. Я не помню детства. Но почему, если человече-ская память такой прекрасный инструмент? Какие-то куски, как будто кто-то делал пробные включения в моё сознания (моего сознания?), неясные образы и картины, как будто кто-то проводил настройку моих чувств.
А может, у меня и не было начала, а есть только начало моего забвения? Может это зачем-то нужно, чтобы я не помнил того, что был всегда? Удался ли этот чей-то план полностью? Год от года, вырастая из детских рубашек, я спрашиваю себя: «А свои ли поступки я помню? Я ли был я год назад?» Я бы пошёл к психиатру, но кто скажет, что и под его белым халатом не скрывается пустота? Компьютерный голос, который я считаю своим внутренним, говорит мне о моей нормальности? Но я перестаю ему ве-рить. Я лгу себе. Кто внушил мне, что это мои мысли?
Мне страшно. И в то же время я боюсь банальности моего страха. И я боюсь, что кто-то узнает, что я боюсь банальности моего страха. К завтрашним занятиям я должен приготовить рассказ на немецком языке о какой-нибудь газете? Зачем? Я боюсь, что не смогу его выучить, боюсь, что не успею составить. В то же время я думаю, а какие у меня могут быть объективные доказательства существования Германии, немецкого языка, завтрашних занятий?
Белое бельё на балконах становится бутафорским, я не верю. Тотальное недове-рие. Что заставит меня жить и действовать дальше? Привычка? Вот маленькая девочка расквасила свой милый носик о грязный асфальт. Я спешу на помощь, вытираю её лицо платком, отряхиваю куртку, утешаю. И проклинаю свои неуклюжие рассуждения о всеобщем актёрстве. Что же, значит, режиссёр переиграл меня? И в шестиглазом под-мигивании телебашни чувствуется усмешка над всеми моими мыслями. Ну и пусть. Пусть я смешон. Пусть я всё делаю из корысти. Пусть делаю только по внутреннему убеждению. Но кроме этого мимолётного внутреннего порыва и убеждения у меня ни-чего нет. При всей своей искушённости, изощрённости, испорченности я невиновен, невиновен, невиновен.
Глава 2. Машины
У подножья горы суета. По дороге скользят машины. Машины нужны людям, чтобы быстрее добраться куда-нибудь, чтобы потом снова быстрее добраться куда-нибудь, чтобы потом снова… Они сжигают топливо, чтобы быстрее заработать деньги на новое топливо, чтобы истратив это топливо, быстрее заработать на новое… И мы растрачиваем своё существование, чтобы найти средства к существованию… Только обтёсанный гранит, вложенный в асфальт на обочине сидит прочно на месте не теряя энергии и никуда не торопясь. Может он и есть точка отсчёта декартовых координат мироздания. Или, если центра нет, центр произволен, то, почему и я не могу взглянуть на того наблюдателя на башне как на куклу. Если он знает мои мысли, то и ему должно было прийти в голову, что и перед ним могут разыгрывать спектакль, а я могу под-чиняться не только ему, а кому-то ещё, кто замыслил перед ним этот спектакль. Буду думать об этом чаще, пусть и у режиссёра поедет крыша.
Я на улице. Встречный ветер проносит обрывки газет, запахов, людей, взглядов. Вот летит человек. В настоящем у него одна мысль, одно движение. Мой взгляд и мои рассуждения остановили его в настоящем. Будущее и прошлое его неизвестно. Я от-пускаю человека, возвращаю ему его целостность. Я обращаюсь внутрь себя и взрыва-юсь, как начинённый тротилом ящик с пивом. Брызги разлетаются по пространству времени, а я смотрю на прозрачные капли.
В одной из них девушка с игрушечными губами и приклеенными ресницами спрашивает меня о бессмертной любви. Я говорю, что бессмертная любовь может быть только у бессмертного человека, а пока такового нет, нам придётся довольствоваться малым. Она обиженно уходит.
В другой капле я обнимаю девушку с накладными ногтями и золотыми зубами, хочу её поцеловать, но она противиться этому. Тогда я спрашиваю её о бессмертной любви. Она, раздражённая, уходит тоже.
В третьей девушка с ярко рыжими волосами сидит рядом и молчит. И я молчу. Мы знаем, что слова о любви всё испортят. Мы расходимся с горьким чувством несбывшегося.
Пока я разглядывал три капли своего Я, моё сознание, как сторожевой пёс, слиза-ла всё остальное. Я ртутью слился в единый организм, я готов продолжать прогулку. Дождь не останавливает меня. Сумерки сгущаются. Режиссёр зажигает фонари. Один захотел вспыхнуть ярче солнца, но только замигал и погас. Может это уволенный ак-тёр, взбунтовавшийся факир? Я пробую подыграть. Сейчас я сделаю несколько шагов, говорю я себе, и ничего не произойдёт. На девяносто седьмом меня окатывает с ног до головы грязью из-под колёс промчавшейся машины. Неожиданность ли это?
Сейчас я пройду ещё двадцать метров и что-то случиться! Я прохожу двести мет-ров, и ничего не происходит. Дождь сменяет мокрый снег. Улице не видно конца. Грустные лица прохожих. Может, им надоело играть в такую непогоду роли для како-го-то мальчишки, у которого дождь и снег в голове, а им хочется в тепло, домой, к се-мье, к детям, к таким же их мальчишкам и девчонкам, у которых ветер, ветер, ветер…
Мне их жаль, я иду домой. Лягу спать. Хотя, не факт. Вдруг у меня уже нет дома. Нет постели.
Я представляю себя сидящим в телебашне. Передо мной мониторы и экраны. Кнопки, рычажки, тумблеры, шкалы. Я вижу каждую куклу, каждую машину, актёра. Я импровизирую с их судьбами. Я соединяю и разъединяю. Я создаю музыку жизни. Но какой в этом смысл, конечная цель? Я разбиваю мониторы и клавиши. Я один среди поверженной техники. С пробитой крыши падает снег. Я один в телебашне. На мои крики отвечает лишь эхо. И я берусь восстанавливать разрушенное. Ибо кроме этого развлечения у меня нет ничего. Иллюзия должна быть восстановлена. Машины победили.
Глава 3. Солдат
Что-то странное вокруг. Куда это я зашёл? Какое-то поле. Город далеко светится огня-ми. Я бежал. Ну да, я просто убегаю из города. Свистит пуля. Я падаю в грязь. Ползу. Под руки попадает картофельная ботва. Взлетает зелёная ракета. Пока она висит осве-щая местность, успеваю разглядеть опушку леса, грязь и снег. Вползаю с чавканьем по грязи в траншею. Куртка промокла. Неужели и ощущение холода – иллюзия? Невоз-можно, невозможно – отстукивают зубы.
- Встать! – голос рванулся из темноты, будто бы прожигая её лучом фонарика. Во-енный, закутанный в плащ-палатку, наводил на меня расширяющийся источник света и сужающийся источник вечной тьмы. Глупо было лежать перед незнакомцем.
- Кто ты такой? А?! Молчишь?! Молчи-молчи, всё равно соврёшь! Документы есть? Нет? Дезертир, значит? Ну, ну! Молодец! Ты знаешь, в какое дерьмо ты вляпался, малыш?
Он повёл меня через поле, чавкающее грязью. Домик, к которому мы пришли, был симметричен и упорядочен: треугольная крыша, прямоугольные стены, ромбы света из окон, круглые прожектора стерегущие дорогу, бесконечную и блестящую, как офицерские сапоги. Шлагбаум был опущен. А по обе стороны от него перпенди-кулярно дороге уходили в тёмные поля столбы с колючей проволокой.
В домике было всё, что нужно солдату. Офицер оказался молодым лейтенантом, но голос его был вполне генеральским.
- Ладно, не дрейфь, если будешь вести себя правильно – я тебе помогу. Скажем, ты заблудился, отстал от части, отошёл в кусты, а остальных срочно забрали с картош-ки. У меня тут тоже трое дёру дали. Вот, приходится самому. И связь, как назло накры-лась… Ну, согласен?
- Я вообще-то не солдат…
- Ладно, солдат, не солдат… Разберёмся… - лейтенант достал из шкафа сухую форму. – На! Плащ возьмёшь там! Побудешь здесь, пока я не прибуду… Считай, я тебя мобилизовал… Запомни, из зоны никого не выпускать! Вот тебе автомат на всякий случай… Вопросы есть?
- Из зоны не выпускать, а в зону впускать?
- В зону никто не придёт! И не спрашивай почему! Давай, заступай на пост…
Он подмигнул, хлопнул меня по плечу и вышел не прощаясь. Звук заводящегося мотоцикла превратился в звук удаляющегося мотоцикла. И он стих. Только мокрый снег царапал окно.
Сначала я походил под снегом, потом мне это надоело, я вернулся за стол и взялся за оставленную кем-то на столе колбасу.
Как-то всё странно. Где это видано, чтобы актёрам давали настоящие автоматы, и они убивали из них друг друга по ходу действия. Что же, они и вправду куклы? Кто выбирает, каким им при зракам служить, за кого сражаться? И почему никто не думает так, как думаю я?
Послышался шум двигателей. Взяв автомат, я выбежал на улицу. Со стороны зоны к посту приближалась колонна бронетехники. Они были похожи на призрак чёрной гусеницы, которая пережёвывает дорогу.
Я врос кирзовыми сапогами в землю. Казалось, корни ушли к центру земли. Чёр-ное густое облако окутало вершину горы, а с ней и телебашню.
Колонна остановилась. Из первой машины никто не вышел, а вот вторая исторгла два треугольника – двух офицеров. Когда они приблизились, стало ясно, кто главный, это был ОН, сама Его Истинность, та самая персона. Он изучил меня до самых корней, уходящих к центру.
- Кто ты такой? Нет, молчи, всё равно соврёшь! Немедленно подними шлагбаум и сдай капитану оружие!
- У меня приказ никого не выпускать из зоны.
Истинность посмотрел на второй треугольник. То ли ища поддержки, то ли пока-зывая: «Ты посмотри, какая наглость!» капитан сделал шаг, но так нерешительно, что ему пришлось остановиться.
- Впрочем, нам всё равно, поднимешь ты шлагбаум или нет, тебя просто, дурака, жалко… - Треугольники тронулись в обратный путь.
Я устроил салют уходящим артистам, они упали. Вторая очередь задела прожек-тора. От выстрелов я оглох. Бросил автомат и нырнул на дно канавы.
Домик у дороги загрызли бешеные пули из БТРов. Стрельба постепенно превра-щалась в симфонию огнестрельности и бессмысленности.
Я дополз до опушки, и пошёл всё дальше и дальше от зоны. Спустя несколько ча-сов я снова вышел на пустую дорогу.
Глава 4. Бред
Один глагол может заменить все существующие. Я шёл, я иду, я буду идти. Пока меня не настигнет смерть. Но я её уже не замечу. Я иду по мокрому снегу. Я думаю о снеге. Что пользы от этого. Один я храню в себе эту мысль. На шоссе не было ни одной ма-шины. Гора с телебашней исчезла. Темнел лес с обеих сторон. Капюшон я давно отки-нул, голова горела в тридцатидевятиградусном пожаре. Наконец я опустился на обочи-ну и положил голову на асфальт, как под нож гильотины. Вот и всё. Смирение – по-следний бунт. Никакому режиссёру я больше не нужен. Испорченная кукла. Экспери-мент, эксперимент, зачем же я был нужен, зачем? Болезнь мешает думать о смерти и притупляет страх. Я снова бреду по шоссе, а в меня впиваются тысячи фар, они режут моё тело на геометрические чёрные фигуры. И всё заливает свет. Свет царит во вселен-ной. Тёмные звёзды, тёмные планеты. А сам космос заставляет жмуриться. Но и сквозь веки проникает свет, окрашенный кровью. Лишь половина Земли хранит тьму, исходя-щую из чёрной дыры солнца. Тьму берегут, хранят и зажигают в лампадках. Бедные тени людей, они прячутся от света за стенами домов, они берегут каждый миллиметр невидимости, боятся света, засыпая днём и вставая ночью. Но и днём на небе, несмотря на вуаль серого солнца твориться какофония лопнувшей радуги.
Очнулся я в машине. Движение ощущалось всем телом. Две пары внимательных глаз наблюдали за моими попытками прийти в себя.
Два санитара были похожи на расплывающееся мороженое. Блики прыгали по белому и хромированному. Всякий предмет пытался сдвинуться с места и ускользнуть от взгляда.
Санитар с голубыми глазами ласково поправил на мне смирительную рубашку:
- Как мы себя чувствуем? Имя своё помним?
С трудом ворочая языком я ответил:
- Не знаю, как вы себя чувствуете, а я – неважно. А зовут меня Сергеем. Сергеем С.
Санитар улыбнулся, закатывая глаза, которые стали фиолетовыми, едва он по-смотрел на санитара с чайными глазами:
- Как вы себя чувствуете, это как раз и важно!
- Ещё один Сергей С., - покачал головой кареглазый.
- Что это значит?
Первый санитар набрал из ампулы в шприц какую-то жуть. И жуть растеклась по мне. А санитары раскинулись до самого горизонта снежной равниной. Серые горы то казались такими близкими, то недосягаемыми. Серое небо было похоже на землю, и по нему ползли грязные птицы.
Я снова брёл по дороге и чувствовал себя не так уж плохо.
Меня догнала чёрная машина. Дверца открылась.
А меня взглянули серебряные глаза. Девушка с волосами цвета снега. Бледный открытый лоб подчёркивали штрихи бровей. Ресницы удлиняла серебряная тушь. Нос напоминал мармеладного зайца со спины. Губы блестели, словно обмазанные мёдом. Когда она говорила, на подбородке появлялась ямочка.
Перед лобовым стеклом раскачивалась маленькая кукла, одетая, как и её хозяйка с свинцового цвета джемпер и тёмно синие брюки.
Резко тронулись с места.
- Не холодно в таком виде?
- Закаляюсь.
- Может, зря остановилась?
- Да нет, в самый раз. А то какие-то санитары перед глазами поплыли.
- Это что, смешная фраза?
- Смотря как посмотреть. Меня Сергей зовут.
- А меня – Энна. Всё-таки, я знаешь, ужас любопытная, что ты тут так далеко от города делаешь?
- Какого города?
- Какого? Нашего. Ты всегда такой ненормальный или только сегодня?
- Всегда…
- Так куда ты шёл?
- Из города.
- А куда из города?
- Просто из города, подальше, как можно дальше…
- Разве можно уйти из города? Разве он не везде?
- А разве везде? Может это разные города… А в твоём городе есть гора и теле-башня?
- Горы нет, а телебашня есть. Слушай, может тебя в больницу, а?
- Нет, не надо. Я не очень верю врачам. И вообще мало кому верю…
- И мне?
- Тебе в первую очередь! Откуда я знаю, что ты не играешь какую-то роль, откуда я знаю, что ты реально существуешь? Никто ничего не может доказать…
- Это что у тебя фишка такая, да? Ты прикалываешься, да? И чего ты мен-то не доверяешь… Я вроде тебя как спасла… Замёрз бы и всё. Я бы на твоём месте сейчас поспала…
Зимнее солнце разорвало серую вуаль и ослепило. Энна надела тёмные очки. А я закрыл глаза.
- Это не сон, это не сон, а если и сон, то не такой уж плохой.
Я представил себя идущим по равнине. Скрип снега. Пар изо рта. Цепочка следов позади. Ноги коченеют. Надо идти. Прихожу на мгновение в себя. Энна в очках, блик ударяет по глазам. И снова в сон.
Очнулся я спелёнутый по рукам и ногам на кровати. Надо мной возвышался айс-берг, который при увеличении резкости бытия оказался доктором. Седые струи волос вытекали из-под его шапочки. Глубокие морщины свободно бороздили по лицу, лишь мощный мясистый нос выделялся своей огуречной свежестью.
- Добрый день! Вот мы и пришли в себя! Ах, как хорошо! Отличненько! Как мы себя чувствуем? Спокойно! Вас интересует, почему вы здесь? Вы обязательно получите ответ, но сначала вам нужно пройти курс лечения. Вы не совсем здоровы, но обязательно будете здоровы. Я вам ручаюсь. У меня ещё не один больной не помирал.
- Я недавно ходил на приём к психиатру, он меня признал абсолютно здоровым. Единственный, между прочим, из всех врачей.
- Вот видите, у вас понятия «недавно» и «сейчас» перепутаны. Ну, ничего, мы это исправим!
- Ничего у меня не перепутано!
- Даже не сомневайтесь! У вас в головушке большая путаница! – он наклонился надо мной, как молоток над гвоздём, словно примериваясь. – Кто вот, к примеру, вы такой?
- Сергей С.
- А вот и неправдушки! Вы не можете быть Сергеем С., потому что Сергей С. – это я! Я! Я!
Я понял, что имею дело с сумасшедшим. Я сказал как можно ласковее:
- А вы не допускаете, что существуют два Сергея С.?
- Нет, есть только один. Существую только я. А у вас это болезненная фантазия! – сумасшедший стал выходить из себя.
Но тут дверь в палату отворилась и, в сопровождении санитаров, вошла Энна в белом халате. Доктор мгновенно метнулся на кровать у противоположной стены и за-мер.
- Здравствуйте! Я ваш врач Валентина Викторовна. Вас напугал ваш сосед? Про-стите его, он безобидный. Считает себя доктором, пришлось дать ему халат.
Сосед виновато хихикнул.
- Энна, это ты?! Ты?!
- Если вы хотите, то можете называть меня как вам угодно. Но я ваш врач.
- Ты знаешь, этот псих говорит, что Сергей С. – это он!
- Это с ним случается, не обращайте внимания. А вас как зовут?
- Меня и зовут Сергей С.!
Энна многозначительно переглянулась с санитарами.
- Не смейте! Не смейте считать меня сумасшедшим!
- Успокойтесь. Всё будет хорошо. Постарайтесь поспать.
- Тогда в машине ты мне тоже посоветовала поспать!
- Но я вижу вас в первый раз!
- Неправда! Ты сказала, чтобы я тебе верил, и я поверил, а ты предаёшь меня! Ты заодно с режиссёром и телебашней!
- Успокойтесь! Держите себя в руках!
- Как я могу держать себя в руках, когда спеленат как младенец!
- Снотворное! – бросила Энна санитарам, и они поспешили выполнить его. – По-спите! Всё будет хорошо!
- Мне необходимо знать, кто ты такая!?
Меня хлопнули по плечу. Энна хлопнула меня по плечу. Острое солнце кололо глаза.
- Ты всё время спрашивал во сне кого-то: «Кто ты такая!?» наверно меня? Тебе что кошмар снился?
- Да, мне приснилось, что я сошёл с ума. А ты мой врач.
- Это ещё что! Вот мне однажды приснилось, что мой отец стал моей машиной, а мама стала дорогой. И я еде и еду, а они всегда со мной.
- Кто у тебя родители?
- Отец погиб два года назад в автомобильной катастрофе. Мать говорит, что с тех пор его дух гонщика вселился в меня. Не могу без машины, гоняю, как сумасшедшая. Иногда кажется, что мать не так уж она не права. Она с отчимом уехала в другой го-род… Я всё-таки не могу понять, как ты оказался так далеко от города?
- Не знаю. Я шёл и шёл. В остальном… Если сейчас я в той самой одежде, в какой был вчера вечером, значит, всё остальное просто сон…
Я увидел шпиль телебашни. Мы въехали в город. Телебашня сверкала ушами ло-каторов.
- Что с тобой? – спросила Энна.
- Это не мой город. Мне не по себе.
- Брось. Я же с тобой, - она сняла очки, в её взгляде ничего нельзя было прочесть, но зачем-то же она сняла очки, зачем-то посмотрела на меня… Я никогда не понимал языка взглядов. Я всегда думал, что не правильно понимаю женщин. Я никогда не знал как к ним относится, как с ними разговаривать, как знакомиться, как любить…
Глава 5. Город Энны
Я никогда не смогу понять психологию женщины. Зачем замужние наряжаются и хотят нравиться посторонним мужчинам, и зачем незамужние делают вид, что их не интересуют мужчины? И это только один парадокс. Я не могу понять психологию женщины, но я могу её выдумать.
Женщина не принадлежит мужчине, что бы он себе не воображал. Женщина при-надлежит собственной чувственности. Кем бы она не была – она причина нашей жизни и наших желаний. Нас влечёт к ней. И это влечение часто заглушает голод, страх, совесть и жажду славы. Если нас любит женщина, значит, нас любит мир. Мы можем полжизни искать смысл и предназначение, а внезапная встреча с женщиной нашей жизни может расставить всё на свои места. Через неё вселенная говорит с нами и касается нас своей красотой. Она уводит нас от страха, ненависти и жестокости. В её руках предметы, явления и загадки, от её рук идут нити, которые не дают заблудиться. Не боги создали людей – женщины. Лучшие из них. Самка австралопитека нашёптывала своему плоду бубнящие нежные звуки, внушая сквозь тонкую кожу живота и мышцы, сквозь своё, почти человеческое сердце, представление о прекрасном мире, о том, что его, будущего детёныша, ждут в этом мире. Эта безотчётная любовь и привела к появлению человека. Разум не мог бы развиться без любви. Вымерли те, у кого не было добрых самок. Они вступали в споры, дрались, думали только о себе, а не о будущем – и их не стало. В лоне матриархата родились терпение и терпимость. Они воспитали мудрых. И тогда показалось, что новым мужчинам можно доверить мир, а самим обратиться только к воспитанию и деторождению. И это было ошибкой. Ибо мудрость, передаваемая мужчинами от учителя к ученику, не несла того всепонимающего, всепрощающего, всепринимающего заряда доброты. Каждый мужчина требовал своего пути. Каждый хотел быть лучшим, главным и сильным. И это заканчивалось войной. Война же заканчивалась тем же, с чего и начиналась, но создавая дополнительные причины для вражды. Недоверие порождало тотальный контроль. А тотальный контроль порождал телебашни. Может так это всё и выглядит?
Женщины возрождают тепло и мудрость. Мужчины убивают, насилуют, рассуж-дают, идут вперёд. Конечно, всё сложнее, сложнее, сложнее… я не спорю, не спорю.
Мы говорим, что мы устали, мы больны, мы смертны, нам плохо, а они шепчут нам в ухо: вам что не достаточно любви? Разве не смерть побуждает нас любить силь-нее, острее, разве не смерть учит нас беречь друг друга, дорожить мгновеньем и други-ми? Разве болея, мы не учимся терпеть, разве утешая больных, мы не учимся милосер-дию? Страдая сами, не лучше ли мы начинаем понимать страдания других? Мы гово-рим, что они не понимают, что они глупы и говорят чепуху. Разве может быть прекрас-ной жизнь, когда она отравлена сознанием нашей смертности? Разве можно спокойно знать, что люди умирают от проказы, мучаются фантомными болями, не спят из-за рас-тущих опухолей? А они замыкают тёплые пальцы на наших шейных позвонках и мы не в силах возражать. Любовь! Но и она временна. Умирает любимая. И мир раскалывается на «до» и «после». От неё остаётся лишь пепел и фотографии. К чему мир без неё? Мы ненавидим его. Но она завещала его любить. Она верила в него.
Число вероятностей развития человечества огромно, но не бесконечно. Где-то там в будущем, за горизонтом скрыты наши новые встречи, новые связи. Когда-нибудь че-ловечество достигнет и бессмертия и других миров. Когда-нибудь мы сможем жить сразу в нескольких ипостасях. Мы сможем встречаться с собой. Гугол человеков рас-плещется по вселенной, разгоняя побеждённую смерть, как вода смывает своим пото-ком мусор. И за эту победу благодарить мы будем женщин. Даже когда для нашего рождения ненужно будет нас вынашивать и рожать в муках.
Верите ли вы мне, что я подумал всё это, глядя на Энну?
Казалось этот город похож на мой. Те же аквариумы домов, за стёклами которых плавают люди, разевая рты. Только её город был больше. Мой был просто гусеница между горами, а этот раскинулся ковром.
Мы остановились в тихом дворике.
- Это мой двор, - улыбнулась Энна.
- А где же придворные?
- Придворные спят! Семь часов утра. Воскресенье.
В глазах дворника мелькнуло любопытство.
Энна долго искала в сумочке ключи.
- Ключи – это мой рок. Во всём люблю порядок, когда каждая вещь на своём ме-сте, но ключи всегда куда-то пропадают.
Про порядок она сказала правду. В квартире Энны ничего не лезло наружу. Ни один предмет не выдавал своего присутствия и превосходства над другими. Книги на полках, как солдаты подчинялись какому-то своему ритму построения. Шкафчики, ди-ванчики, зеркала, цветы – всё было живым рукоприкладством приведено в радующую взгляд симметричность и устойчивость. Кухня по духу соответствовала комнате. Тут-то Энна и начала своё кулинарное колдовство.
Безуспешно я один пытался устроиться в идеальной комнате, но не смог и появился перед колдуньей.
- Я не могу без тебя существовать в твоей комнате, я нарушаю её гармония. Ка-жусь сам себе занозой.
- Ерунда, всё это от усталости и голода. Вот поешь, и все твои страхи пройдут.
- Я не боюсь, мне только не понятно, как я смог уйти из своего города и добраться до твоего?
- Вот заладил одно: непонятно, да непонятно, - передразнила меня Энна, - тебе что, плохо? Тебя заставляют делать что-то, чего ты не хочешь? Или тебя обманывают? Или пытают?
- Боюсь, когда будут пытать – будет поздно.
- Вот, видишь, – боишься! Достань лучше из холодильника масло.
- Масло?
- Да, масло, а что же ещё?
- Хорошо, - я поспешил выполнить задание, - знаешь, я видел у тебя на столе ли-нейку…
- Ну?
- Мне кажется, только не смейся, сантиметр в моём городе был короче…
- Как это короче?
- Да так, на несколько миллиметров.
- Не шути так больше! Ты меня пугаешь, - нож с хрустом рассёк сердце-луковицу.
А потом она заправила салат маслом.
- Что ты делаешь?
- Салат.
- А масло зачем?
- Что бы вкуснее было! Ты что? Ты что никогда не видел, как делают салат?
- Видел. Просто у нас никогда не заправляют маслом салат.
- Ну и зря. А для чего у вас масло? Для жарки?
- У нас маслом смазывают машины…
- Это что – шутка? Есть машинное масло, есть сливочное, есть растительное, ты что, не знаешь?
- У нас не едят масло.
- Ты, наверно, что-то путаешь! Везде едят масло.
Я встал у окна и принялся наблюдать за телебашней. А она за мной. Мы играли в гляделки. Ставкой в игре было неизвестное знание. Умру ли я, так и не узнав секрета? А может, всё, что говорят о смерти тоже ложь? Меня раздражает, что телебашня никак не реагировала на мои мысли, моё присутствие. Я хотел её внимания.
- …Ты что не слышишь? Серёж! Иди открой дверь, кто-то звонил. У меня руки заняты.
- Я вышел в прихожую и открыл замок.
Глава 6. Одиночка
Можно ли измерить время, не измеряя пространства? Камера мала для шагов, но об-ширна для мыслей, а они изменяют понятие о времени. Как долго я нахожусь здесь? Раз мышь. Два мышь. Всего по сухарю и досталось каждой от моего обеда. Или ужина. Деревянная табуретка – роскошная мебель. Привинчена к полу. Сырость и серость. Я разбил бы табуретку и трением добыл бы огонь.
Это всё иллюзии. По трещинам стен блуждает взгляд, иногда достигая окна, где в нижней клетке в углу торчит кончик телебашни. Единственная фигура на шахматной доске. Она создаёт королей и пешек. Я – её взбунтовавшаяся мысль, заранее спланиро-ванное отклонение или что-то над ней, что придумало её саму и её всесилие?
Не слышно даже тараканов. Вымерзли. И только человек существует везде – в ва-ленках, в снегу, в свитере. В свите, в короле, в уме.. Ничто для него не преграда. Ничто не помеха. Он заколдован телебашней, он её рука и глаз. И борьба бесполезна. Всякая мысль обламывается, как тонкий лёд. Смирение растекается сладким нар-котиком.
Я читал в одной книге о том, как в Поднебесной империи в средние века воспитывали поэтов. Способных мальчиков запирали в тёмную комнату на воду и хлеб. Некоторые сходили с ума. Некоторые умирали. Но те, которые выживали, превращались в поэтов. Ибо только безудержная фантазия спасала их от гибели, и одиночество, безмолвие, голод и темнота не были для них смертельны. Может, и меня воспитывают? Но для чего? Для чего?
У меня последнее оружие – моё безумие. Пока я рассуждаю нелогично и дву-смысленно – режиссёру башни меня не одолеть. А если бы он меня победил, то мне бы в голову и не приходило снова сопротивляться, сама моя мысль – уже победа.
Пусть демоны телебашни свихнуться вместе со мной, разбираясь во всём этом.
Меня выводят в коридор. Коридор, который притворяется бесконечным. Кишеч-ник тюрьмы выводит нас в кабинет, который мало чем отличается от камеры.
Знакомое лицо пристально изучает мои антропоморфические изменения. Она ку-рит. На ней строгий костюм. Стул опять привинчен.
- Почему ты не спрашиваешь, за что, почему? Почему не требуешь защиты?
- Зачем ты меня предала? И кому?
- Ты должен быть благоразумным. Мы очень быстро разберёмся. Когда ты всё узнаешь – ты сам нас поблагодаришь.
- Хорошо, я готов сделать всё, что в моём бессилии можно сделать.
- Как тебя зовут?
- Нас зовут Сергей С.
- Почему ты сказал «нас»?
- Мне так захотелось.
- Ладно, что ты делал прошлой ночью за городом в запретной зоне?
- Что делал? Ничего не делал. Думал.
- И всё?
- Думал о чём бы ещё подумать.
- А можно без придури?
- Можно. Чёрт-те что делал. Из автомата стрелял, по грязи ползал, к тебе в маши-ну угодил, и даже влюбиться угораздило.
Она спокойно посмотрела на меня взглядом бывалого дуэлянта и вытерла окро-вавленную шпагу о мою рубашку:
- Так вот, Сергей С., В настоящее время ещё около двухсот человек называют себя этим же именем. Одни из них находятся у нас, другие переданы медикам, третьи от-слеживаются. Тысячи сотрудников заняты этими дурацкими Сергеями С., которым, вот моя версия, вздумалось повалять дурака. Или это массовый психоз? Может быть, ты объяснишь, в чём дело?
Стены поплыли. Мозг подобно цементу схватил отлетающую душу крепко, голос потерял свою силу, только всхлип-вздох ушёл с губ. Это был не удар – это было поло-жение во гроб.
- Увести.
Я ухожу, а что же ещё мне делать, лишившемуся голоса.
Глава 7. Бунт
Аудитория заполнялась. Школьные парты строем подходили к небольшому подиуму, на который взошёл маленький, полный человек, который попытался привлечь общее внимание. На дальних партах скучали. Лектор набрал в лёгкие побольше воздуха, и затянул речь:
- Дорогие товарищи заключённые и господа преступники! Неприятно видеть вас, здоровых и сильных, в среде неподобающей. Вы узники, но узники не только данного заведения, но и собственной фантазии, которая заслонила перед вами светлые реалии вашего существования. Каждый из вас – отдельная личность, со своими слабостями и недостатками, но и со своими достоинствами и способностями. Только муравьи похожи друг на друга и действуют по заданной программе, инстинктивно. Это же просто смешно, подумайте сами, вы все считаете себя Сергеями С., но это же абсурд! У каждого есть одно, данное ему имя. Вы же притворяетесь или больны. Второе мы исключаем ввиду невозможности того, чтобы вирус мог отдавать предпочтение какому-либо имени. Значит, виной всему ваше асоциальное поведение. Своей выходкой вы отвлекаете значительные силы, поддерживающие порядок в городе и наносите вред спокойствию. Несознательность ваших действий, которой многие из вас прикрываются – не снимает с вас ответственности. Вы – мошенники, вы – хулиганы. Я призываю вас одуматься! Человек, заявляющий своей жене, что он не её муж, а некий Сергей С., конечно не может быть наказан именно за это, но может быть привлечён к ответственности за саботаж.
Он говорил ещё долго, врезая свои фразы в кисель нашего невнимания.
…
- Ты мне нравишься Энна!
- Все вы так говорите! Ума не приложу, откуда вы все меня знаете.
- Но у тебя на квартире арестовали именно меня!
- Да, может, ты и настоящий Сергей С. Но скажи, ради Бога, зачем затеяно всё это представление?
- Ты думаешь, я знаю? Я сам хотел бы спросить у кого-нибудь об этом! Но я ду-маю, вам нужно заглянуть на телебашню!
- Куда, куда?
- На телебашню…
- Зачем?
- Мне, кажется, тогда всё станет ясно…
Она качает головой.
- Я знаю, как можно всё исправить.
- Как.
- Увидишь на лекции.
- На какой ещё лекции?
- Ну, той, что вы для нас организуете, чтобы убедить нас одуматься!
Она смотрела непонимающе. Зазвонил телефон. Она осторожно взяла трубку, как бокал с цикутой. Чем больше она слушала, тем тревожней становилось её лицо. Закон-чив разговор, она закурила.
- Ты ещё и пророк?!
- Ты знаешь, чем поэт отличается от нормального человека? Тем, что пишет сти-хи? Ничуть. Это не главное. Понимаешь, есть люди, которые в могучем камне сразу начинают видеть великана, а в великане – спокойствие камня. И из камня такой человек может сотворить мир, который будет живым, из плоти и крови.
Ты никогда не заглядывала в горло поэту? Никогда не видела, как оттуда идёт свет солнц? Правильно, этого не увидеть, потому что этот свет только в словах.
Иногда, это бывает иногда, что я не придумаю, или, как мне кажется, что я приду-мал, всё оживает и сбывается.
Но так бывает не всегда. Чаще всего идёт обычная жизнь. И я не знаю, когда наступит то состояние, когда всё начинает сбываться. И ещё, без любви, всё это вол-шебство превращается в бред, если не в кошмар. Когда появилась ты, я думал, что всё изменилось. Но, видимо, кому-то нужно, чтобы меня никто не любил.
- Ничего не понимаю!
- Это я сумел создать в голове мир твоего начальства, и оно решило устроить нам лекцию…
- Ты что, гипнотизёр?
- Тебе кажется, что бессмысленность можно понять, а понять можно только то, что имеет смысл.
…
Лектор вытер лоб огромным платком.
- Итак, вы все поняли бессмысленность вашего теперешнего состояния и немед-ленно приступите к исправлению того факта, что вы Сергеи С.
В зале разбухла тишина. Два раза кашлянули. Я встал. На меня лениво посмотре-ли.
- Уважаемый лектор! Мы вас прекрасно поняли и многое осознали. Спасибо. Только вот, я хотел бы вас спросить… - под одобрительный рокот аудитории я про-должал. – Как вас-то самого зовут? Сбросьте маску, уважаемый Цицерон!
Лектор побледнел. Новая волна одобрения и враждебных взглядов отбросила его к стене. Он стал озираться в поисках спасения. Энна, стоявшая у выхода, словно полос-нула меня бритвой красоты. Я зажмурился, но, тем не менее, повторил своё требование. Раздались голоса в мою поддержку. Охрана взялась за дубинки. Лектор отчётливо дрожал.
- Виктор Павлович, скажите им, как вас зовут! Пусть успокоятся, - бросила через зал Энна.
Виктор Павлович тихо произнёс какое-то слово. Зал замолчал, прислушиваясь.
- Что?! Что вы сказали?! Не слышно!!
- Я – Сергей С., - сказал лектор, сползая на пол по стене. Зал забурлил. Виктор Павлович облегчённо вздохнул и заулыбался.
Я не жалел его. Я знал, что и он актёр. Я пытался сойти с ума, чтобы спутать все карты моего неведомого врага. Если происходят неприятности и несчастья, значит, в них кто-нибудь виноват. Я не желаю себе неприятностей и несчастий, значит, я не могу быть своим врагом, даже на подсознательном уровне. Значит враг во внешней среде? Списать всё на случайность нельзя. Отсюда – враг где-то рядом. Но, чтобы узнать кто он, нужно заставить его проявиться. А для этого надо его запутать. Но, не зная, кого конкретно запутывать, я должен всех направить по ложному пути.
Сергеи С. повскакали с мест. Охрана безуспешно пыталась их усадить. Зазвучали удары и ругательства, загремели стулья, некоторые попрятались под парты. Я влез на подиум.
- Возьмите их! – крикнул я, указывая на охрану, которая стала отступать к выходу. Где-то завыла сирена. – Слушайте все! Вы должны понять, нас хотят уничтожить, лишить нашего имени! Мы имеем право называться так, как того хотим! Братья! В эту минуту мы должны быть вместе! Не дадимся им в руки! Отстоим своё право на свободу! Мы не такие как все и за это нас хотят убить! На стороне врага организация и дисциплина! И мы должны превратится в монолит! Вот ты, ты и ты! Создайте группы по десять – двенадцать человек – и переходим в наступление. Первая группа – на захват машин. Вторая очищает здание администрации. Третья – осво-бождает из тюрьмы всех остальных! Только Сергеев С.! Захватываем заложников! А все исключительные полномочия и руководство я беру на себя!
Казалось, они онемели от моей наглости. И худенький мальчик спросил:
- А почему мы, собственно, должны вас слушать? Ты сам-то кто такой?
- Я-то? Я – Михаил Г., и этим всё сказано! – неожиданность моей лжи произвела впечатление. Возникло ощущение, что всем всё стало ясно, всё встало, будто бы, на свои места в бедных головах, все задвигались и засуетились. Хотя на самом деле ниче-го не изменилось. Но главное, это поверить. Что что-то меняется, может меняться.
Следующие часы превратились в горячую жатву последствий моей лжи. Я отдавал распоряжение о заложниках, об Энне, принимал известие о потерях и победах.
К вечеру мы прочно укрепились в здании тюрьмы. У нас было двадцать шесть охранников в заложниках, какое-то оружие, и демагогические лозунги о свободе, праве на имя. Нас объединило общее имя и обвинение в сумасшествии.
…
- Ты мне нравишься Энна! Только я всё не могу вспомнить, где я тебя видел!
Она смотрела на меня зло и презрительно.
- Через час истечёт срок ультиматума, и наши солдаты начнут штурм. Тебе и тво-им тёзкам не поздоровится.
- Разве мы сейчас здоровы?
- Неужели ты думаешь, что у вас есть хоть один шанс?
- Я хочу, чтобы ты меня поняла! Это не я придумал! Я сам не знаю, как всё это началось. Мне так трудно вспоминать, что было до этого. Кажется, я где-то учился. У меня были друзья, работа, любимая… я не знаю… Я должен добраться до режиссёра! Я должен всё узнать. Я боюсь, что ты такая же актриса, как и все остальные…
Её лицо не выражало даже готовности меня понять. Почему это было так больно?
Я оставил её под охраной. Ушёл к себе в камеру.
В чёрной тетрадке окна мигала телебашня. Вот и всё, скоро меня убьют, а я так и не доберусь до своей тайны. Так и останусь запутавшимся человеком, не верящим это-му миру.
Скрип кровати. Там в темноте поднимают телефонные звонки генералов. А я? какой из меня руководитель и бунтарь! И так пострадало несколько человек. Там в телебашне непознанный бог замер в ожидании перемен и новых свершений. Ему нужно представление. Не я собрал гостей на этот бал. Но кто может заставить меня танцевать? Только я сам. А если я буду танцевать под угрозой, смогу ли я насладится танцем? Или в этом и будет мой протест?
Дирижёр взмахнул палочкой, и с неба посыпались звёзды и пулемётные очереди.
Послышался шум в коридоре. Я решил не вставать, что бы ни случилось. Вбежал мальчик с сияющим от восторга лицом:
- Они! Они переходят на нашу сторону! Они такие же, как мы!
Глава 8. Встреча
Наша колонна двигалась из города. Город был полностью в нашей власти. Но никакой информации о других городах. Никакой, можете себе представить? Вот-вот. И мы ре-шили выяснить всё до конца.
Я сидел во втором БТРе и смотрел на карту с офицерами. Мы вошли в запретную зону. Здесь карта заканчивалась. Что там дальше, за чертой городских владений – никто не знал. Вдруг колонна остановилась. Впереди стоял домик с прожекторами и шлагбаум.
Из домика вышел солдат с автоматом. Я вышел из машины, хотя меня отговари-вали. Со мной пошёл один из офицеров. Сапоги прилипали к асфальту, словно к магниту. Накрапывал дождь. Встречный свет мешал разглядеть лицо солдата. Меня удивило, что так мала охрана выезда.
- Стой! – прокричал солдат. – Мне приказано никого не выпускать из города.
Я не мог сказать ни слова. Я сошёл с ума. Теперь точно. Передо мной стоял я сам с автоматом. Солдат тоже стал смотреть на меня странно.
- Послушай, ты меня не узнаёшь… - я сделал несколько шагов вперёд.
- Ещё шаг и я стреляю!
Я сделал этот шаг. Это было так же больно, как внезапная судорога мышц. И их никак нельзя было расслабить.
Я ещё успел заметить, как домик стал рассыпаться на глазах, а солдат прыгнул в канаву. Последнее, что я видел, – были огни телебашни.
…
Когда я пришёл в себя, мне показалось, что я в больнице. Но это вряд ли было так. Меня ввели в заблуждение две кровати. На одной лежал я, а в другой неизвестно кто. Странно, но я сумел встать и подойти к кровати. Там лежал тот самый солдат, что был у шлагбаума. Он лежал с закрытыми глазами, к нему шли разные приборы и трубочки. Я осмотрел комнату. Нигде не было и намёка на дверь или окно. И тут раздался голос. Знакомый голос.
- Это было невозможно, но ты добрался до истины. Тебе остался только послед-ний шаг. Посмотри на кровать, ты ничего не припоминаешь?
- Нет, - я покачал головой. – Это что, опять сумасшедший дом?
- А тебе не кажется странным, что у тебя нет следа от раны?
Я заглянул под пижаму. Всё было правдой.
- Ну?
- Я ничего не понимаю.
- Хорошо…
И он появился. А я… Я, увидев его, вспомнил… Но стало ли мне от этого легче? Я вспомнил…