В последнее время я часто нахожусь в каком-то неудобном, неуютном положении. Настоящее перемешалось с прошлым. Часто вижу лица своих погибших товарищей, ночами разговариваю с ними. И дурно мне делается, так дурно, что сил нет.
Не подумайте обо мне плохо. Не был вором, насильником, муху зря не обидел. Едва окончившего школу парня ждали военные дороги, которые прошел с честью. Не кланялся вражеским пулям, не прятался за широкие спины товарищей. Да что я хвастаю, время подводить черту, а я все с ура-плакатами на груди. Я, мы.., а что дальше?
На войне был враг, которого нужно было уничтожить, иначе он тебя сотрет с лица земли. Погибшие товарищи оставались лежать на полях сражений, живые, дав клятву отомстить, шли дальше.
В одном из боев случайно встретил мужчину из соседней деревни. Я сразу узнал Мусу Нигматова, дом которого стоял на самом отшибе села у излучины серебристой речки. Помню, как вечерами с горластой ватагой бронзовотелых мальчишек бежал, чтобы окунуть свое разгоряченное тело в ее чистые холодные воды. А идя обратно, встречали отца Мусы абый с лукошком иссиня-черной вишни. До сих пор помню его добрые глаза и бегущие во все стороны лукавые стрелы морщин. Уже тогда он был серьезно болен, не расставался с валенками в самые жаркие дни.
Муса был младшим и в тоже время единственным сыном. Остальные дети, видимо, рождались больными, умирали еще во младенчестве. А Муса был видным парнем. Редкая девушка не любовалась его силой, статью. И жену себе выбрал такую, что глаз не отведешь, умную, добрую. К тому же имя ее было какое-то лучезарное — Нурбика. Вскоре сыграли свадьбу. Свадьбы были не такие, как сейчас. Не богатые, но веселые. Свадьбу можно было сыграть с четвертью медовухи. Каждый второй играл на гармошке. Умели тогда петь и плясать, жили хорошо. Любили друг друга. Не было ни жадности, ни черной зависти, ни злобы. Если бы не война... В сплошном дыму пожарищ, встретив своего земляка, я, безусый солдат, обрел душевное спокойствие. Рядом с ним был, как у Христа за пазухой, был он мне и за старшего брата, и за отца. Золотой человек, все умеющий. Его спокойствие передавалось и мне. В самые трудные минуты он умел находить единственно правильное решение. Сколько б я о нем ни говорил, все будет мало. Да и зачем, ведь от своей совести не уйдешь.
Во время боев у вражеского логова меня, раненного осколком снаряда, он закрыл своим телом от взорвавшейся рядом авиабомбы, приняв удар на себя. Вот и все... Он, муж Нурбики, отец троих чудных малышей, надежда и опора больных родителей, заслонив своим телом чужого сына, так и остался лежать в чужой земле.
А задолго до этого был у нас уговор на случай смерти (ведь шла война, и с каж¬дым могло случиться всякое). Мы клялись, если один из нас выживет, он сде¬лает все, чтобы семья другого жила не хуже собственной.
В первые годы я еще помнил об этой клятве, но все откладывал, оправдывая себя каждодневными хлопотами. Женился, растил детей, ухаживал за своими престарелыми родителями. Трудные были годы, но, боже мой, как я был слеп и глух к чужой боли. Я видел, как быстро состарилась Нурбика. Семь лет она носила на себе свекровь в баню и обратно. Сердце отца Мусы, не выдержав черной вести, остановилось.
Нурбика, милая Нурбика, как мне искупить свою вину перед тобой и твоими детьми. Нет мне прощенья. Ты на своих хрупких плечах вынесла войну, рожала, поднимала на ноги детей, не дала им умереть с голода. Делала все, чтобы облегчить тяжелую ношу родителей. Ты была и матерью, и отцом для своих детей. Ни на шаг не отставала в работе. Я видел, как покрылись сединой твои прекрасные косы, угас огонек в глазах, сгорбилась спина, покрылось лиц0 скорбными морщинками, но никогда не слышал от тебя жалоб, а глаза... Я не могу передать всего того, что чувствую, ловя мимолетный твой взгляд. Если учесть и то, что последние тридцать лет за каждый забитый гвоздь нужно ставить на стол водку и самую вкусную еду, отрывая от себя и детей, и то, что после каждого захода мужчин злые языки судачат... Гордая, милая Нурбика, как ты вынесла все это? Те, у кого в доме были мужчины, везли сено и дрова из леса на лошадях, машинах, а ты, украдкой от лесника, сама впрягалась в те¬лежку, которую в народе так и называли: «Уф Алла».
С тех пор, как побывал на так называемом совете ветеранов, болит душа, рвется вон, не нахожу себе места. Продукты, которые дают ежемесячно ветеранам войны, я проношу мимо твоего покосившегося домика, и жгут они мне руки. На совете кто-то предложил выделять продукты и женам погибших (много ли им надо?), предложение было отклонено. В очереди за одной буханкой хлеба ты стоишь со своей ясноглазой внучкой, которой хочется погулять на улице, а я имею право не стоять в очереди. А некоторые, пока ты стоишь, покупают без очереди и дважды, и трижды.
Я инвалид, и мотоцикл мне не нужен, но я достал, внуку подарил. А кто купит твоим внукам? Достал я и чешскую стенку, дочь просила. Твоей дочери, наверное, тоже надо. Твои дети сами тебе привозят, любят они тебя, ценят, знают цену копейке.
Пришел как-то к врачу, внучку привел. В очереди заметил тебя. Рядом стоял молодой мужчина, предугадывавший каждое твое желание. Неизвестно, когда ты попадешь к специалисту, а я и сам пройду, и внучку проведу. Хотя знаю, что даже из ува¬жения следовало бы пропустить вперед тебя.
На войне все было ясно. А после — сплошь и рядом я шел на компромисс со своей совестью.
Нурбика, я не прошу прощения, слишком поздно ... Что я, немощный старик, сейчас могу для тебя сделать? Ничего...
Если есть загробная жизнь, как я предстану перед тобой, Муса? Я —клятвоотступник.