В начале августа на уроке Маша объявила нам, что на следующей неделе уходит в двухнедельный отпуск, после которого будет работать в другом городе с проблемными детьми. “Как проведём последний урок?”- деловито спросила она нас (русская хватка). “Вино в Клубе есть, покупать не надо”,- сказал один. “Я испеку шарлотку”,- сказала другая.” За мной фрукты”,- предложил я. Маша попросила мороженое. На том и порешили. А сама Маша вдруг припомнила, как её одноклассник пошутил над учительницей: спросил- можно ли ему покушать? Та разрешила, мальчик достал большой арбуз, стал резать его и есть. Учительница выгнала шутника, а Маша созналась нам со смехом, что хотела так же пошутить, но- не успела. Началось застолье, мы вспомнили первую учительницу, которая хорошо пела, вспомнили и вторую, которая пела хуже. “А я больше хуже”,- сказала Маша чуть виновато. Мы лихо спели, а Маша вложила два пальца (сложив колечком, как делают мальчишки) в рот и залихватски свистнула. А перед моим мысленным взором вновь прошли картины года работы Маши с нами как учительницы еврейского языка.
Когда завклубом обрадовала нас, что будет учительница, знающая русский, мы были счастливы. На одном из уроков Маша с весёлым смехом рассказала, как сильно она удивилась, что смогла закончить школу: ведь собралась бросить учёбу ещё в 9 классе! Объявила нам, что хотела бы сейчас попасть на какие-нибудь быстрые нетрудные курсы, чтобы потом заняться парфюмерией-косметикой (по-моему, продажей, если я не путаю). Какой-то урок Маша пропустила, позвонив, что будет на дне рожденья. Ещё какой-то она была на свадьбе. Потом снова чей-то день рожденья. А ещё какого-то урока не было, потому что (по словам завклубом) были похороны Машиного отца. Очень часто отсутствовала по болезни. А надо сказать, что одевалась Маша не по погоде: ветер холодный, а она с открытой шеей, холодный дождь, а Маша без куртки (мы частенько встречались на улочке у почты). Не удивительно, что часто болела. Сказал об этом завклубом, а та в ответ: ”Да мы же не знаем, как она спит и как ест, ведь вдали от родителей”. Стало жаль девушку. Спросил Машу- есть ли у неё куртка и шарф. Ответила, что есть. Частенько придёт, положит на стол руки, уронит на них голову и умолкнет- заснёт мгновенно и бесшумно. Мы затихаем. Потом кто-нибудь из нас окликнет её, она подымет голову с незрячим и вопрошающим взглядом (где я?). Через миг взор осмыслен, на лице виноватая улыбка, весело скажет: “Извините” и тут же сообщает, как не давали спать соседки по казарме- орали. Или расскажет, что ездила в Хэйфу и не выспалась. Раз с самого начала урока извинилась, что ей надо помолиться и покушать, достала и расстелила на столе что-то и углубилась в себя. Мы молча смотрели (я только тут осознал, что она религиозна). А то начала занятие с того, что сообщила: “Я вот подумала- кто такие евреи, откуда первые евреи появились?”. Так Маша и пришла к раввину. Помню её рассказ (и показ), как она влепила своему брату (он старше) за то, что тот дразнил её (семья приехала в год большой алии). Как-то Маша сообщила о маленьком брате, но не родном, а приёмном. Волосы у Маши были длинные, и когда она спросила, красиво ли её подстригли, я неделикатно сказал, что прежняя причёска мне больше нравится (Маша была разочарована).
Но не следует думать, что уроков не было. Мы читали, переводили, делали упражнения, бывали позже и домашние задания, которые она проверяла на следующем уроке, а потом стала брать с собой в казарму. Было это, всё это было! Но запомнил я Машу вот по таким эпизодам. По всей видимости, ей ужасно не хватало общения. Каково ей будет с проблемными детьми, когда так называемые нормальные ученики здесь как бы нормальны? Девять учителей из десяти пострадали от агрессии учеников (результат опроса). Боже, дай Маше терпения благополучно окончить эту альтернативную воинскую службу и зажить счастливо. И кто бы ни был у нас теперь в Клубе вместо Маши, я уже не услышу (спускаясь вниз по улочке мимо медфакультета) её тихий и весёлый голос: “Привет, как дела?”