Пьеса для чёрного рояля с трембитой*
Своим знакомством со Степаном я обязан моей жене. До нашей совместной жизни Алина служила в поисковом отряде. В полевой сезон геологи базировались в горном селении, которое жило своеобразным мирком карпатороссов, людей чистых и приветливых. Кто бы не владел ими 900 лет (немцы, венгры, чехи и словаки, «совьеты»), в отчем доме - власть православного Бога и его наместников - старших в семье, родной речи, умолкнувшей в советской школе, старинной мелодии, исполняемой на скрипке под стакан лёгкого виноградного вина, разбавленного минеральной водой из природных источников. Сам горный воздух, под облачным небом, поддерживаемым столбами солнечного света, кажется, содержит некое снадобье, усиливающее добрые чувства к ближнему, желание оказать услугу тем, кто в ней нуждается, порывы к дружбе, к любви.
Здесь в один из таких ярких дней я сделал предложение Алине. Не будучи сторонником откладывать что-либо на завтра, приготовился уговорить служительницу в ближайшем ЗАГСе, дабы она закрыла глаза на отсутствие местной прописки у брачующихся. Для усиления жалостливой просьбы приготовил художественно оформленный конверт. Но пришлось повременить: со дня на день ожидался приезд из Львова жениха Жени. Так звали подругу моей избранницы. Та загорелась возможностью «одним махом» и опекаемую ею Алину, младшую в их паре, замуж выдать, и решить несколько перезрелый вопрос своей личной жизни. Связалась по телефону со своим женихом, объяснила благоприятную ситуацию: «Степан, слушай меня внимательно, я согласна. Как с чем? Да выйти за тебя замуж. Забыл что ли? Забывака! Не ной! Алькин воздыхатель все хлопоты берёт на себя, мы только их свидетели. А они – наши».
Надобно отметить, что в Прикарпатье, где расположен город Львов, воздух тяжёлый, гнилой, не обладает живительными качествами закарпатского. Может быть поэтому Степан вышел из поезда на станции Свалява каким-то испуганным, будто в ожидании вечной неволи. Но оказавшись в горном селении, надышался целебным эфиром и повеселел. А побыв с час возле своей невесты, вдруг исполнился нервным возбуждением, как человек, для которого любой приговор судьбы лучше, чем его ожидание.
В тот день я увидел Степана впервые. Это был очень молодой блондин, уже лысеющий, среднего роста, слабого сложения, какой-то поникший, весь обвисший, будто родился без скелета. Статная Евгения на каблуках возвышалась над ним; её слегка полноватая, крепко сбитая фигура, высокая, твёрдая (на глаз) грудь, точно из бронзы отлитые бёдра, манера держаться прямо делали её монументальной. Вспомните любой из памятников Екатерины Великой, и вы получите зримое представление о Евгении. Всем своим видом суженый, хоть и одетый с иголочки, демонстрировал вырождение, стоя рядом с породистой Евгенией, выбравшей для торжественной церемонии лёгкий костюмчик строгого покроя. Не в пользу жениха была и бросающаяся в глаза разница в возрасте этой пары. Евгения родилась на пять лет раньше Степана.
К нашей удаче, пожилая, с мягким лицом служительница при записях актов гражданского состояния, оказалась отзывчивой и покладистой. Заминка произошла с конвертом. Я понял, что до меня бедную женщину никто ещё не радовал подношениями. Она не поняла моей «улыбки глаз», машинально приняла конверт и прислонила его к чернильному прибору на канцелярском столе – яркой картинкой в сторону посетителей. Зашарпанный Дворец счастья в горной глубинке нуждался в украшениях.
Но я увлёкся представлением действующих лиц повествования. Дальше речь пойдёт, в основном, о Степане Птинцове (именно так), которого я определил в главные герои этого невыдуманного сочинения. Вернее, он сам определился особенностями своего перерождения в полную свою противоположность, о чём ниже.
С того дня двинулись года, с ускорением. Подруги, став мамами, нашли работу по специальности во Львове, в разных местах. Я продолжал челночные рейды: «зимняя квартира – Карпаты под летним небом». Нас с Алиной жильём обеспечила экспедиция. К рождению сына мы вселились в «кавалерку». Так называлась «в запольщи» комната, «с удобствами» при кухоньке и с трамваем под окном. Птинцовы жили с престарелыми родителями Степана в старинном особняке польского магната, превращённом советской властью в профессорский дом. Д. и. н. Птинцов Старший, человек рыхлый и грузный, занимал весь просторный бельэтаж, с выходами на тихую улицу и в сад. Соседи наверху тоже принадлежали к умственной элите. Обслуживала учёного историка его супруга, вечная домохозяйка со старорежимной гимназией за плечами и всегда с зачитанной книжкой в кармане кухонного фартука. Единственный их сын, мой герой, выпускник «львовской политехники», занимался строительством жилых домов в ранге прораба. Должность в те времена столь же хлебная, как завмаг и начальник отдела снабжения. Так что Птинцовых, когда Евгения нарожала двух девочек-погодок, новые рты не озаботили. Разве что профессор отказался от армянского коньяка, добываемого через «задние двери», а строитель жилья для трудящихся угомонился в покупках редких книг на «чёрном рынке». Библиотеку сбежавшего магната, вместе с 4-комнатной квартирой, обставленной венской мебелью, титулованный представитель советской науки получил сразу после войны. «Трофейные» книги не только услаждали неизбалованные роскошью русские глаза золотыми корешками. Отец и сын Птинцовы читали на польском, а Старший – ещё по-французски и на языке Гёте, как и его супруга. Это бумажное вместилище мудрости стало пополняться новыми томами. Птинцовы предпочитали сочинения русских писателей, исторические труды по отечественной истории. С Клио здесь дружили все, о прошлом страны и мира говорили со знанием профессионалов. Всё, что касалось России, обсуждалось в духе просвещённого патриотизма.
До появления здесь Евгении, по внутреннему устройству, это была типичная семья великороссов, интеллигентная, принявшая, как данность, революционные поправки к старой морали и традиционным приёмам жизни. Дома звучала правильная русская речь, какую можно было услышать от старых московских дам ещё в 60-х годах. В церковь старые супруги, по известным причинам, не ходили, но в их спальне были иконы и горела неугасимая лампада. Степан не позволял богохульствовать при себе никому из знакомых и подчинённых на стройке. Женя, дочь пролетария, вошла в этот, новый для неё, мир, как в другую комнату своего дома, бывшую ранее на ключе, временно для неё недоступную. А когда невестка профессора и профессорши, в чёрном, блестящем платье, до пят, садилась за чёрный кабинетный рояль, некогда доставленный сюда из Вены, и пела «Утро туманное» звучным, глубоким контральто, внимавшие ей старики выглядели, как прислуга, присевшая послушать барыню. По такому случаю зажигались свечи в канделябрах; живой огонь дробился на лаковом покрытии музейной мебели. Евгения, ранее исполнявшая в родительской семье и для своих сотрудников модные песенки из кинофильмов, теперь, в новом окружении, стала отдавать предпочтение русскому городскому романсу. Этим завоевала симпатии главы семейства, значит, и его половины.
Дома Степан находился в мощном силовом поле женщины, которую он не успел выбрать раньше, чем она повела его под венец, то бишь, под гербовую печать ЗАГСа. Но на стройке, бывало, прораб с интересом поглядывал на маленьких и тощеньких работниц, без признаков выпуклостей. Как заметили ещё в древности, о вкусах не спорят. Обнаружив свой идеал, исполнялся решением прислониться, но в ответственный момент некий фантом в образе законной жены трубил медью отбой, и Степан пугался, давал обратный ход, слыша за спиной обидный смех Амура. Евгения, каким-то образом прослышав о незавершённых манёврах мужа, снисходительно стала называть его «мой бабник-теоретик».
Молодые Птинцовы посещали нас, а мы – их, по семейным праздникам, но с каждым годом всё реже. В начале 80-х годов мне выпала удача поработать несколько лет в Забайкалье, «где золото роют в горах», как поётся в известной песне. Разумеется, я, бывший комсомолец, к деньгам относился без должного почтения. Да иного они не заслуживали, эти 170 рублей, что составляли мой месячный оклад в Карпатской экспедиции. Взгляды мои на «металл презренный» (в бумажках) круто изменились, когда мне предложили в 4,7 раза больше за ежедневный труд, но по 12 часов, без выходных, правда, с полугодовым отпуском на Чёрном море после каждых двух лет работы на прииске. Жена с сыном отправились за мной вслед, когда мне выделили временное жильё в геологическом городке.
Долго ли, коротко ли, пришло время возвращаться во Львов. Из писем Птинцовых мы знали, что их старики преставились один за другим в 40 дней, девочки учатся в старших классах, Женя защитила кандидатскую. Степан, при оживлении частного строительства, имеет левый заработок. Глядясь в зеркало, мы с Алиной предполагали, что и приятели нашей молодости столь же безжалостно подверглись разрушающему действию времени. Но встреча с Птинцовыми на другой день после возвращения домой внесла существенные поправки в нарисованные моим воображением портреты.
Особенно преобразился Степан. Куда делся, казалось бы, вечный мальчик. Раньше, на наших глазах, он менялся только лицом, которое с годами морщилось и желтело, словно яблоко в духовке. Что касается остальной бренной плоти, до нашего с Алиной отлёта на Лену младший Птинцов одевался в «Детском мире». А сейчас нашим глазам предстала копия учёного историка, коим был тот в счастливый год обретения своей невестки. Степан, что говорится, заматерел, обзавёлся жировыми накладками на плечах, спереди и на ягодицах; щёки его налились излишками телесных соков. Он совсем оплешивел, и только белые ресницы, будто в инее, напоминали о блондине, некогда похитившем в Карпатах завидную невесту. Но, что удивительно, ростом он стал заметно выше жены. Или она… Сжалась по вертикали, что ли? Статная, в нашей памяти, Евгения превратилась в свою противоположность, являя тот Степанов идеал, который он прежде высматривал среди работниц на стройках. Она сильно спала в теле, лицо отметилось «бульдожьими щёчками». Куда делись её «фирменные» руки с соблазнительными округлостями предплечий? И главное, в её низком голосе исчезли глубина и повелительные нотки, когда она, в минуты встречи с нами, обратилась к мужу.
Вскоре стала понятна причина размягчения Жениного характера и потеря ею прежней дородности. За овальным столом в гостиной Птинцовых, накрытым к нашему визиту, Степан, перехватив мой пытливый взгляд в сторону хозяйки дома, вышедшей с Алиной на кухню, вполголоса пояснил: «Беда у нас. Врачи предполагают худшее…».
Через неделю-другую опасения подтвердились. У Евгении обнаружили рак поджелудочной железы. Она приняла этот приговор мужественно, во всяком случае, на людях держалась молодцом. Но вы бы видели Степана в те дни! Раньше назвать его трудоголиком нельзя было, но и в лености он замечен не был, задания Жилстроя выполнял на совесть, от возможности подзаработать не отказывался. Но тут вселился в него какой-то бес лихорадочной деятельности: он хватался за любую работу, чтобы пополнять домашнюю казну. В наши дни на слуху легенды о дешёвых лекарствах в «золотой век развитого социализма», о бесплатной советской медицине. Да, верно, аспиринчик стоил копейки, и за койку в терапевтическом отделении обычной больнички скорбные животом и воспалением лёгких не платили. Но в таких случаях, как с Евгенией, когда требовалось спасать, а не просто лечить, поскольку заболевший имеет «право на леченье», как «на отдых и на труд», «бесплатная медицина» становилась не по всякому карману.
Степан, в отличие от своего медлительного отца, в которого он пошёл телосложением, оказался способным на быстрые действия, удивлял своей подвижностью: Фигаро – здесь, Фигаро – там. Сочувствую жильцам домов, которые в то время возвёл наш прораб. Ведь строил он буквально «на песке», поскольку в эпоху всеобщего дефицита цемент пользовался большим спросом у частников. При этом Птинцов по всей стране выискивал закрытые перед носом простых людей клиники, вступал в переписку и личный контакт с известными медицинскими светилами, с модными целителями из народа, «доставал» (забытое уже слово в особом значении) «забугорные» чудо-лекарства через едва ли не кремлёвских эскулапов. Когда возможности добычи денег на доступных Степану стройках достигли предела, а результаты расходов всё не сказывались на больной, в ход пошли книги из уникальной библиотеки Птинцовых. В бельэтаже профессорского особняка замелькали «расово узнаваемые» лица маклеров, которых в СССР не должно было быть. С опустошением шкафов под книги с золотыми корешками потускнела гостиная. Следом исчезла большая картина маслом, изображающая лесное болото, не дописанная и не подписанная мастером, но знатоки уверенно называли кисть Матейко. Потом в особняк на престижной улице стали заглядывать ценители старинной мебели, одетые нарочито скромно, под советских инженеров, но щедро, не торгуясь, платившие за увозимые предметы, будь то венский стул на гнутых ножках или монументальный сервант, похожий на гробницу магната.
А теперь я поделюсь главным своим наблюдением той юдоли земной, коей стала квартира Птинцовых в те пару лет, пока Степан боролся за свою, то угасающую, то, казалось, воскресающую жену. Мне вдруг открылось: он влюбился в Евгению. Впервые по-настоящему, когда физическая любовь возвышена человеческим разумом. Он вёл себя, будто ласковый, очарованный юноша, и в минуты прилива чувств морщинистое лицо его разглаживалось, возвращая эту супружескую пару к их совместному началу под небом горной страны. По-женски умная, Евгения состояние мужа разгадала и оценила; грустная благодарность её стала внутренним снадобьем, усиливающим действие принимаемых лекарств.
Мне хочется верить, что именно сам Степан в своём служении умирающей жене, пробуждение в нём титанической энергии, направленной на одну цель, стали тем чудо-лекарством, которое вдруг, в короткий срок, справилось с чудовищной болезнью Евгении. Конечно, такие случаи известны, однако нет единого мнения, почему так происходит, что производит изгнание из организма чудовища по названию Рак. Но я уверен, что в случае с Евгенией моё предположение верно.
Личная трагедия Птинцовых со счастливым финалом происходила в общем течении событий, связанных с распадом единой страны. Я в то время занимался с единомышленниками созданием общества сохранения русской культуры в неблагоприятном окружении. Ради этого ушёл из геологии, взвалив на Алину все семейные тяготы. Она не роптала, более того, пристала к нашему делу. А оно было небезопасным, поскольку набирал силу галичанский ультранационализм, питавшийся животворными соками затаившейся бандеровщины. Большинство наших соотечественников на западе УССР предпочитало выжидать, надеясь на родное «авось», а немалое число русскоговорящих обывателей подыгрывало националистам, надеясь, что их верноподданная позиция будет замечена новыми хозяевами положения и оценена. Каково же было моё удивление, когда среди пополнения в обществе я увидел Степана. По моим наблюдениям, Птинцов смелостью не отличался, даже на обтряхивание старой груши в своём саду звал меня, ссылаясь на боязнь высоты, вообще, уходил в сторону всюду, где назревал конфликт. Но я легко отмёл эти мелкие доводы в доказательство непригодности Степана состоять в боевой организации, какая задумывалась. Ведь в битве за жену со смертью, он проявил качества , которые свидетельствовали в его пользу, как бойца. Но всё-таки спросил: «А не боязно?» - «Страшно, - услышал ответ, - особенно за дочек страшно, но что делать, надо…».
Свою решимость не отсиживаться в стороне, когда другие готовы жертвовать собой, Степан подтвердил в горячем стоянии добровольцев русского общества под стенами Свято-Георгиевского храма, при силовой попытке униатов захватить духовный бастион православных львовян. В нашу сторону летели комки грязи, камни, горящая смола. Наш строй пытались прорвать нападающие, орудуя палками. Птинцов не лез вперёд, но стойко перенёс всё, что досталось и второму ряду защитников.
С тех пор я не сомневался в способности Степана подвергать свою судьбу испытаниям во имя России, которая должна быть всюду там, где живут компактно русские люди. Он отличился смелыми выступлениями в защиту русской школы, где в то время преподавали историю его дочери. В то время, как «мигранты», прибывшие после войны с Германией в опустевший польский «Львув», пытались косноязычно «розмовляты на мови», Степан оказался одним из немногих, кто всюду в городе – на работе, на улицах, в магазинах - разговаривал подчёркнуто громко только на русском языке, рискуя попасть в опасную ситуацию. В его квартире, как наиболее представительной, мы принимали гостей из Москвы, за которыми пристально следили активисты Украинской Самообороны, отмечая, кто из местных посещает профессорский дом. Гостиную в просторном жилье Птинцовых украшал большой портрет Екатерины Великой. Он занял простенок между окнами в сад, где ранее висела «картина Матейко». Похорошевшая Евгения, набирающая тело после болезни, вновь привлекательная, и бюст Пушкина из чугуна встречали входящих в дом. Благодаря этим приёмам, хозяин бельэтажа в профессорском особняке стал известен влиятельным лицам новой России, приставленным опекать соотечественников за рубежом. Со временем в российских СМИ стали появляться правдивые и разоблачительные репортажи о состоянии дел в Галиции, бесстрашно подписанные «С. Птинцов». Их прочитывали на Украине те, «кому надо»(!). У Птинцовых (не только у Степана) стали возникать проблемы по месту работы.
Прошло немало лет. Мы с Алиной и детьми возвратились на родину. Вскоре, из-за моей публицистики на украинскую тему, моим товарищам, оставшимся во Львове, стало небезопасно переписываться и перезваниваться со мной. Служба бэзпэки Украйины «бдела». Дольше всех держались Птинцовы, но и они умолкли и затаились, когда начался Майдан. Русское общество во Львове поддерживало со мной, его представителем, связь при оказии. Пока Степан состоял в Совете организации, он был у меня на слуху. Но в свой срок там прошла ротация, и ветеранов общества сменила молодёжь. Теперь до меня доходили только слухи: Птинцова иногда видели то на концерте памяти Скрябина в зальце генконсульства РФ (с женой и дочками), то одного – на встрече с ветеранами ВОВ за закрытыми дверями Русского культурного центра. Значит, с организацией он не порывал. А после крымских событий от моих «друзей-однополчан» не донеслось ни звука.
Недавно мне удалось побывать во Львове по очень личному делу. По завершении его направился к Птинцовым. Вот и тихая улица, мощённая брусчаткой из чёрного базальта, обсаженная вековыми каштанами. Узнаю калитку в кованой ограде. За ней – особняк магната. Из калитки выходит женщина, одетая в затрапезное. Да это же старшая из дочерей Жени и Степана! При виде меня Ася не удивилась. Из разговора мимоходом я узнал, что после недавней кончины Евгении пенсионер Птинцов из дому выходит редко. На мой вопрос «ты и дальше преподаёшь?» Ася ответила, отводя глаза: «Сестра преподаёт… Их историю. А мне, из жалости, предложили должность уборщицы, когда поймали с вашей книгой. Да, я читала детям из вашей «Историады» - о начале Руси… Знаете что, лучше не заходите к нам. Вам не понравится… Но, как хотите». С этими словами, оставив меня в недоумении, Ася направилась в сторону одной из последних русских школ в городе.
Степан открыл дверь не сразу. Чувствовалось, разглядывал посетителя в глазок. Но открыв, радости не высказал. Понятно, вдовство не мёд. Не дал мне договорить фразу, заготовленную для выражения соболезнования: «Проходи, располагайся. Я сейчас, кофе приготовлю». И скрылся за дверью кухни, запахивая на жирной груди зелёный халат, служивший ему во времена давние лишь для перехода из ванной комнаты в супружескую спальню.
На пороге гостиной я буквально остолбенел: с простенка между окон, выходящих на жёлтый в ту пору сад, сурово, из-под кустистых бровей, смотрел на меня вислоусый, в смушковой шапке, дед Тарас. Кобзарь? Мать твою! Дорогую раму (от портрета Екатерины Великой, я узнал) овивал по нижним углам «вышываный рушнык». Теперь только я заметил, что и чугунный Пушкин покинул своё место у двери. Пропал. На овальном столе, что по центру гостиной, были беспорядочно разбросаны новые книги. Порылся – все на украинском языке. Узнал старых знакомых - «Московскую орду» Евгена Гуцало и тощенький поэтический сборник Дмытра Павлычко «За нас», воспевающий Джохара Дудаева, Шамиля Басаева и его головорезов. Не так давно, в одной из библиотек иностранной литературы в Москве, наличие только двух этих книг оказалось достаточным, чтобы возбудить дело о разжигании межнациональной розни. На письменном столе репортёра красовался на бронзовой подставке сине-жёлтый флажок. Однако!
Подумав, решил, что этот интерьер – маскировка. Видно, к известному в городе активисту-ветерану русского движения, автору нелицеприятных для власти и краевых патриотов репортажей в печати вражеской Москвы, кое-кто, как бы невзначай, заглядывает. И всё равно мне было не по себе. Я отвергаю такие уловки. Мой принцип – «Иду на вы!». Мои размышления про себя нарушил хозяин сего интерьера, войдя в том же банном халате с подносом, уставленным чашками и кофейником. Выражение его одутловатого лица разительно изменилось. Если в момент встречи со мной оно было растерянным, то теперь выражало решимость начать какое-то направленное против гостя действие. Я не ошибся.
«Ты удивлён? – круговое движение абсолютно лысой головы. – Не ожидал?». – «Признаться…», - начал я, собираясь с мыслями, но Степан договорить не дал: «Скажу тебе, Серж, честно, без экивоков, у меня было время кое-что переосмыслить. Помнишь, ты сам говорил, что мы, кто вырос здесь, кто живёт здесь долго, – русские галичане. А я во Львове родился в том же году, когда вошла сюда Красная Армия. По сути, я такой же украинец, как все титульные: мовой владею не хуже их. И Женя… владела… да… А наши девочки? Так их не отличить! Теперь преподают историю, очищенную от московской брехни». – «Одна преподаёт», - сумел я вставить два слова, нажимая на «одна». – «Ты уже пронюхал! Узнаю. Ну, старшая в мать, её не переубедишь. Жениху отказала, ибо он, по её словам, бандеровец. Да хоть бы и так! Со мной и сестрой, нормальной девочкой, жить не желает, выделиться задумала». - Я воспользовался паузой: «Значит, и ты заделался бандеровцем?». - «Не преувеличивай. Но я стал им сочувствовать. Пойми, они сами, по своим правилам жить хотят, на своей земле». – «Ну пусть себе живут твои австрийские выкормыши на своих жалких моргах**! Чего залезли в нашу Украину-Малую Русь и на Новороссию права заявили?». Я уже едва сдерживал себя. Степан с деланным снисхождением изобразил улыбку, садясь за стол и жестом приглашая меня: «Шовинистическая пропаганда. Совком ты был, совком остался, орёл болотный! Они… Признайся, они правы… Они нас, москалей, читать-писать, кое-как человеческой речи научили. А мы что в благодарность? Всё под себя подмяли, название страны украли. Русь! Ха-ха! Какие мы русские? Верно, чудь залесская! Запорожские казаки Крым у татар отвоевали. А мы – себе присвоили, никак не нажрёмся. Знаешь, был бы я моложе, не задумываясь, записался бы в волонтёры». – «С кем воевать собрался? Со своими?». – «Не с кем, а за что? За Украину. Повторяю: я здесь родился». – «А если бы тебя родили в Антарктиде, ты бы что - в пингвины записался?». – «Не остри тупо! Да садись же, кофе остынет».
Я, не приняв приглашения, от греха подальше отошёл по дуге столешницы, опёрся о её матовую поверхность кулаками, чтобы не чесались. «Очнись, Степан, ты же образованный русский человек. Отца своего вспомни! В нашем кругу никто лучше тебя не знает отечественной истории. Ты всегда был примерным патриотом. Что ты чушь мне тут мелешь, повторяешь бред Духинского и этого изолгавшегося Антина Лотоцького?! Или ты подписку дал в эСБэУ о лояльности? Так признайся, между нами, я пойму, разыгрывай подлеца на публику, но не перед друзьями. Сегодня я готов тебя простить, ты не в себе, ты Женю потерял…».
Я не успел закончить. Степан, словно на патроне сидел, взлетел над столом. Грохнув подносом с фарфором, пролив кофе, замахал, как маятником, пальцем перед своим носом. Лицо его налилось бурой кровью, глаза полезли наружу: «Евген-нию нне трожжь, нне па-азволлю!». – «Да бог с тобой, Степан, кто Женю трогает?», - пытался унять я его, но он уже галопировал неудержимо. Я понял: передо мной человек, который отдаёт себе отчёт, что может сдаться под напором моих доводов и призывам к разуму, но не хочет признать мою правоту, никогда не признает. Он готов меня уничтожить, лишь бы не слышать моего голоса. В бессвязном, перегретом потоке его слов, мне показалось, прозвучало: «Катись к своему Путе!».
Не проронив больше ни слова, я вышел из этого дома. Навсегда.
У меня была возможность взять в обратный путь двухместное купе. На одного. Так и поступил. Ехать предстояло сутки. Нуждался в раздумье наедине с собой.
До последней встречи со Степаном Птинцовым я не мог удовлетворительно ответить на внутренний вопрос, чем объяснить частое мельканье русских фамилий в списках добровольных участников карательных акций на востоке Украины, в соединениях нацгвардии и правосеков. Вообще, почему выходцы из русских семей, где в обиходе речь Пушкина, выпускники русских общеобразовательных школ в массе своей не то, что поддерживают, но активно не сопротивляются насильственной украинизации русскоязычного населения? Как не осознают пагубы унитарного устройства страны, которая при её искусственной сборке в 1922 году, последующих достройках за счёт территорий, отъятых у Польши, Румынии и Венгрии, уже фактически представляла собой федерацию? Неужели не осознают высшей ценности того, что называется русскостью в единстве родного языка, запетой им великой литературы, гордой исторической памяти, традиций с древними корнями и прочими цивилизационными признаками? Под стук вагонных колёс я, кажется, стал постигать тайну неожиданной для меня «перековки»*** русского человека Птинцова, безупречного патриота, что доказал он на деле, в охайника самого дорого, чем не мы владеем, а что владеет нами по высшему праву Судьбы. Она назначила нам появиться на свет именно русскими. Мало того, он не просто хаял, он отказывался от родины своих отца и матери и буквально жаждал нанести ей вред.
Если хорошо подумать, то среди нас, русских соотечественников, оказавшихся не по своей воле в новом зарубежье, не так уж много таких, кого можно заклеймить словом «предатель». Это те, кто, как раньше говорили, «по зову сердца» пошли служить врагам России ради конечной цели, озвученной в №1 львовского журнала «Державнiсть»: «Борьба Киева против Москвы, Украины против России должна вестись до победного конца. Если правы те, кто не считает московское стадо нацией, Украина тем паче в этой борьбе имеет полное право на победу». Только не о них речь, не о предателях. Оставлю в стороне и моих соплеменников, мобилизованных принуждением на службу агрессивному украинству****. Моё внимание направлено на самую многочисленную категорию русскоговорящих, к которой я, по размышлении, причислил Степана Птинцова.
Это люди со слабой психикой. Они способны на порывы, но с трудом переносят длительное напряжение нервной системы без отдыха, без поддержки со стороны, без ощущения безопасного тыла. Находясь в плотном окружении более сильных, способных подставить плечо, выручить, прикрыть, они могут решиться даже на геройский поступок. Но чаще, просто дополняют, не выделяясь, доблестный ряд. И теряются, становятся беспомощными, оказавшись в неблагоприятной среде, в одиночестве, в грозной пустоте или среди таких же, как они, растерянных, ни от кого, ниоткуда не ожидающих поддержки. Тогда паникуют и совершают поступки, не вызывающие ни сочувствия, ни даже жалости.
Степан Птинцов, в случае со смертельно заболевшей женой, проявил выносливость, чудеса находчивости и настойчивости, ибо его энергия пополнялась теми, кто желал ему успеха, пытался помочь и помогал. Ему благоприятствовал неиссякший до чудесного излечения Евгении финансовый ручеёк. Лекарства оказались действенными, врачи – умелыми. В общественной организации он, наверное, неожиданно для самого себя завоевал авторитет при отстаивании Свято-Георгиевского храма, оказавшись среди добровольцев скорее по незнанию степени опасности, чем по убеждению. Степан выстоял, потому что другие остались на месте, не бежали. И он верил, что товарищи его не бросят, если отступят. Бесстрашие автора острых репортажей зиждилось на уверенности, что всесильная Москва поможет, если возникнет для него угроза расплаты за позицию, противную «свидомому украинству». Он тогда безуспешно пытался переехать в Россию через продажу-куплю квартир.
С началом беспорядков, вызванных во Львове Майданом, Птинцов, уже рядовой член Русского общества, остался в одиночестве. Никто его никуда не звал. Забыли? Просто, некому стало вспоминать. На дверях Русского культурного центра повис амбарный замок, как якорь, который остановил то, что живёт лишь в движении. Отдельные группки организации собирались то здесь, то там, стихийно, без оповещения. Совет её бесплодно заседал по частным квартирам. Москве, удовлетворённой Крымом и связанной досадными для неё обязательствами на Донбассе, было не до соотечественников, брошенных ею на краю Русского Мира. На них махнули рукой. Даже в здании Генерального консульства, позорно снявшего триколор при входе, за закрытыми дверями, зашторенными окнами не чувствовалось присутствия Москвы.
В условиях почти физически ощущаемой неприязни ко всему, что местная пропаганда окрестила приметами вчерашней «российськойи окупацийи», русское меньшинство, в страхе за судьбу близких, в заботах о будущем, не надеясь уже на предавшую их прародину, интуитивно выбирало наименее опасное поведение в недружественном окружении - быть «как все», то есть, как «титульное население». Старалось всячески подчеркнуть свою лояльность к любым переменам. А душу можно отвести дома, в своей маленькой, «личной России». Если есть перед кем. Ведь всё чаще такие «домашние оппозиционеры» не находят понимания и в своей семье. Территория «личной России» сужалась до отдельной комнаты, когда таковая была, до угла, до спального места…
Но цельному, честному человеку невыносимо пребывать в состоянии такой раздвоенности. Мозг один. Он требует решительного выбора между несовместимыми частями. Птинцов, я полагаю, всем своим «я» оставался русским человеком. К двойной жизни он не был приспособлен. Штирлиц из него не получился бы. Необходимость выбора мучила его несказанно. Лишившись общества, которое затаилось, оставшись вдовцом, при отчуждении от него Аси, при равнодушии младшей дочери, не понимающей терзаний отца, Степан не мог оставаться «русским в себе». Но и не мог стать на путь расчётливого предательства всего святого, что связывалось в его сознании словами с корнем «рус»-«рос». Он не мог сказать «я – русский, но других русских презираю». Потому что это была неправда. А предавать в обмен на блага, на спокойную жизнь считал подлостью. И тогда он сделал открытие – выход из своей измученной души: уничтожить в себе русского Степана Птинцова без остатка, переродиться в местного украинца, в галичанина, проще говоря. Самовнушением, чтением специальной литературы, просмотром определённых телеканалов, перестройкой домашнего интерьера; не сомневаюсь, «вышиванку» себе завёл. Стал избегать разговоров «з росийськымы шовынистамы», вообще забился в нору.
Вот за этим я его и застал при своём последнем посещении Львова. Моё появление испугало его. Он пока не исполнил до конца свой приговор над собой. Не было у него ещё уверенности в себе, как в «новом украинце». И он знал о моей способности внушать и разуверять. Потому и закончилась наша встреча так, как описано выше.
Бессонной ночью я пересекал Украину. За окном уплывали в невозвратную даль знакомые мне родные ландшафты. Бывшие родными. Светились кое-где окна городов и селений. Сколько там мечущихся душ, с которыми их Мать-Россия поступилакак чёрствая мачеха?
ПРИМЕЧАНИЯ:
*Деревянная 3-4- метровая труба, издающая при дутье с узкого конца резкий звук. Музыкальный инструмент пастухов-гуцулов в Карпатах.
**единица измерения земельного участка, 0,56 га.
***здесь – перевоспитание, изменение взглядов под внешним воздействием.
**** украинство (не украинцы) – политическая категория.