В глухих провансальских селениях, первобытно прекрасных в своей дикости,
пахнущих как бы пастушеским дымом, въевшимся в камень и глину жилищ и очагов, во все их части,
народ говорит, что мул есть создание вещее, редкое по сокровенности чувств и помыслов,
по уму и чуткости ко всему тайному и дивному, чем полон мир чувств и смыслов,
и что до рассвета стоит он в такие ночи в своем тёмном, холодном, насквозь продуваемом стойле, холодом себя жаля,
с открытыми глазами, ни на миг не ослабляя слуха и внимания к "работе" мистраля:
он, верно, тоже видит, чувствует этот пустой, бесконечный пролёт со звучаниями странными
в пространстве тех римских времён, кажущихся мне и моими собственными...
Снова прихожу в себя в той же темноте,
но в неожиданном глубоком спокойствии, словно в дремоте:
всюду немота, молчание, бури точно не было, не слышны ни птица, ни зверь.
Я встаю, неслышно сбегаю в прихожую, отворяю наружную дверь:
свежесть ночного воздуха, терраса и пальмы на ней, сад по уступам внизу, где давно не был –
и уже неподвижное в белой звёздной россыпи небо...
Всюду предрассветное ничто, что-то предвещающее.
За домом, над тёмной лесистой горой, есть уже что-то затаённое, обещающее,
чуть светлеющее чем-то прозрачным, уходящим в вогнутую высь.
Но нигде ещё нет ни единого признака жизни, ничего стремящегося ввысь.
Округлые, от верхушки во все стороны раскинутые вайи пальм мёртво висят чёрными клешнями.
Ниже, над садом подо мной, над его скромно сереющими оливами,
чёрно простираются плоские громады широковетвистых пиний .
Впереди, в далекой глубине за ними
чуть различимо сквозь сумрак –
ночное, печальное лоно долин, куда уходит заря;
ещё дальше – сонная, холодная туманность, мрак:
белесо застыло дыхание моря.
––––––––
Иван Бунин. Мистраль. (Отрывок)
В глухих провансальских селениях, первобытно прекрасных в своей дикости, пахнущих как бы пастушеским дымом, въевшимся в камень и глину жилищ и очагов, народ говорит, что мул есть создание вещее, редкое по сокровенности чувств и помыслов, по уму и чуткости ко всему тайному и дивному, чем полон мир, и что до рассвета стоит он в такие ночи в своем темном, холодном, насквозь продуваемом стойле с открытыми глазами, ни на миг не ослабляя слуха и внимания к "работе" мистраля: он, верно, тоже видит, чувствует этот пустой, бесконечный пролет в пространстве тех римских времен, кажущихся мне и моими собственными... Снова прихожу в себя в той же темноте, но в неожиданном глубоком спокойствии: всюду немота, молчание, бури точно не было. Я встаю, неслышно сбегаю в прихожую, отворяю наружную дверь: свежесть ночного воздуха, терраса и пальмы на ней, сад по уступам внизу - и уже неподвижное в белой звездной россыпи небо... Всюду предрассветное ничто. За домом, над темной лесистой горой, есть уже что-то затаенное, обещающее, чуть светлеющее чем-то прозрачным, уходящим в вогнутую высь. Но нигде еще нет ни единого признака жизни. Округлые, от верхушки во все стороны раскинутые вайи пальм мертво висят черными клешнями. Ниже, над садом подо мной, над его скромно сереющими оливами, черно простираются плоские громады широковетвистых пиний. Впереди, в далекой глубине за ними, чуть различимо сквозь сумрак ночное, печальное лоно долин; еще дальше - сонная, холодная туманность: белесо застыло дыхание моря. К западу тучей означаются в небе хребты Эстереля и Мор. К востоку темнеет горб Антибского мыса. И таинственно и мерно, с промежутками, зорко прядет там, на горбе, белый огонь маяка...
1944