Платон первым заметил, что время возникло вместе с небом. До того, как был создан мир, не было ни дней, ни ночей, ни месяцев, ни годов, ни часов, ни минут. Ни секунд.
Часовой этого не знает. Он словно дворовый пёс, жмется от ветра в караульной будке, постукивает носками ботинок о деревянный настил и гонит прочь навевающийся сон, щелкая затвором автомата.
Для часового время существует. Оно вполне реально и осязаемо. Это едва шевелящаяся огромная, размером с ночь, амеба, медленно просовывающая свои противные липкие щупальца за воротник бушлата, в рукава и штанины, обволакивающая тягучим холодом всё тело. От неё нигде нельзя укрыться.
Сырой ветер треплет кроны деревьев, гудит в проводах. Начинает накрапывать дождь.
Шайтан бы побрал эту ночь с её холодом! Стрелки часов будто бы примерзли к циферблату.
Ещё отрезок вечности. Десять минут, а тянутся, словно Кайнозойская эра.
Время относительно. Для того, кто стоит на посту время тянется бесконечно долго. А для того, кто находится в караульном помещении, особенно в составе отдыхающей смены, оно летит, словно пуля из автомата.
Федьку релятивистская теория не интересует. Он просто мечтает о том, как придет в караулку, отогреется и, наконец, уляжется спать.
Еще один миллион лет!
Федор вглядывается в чёрную пустоту. Тени-приведения колышутся от качающейся на ветру тусклой электрической лампочки, огромными змеями шуршат в кустах.
Время зимних отпусков. Все, кто успешно сдал сессию, уехали домой. В училище остались "академики" и "политики". Первые - получившие неудовлетворительные оценки, оставлены пересдавать экзамены. Вторые - нарушители дисциплины, оставлены в наказание.
Федор грустно вздыхает. Не бывать ему в этом году дома. Из-за начертательной геометрии.
Пересдача экзамена разрешается после двух дней подготовки. Не пересдал со второго раза, готовься ещё два дня! А как пересдать, если количество постов дежурной службы не зависит от количества курсантов, в училище. На двоечников возлагается двойная, а то и тройная нагрузка по несению нарядов. Чем меньше двоечников, тем им тяжелее. Вот и охраняют "академики" и "политики" Родину за тех, кто сейчас дома. А время отпуска истекает.
Сменишься с поста, отогреешься в караулке, подремлешь полчаса и принимайся за зубрежку этой дурацкой науки. Она в нормальную то голову не лезет... Какая уж тут подготовка к экзаменам!
Фатыйх-Федька тысячный раз смотрит на часы. Четыре утра. Время смены с поста. Заступающего часового с разводящим не видно. Пока подойдут, пока сдашь пост, да доберешься до караулки, - пройдет целых полчаса!
Не спешат... Скрипели во тьме зубы. Кипела кровь. Клокотала злоба...
Так. Рожок с патронами за ремень. Оружие с предохранителя, затворную раму на себя.
Клац!
Спусковым крючком - Щёлк! Оружие разряжено!
На часах - двенадцать минут пятого.
- Федька, привет! Как караул? - Шла смена.
Ну, суки! Держитесь!
Разводящий - мотыляющийся на ветру длинный и узкоплечий Иван Поганов вел на пост караульного - невысокого, толстогубого Игорька Логинова, оставленного в училище за самоволку.
- Стуй, кто йдет!
- Да мы, Федька, мы! Ты чё, очумел со сна? - Выплюнув изо рта ленточку бескозырки, крикнул Игорёк.
- Стуй, кто йдёт! - Повторил Федор, направив дуло автомата на приближающуюся смену, только что вступившую в освещенный электрической лампочкой круг. Все посты почему-то устроены так, что часовому ничего не видно, а его видно всем издалека.
- Да мы, Федя!
- Стуй, стрелять буду! - Федор передернул затвор.
Металлический лязг остановил приближающуюся смену в десяти шагах от поста. Поганыч точно на кол напоролся, - согнулся как вопросительный знак, рукой придерживая бескозырку, чтоб не сдуло ветром. Чёрный глаз дульного отверстия уставился прямо ему в живот.
Игорек находчиво задвинулся за его узкую спину.
- Федя, это мы пришли. Тебя менять, - пробормотал Иван и, зачем-то сняв бескозырку, приложил её к животу...
- Разводящий, ко мне! Остальные на месте!
- Да чё ты, Федя?
- Выполняй! Кому говорю?
Поганыч робко шагнул в сторону.
- Стой!
- Да чё ты? То ко мне, то стой...
Федор молча повел в его сторону дулом автомата.
- Ну, стою, стою...
- Почему опоздали, суки?
- Да чай пили. Время не заметили, - негромко ответил предпринявший попытку вступить в переговоры из-за спины разводящего Игорек
- Да, Федь... Мы чай пили. Мне посылка пришла. С колбасой. И конфеты там. Вот мы и не заметили... Мы и тебе, Федя оставили.
- Тааак, бля... - Протянул Федор ледяным голосом, не покупаясь на конфеты и колбасу, - значит чай пили. С колбасой?
- С колбасой.
- И конфетами?
- И конфетами, - подтвердил Игорёк.
Федор в этот момент отчетливо представил, как там, в караульном помещении, в тепле и уюте сидя за столом, гурманы наслаждались всевозможными яствами, ели колбасу и конфеты, пили из огромных силуминовых чайников чай, смеялись, поглядывая на часы и постукивая пальцами по циферблатам, а он коченел на промозглом ветру, ожидал смену и считал бесконечно долгие минуты.
- На колени!
- Да хватит тебе чудить! Ты чё, совсем охренел? Тебе никто не говорил, что ты дурак? Тебя же менять пришли!
- На колени! - Отрешенно, словно Дракула из могилы проговорил Федор и вновь отвел затворную раму.
- Федя, Федя! Не надо... - Неожиданно ласково заговорил Поганов.
- Ну! Я что сказал? Два раза не повторяю!
Поганыч почувствовал, что переговоры зашли в тупик и, на всякий случай, медленно опустился на колени: "А черт его, татарина, знает. По всякому бывает. Днём ходит нормальный человек, а ночью он или вампир, или же изменник Родины. Возьмёт и нажмёт на курок. Ему то что!".
Стоявший за спиной Ивана Игорёк вдруг почувствовал себя совершенно голым. Беззащитным. Теперь дульное отверстие автомата смотрело поверх головы Поганыча прямо в живот Игорьку.
Почему-то усилился холод.
Он опустился на колени вслед за разводящим. Стало немного теплее и спокойнее. Его вновь прикрывала хлипкая долговязая фигура.
- Оружие в сторону!
Поганыч, а вслед за ним и Игорёк медленно сняли автоматы и положили их на землю.
- Кругом!
- Федь, может хватит шутить?
- Я что сказал!
Смена на коленях развернулась кругом.
- Какие шутки? Чай пьете! На часы не смотрите! А мы на ветру зубами стучим! От холода. В карауле, как на войне! Приговариваю вас к расстрелу!
- Фффедя... - Выдохнул Поганов.
Игорёк молчал.
- Федя? Я не Федя. Я Фатыйх! Забыли, как мы вас триста лет...? Час настал! Молитесь!
- А я не умею... - Проговорил, на что-то надеясь Игорёк.
А Поганычу вдруг действительно стало страшно. Вокруг темнота, воет ветер, а в затылок ему направлен автомат. Что там у этого татарина на уме? - Точила череп мысль. - Может быть, раньше он уже кого-нибудь убил. Они еще и не знают друг друга толком. Всего то лишь полгода проучились вместе. Возьмёт и нажмёт на курок. Он ощутил себя обречённым на казнь, уныло молчал и смотрел по сторонам, ища откуда-то спасения. Вот-вот раздастся одинокий хлопок выстрела. Хорошо бы сразу. А если он его услышит, значит не мгновенная смерть. Предстоит помучиться.
Сверху падали редкие капли дождя. Поганыча знобило. Чувствовал, - если откроет рот, Игорёк услышит дробный стук зубов. Он стиснул челюсти. Лихорадочно работал мозг. Надо потянуть время...
Пересилив страх, попытался возобновить переговоры.
Обернувшись и встретившись с леденящим душу взглядом басурманина, он уже улыбался ласковой улыбкой:
- Федя, пойдем в караулку. Холодно. Игорёк постоит за тебя, а я тебе колбасы дам. Там еще осталось. Для тебя специально. Хотел добавить про копчёное сало, но поостерёгся. Забыл, ест сало Фёдор или нет. Татарин всё же. Боялся рассердить.
- Я и так возьму. - Равнодушно ответил палач. И через некоторое время добавил. - Всё!
И снова почувствовав озноб, Поганыч стиснул зубы. Ему хотелось плакать. Он думал, что после смены с караула сдаст экзамен и съездит на несколько дней домой. Увидит родную станицу, матушку, невесту.
Летом он хотел жениться.
Родители Игорька жили в часе езды от училища. Домой он ездил почти каждую неделю и особенно не соскучился. Однако жить хотелось! Глупо умирать в начале пути. Он пытался скрыться в длинной тени Поганыча, но это ему не удавалось из-за её колыхания. Приходилось постоянно ёрзать на коленях. Было неудобно.
- Федя, мы больше не будем!
Радикально настроенный исламист зловеще молчал.
Ощущение близкой кончины ни кому не приносило радости. Пока Поганыч смотрел на Федора, все происходящее казалось ему какой-то игрой. Теперь его предсмертный взгляд уперся в кромешную темноту, в непроглядную вечность, где могильным голосом завывал ветер, словно приведения раскачивались зловещие тени. Где-то ухал и громыхал оторванный лист железа.
Уродливое раскачивание теней напоминало ему далекие образы бабушкиных сказаний о рогатой нечисти, ведьмах и ночных кровососах. Стало страшно. От страха он вспомнил молитву, которую ему читала бабушка. Правда, не всю, потому что потом, когда Иван стал пионером, он о ней больше не вспоминал. Но начало он хорошо помнил.
- "Отче наш..." - забубнил он себе под нос, но после слов "Да святится имя твое..." запнулся и попытался начать снова. Демонический хохот ветра не позволял сосредоточиться.
"Если Федор выстрелит, то меня первым прибьет!" - мелькнула в угловатом черепе мысль. Поганыч потихоньку пополз вперед, чтобы выползти хотя бы на одну линию с Игорьком и уравнять с ним шансы. Умирать вдвоём не то, чтобы веселее, но как-то не так обидно...
Острые колени оставляли в каменистой земле цепочку мелких лунок.
Если рвануться к автомату, перевернуться на спине, как это делают в кино, то можно Федора свалить короткой очередью. Но как это сделать на такой твердой земле, не разодрав в кровь лицо и руки? Да и магазин отсоединен. Лежит в подсумке. На кой черт его надо было отстегивать? А Федька - хитрый татарин, паскуда, скумекает, что к чему.
Как не дергайся, а выхода не найдешь!
Затылком почувствовал Иван леденящее прикосновение холодной пустоты. Человек чувствует опасность затылком. Потому что, когда в затылок смотрит холодный взгляд АК-74, то на нём начинают шевелиться волосы. Потом ощущение опасности переходит в области живота. Там тоже что-то начинает шевелиться. Потом страх переползает куда-то ниже и кончается терпение. Возникает непреодолимое желание бежать в кусты. И человек уже не думает о страхе.
- Что будем делать? - Спросил Игорек Поганыча сквозь зубы, чуть повернув в его сторону голову.
И удивился.
Поганыч скулил. Это он так плакал. Он плакал по настоящему. Ему было очень-очень жалко себя. Чувство жалости даже вытеснило куда-то страх. Он вспомнил, как дома косили за Донцом сено, как пили самогон, как любовались чудными закатами. Дождинки падали на его лицо, крохотными пресными ручейками огибали скулы и стекали, смешавшись со слезами на землю.
- Федя, мы же с тобой за одним столом пищу принимаем!
- Ты ещё раз про посылку скажи, - шептал Игорек.
- Федя, пойдем в караулку чай пить. Сало осталось с колбасой.
Фатыйх не разозлился. Ему самому надоела эта канитель. К тому же, от слов Поганыча выделился желудочный сок.
Военные мусульмане едят свинину.
- Ладно, - сказал он дружески, - вставайте, чурки нерусские! - И добавил, - пост сдал! В штаны наложили? Они там чай пьют с колбасой, а ты, Федя мерзни!
- Пошли, Поганыч - сказал он разводящему.
Поганыч медленно встал, надел на голову слетевшую бескозырку и глупо посмотрел на Федора.
- Ну чё ты? Пошли!
- Пошли, пошли...
И вдруг приблизившись к Федору, вцепился костлявыми руками в его автомат и завизжал:
- Пошли к начальнику караула! Пошли к начальнику караула!
- Да чё ты? Отпусти. Он же разряжен!
Только сейчас Иван заметил, что у автомата отсоединен рожок.
- Ах ты... - Закипело у Ивана внутри гневом. - Ах ты... - Но больше он, задохнувшись злобой, ничего не мог из себя выдавить.
Весь обратный путь Поганыч зловеще молчал, косясь на Федьку. Шел рядом, но чуть сзади.
- Черт его знает? Что там в этой татарской башке?
И в караулке он начальнику караула ничего не сказал. Постыдился своего малодушия. Спрятав в пирамиду автомат, молча сел зубрить начерталку.
Федька без зазрения совести попил чаю с колбасой и конфетами, и завалился отдыхать не думая ни о чем.
Всегда можно найти людей, у которых смерть других не вызывает эмоций.
В отпуск он не поехал, так как из "академиков" был "переквалифицирован" в "политики", потому что Поганов потихоньку всё рассказал командиру роты капитану третьего ранга Дикопасову. Тот о случае в карауле наверх решил не докладывать, но Федьку проучил.
А Поганыч утром сдал начерталку на тройку и съездил на неделю к себе в станицу.
Летом он женился.