***Маме, Александре Витальевне, посвящаю
Любила ли Галина свекровь? Что за вопрос: чай, не мать родная, но уважала Матрёну Ивановну, немного побаивалась её, когда та, выпив стопочку самогона и смастерив козью ножку из моршанской махорки, уложит дымящийся вулканчик на край тарелки с закуской, достанет из рукава цветастой кофты белую чистую тряпочку, чтобы промокнуть больные слезящиеся глаза и сильным, каким-то нутряным голосом, затянет: "Скакал казак через долину..." Геннадий, сын, старший из детей в семье и муж Галины, только что вернувшийся с трудового фронта из умерщвлённого войной Ленинграда, где клепал жестяные буржуйки для полуживых горожан, стеклил окна в домах и копал братские могилы, как будто не глядит на мать, отвернулся в сторону, даже с кем-то разговаривает шёпотом, но на припеве песни, которую она пела совсем не в бравурном ритме, как казачий хор, а на растяжку, с тоской и слезами в голосе, он звонким и чистым тенором вторит ей. Их, мать и сына, можно слушать бесконечно долго: песня проникает в душу, вызывает смятение и жалость, грусть и тоску по несбывшемуся, которое происходит с каждым человеком...
Галина в этот момент думала не об измене, случившейся в песне, хотя ей всегда было жаль казачку, она думала о своих нерождённых детях, о неприходящей к ней беременности, о словах монахини из святого скита, сказавшей: "Пустая ты и такой останешься на всю жизнь..." Геннадий не знал о разговоре, считал, что это у него нет семени и он бесплоден. С детства страдал лёгкими, подцепив туберкулёз, но Матрёна Ивановна возила его по барсучьим да медвежьим углам, кормила и мазала салом диких животных, отогнала заразу, тем не менее, с диагнозом - чахотка - он уже не расставался никогда. Потому и на фронт не попал, хотя пошёл бы воевать, даже не раздумывая на этот счёт, но его даже на медкомиссию не допустили, сразу определили с "белым билетом" к нестроевой службе. Отложил инструмент жестянщика, а мастер он был хороший, на всю округу славился изготовленными им глубокими круглыми корытами для купания малышей, тазами для стирки и противнями для выпечки пирогов и варки студня, сам определился санитаром в военный госпиталь, которых в их тыловом городе пооткрывали, почитай, в каждой второй школе.
Виделись с Галиной редко, дежурил муж сутки через сутки, на деле, с наплывом раненых, не вылезал из госпиталя. Особенно много времени и сил отнимали захоронения: вручную рыли длинную траншею на старом кладбище, в подвале школы сколачивали гробы из сосновых неструганных досок, укладывали их с умершими в метре друг от друга, закапывали всех сразу, а уж потом разделяли братскую могилу на холмики, куда глубоко и надёжно вбивали деревянные дощечки с ФИО воинов, номером госпиталя, датами рождения и смерти... Геннадий приходил после таких захоронений сам не свой, серо - чёрный от усталости, а главное, от горя, которое не мог скрыть от жены. "Мрут, как мухи... Какая несправедливость, ведь выжили, ушли от фронтовой пули и умирают в постелях, когда всё уже позади", - говорил он и просил что-нибудь выпить. Галина всегда держала в запасе поллитровку первача, которую выменивала у самогонщиков - цыган из соседнего деревянного барака. Их двухэтажный красного кирпича барак, с печкой в каждой комнате, общим туалетом на первом и умывальником с нагревательным титаном - на втором этаже, считался привилегированным жильём.
Геннадий, как лучший жестянщик стройуправления, получил здесь почти тридцатиметровую комнату, прописал мать, младших брата и сестру, живших до недавнего времени в деревне. Отца он стал забывать: тот каждый год ездил на шабашку в горные районы Кавказа и вдруг исчез, не вернулся домой. В райотделе милиции сказали: нашёл молодуху, наверное, пасёт отару, на запросы не отвечает... Кто за ним будет бегать по горам? На том и успокоилась семья: кому приятно сознавать, что их бросили. Геннадий поделил жилище перегородкой на четыре квадрата, получилось, примерно, по семь метров, с кухней и обеденным столом, комнатой с окном для Матрёны Ивановны и младших членов семьи, собственным закутком с большим широким окном, и, наконец, тёмной кладовкой, где соорудил полати, поставил широкую никелированную кровать - всё для приезда ожидаемых и нежданных гостей. А их из деревни приезжало немало: все считали, что "золотые руки" жестянщика Генки Соловьёва и им помогут зацепиться в городе...
...Чтобы не мозолить глаза родственникам, не устраивать лишних застолий, как говорят, ни к месту и ни ко времени, Геннадий попросил жену покормить его в комнате. Галина бежала на кухню, где уже восседала Матрёна Ивановна с немым вопросом на лице: будем есть или что ещё придумали?
- Устал, сил нет, попросил чуток поесть и спать... - говорила скороговоркой невестка. - Если уже не уснул, пока несу обед.
- Ну, ладно, пусть помолчит, отойдёт... Не наливай ему больше двух стопок, помни, всё во вред!
Галина кормила мужа супом из старых запасов гороха, перемолотого для густоты и наваристости, картошкой в мундире, Слава Богу, сохранившейся ещё с прошлого урожая, и селёдкой, которую выменяла на крашеный рукомойник, сделанный Геннадием до войны для деревенского дома. Стол стоял прямо у окна, четырёхстворчатого, с чисто вымытыми стёклами, свет заливал комнату ровно, хотя солнца на улице не было: осень подкралась тихо и незаметно, не мучила дождями, но уже не радовала и солнечными лучами. Справа от окна, по стене, разместилась железная кровать с хромированными шарами на спинках, полосатым пружинным матрацем, горой пуховых подушек, которые жена привезла вместе с приданым (одних шуб - три штуки, включая мутоновую, новую). Этажерка с книгами: читать Геннадий любил всегда, его поимённые карточки лежали и в школьной, и в районной, и в профсоюзной (ДК культуры) библиотеках. У двери примостился стол - не стол, что-то типа кульмана, только расположенного в горизонтальном положении. На нём Геннадий чертил выкройки будущих жестяных изделий, вымерял размеры, делал копии через чёрные мазучие листочки. Священное место, к нему доступа не имела даже Галина. Стулья, несколько штук, яркие белизной, из пролаченой берёзы, стояли в зависимости от ситуации или рядом со столом, или по всей длине противоположной от кровати стены. Что и говорить, уютно было в комнате, Галина гордилась домашним теплом, чистотой и порядком. Она закончила медучилище, в райполиклинике работала медсестрой, единственной, остальных разобрали военные госпитали, тащила на себе всё хозяйство. Её уважали, несмотря на молодость, звали Галиной Витальевной. Всё бы хорошо, но шёл седьмой год семейной жизни, а детей уже не предвиделось. Их участковый гинеколог после обследований подтвердил слова монахини: причина в ней, в Галине, что-то не пошло в женском организме, как положено...
***
Дуся, круглолицая, грудастая девица с копной рыжих волос, зажилась в пустующей кладовке: на неё долго оформляли документы на ткацкой фабрике, потом ждала свободную койку в общежитии... И каждую неделю дочку навещала давняя подруга Матрёны Ивановны по деревне Александра Петровна, жена бухгалтера колхоза, учительница начальных классов сельской школы. Привозила топлёное молоко, поскольку успели после войны завести коровку, свежие пышки да овсяные блины: держали на откорме двух племенных тяжеловозов владимирской породы. Старые подруги ставили самовар на сосновых шишках, заварку заменяла свекольная патока, сахар, кусковой, кололи прямо в сахарнице. Пили из блюдец, чашек по десять выпивали за один присест. Долго подходили к главному: как приглядывать за Евдокией, чтобы, значит, не скурвилась и не залетела (выражение Матрёны Ивановны), не наделала глупостей и продолжила учёбу в техникуме или медучилище, выправив паспорт и поработав годик-два на фабрике (мечта Александры Петровны).
- Мотя, я понимаю, что хозяин Геннадий, - говорила Александра Петровна, - но ты мать, попроси его, чтоб подольше оставил Дусю у вас, мы с отцом в долгу не останемся, всем поможем, что есть в деревне... Григорий даже деньги предлагал передать, но как-то по - соседски неудобно, не принято у нас даже говорить об этом...
- Пока, Слава Богу, сын меня слушается, даже не сомневайся, Шура, сколько надо Дуське, столько пусть и живёт у нас... А харчи будешь подбрасывать: тяжёлое время, только война кончилась, урожай плохой случился, живём туго... Да и я чем смогу, помогу, всё-таки зампредседателя колхоза была, семилетку осилила. Эх, подруга моя, по жизни единственная, давай по стопочке поднимем, за здоровье примем да и провожу тебя до автобусной станции.
...Матрёна Ивановна уже знала тогда, что Евдокия в дневные часы, когда Галина по полторы - две смены работает в поликлинике, не раз бывала в комнате Геннадия, отсыпающегося после суточного дежурства. Перегородка тонкая, стоны да вскрики не скроешь, но эта ситуация почему-то радовала мать, она тайно мстила жене сына за его унижения, за сплетни по баракам и общежитию о бесплодии мужчины, о неспособности завести настоящую семью с ребёнком и желательно не одним. Тем более, она уже давным-давно не слышала такой бурной любовной реакции между сыном и невесткой, какая бывала у того с Дуськой.
Геннадий повеселел, лицо округлилось, стал чаще появляться дома, особенно в часы, когда жена дежурила на работе. Галина чувствовала, что между квартиранткой и мужем происходит что-то непристойное, особенно когда та не раз бросала на неё презрительные взгляды, будто желая сказать: "Знай, наших! Твой муж - мой ухажёр и нам хорошо."
- Дуся, тебе сколько лет? - как-то спросила Галина девушку, сидящую за большим кухонным столом с тарелкой блинов и кружкой чая. - Твоя мама просила узнать правила приёма в медучилище... Я узнала, но всё может упереться в возраст.
- Мне уже восемнадцать... Но я в ваше училище идти не хочу, поработаю ткачихой и пойду на вечернее отделение текстильного техникума при фабрике... Мастер у нас зарабатывает вдвое больше ваших медиков...
- Хорошо, что определилась... А с общежитием как дела? - Галина спросила как бы между прочим, домывая картошку для варки на керогазе.
- А мне Геннадий разрешил жить здесь, сколько угодно... Так и сказал.
- Мы квартирантам угла не сдавали и не сдаём... Здесь останавливаются наши гости на день-два, максимум, на неделю.
- Вот он придёт с работы ты его и спроси, как он решил... - сказала Дуся, дожёвывая последний блин на тарелке.
Обида и стыд буквально захлестнули душу Галины, глаза наполнились слезами, она поставила варить картошку и ушла в свою комнату. "Гена должен скоро вернуться... Даже если картошка сварится пораньше, закутаю в одеяло, чтоб не остыла". - Гнала жуткие мысли, думала о детстве-школе, о том, как познакомилась с начитанным рабочим в библиотеке дома культуры. Он просил у библиотекаря книжку о полярниках, а Галина как раз принесла сдавать книгу о покорении Северного полюса, которую брала по просьбе отца, начальника отдела кадров крупного оборонного завода. Тому, в силу занятости, некогда, бедному, сходить в библиотеку, хотя ДК - их учреждение культуры, заводское, только позвони, принесут на блюдечке. Но Виталий Степанович даже в мыслях не мог допустить такого поведения.
- Вот, почитайте, такие замечательные истории о покорении полюса... Участник экспедиций пишет, - сказала Галина.
Геннадий смутился, покраснел, вдруг закашлялся и только потом сказал:
- Спасибо, конечно, но я уже эту книжку прочитал...
Галина смотрела в синие глаза парня, на худое с впалыми щеками лицо и ей хотелось, чтобы он ещё что-нибудь сказал, не уходил сразу от загородки библиотекаря.
- Посидите за столом, - проговорила библиотекарь, на ходу, - я сейчас вам кое-что принесу... И вы, девушка, подождите, я быстро.
Они вместе прошли к читальному залу, сели за один стол, молчали. Галина не выдержала, спросила:
- Вы учитесь? Где?
- Я - рабочий, жестянщик из стройуправления... А вы?
- Медучилище заканчиваю, уже точно иду работать медсестрой в поликлинику...
- Здорово, - сказал парень, - интересная профессия... Меня Геннадий зовут... Геннадий Соловьёв.
- А меня - Галина Степанова... Живу здесь, недалеко от завода, на котором работает папа, а мама - домохозяйка...
Библиотекарь принесла книжку, которую хотела передать Геннадию, но увидела беседующих вполголоса молодых людей и стала обслуживать других читателей. Необычный рабочий поразил Галину начитанностью, он, оказывается, каждую пятницу, в свой выходной день, приходит за новой книжкой. Наконец, они вспомнили о библиотекаре, та быстро обслужила их, и молодые люди пошли по знакомым улицам заводского микрорайона, с трудом перебрались через строящийся мост на реке, очутились у кирпичного четырёхэтажного дома. Здесь и жила семья Степановых: отец, мама и дочка. "Гуляли" они больше года, потом знакомство с родителями, отца Геннадий поразил игрой в шашки, шахматы он тоже любил, но в шашки играл виртуозно. Мама Галины была в панике: какой жестянщик из СУ, житель общежития - барака на окраине города? Зачем и кому это надо?! Два года в поликлинике и дочка пойдёт в мединститут, станет педиатром, продолжит дело бабушки и деда, практически всех родных по нашей линии, где в роду набиралось уже с десяток врачей.
Свадьба отличалась скромностью и в поведении, и в застолье, и в количестве гостей: мама Галины не могла преодолеть неприязненное отношение к семье жениха, больше половины своих родственников она просто не пригласила. Всё это видела Матрёна Ивановна, но спорить с сыном не стала: он только что обустроил жильё, обзавёлся мебелишкой, выполнил под свадьбу несколько крупных заказов: жестянщик никогда не пропадёт, всегда будет с деньгами. Но эта натянутость в отношениях будущих родственников не помешало матери Геннадия выдать на свадьбе коронный номер: "Скакал казак..." И сын не удержался, подсел к солистке, обнял маму за плечи и вытянул с ней все самые трудные голосовые партии. Виталий Степанович подпевал, старался, как мог, он был в восторге от песни, исполненной дуэтом: мать и сын.
А потом ожидание беременности, война, которая закалила любовь Галины и Геннадия, командировка мужа от стройуправления в освобождённый Ленинград, где врачи зафиксировали у него обострение туберкулёза, но он не сказал об этом ни матери, ни жене. И вот - госпиталь, куда Гена определил себя санитаром. В СУ терпеливо ждали, когда блажь улетучится из мозгов ценного работника, правда, начкадров управления приезжал к Галине, просил повлиять на мужа: война закончилась, фронт ушёл, надо заводы, фабрики, жильё восстанавливать.
...Галина присела на кровать, погладила ладонями подушки: ей казалось, что она непременно найдёт на белых накрахмаленных наволочках рыжие волосы квартирантки. На глаза то и дело навёртывались слёзы, которые она не вытирала. На столе лежало ватное одеяло, в которое она завернула варёную картошку. Ужин готов, а мужа всё нет. Голова склонилась к подушкам, глаза закрылись, опустошённая терзаниями, обессиленная неизвестностью, Галина уснула.
***
Родила Евдокия весной, двойню, двух мальчиков. Тополя шелестели ещё влажными после раскрытия листочками, послевоенный кумачовый май казался чудесным: накануне, в 47 году, в стране провели денежную реформу, отменили карточки, снизили цены на продовольственные и промышленные товары. Трудящиеся миллионными колонами шли по улицам городов и сёл, символизируя единство и сплочённость блока коммунистов и беспартийных...
В семье Соловьёвых все радовались, Матрёна Ивановна цвела: от сына родилось двое крепышей - карапузов, вот тебе и бесплодный! Геннадий вернулся в счастливое состояние, в котором он когда-то пребывал, но забыл когда это было. Позади остались объяснения с женой, хорошим человеком, но оказавшейся бесплодной: на шестом месяце беременности Дуси, носившей двойню и раздавшейся в объёме почти вдвое, Галина собрала вещи и ушла к родителям. Она не спорила, ни на что не претендовала, прощаясь, сказала мужу:
- Спасибо, что столько лет терпел меня... Я любила тебя, оберегала наши чувства, ты был мне и как муж, и как ребёнок мой... Нет у меня к тебе ни обид, ни злобы. Только будь осторожен с лёгкими, я медик, знаю, что говорю... Желаю полюбить девочку, которая на десять лет моложе тебя, но она в будущем - мать твоих детей, может, и сложится как-то...
С документами на развод получилось всё по - тихому, без встреч и объяснений: нет детей, нет и семьи... Свадьбу сыграли перед родами, когда Дуся уже не могла сидеть на стуле: две табуретки соединили широкой почти дюймовой доской. Гулял весь двор, солнце припекало по - летнему, почти до полуночи не зажигали уличных фонарей. С соседних бараков народ валил семьями, несли подарки, деньги, самогон и водку. Затевалось несколько драк, но два местных милиционера, гости свадьбы, быстро усмиряли подвыпивших дебоширов. Все свои, всё по - семейному, каждый знал каждого, все его достоинства и недостатки. Чужих в свадебный круг не пускали, если ты не приезжий родственник или особо приглашённый с чужого района. Невеста с женихом ушли сразу после полуночи, а свадьба гулгачилась до утра: сильно пьяных складывали в два сарая на специально сколоченные топчаны. Шутя-шутя, а человек десять набралось, в итоге.
Геннадий буквально завалил Дусю на пружинистый матрас, её рыжие волосы разметались по подушкам, трубным голосом она кричала:
- Ой, леший, щас рожу! Не могу больше, обсикаюсь от смеха... Надо было кран подогнать, чтоб взвалить меня на перину... Не уходи далеко, Генк, поди-ка, на полати, чтоб быть неподалёку... В районную больницу сам, чай, добежишь, чтоб на "скорую" меня забрали...
- Ты, это, не психуй только... Всё сделаем, брат будет помогать, подежурит, если что... Чтоб на ребёнке только не отразилось, Дусь?
- Не боись, мужик! Рожу, дело не хитрое, мать да бабка по пять душ нарожали, да в бане, без медиков, только с бабкой повитухой... Я крепкая, Генк, только вот переела малость, похудеть надо бы... Ну да, что уж теперь говорить...
Всё получилось с точностью до наоборот: "скорой" не было, привёз Дусю в больницу сосед, дядя Коля - грек, который возит на лошади продукты на фабрику-кухню. Геннадий встретил телегу прямо во дворе родильного отделения, где ждал, когда починят машину "Скорой помощи", чтобы ехать за женой. Потом он сидел на скамейке, меньше часа, как его вызвала в вестибюль сестричка:
- Поздравляю, папаша! У вас двойня, два замечательных пацана... И с женой всё в норме, как будто выплюнула, не мучилась и не страдала...
Матрёна Ивановна не могла не выпить за внуков, за такую великую Божью радость. К вечеру они с Геннадием здорово набрались, несколько раз уже пели свою любимую: "Скакал казак..."
***
- Галина Витальевна, мне нужно хотя бы ваше мнение выслушать... - молодой следователь с погонами старшего лейтенанта милиции всем видом давал понять, что не выйдет без информации из кабинета завожоговым отделением больницы. - Вот смотрите: у меня подозрение, что пострадавшая облилась керосином с головы до пят и сама себя подожгла... А потом уже схватила горящий керогаз, имитируя внезапную вспышку пламени...
- Бог с вами, товарищ следователь! Мы же не в Малой Азии, не в средние века проживаем... - Галина Витальевна смотрела в карточку больной, говорила тихо, в полголоса. - Случай тяжёлый, ожог настолько обширный, что трудно сказать, откуда пошло пламя... Но сильнее всего пострадали грудь и живот, куда, видимо, и пролился воспламенившийся керосин, когда она переносила керогаз с места на место. А что известно о пострадавшей?
- Соловьёва Евдокия Григорьевна, двадцати шести лет, мать троих детей, не работает, старшим сыновьям - двойняшкам - по семь лет, дочери идёт второй... Последние два года замечена в злоупотреблении спиртными напитками, поставлена на учёт в милиции. Муж - инвалид первой группы, открытая форма туберкулёза, не работает, на учёте в диспансере, только что вернулся из загородной туббольницы, пролежал там четыре месяца...
- Вы не знаете, что с детьми? Под присмотром они... - Галина представила Матрёну Ивановну, ухаживающую за Геннадием, совершенно больным и беспомощным. До детей ли ей сейчас. Но там ещё мама Евдокии, всё-таки учитель, может, забрала детей в деревню...
- Дети с матерью больного Соловьёва, его младшая сестра с ними живёт, она помогает... А какие у пострадавшей прогнозы на выздоровление?
- Тяжёлые прогнозы... Ей предстоят множественные операции, всё может случиться... Это только для вас информация, товарищ следователь.
...Галина вышла из трамвая на конечной остановке, встала рядом с зелёным забором поликлиники, где работала медсестрой, откуда поступила в медвуз на ускоренную программу обучения специалистов для ожоговых центров и где за три года защитила диплом и попала в самое пекло спецбольницы. Скоро год, как её назначили завотделением, считают перспективным работником. Отдышалась, уняла волнение, пошла дальше. Деревянные бараки по левую руку дороги разломали, но пустырь застраивать не стали. Справа - двухэтажные засыпные дома, покосившиеся, подпёртые длинными столбами. "Господи, неужели в них ещё живут люди? - думала Галина, невольно убыстряя шаг. - Вот квартал, ещё один и видно уже этот чёртов барак - общежитие... А ведь здесь я прожила почти десять лет, любила, была любимой... Здесь мы пережили войну... Да, надо признать, это был не самый худший период в моей жизни."
- Открыто, заходите! - в ответ на стук раздаётся низкий голос Матрёны Ивановны.
Галина распахивает дверь, в глаза бросается, что все три двери в перегородках открыты, из двух - бьют лучи яркого солнца. И только из двери в гостевую кладовку веет прохладой, из-за темноты даже не видно никелированной кровати. Но там кто-то есть, завозился, закашлял. За знакомым большим столом в кухне сидят два мальчика, пьют из кружек чай или молоко, на середине стола порезана буханка белого хлеба. Из комнаты Матрёны Ивановны выползает девочка с ярко рыжей копной волос на голове. Она смотрит на Галину, улыбается и произносит чисто и громко: "Ма-ма!"