Мария Пинаева. Покой нам только... Мини-мемуары.
Итак, изобретенная музыкально-публицистическая основа давала возможность приступить к серьезной созидательной работе. Сразу хочу оговориться: это теперь я более или менее могу собраться с мыслями, что-то проанализировать, и то, как видите, весьма сумбурно, а тогда все шло на уровне интуиции. Не в коем случае не задирала я пальца вверх и не произносила: "Сейчас будем созидать!" В рамках студийной командно-административной системы и планового производства, контролируемого партией, я составляла тематические (перспективные) и развернутые (ежемесячные) планы. Они были невинные, как нынешние нумерованные продуктовые талоны. Глядя на них, невозможно было предположить, какой продукт будет отовариваться.
Больше чем уверена: утверждая эти планы, Дина Наумовна всякий раз надеялась получить то, что утверждала, и всякий раз получала нечто иное. Поэтому и начинались вокруг каждой передачи бои (короткие или затяжные), которые велись с переменным успехом для обеих сторон. Хотя стоп. Со "всяким разом" — преувеличение. Первые три передачи нового цикла "Где же вы теперь, друзья-однополчане…" и последующие обзорные по письмам прошли на ура, и Дина Наумовна пожаловала мне областную журналистскую премию, о чем позднее, думаю, не раз пожалела. (Маша приклеила к тёмно-зелёной почётной грамоте свою подмигивающую физиономию – выглядывает из кашинского окна в каком-то молодом и далёком 69-м году.)
Первые бойцы нового формирования, будущего радиополка, Афанасий Сергеевич Кобяков, фронтовой шофер 20-й Криворожской ордена Суворова гвардейской стрелковой дивизии, и его однополчанин хирург Александр Николаевич Герасимов никого не насторожили. Правда, в "Герасимове" Дину шокировал "оголенный живот" мертвой женщины, который Александр Николаевич вскрыл перочинным ножом в воронке, и из кромешного ада рвущейся в клочья земли вынес знамя жизни — спасенное дитя. Дина никак не могла объяснить мне, что бы она хотела получить взамен правды жизни, твердила нечто невразумительное насчет натурализма. Однако быстро поняла, что стерильной палаты ОММ здесь не получится. Передача вышла, и эфир тут же сработал: совсем не патетический рассказ солдата о фронтовом эпизоде стал иносказанием о России.
Фаина Григорьевна Черепанова, фронтовая сестра милосердия, вальсирующая под собственное мурлыканье на язвенных бревнах-ногах в тесной хирургической палате, которая свела нас, тоже еще не спугнула начальство. В тексте передачи лишь робко обозначено было то, что всё настойчивее набирало силу в эфире, в звуке: фронтовое поколение наших отцов и матерей — это история народа, оно, даже искалеченное, помогает нам понять себя сегодняшних, сравнить, признать степень нашего измельчания и дает силы идти дальше, в свою историю, держась за связующую нас нить. Наш радиополк формировался вроде бы стихийно. Я высматривала своих героев в очередях, в транспорте, на улицах, или разыскивала по письмам в редакцию. Лежит на столе пачка писем, и вдруг одно из них, всего-то навсего с музыкальным приветом фронтовому другу, приведет в движение что-то внутри, там, где душа, и я с этим письмом, точно с миноискателем, иду или еду по указанному адресу. Так я нашла в деревне Верх-Дуброво командира орудия Григория Яковлевича Удилова. Семь раз он был тяжело ранен — в голову, в ноги, в грудь — и все равно возвращался на фронт.
— Наумов Александр Петрович — он меня спас. Вот немец, значит, пикирует на нас и бомбы опустил. Они летят, визжат… И вот слышу: по мне где-то кровь льется — просто так и булькает. Память не вышибло, а душит. Потом как-то головой пошевелил, и у меня земля-то просыпалась сюда, сверху-то, мне как вроде облегчило дыхание... (Потом про певчих пташек на войне.)
В конце передачи, когда, кажется, сил уже нет слушать эту потрясающую прозу, сносить речевые обыденности, до которых не подняться ни одному литератору, Удилов еще добавит, а эфир по своему обыкновению укрупнит и унесет, как пророчество, в сегодняшний день: "И не должны мы никому — ни живым, ни мертвым. Все, что с нас требовалось, — все мы сделали…"
Одна женщина, отец ее тоже прошел войну, сказала: "Может, грех говорить, но я рада, что отец умер — хоть не увидел того, что сейчас делают с его поколением".
Христина Денисовна Чупракова, творившая из обычных тряпочек шедевры, ни один из которых не вернулся с международных выставок народного творчества, обернувшись для Отечества валютой, а для Христины Денисовны жалкими грошами, на которые она даже дров не могла купить для своей алапаевской избушки, когда-то сказала мне: "Ковры-ти не я делаю, это машинка моя, она сама шьет, са-ама". Что-то слегка похожее было и со мной. И я, и не я делала "Однополчан". Каким образом, например, сиплый, астматический голос станкового пулеметчика 368-й Карачнинской дивизии Владимира Ивановича Кудина, одноногого жителя дома престарелых на Семи ключах, соединялся с гитарой и женским пронзительно-нежным и трепетным голосом, я объяснить не могу. Но он соединялся, и плывущие слова песни "дом при дороге, он во мне самой, в открытом настежь сердце, грустно в нем…" были моими словами и моей любовью к великому поколению.
Надо сказать, однако, что сама обладательница голоса была, кажется, озадачена и даже раздосадована приземленным применением "высокого слога". Но, может быть, я ошибаюсь… Такая тонкая лирика должна была соединяться с чем-то другим, не столь мужицким, не столь пропахшим кровью и потом? Во всяком случае, это было видно по сопротивлению Дины Наумовны. Она с пеной у рта доказывала, что тут нужна совсем другая песня, и только единственное оружие мое — гласность! — которое я приводила в действие в те далекие доперестроечные годы, разевая варежку на все четыре этажа нашей идеологической конторы, выручило меня и на этот раз.
Точно такая же история происходила с песнями Высоцкого, которые я стала привлекать к себе на службу. Помню, какую невероятную схватку выдержала из-за "Охоты на волков". Конечно, не держал в уме бард, покойная голова, моего капитана морской авиации, когда хрипел "рвусь из сил и из всех сухожилий…". В те времена плохо шли в стране пластинки и книжки барда, в основном тиражи множились в Парижах и Нью-Йорках, и, конечно, он рвался здесь из всех жил и сухожилий — каждому хотелось в то время быть услышанным в родном доме. Но я по-своему услышала Высоцкого. Я приставила его намагниченный хрип к тихой речи капитана морской авиации, настолько тихой, что записала ее на предельных уровнях. Без малейшего нажима он описывал картину воздушного боя над круглым, как шар, морем, где горизонт сходится с водой. "Там страшно, и надо иметь натуру. Если такой натуры нету — не подходишь, я вам правду говорю". После слов "наши парни управляли своими "Яками" так, что позвонки растягивались…" без гитарного проигрыша начиналось: "Рвусь из сил…"
Сейчас я бы все сделала иначе, всё не так, и слова бы написала может быть какие-нибудь менее плоские, и не яростный хрип дала бы, а, может быть, песню отца Романа... Но, видно, никому не дано перепрыгнуть через самого себя, каждому овощу свое время. Я была зеленым, незрелым овощем, многого не знала, да я ли одна?
И все-таки Бог миловал меня, потому что, даже используя Высоцкого и Окуджаву, я оставалась в пределах русской отечественной журналистики. Осмеливаюсь на такую заявку в первую очередь потому, что где-то лет через шесть работы на радио (конечно, непростительно долгий срок!) я поняла, что во мне самой идёт какая-то работа. Все больше начинали трудиться совесть и душа. Конечно, в этом была не моя заслуга, но властное влияние моих героев. Если же точнее и честнее — Промысл Божий, который сводил меня с такими людьми.
(Продолжение http://www.proza.ru/2015/09/06/90 ))