М. Пинаева. Покой нам только... Мини-мемуары
Никто особо и не просит, а я наладилась передвигать свои ноги в сторону молодежной газеты, три очерка уж унесла. Приду, сяду в приемной редактора и вспоминаю, пока там совещаются, как такой же сквозной — как бы махом через всю комнату — походкой и я летала не хуже этих тоненьких веточек в пятнистых джинсах с сигаретами в зубах. Приемная только тогда была беспаркетная, и кабинет редактора Валентины Ивановны Губановой — треть нынешнего. Мне нравится подмечать, ожидая приема, эту знакомую, вроде и скрываемую, значительность. Она бывает только в молодости, даже на пороге молодости, в подростковый ее период. Но вот в чем должна сразу признаться: у меня в отличие от нынешних веточек никаких, ну ни малейших оснований для значительности не было. Я писала — как на коньках скользила, качала такой незамутненный оптимизм, что только страх перед последним судом заставляет вспоминать об этом. А веточки… они как-то по-иному нынче качаются: знают политику, науку, таким словом перебросятся, что домой пришваркаешь — и к словарю.
В "На смену!" меня приняли курьером. Задача — полосы в типографию таскать и бумажки по инстанциям развозить. На машине. На "Победе"! Эта "Победа" вскружила мою бедную голову, я почему-то решила, что после инстанции могу сказать шоферу Пете: "На Шарташ! Купаться!" Петя в споры не вступал, и к концу рабочего дня мы возвращались загорелыми. "Маша! — затягивая меня в кабинет в ужасе шептала редактор.— Ты понимаешь, что ты на работе? Тебе государство за-ра-ботную плату платит! И машина го-су-дар-ственная!" Я понимала на пару дней. Потом все начиналось сначала. Сейчас, признаваясь в своей греховной нетерпимости к людям, поражаюсь, как у Валентины Ивановны хватило терпения не выкинуть за ухо такого работника. Скорее всего, под несгибаемыми корочками редакторского партбилета трудилось сердце простой русской женщины, способное по-матерински прощать неразумное дитя.
В конце концов свершилось: меня начала мучить совесть.
Журналистом меня сделала "На смену!" Одним махом — раз и навсегда. Что называется, по гроб жизни. Как-то во время выборов Губанова сказала: "Поедешь на Уралмаш и привезешь досыл с избирательного участка". Первый в жизни материал — и сразу досыл? Это слово леденило неотвратимостью. В глаза провальной дырой влепилась пустота на газетной полосе среди разнокалиберных шрифтов, которую я должна закрыть собственной грудью. В состоянии, близком к восторженно-обморочному, покатила на задание. Но на избирательном участке я поняла, что и под пистолетом не подойду ни к одному человеку, что и стамеской никто не сможет разжать мой пересохший от страха рот и извлечь оттуда хоть один вопрос для исполнения недосягаемого таинства под названием "интервью". Вот этот "интер" да еще и "вью" долбился в мою голову так настырно, что я развернулась на сто восемьдесят градусов и устремилась к трамваю, судорожно соображая, как от него избавиться.
"Вью…вью…вью" — бесовское поскуливание диктовало сюжет. Когда я подходила к редакции, зарисовка была сляпана, оставалось напечатать и спустить в типографию. "Досылом!" Кислое уныние завершало день. А назавтра редакционная летучка отметила мою стряпню как лучший материал номера. У меня не хватило мужества признаться. Я выбрала более легкий путь: решила стать профессиональным журналистом и писать правду, как бы трудно она мне не давалась.
Правду? Но что это такое, я представляла себе весьма смутно, хотя позорная история с досылом подсказывала: это нечто, что не дает мучений совести. А совесть требовала всего-то: не наспех собирать материал да писать то, что думаешь. О том же, что я сама могла думать вывернуто, я не помышляла. Короче, на газетные страницы прямо из самых сердечных моих глубин выступила розовощекая, довольная собой ахинея.
Еду, к примеру, в тюрьму, в лагерь усиленного режима, и прихожу в восторг от того, что там открыли десятилетку. Не могу сказать, что сама лагерная жизнь не тронула сердце болью. Но я как бы возрадовалась, что кроме той жути, которую впервые увидела так близко, есть просвет — вот эта школа, ее директор, двадцатитрехлетняя Людмила Пугачева, несколько учителей-подвижников. И я как бы заключила сделку с совестью, позволив в газетной публикации заглохнуть боли, точнее, оставив ее в "допустимых" дозах.
Все это происходило подсознательно, я была уверена, что добросовестно выполняю свое обещание, пишу правду – и радовалась, что добывать ее не так уж сложно, было бы желание.
(Продолжение http://www.proza.ru/2015/09/03/100 ))