Прочитайте Второзаконие и вы не сможете не заметить странной вещи: практически весь комплекс поступков, кодифицируемых в этом законе, обнимается современным понятием о свободе совести, – то есть, по нашим меркам, регулируемая Второзаконием область поведения человека принадлежит морали и богоисповеданию. Совершенно немыслимо, чтобы религиозные обряды и этические нормы были бы предметом уголовного уложения или гражданского кодекса. Фактически, это ведь правила различных видов жертвоприношения, то есть культовые правила. Мораль тоже может быть описана как правила приношения своей воли в отношениях с ближними.
В современной культуре свободной совести подобный свод нравственных предписаний, освобождённый от экзекуционной части, может быть лишь достоянием религиозной общины, которой бог. почитаемый этой общиной, указал угодное ему. Таким образом "прозелит", желающий войти в завет с данным богом и установить с ним личный контакт, свободно принимает данный регулятивный корпус в руководство своим личным поведением, и через то становится своим в общине людей, исповедующих данного бога, и уже ранее принявших эти правила поведения, как жертвоприношение, угодное богу – источнику правил.
Поскольку общепринятый и обязательный закон, освящаемый царской властью, оставляет меня свободным в сфере богопочитания, то – какой свод правил поведения мне принять, и принимать ли какой-либо вообще, есть моё личное дело. Вполне мыслим и ежедневно встречаем нами человек, который не придерживается никаких ритуальных правил и никакой определённой морали. И если никто из ближних не предъявляет ему судебных исков на предмет его поведения, то он волен жить, как ему рассудится за благо, – в частности, пребывать вне любых религиозных общин и культовых объединений. Это вовсе не означает, что он плохой или, тем более, преступник,- это означает лишь то, что он берёт на себя полную личную ответственность за свою посмертную участь: за спасение или гибель своей души. Таков наш новый обычай,- ещё не всеми понятый и принятый,- но, тем не менее, стоящий твёрдо.
Совсем другое видим мы в Законе Моисея. Там ритуально-нравственные предписания являются обязательными, и их неисполнение или нарушение – уголовно наказуемо; и не просто "наказуемо", а смертью; ибо ведь, что значит «уголовно», как не – "головой ответишь!"
Иному покажется: как хорошо! – люди будут вести себя пристойно. Это верно. Мораль будет крепка, пока крепка власть её поддерживающая. Но, беда в том, что эта мораль в глазах Бога цены не имеет. Ибо то, что я совершаю по внешнему принуждению, не может рассматриваться как служение Богу, так как, по словам Иисуса, я уже получил награду свою здесь, на земле, в виде ненаказания и поощрения сильных.
Где моя жертва Богу, ежели я принуждён? Ведь, поступая морально или совершая обрядовое воздержание, я жертвую своей волей. А где ж моя воля? Принуждённый извне не обладает волей, – ему просто нечего жертвовать. Поэтому укоренённость морали в Боге предполагает в качестве обязательного условия свободный личный выбор, и является лишь рекомендательной, как ответ на вопрос: "я хочу примириться с Богом, но не знаю как"
В случае же насильственного навязывания ритуально-нравственного поведения под страхом смерти, речь может идти о создании только социального шаблона, образцового паттерна поведения, или о вочеловечении эйдола (идола). Подобный эйдол (образец) годится исключительно для внешнего употребления, так как за благо в нём можно счесть только лишь форму, а содержащееся под нею есть зло - страх и конформизм.
Для такого внешнего употребления в большом агоне (соревновательной игре) сиро-палестинской цивилизации и предназначалось создаваемое Моисеем (и его послепленными эпигонами) унитарное и репрессивное общество, как театральный фрагмент сиро-палестинской культуры. Эти дервиши-актёры, связанные строгим уставом постоянного спектакля, несли с собою мир-театр, то есть мир-ложь, но зато имеющий идеальный облик. Выблеванные Египтом они были подобны вирусу, которым обмениваются биологические клетки, как переносчиком генетической информации. У вируса есть только форма, которую он может встроить в генетическую последовательность живой клетки, своей же жизни у него нет. Он скитается в пустыне с единственной целью – внедриться в живую клетку, в общество, чтобы изменить его согласно несомому им шаблону. Такова его роль в Истории. Зрелые общества, замкнутые в себе, объединяясь в большую цивилизацию, обмениваются подобными вирусами, отпечатками их культуры. А народы варвары, отставшие от основных обществ региона, выполняют эту роль вирусов-переносчиков, неосмысленно для себя становясь жертвами исторического процесса,- думая о себе, что они избранный народ божий, но будучи на деле избраны для принесения в жертву другим.
Внешне всё может выглядеть великолепно: стройные ряды богопослушных людей, по праву отбирающих земли у народов-развратников, – но, на деле, их единственное спасение в том, чтобы самим побыстрее "развратиться". Ведь внутренне, такое насильственное навязывание морали и религии – душегубительно. При всей своей внешней ригористичности и религиозности, это, фактически, безбожное общество, ибо в нём, в качестве регулирующей силы циркулирует то, что называется "страхом иудейским. Не зря главной раввиниотической заповедью стал "страх божий". "Бойтесь бога!", – чтобы нам не пришлось постоянно избивать вас.
Люди такого общества могут казаться очень нравственными, но неукоренённость их морали в Боге обнаруживается в агрессивности этой морали: "я поддался сильному, а ты не хочешь, так погоди же!, то есть обыватель очень агрессивен к нарушителям освящённой морали. "Когда его ударили первые камни, он побежал, но мы догнали его у мечети и побили камнями..."
В таком поведении нет никакого упования на Бога, на Его суды, а есть рабская привязанность к поведенческому паттерну и репрессия по отношению к себе, которая, чтобы быть оправданной, должна распространяться и на другого. Это – "Я", основанное на отличении себя от других, плохих; "Я" наркотического самоодобрения; сиротское Я", не знавшее любви и компенсирующее дефицит любви киченьем.
Этот поведенческий паттерн, которому приносились гекатомбы человеческих жертв Моисеем и его наследниками, есть самый настоящий идол, – более страшный Молох, нежели тот, против которого евреи якобы боролись. Показное идолоборчество евреев было лишь маской настоящего идолопоклонства. Моисей, на деле, был настоящим богоборцем, изгоняющим из людей всякие реальные связи с богами, заменяя нуминозную открытость общества, которая заключается в свободном возникновении и угасании культов, в меру динамического духовного опыта людей, – на замкнутую на себя систему ритуальных символов; на ритуал без реального адресата в эфирных сферах, цель которого находилась в организации спектакля под названием "избранный народ божий". В таком обществе наличествует религиозная атрибутика, но нет места энергиям Бога, так как всё социальное поле заполнено энергиями управления (я имею в виду поле личной этической мотивации) и религия подчинена политическим целям.
Но несмотря на это, или, именно поэтому, Бог не оставил своею милостию евреев, и к этому соблазнённому и заблудшему народу пришло Спасение. Сказать, что они отвергли его, было бы неправдой. Нет, они приняли Его, и от принявших Спасителя мы узнали своего Бога, казнию Которого зло обличило себя.
Нагорная проповедь Иисуса из Назарета резко контрастирует с законом Моисея. Если у Моисея вслед за нравственным предписанием следует определение смерти для нарушителя ("да истребится из среды народа душа сия"), то у Иисуса и наказание и награда, подкрепляющие заповедь, целиком находятся в компетенции Отца Небесного. Это значит, что они лежат за пределами мира сего и не создают нового рабства духу через воздействие на тело и душу; увещание же о посмертной участи обращено к разумному "Я", могущему выходить в своём созерцании за границы непосредственно данного плотской душе. Таким образом, проповедь Иисуса оставляет человека свободным совершить свой выбор, сообразуясь с собственным опытом и разумением; с персональным духом.
Подобную опёртость нравственного предписания на потустороннее следует назвать нуминозной открытостью морали, ибо в сём случае воздушные духи и эфирные боги могут находить в поведении людей своё проявление. В случае же репрессивной, социально-регулируемой морали невозможно судить, из чего я "хорош" – из страха иудейска, из тщеславия, или по наитию горних сил, или падших духов (?).
То, что Иисус отчётливо понимает разницу между открытой и закрытой моралью, свидетельствует провозглашаемая им защищённость личной морали от сил мира сего: "не судите", и "духа не судит никто никогда". Это – несомненное ниспровержение самой основы иудейского общества, которое есть сплошной моральный суд, и всё религиозное созерцание этого общества, в конце концов, свелось к бесконечной казуистике публичного морального суда.
Поэтому неправы те, кто утверждает, что Иисус вполне вписывается в иудейское общество. Нет, Иисус скорее вписывался в духовно свободное эллинистическое общество с его культом государства, как некоторого противовеса культурно-духовному плюрализму, способному разорвать общество на касты; общество, в котором сосуществовали многие культы многих богов и. следовательно, многие нравы ; общество, в котором нормой была нравственная терпимость, и одержимость богом служила исчерпывающим извинением эксцентричности поведения.
Таким образом, мораль Иисуса – это мораль, укоренённая в Боге, поэтому она уже и не мораль вовсе, так как не предусматривает "зазорность от людей", санкцию со стороны общественности: это обнаружение этоса Бога в человеческой морали; в проекции на язык общественной саморегуляции. Только лишь маскирующая "моральность" Нагорной проповеди подчёркивает для нас тот важнейший факт, что Иисус не является отростком Древа Адамова, то есть Древа познания добра и зла, ибо ведь "добро" и "зло" – категории моральные.
Те максимы, которые Иисус открыл в Нагорной проповеди, принадлежат, по сути, сфере Служения: это предписания жрецу, в части жертвоприношения воли в миру. Причём не вообще какие-то жертвоприношения, а именно те, которые угодны Отцу Иисуса, и каковые должен совершать всяк, кто желает вступить в союз с этим именно Богом.
Нуминозный (не социальный) характер "морали" Иисуса обнаруживается особо предписаниями о тайне добродетели, содержащимися в корпусе Нагорной Проповеди. Эта тайна вырывает личную нравственность человека из пут Моисеева Закона и перемещает её в надлежащую (подобающую) ей область религиозной эзотерики. Требование тайны добродетели исключает общину, – этот пиратски протащенный в религию мир, – и создаёт чисто индивидуальный культ Бога. В самом деле, как можем мы соединиться на почве ритуального правила, если наша ритуальная жизнь проходит в тайне, Со мной нельзя объединиться на почве воздержания, если я скрываю своё воздержание и изображаю пьяного, не будучи пьяным. Точно так, меня нельзя понять, когда я, "подставляя другую щёку",- в широком смысле слова, – не объясняю при этом, почему я это делаю, не пропагандирую своего Бога и Его таинства... Я уповаю на Отца, но при этом не призываю Его явным образом, чтобы получить нечто через уважение к Имени. Следует признать, что только тайное от мира служение может считаться полным упованием на Отца и ни на кого больше.
Словом, у Иисуса, каждый служит сам, индивидуально, в русле неповторимой судьбы и своеобразной жизненной ситуации. Коллективное же служение, в виде единообразно шагающих в ногу рядов праведников, отрицается. Поэтому в неложном христианстве, – каждый – священник.
Подобную попытку освобождения Служения от вмешательства общественных институтов, от подмены Служения регуляцией общества, мы находим несколько ранее у философов-сократиков, которые говорили о необходимости делать добро ради самого добра, и желать блага ради самого блага. Но эта атеистическая попытка не может идти в счёт, так природа её только отрицательна: она отталкивается от засилья общественных форм, но не знает ещё Бога, ведающего Добром человеков, который дал бы живую форму вместо мёртвой. Знание добра дает Гений Сократа, прообразующий здесь Отца Иисуса.
Итак, послушаем, что говорит Моисей?
- Если рука женщины коснулась тайного уда мужчины, отсеки руку её. (Второзак. 25.11).
А что говорит Иисус?
- Если рука твоя соблазняет тебя, отсеки её!
Как видите. Моисей повелевает отсекать чужие руки, тогда как Иисус даёт тебе власть лишь над своей рукой. Здесь - разделение земли и Неба.
Закон Моисея, создавая вокруг индивидуума жёсткую силовую форму, направляющую его поведение, дрессирует людей, как дрессируют животных. У людей нарабатывается нравственный габитус: в итоге, в поколениях, формируется плотный резкоочерченный характер, - может быть, выгодно смотрящийся в сравнении с неоформленной младенческой душой. Но, с другой стороны, такая вот воспитанная душа способна подменить меня самого. Зачем всаднику править лошадью, если та сама знает дорогу? А между тем, душа не имеет судьбы с богами: с богом имеет судьбу только деятельное "Я" – пастырь души; и дыхание "Я" не есть душа, но – дух.
У Бога довольно суть животных, чьи души послушны и строго-оформлены в виды. Нужно ли создавать ещё и политический вид - человека? Будьте как дети,- сказал Иисус. Неоформленная, неокормлённая извне авторитарным социумом душа целиком зависит в своём состоянии от диспозиции "Я" в его отношениях с Отцом. Такая душа служит живым зеркалом для "Я", обнаруживает меня для самого, не позволяя "заснуть".
Иисус не отрицает Закона. Напротив, он подтверждает его. Но, Закон Иисуса не агрессивен, он – дар Божий человеку; рука дружеская, протянутая с Неба. Это отнюдь не рациональное средство организации социального поля, – хотя, в конечном итоге, обеспечивает его организацию без нарушения гуманности. Поэтому в основе христианского политического развития лежит разделение сфер закона божьего и закона позитивного рационального, – на условиях подчинения второго первому в части конституционных положений.