Антиприкол от 20:12-го года.
...Его трёп, одурманенный уже непонятно чем, но точно в смеси с бутылкой рома, всех присутствующих нанизал на колючую проволоку, с которой уже не сорваться, но почему-то ни один из них не всёк ему бутылкой по лбу и вообще никак не предложил заткнуться и валить в свой кислый фургон.
Он продолжал.
— Представьте и такое: убиваешь дуру (вариант — суку), удавливаешь, глаза остекленели, пульса нет в помине, похолодела как мандарин из погреба. Заворачиваешь в ковёр, вывозишь на свалку, обливаешь спиртом, сжигаешь (тот самый запах, что со мной все эти годы — похожий на горящую серу), закапываешь. Это в Старом Макондо. А потом, после долгих бегов с несколькими вынужденными мокрухами и уже очень большими деньгами — сидишь за столиком в столичной "Эль Фаза" (место, где кто только из известных поэтов не снимал и не снимает завуалированных под полудевственниц проституток (часто замужних)), сидишь со своей молодой женой... Тут тебя похлопывают по плечу. Оборачиваешься. Стоит и улыбается она, убитая первой когда-то, но не перестававшая сниться, нисколько не постаревшая и ставшая просто ослепительно красивой — а те сны бывали разными, но не было предсказано окончание. Она говорит: думаю, ты не откажешься пройтись со мной. Как кролик перед удавом, ощущая проглоченный язык в желудке, ты молча встаёшь, и на негнущихся ногах идёшь за ней, идёшь за ней, потому что она уже пошла к выходу. На секунду увидев её в трюмо — ты видишь рядом с ней ротвейлера, которого вообще-то нет рядом с ней. Вдруг СЗАДИ ты слышишь её голос (она идёт спереди) — чуть быстрее, милый. Медленно, потому что все члены отказали больше чем наполовину — поворачиваешься, в это время тебя хватают за руку спереди и сжимают её с нечеловеческой силой — ты чувствуешь, что все кости раздроблены. Она, теперь изнутри мозга, говорит — что ты так кричишь, милый, люди будут смотреть. Ты кричишь так, что рвутся связки —- и ты уже хрипишь. Тогда она достаёт из сумочки тесак и начинает по одному рубить тебе пальцы другой руки. Кровь из артерий попадает ей на лицо, она вытирает её с какой-то запредельной брезгливостью твоим галстуком. Напоследок говорит, и ты вдруг вспоминаешь, что это в точности то, что ты говорил ей, когда подарил первое кольцо с бриллиантом, выменянное на краденого коня, оно тоже краденое: не думай, что это сон. Последнее, что ты видишь в этой жизни: медленно, как ползущая позднеосенняя муха, приближающийся к твоему правому глазу нож для колки льда. Он гасит половину света, но вторая гаснет тоже — почти сразу. Хруст пробиваемой глазницы.
— Слышь, ты, красавчик с дальних помоек, ты про кого это сейчас травил? — долгое молчание было прервано нарочито развязным голосом Маркеса*. — Ты идиот или нас считаешь идиотами? Откуда ты знаешь, как он видел нож, и прочую херню, что ему показалась?
— Во-первых, извинись за дальние помойки, во-вторых, убью я тебя не в этот раз, в-третьих, каюсь: я сочинял всё это на ходу, чтобы вы платили за ром. Ка-юсь. Если буду возвращаться этими же местами — обязательно угощу вас всех, друзья.
Все шестеро вскочили одновременно, как черти из гигантской табакерки. У кого не было ножа в руке — держал бутылку.
Гринго выхватил револьвер и выстрелил в клетку с попугаем, висевшую над стойкой, что несколько сбило с толку всех.
Бармен с дробовиком в руках, разъярённый как тигр, ужаленный в нос пчелой, прорычал:
— Разойдитесь, ребята, сейчас я его прикончу.
Но гринго вдруг встал на руки, сначала спиной к ним, потом на руках же повернулся и говорит уже совсем другим голосом, сдавленным от неудобства говорить в таком положении:
— Ладно, парни. Пошутили и будет. Я вас угощаю и первым делом прошу вас всех понять меня: мне скучно вдали от Нью-Йорка. А в Нью-Йорке мне тоскливо. Вот две десятидолларовые — мы будем пить ещё три дня. Сеньор бармен, вас вроде зовут Хорхе Луис? Принесите ящик рому для начала, а вы парни, соберите остальных перегонщиков, что ещё не продали скот — у нас есть что пропивать.
Все сели так же одновременно. Только бармен, теребя край жилетки, смотрел на то, что осталось от попугая и его клетки, не переставая, не отводя окосевшие глаза. Гринго подошёл к нему и повторил:
— Сеньор Хорхе Луис, принесите ящик рому. Вот деньги. Я схожу в уборную. Заодно и фургон посмотрю.
Через пятнадцать минут, когда пьяные и не понимающие вообще ничего перегонщики услышали голос бармена — его рычащий бас, на этот раз не по обыкновению дребезжащий «кассу вскрыли», гринго Джим и его подруга Сара скакали, весело смеясь и зная, что кони всех, кто гонится за ними, налетая на натянутую ею толстую проволоку, падают один за одним. Выручка из кассы, выкраденная ею, вместе с теми кошельками что ей удалось срезать, обещали им месяц феерического веселья. Украденный в соседней деревне фургон сполна сослужил им для отвода глаз. Но хотелось им только нового риска.
... Как же закончить? — думал я. От непроизвольного движения пальцев, которые я тренировал на ловкость во время коротких раздумий вращением ручки — она сломалась. Дописывал я огрызком карандаша. Понимая, что журнал "Ретев" не возьмёт мой рассказ ни в каком виде, я решил отнести его к печке, чтобы там его участь чуть-чуть позднее и решилась. Поставил Би-2, «я рождён в ожиданьи беды», едва послушав эти слова — так и ходил весь вечер, напевая только их. Пари будет проиграно, но семь других, противоположных первому выиграны уже — они заплатят нам за всё.
* Секрам