В сидячем вагоне было душно. Пахло самосадом, который не мог перебить терпкого запаха потных тел, мокрой овчины и лука. Ефим, не скрывая брезгливости, укутал нос вязаным шарфом, наложив предварительно на него чистый носовой платок. А Манька, привыкшая от колыбели ещё и не к таким ароматам, с весёлым любопытством принялась оглядывать попутчиков.
Напротив них на лавке располагался широкоплечий мужик в тулупе,рассупонившись, который он не снимал, несмотря на духоту. У него на коленях на холщовой тряпице лежали три варёных картофелины, очищенная, уже надкушенная луковица и ломоть ржаного хлеба. Не обращая внимания на новых соседей, он с хрустом вновь надкусил луковицу. Потом в недрах густых усов и рыжей бороды исчезла половина картофелины и за ней хороший кусок хлеба. Мужик прожёвывал всё это с непроницаемым, даже каким-то вдумчивым выражением лица, будто совершал какое-то важное дело или священный ритуал.
Рядом с мужиком, ближе к проходу, сидела серая бабёнка неопределённого возраста, казалось вся покрытая грязным истёртым платком, из-под которого выглядывала такая же истёртая плюшевая душегрея. Было видно, что некогда это был щегольской наряд молодухи, но за течением времени и нищеты остался только воспоминанием.
Мужик, откушав, молча передал серой бабёнке остатки трапезы в виде картофелины и огрызка хлеба на той же тряпице. Луковицу он съел сам. Убогая подобострастно приняла угощение грязными костлявыми руками, и в один момент на тряпице не осталось даже крошечки.
Мужик, громко икнув, неожиданно тонким голосом спросил: "Кипяточку не знаете где взять?" Манька от неожиданности вздрогнула. От такого кряжистого мужика она ожидала какого-нибудь густого баса, но только не такого тонкого, почти ребячьего голоса. Вместе с вопросом мужик выдохнул крепкий луковый дух, заставив Ефима задержать дыхание и отвернуться к окну.
Манька быстро опомнилась от несоответствия голоса и внешности, и осторожно сказала: "Дяденька, дак откуда нам знать-то, тока ить вошли".
- Да мало ли, попутчик у вас больно важный, мог и знать, - безразличным тем же тонким голосом отвечал мужик, снова ввергая Маньку в смущение несоответствия.
- Чо пристал-то к людям? - неожиданно подала голос серая бабёнка, сверкнув из-под платка резвыми глазами.
- Молчи и не суйся, Матрёна! - одёрнул её мужик и, утратив всякий интерес к Маньке и Ефиму, отвернулся равнодушно к окну.
Но Матрёна и не подумала "молчать и не соваться" и с каким-то хитрым интересом приступила к Маньке с вопросами: кто такая да откуда и чьих будет? Кто ей антилигент энтот? Куда и зачем едут? И ещё тысяча и один вопрос, на которые Манька с готовностью и простодушием отвечала, к большому неудовольствию Ефима.
К счастью для Маньки духота сморила мужика и Ефима, которые задремали, а потом и вообще крепко уснули. Мужик всхрапывал через длинные паузы, а Ефим, к немалому Манькиному изумлению, сопел как ребёнок, причмокивая во сне. Это причмокивание и сопение наполнило и без того расплавленное влюблённостью сердце Маньки, какой-то непереносимой нежностью, что она даже прослушала последние две фразы своей новой товарки.
Меж тем, незаметно сон сморил и их, тем более что за окном уже темнело и вагонный керосиновый фонарь только добавлял пространству вагона новой духоты.