*** «Я последний поэт деревни»
Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/-ilIQYwgU2w
Некролог, написанный пролеткультовским писателем Б. Лавренёвым на гибель С. А. Есенина, носил обличительный заголовок: «Казнённый дегенератами». Правдоруб и душевед разоблачал:
«Ситцевый деревенский мальчик, простодушный и наивный, приехавший в город наниматься на чёрные работы в Балтийском порту, он семимильными шагами пришёл к такой славе, на какую сам никогда не рассчитывал, и которая вскружила его бесшабашную, неустойчивую голову.
И к этой славе немедленно потянулись со всех сторон грязные лапы стервятников и паразитов.
Растущую славу Есенина прочно захватили ошмётки уничтоженной жизни, которым нужно было какое-нибудь большое и чистое имя, прикрываясь которым можно было удержаться лишний год на поверхности, лишний час поцарствовать на литературной сцене ценой скандала, грязи, похабства, ценой даже чужой жизни.
Есенин был захвачен в прочную мёртвую петлю. Никогда не бывший имажинистом, чуждый дегенеративным извертам, он был объявлен вождём школы, родившейся на пороге лупанария и кабака, и на его славе, как на спасительном плоту, выплыли литературные шантажисты, которые не брезгали ничем и которые подуськивали наивного рязанца на самые экстравагантные скандалы, благодаря которым в связи с именем Есенина упоминались и их ничтожные имена.
Не щадя своих репутаций, ради лишнего часа, они не пощадили репутации Есенина и не пощадили и его жизни».
Вызванный на место обнаружения трупа в ведомственную гостиницу ОГПУ, Б. Лавренёв отказался подписывать протокол о самоубийстве поэта, сразу определив его как подложный. Оттого обвинения в казни, брошенные пролеткультовцем имажинистам и крестьянским поэтам, не просто метафора. Достаточно было побывать в гостинице с видом на Исаакиевский собор, чтобы утверждать, что это не было самоубийство: «не пощадили репутации Есенина и не пощадили и его жизни», – определено верно, осталось сказать кто. Однако для того и вызванный на место убийства (самоубийства?) Б. Лавренёв поступил совершенно искренне, как всегда и поступал: «Поздравляю вас, гражданин, соврамши!» Писатель был из той породы советских лаек, что активно охаивали С. Есенина при жизни как дегенерата и скандалиста, а по смерти набрасывались на его друзей. «Уберите от меня этого бородатого комсомольца! – смертельно устав от оравы РАППовских псов взмолился тогда В. В. Маяковский. – Он на меня или неистово молится, или неистово плюёт на меня» («Безыменскому»).
* * *
Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь и благодать.
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать.
Милые берёзовые чащи!
Ты, земля! И вы, равнин пески!
Перед этим сонмом уходящих
Я не в силах скрыть моей тоски.
Слишком я любил на этом свете
Всё, что душу облекает в плоть.
Мир осинам, что, раскинув ветви,
Загляделись в розовую водь!
Много дум я в тишине продумал,
Много песен про себя сложил,
И на этой на земле угрюмой
Счастлив тем, что я дышал и жил.
Счастлив тем, что целовал я женщин,
Мял цветы, валялся на траве
И зверьё, как братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове.
Знаю я, что не цветут там чащи,
Не звенит лебяжьей шеей рожь.
Оттого пред сонмом уходящих
Я всегда испытываю дрожь.
Знаю я, что в той стране не будет
Этих нив, златящихся во мгле…
Оттого и дороги мне люди,
Что живут со мною на земле.
1924
По своему духу он был имажинистом ещё до встречи с А. Мариенгофом.
О Есенине весны 1918 года его друг не без иронии говорил:
«У Есенина тогда “лаяли облака”, “ревела златозубая высь”, богородица ходила с хворостиной, “скликая в рай телят”, и, как со своей рязанской коровой, он обращался с богом, предлагая ему “отелиться”.
Радуясь его стиху, силе слова и буйствующему крестьянскому разуму, я всячески силился представить себе поэта Сергея Есенина.
И в моём мозгу непременно возникал образ мужика лет под тридцать пять, роста в сажень, с бородой как поднос из красной меди».
(А. Б. Мариенгоф. «Роман без вранья». С. 502)
В противовес абстрактным и бесплотным символам модернистской поэзии и безбожности урбанистской культуры авангардизма С. Есенин обращался к наглядным, вещественным, конкретным, физиологически чувственным образам столетнего уклада жизни средней полосы России с её религиозным культом и непосредственной близостью к земле и природе:
«Не я выдумал этот образ, он был и есть основа русского духа и глаза, но я первый развил его и положил основным камнем в своих стихах.
Он живёт во мне органически так же, как мои страсти и чувства. Это моя особенность, и этому у меня можно учиться так же, как я могу учиться чему-нибудь другому у других». (С. А. Есенин. Предисловие. С. 223-224).
* * *
Край любимый! Сердцу снятся
Скирды солнца в водах лонных.
Я хотел бы затеряться
В зеленях твоих стозвонных.
По меже, на перемётке,
Резеда и риза кашки.
И вызванивают в чётки
Ивы, кроткие монашки.
Курит облаком болото,
Гарь в небесном коромысле.
С тихой тайной для кого то
Затаил я в сердце мысли.
Всё встречаю, всё приемлю,
Рад и счастлив душу вынуть.
Я пришёл на эту землю,
Чтоб скорей её покинуть.
1914
В 1927 году ценнейший, по мнению В. И. Ленина, и крупнейший теоретик партии Н. И. Бухарин (1888–1938) выслужился перед новым вождём ВКП(б), выступив со «Злыми заметками» в адрес литературы. Досталось и ушедшему в «ту страну, где тишь и благодать» С. А. Есенину.
«Есенинщина, – клеймил “любимец партии” любимца публики и народа, – это самое вредное, заслуживающее настоящего бичевания явление нашего литературного дня. Есенин талантлив? Конечно, да. Какой может быть спор? Но талантлив был и Барков, этот прямой предшественник пушкинского стиха. Талантлив в высокой степени “академик” И. Бунин. Даже Мережковскому нельзя отказать в этом свойстве. Есенинский стих звучит нередко, как серебряный ручей. И всё-таки в целом есенинщина – это отвратительная, напудренная и нагло раскрашенная российская матерщина, обильно смоченная пьяными слезами и оттого ещё более гнусная. Причудливая смесь из “кобелей”, икон, “сисястых баб”, “жарких свечей”, берёзок, луны, сук, господа бога, некрофилии, обильных пьяных слёз и “трагической” пьяной икоты; религии и хулиганства, “любви” к животным и варварского отношения к человеку, в особенности к женщине; бессильных потуг на “широкий размах” (в очень узких четырёх стенах ординарного кабака), распущенности, поднятой до “принципиальной” высоты, и т. д.; всё это под колпаком юродствующего quasi-народного национализма – вот что такое есенинщина».
Верный преемник знатока тарарабумбий В. И. Ульянова-Ленина, Н. И. Бухарин санкционировал истерию против поэзии С. А. Есенина, в ходе которой на проработочных диспутах обличались тайные есенинцы, и вместе с книжками стихов убиенного поэта «дегенераты» изгонялись из здорового трудового коллектива строителей социализма.
– Мы строили, строили и наконец построили! Ура-а-а-а! – подытожит Чебурашка полвека спустя.
Травля есенинщины соответствовала твёрдым намерениям тов. Джугашвили (Сталина) добить тов. Бронштейна (Троцкого), который к тому времени утратил начальственное положение в партии и правительстве, но продолжал заниматься изящной словесностью на платформе исторических и литературных примеров. Лев Давидович разродился проникновенной статьёй «Памяти Сергея Есенина», чем снова втянул имя поэта в междоусобные разборки палачей из еврейской и кавказской политической мафии. Понятно, что сявки и полуинтеллигенты из ассоциации пролетарских писателей активно включились в кампанию по забвению творчества и даже самого имени «кулацкого поэта» на русской земле. Недошивинки и недотыкомки с упоением дожидались и наконец дождались воли набрехаться всласть, почуяв под каменноостровским задом своим власть кожаного хозяйского сапога.
* * *
Спит ковыль. Равнина дорогая,
И свинцовой свежести полынь.
Никакая родина другая
Не вольёт мне в грудь мою теплынь.
Знать, у всех у нас такая участь.
И, пожалуй, всякого спроси –
Радуясь, свирепствуя и мучась,
Хорошо живётся на Руси.
Свет луны таинственный и длинный,
Плачут вербы, шепчут тополя.
Но никто под окрик журавлиный
Не разлюбит отчие поля.
И теперь, когда вот новым светом
И моей коснулась жизнь судьбы,
Всё равно остался я поэтом
Золотой бревенчатой избы.
По ночам, прижавшись к изголовью,
Вижу я, как сильного врага,
Как чужая юность брызжет новью
На мои поляны и луга.
Но и всё же, новью той теснимый,
Я могу прочувственно пропеть:
Дайте мне на родине любимой,
Всё любя, спокойно умереть!
Июль 1925
«Есенинская поэзия по существу своему есть мужичок, наполовину превратившийся в “ухаря-купца”: в лаковых сапожках, с шёлковым шнурком на вышитой рубахе, “ухарь” припадает сегодня к ножке “государыни”, завтра лижет икону, послезавтра мажет нос горчицей половому в трактире, а потом “душевно” сокрушается, плачет, готов обнять кобеля и внести вклад в Троице-Сергиевскую лавру “на помин души”. Он даже может повеситься на чердаке от внутренней пустоты. “Милая”, “знакомая”, “истинно русская” картина!» (Н. И. Бухарин. «Злые заметки»);
«Уже прошёл первый угар, вознесший этого свихнувшегося талантливого неудачника чуть ли не в великие национальные поэты. Только попустительством наших редакторов можно объяснить, что лирика взбесившихся кобелей попадает в поэзию людей. Хулиганство бытовое очень подозрительно пахнет политическим…» (Л. С. Сосновский, редактор «Бедноты» – газеты систематической травли С. А. Есенина, начатой с 1923 года).
Вывернув страну наизнанку, замучив потрясениями гражданского переворота, старые большевики удивлялись, отчего запил русский мужик. Они и вообще не очень-то рады были всякому «ухарю-купцу», ресторатору, подкулачнику, недобитому в годы красного революционного террора. В 1929-м переломном году нелюбовь была возведена в степень геноцида ненавистного землепашца своей земли. Геноцид прикрывали лозунгами коллективизации и последующей индустриализации, проводимой за счёт узаконенного грабежа, убийства, голодомора и депортации кулацких семей. И после того как тов. Сталин, вождь народов и большой кремлёвский друг тов. Бухарина, на волне новых репрессий в 1937–1938 годах без лишних колебаний расстрелял авторов из плеяды старых большевиков, в «“милую”, “знакомую”, “истинно русскую” картину» последствий припадания к ножке «государыни-императрицы» были вписаны имена убиенных Николая Ивановича и Льва Семёновича. Пауки в банке. Мир их праху.
* * *
Мариенгофу
Я последний поэт деревни,
Скромен в песнях дощатый мост.
За прощальной стою обедней
Кадящих листвой берёз.
Догорит золотистым пламенем
Из телесного воска свеча,
И луны часы деревянные
Прохрипят мой двенадцатый час.
На тропу голубого поля
Скоро выйдет железный гость,
Злак овсяный, зарёю пролитый,
Соберёт его чёрная горсть.
Не живые, чужие ладони,
Этим песням при вас не жить!
Только будут колосья кони
О хозяине старом тужить.
Будет ветер сосать их ржанье,
Панихидный справляя пляс.
Скоро, скоро часы деревянные
Прохрипят мой двенадцатый час!
1920
В 1924 году в третьем номере журнала «Гостиница для путешествующих в прекрасном» имажинисты А. Б. Мариенгоф, С. А. Есенин, Р. Ивнев, В. Шершеневич, Н. Эрдман определили восемь пунктов своего творческого кредо:
«1. На обвинение: “Поэты являются деклассированным элементом!” – надо отвечать утвердительно: “Да, нашей заслугой является то, что мы УЖЕ деклассированны”. К деклассации, естественно, стремятся классы и социальные категории. Осознание класса есть только та лестница, по которой поднимаются к следующей фазе победного человечества: К ЕДИНОМУ КЛАССУ. Есть деклассация в сторону другого класса – явление регрессивное; есть деклассация в сторону внеклассовости, базирующейся на более новых формах общества; эта ДЕКЛАССАЦИЯ – ЯВЛЕНИЕ ПРОГРЕССИВНОЕ. Да, мы деклассированы потому, что мы уже прошли через период класса и классовой борьбы.
2. Аэроплан летит в воздушном пространстве, оторвавшись от земли. Земля нужна ему как точка, от которой он отталкивается. Без земли не было бы полёта. Аналогия: искусству БЫТ НУЖЕН ТОЛЬКО КАК ОТПРАВНАЯ ТОЧКА. Но заставьте искусство валандаться в быте, и вы получите прекрасный аэроплан, который перевозит по земле (некоторые зовут его трамваем)».
(С. Есенин, А. Мариенгоф и др. «Восемь пунктов». С. 675)
* * *
Мир таинственный, мир мой древний,
Ты, как ветер, затих и присел.
Вот сдавили за шею деревню
Каменные руки шоссе.
Так испуганно в снежную выбель
Заметалась звенящая жуть…
Здравствуй ты, моя чёрная гибель,
Я навстречу к тебе выхожу!
Город, город, ты в схватке жестокой
Окрестил нас как падаль и мразь.
Стынет поле в тоске волоокой,
Телеграфными столбами давясь.
Жилист мускул у дьявольской выи
И легка ей чугунная гать.
Ну да что же! Ведь нам не впервые
И расшатываться и пропадать.
Пусть для сердца тягуче колко,
Это песня звериных прав!..
…Так охотники травят волка,
Зажимая в тиски облав.
Зверь припал… и из пасмурных недр
Кто то спустит сейчас курки…
Вдруг прыжок… и двуногого недруга
Раздирают на части клыки.
О, привет тебе, зверь мой любимый!
Ты не даром даёшься ножу!
Как и ты, я, отвсюду гонимый,
Средь железных врагов прохожу.
Как и ты, я всегда наготове,
И хоть слышу победный рожок,
Но отпробует вражеской крови
Мой последний, смертельный прыжок.
И пускай я на рыхлую выбель
Упаду и зароюсь в снегу…
Всё же песню отмщенья за гибель
Пропоют мне на том берегу.
1921
Древний мир Руси затих и присел: город с его голодной стезёй войны и общественного переустройства сдавил каменными руками шоссе горло многовекового уклада крестьянской жизни. Прозрачен смысл есенинской рифмы «древний – деревню»: труд на земле – от него издревле человек. В городе – новшества, технологии, социальные утопии и революции. Веси хранят традицию и кормят хлебом – прекрасна земля и на ней человек. Но что если слишком раннюю утрату и усталость довелось испытать ему в социальную круговерть, сметшую Русь – ту, на которой, радуясь, свирепствуя и мучась, жилось хорошо?
«Есенин всегда любил слово нутром выворачивать наружу, к первоначальному его смыслу. В многовековом хождении затрепались слова. На одних своими языками вылизали мы прекраснейшие метафорические фигуры, на других – звуковой образ, на третьих – мысль, тонкую и насмешливую». (А. Б. Мариенгоф. «Роман без вранья». С. 513).
Преображение
Разумнику Иванову
1
Облаки лают,
Ревёт златозубая высь…
Пою и взываю:
Господи, отелись!
Перед воротами в рай
Я стучусь:
Звёздами спеленай
Телицу Русь.
За тучи тянется моя рука,
Бурею шумит песнь,
Небесного молока
Даждь мне днесь.
Грозно гремит твой гром,
Чудится плеск крыл.
Новый Содом
Сжигает Егудиил.
Но твёрдо, не глядя назад,
По ниве вод
Новый из красных врат
Выходит Лот.
– Помните, вы мне как-то в Ленинграде говорили, что Есенин – блоковский симфонический оркестр, переигранный на одной струне. Так оно и есть. (Л. К. Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой». Т. 2. 31 октября 1959 года).
«3. Поспешным шагом создаётся новое “красное эстетизирование”. Маркизы, пастушки, свирели – каноны сантиментальной эпохи. Машины и сумбур – эстетические привычки буржуазно-футуристической эпохи. СЕРП, МОЛОТ, МЫ, ТОЛПА, КРАСНЫЙ, БАРРИКАДЫ – ТАКИЕ ЖЕ АТТРИБУТЫ КРАСНОГО ЭСТЕТИЗИРОВАНИЯ. Примета зловещая. Фабрикаты штампа. Об аэропланах легко писать теперь, надо о них было писать до изобретения. Легко сейчас воспевать серп и молот. Надо было до революции. Эстетизирование не в том, что воспевать (красивость маркизы не более эстетична, чем красивость баррикад); ЭСТЕТИЗИРОВАНИЕ В ТОМ, ЧТО ВОСПЕВАЮТСЯ ВНЕШНЕ МОДНЫЕ ПРЕДМЕТЫ С ВНЕШНЕ МОДНОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ.
4. Упрёки – ваше искусство не нужно пролетариату? – построены на основании ошибки с марксистской точки зрения: смешивается пролетариат с отдельными рабочими. ТО, ЧТО НЕ НАДО СИДОРОВУ ИЛИ ИВАНОВУ, МОЖЕТ БЫТЬ, КАК РАЗ НУЖНО ПРОЛЕТАРИАТУ. Если встать на точку зрения: это не нужно пролетариату потому, что 100 Ивановых это сказали, поведёт к выводу, что пролетариату никакое искусство не нужно: часть рабочих и солдат разорвала гобелены зимнего дворца на портянки – следовательно, старое не нужно. Часть рабочих отозвалась отрицательно о новом искусстве, следовательно, оно тоже не нужно. То, что нужно пролетариату в 1924 году, выяснится пролетариатом в 2124 году. История учит терпению. СПОРЫ В ЭТОЙ ОБЛАСТИ – ПРОГНОЗЫ ГАДАЛКИ».
(С. Есенин, А. Мариенгоф и др. «Восемь пунктов». С. 675–676)
Если в России в 2124 году большая часть населения так и останется пролетарской, тогда как в странах с постиндустриальной экономикой – в Европе, США, Японии – о лишённом собственности на средства производства рабочем классе уже в этом веке узнают из учебников истории да в туристических поездках, значит, можно смело сказать, что дело наше дрянь. Сказка с плохим концом – такие С. А. Есенину не нравились с детства, и он их переделывал на свой лад; быть может, потому из него «очень захотели сделать сельского учителя» и отдали в закрытую церковно-учительскую школу. Путь Фёдора Сологуба.
Сколько же дали русской культуре эти сельские учителя! – переоценить трудно.
2
Не потому ль в берёзовых
Кустах поёт сверчок
О том, как ликом розовым
Окапал рожь восток;
О том, как Богородица,
Накинув синий плат,
У облачной околицы
Скликает в рай телят.
С утра над осенницею
Я слышу зов трубы.
Теленькает синицею
Он про глагол судьбы.
«О веруй, небо вспенится,
Как лай, сверкнёт волна.
Над рощею ощенится
Златым щенком луна.
Иной травой и чащею
Отенит мир вода.
Малиновкой журчащею
Слетит в кусты звезда.
И выползет из колоса,
Как рой, пшеничный злак,
Чтобы пчелиным голосом
Озлатонивить мрак…»
«5. Протестуете против бытописательства? – Да! За что вы? – За быт? Разъясняем: быт можно фотографировать – точка зрения натуралистов и “пролетарствующих” поэтов. Быт можно систематизировать – точка зрения футуристов. БЫТ НАДО ИДЕАЛИЗИРОВАТЬ И РОМАНТИЗИРОВАТЬ – НАША ТОЧКА ЗРЕНИЯ. Мы романтики потому, что мы не протоколисты. Мы наряду с лозунгом “Борьба за новый быт”, выдвигаем лозунг “Борьба за новое мироощущение”.
6. Работа человека складывается из двух моментов: 1) так называемой работы (производство), которая служит непосредственной выработке и которую ограничивают пока 8-ми часовым днём, а потом ограничат и 2-х часовым; и 2) РАБОТЫ, КОТОРАЯ ПРОИЗВОДИТСЯ БЕСПРЕСТАННО В ПСИХИКЕ (УМСТВЕННАЯ), которую нельзя ограничить никаким декретом охраны труда, кроме декрета смерти. Помогать первой работе взялись производственники. ОБСЛУЖИВАТЬ ВТОРУЮ – БЕРЁМСЯ МЫ».
(С. Есенин, А. Мариенгоф и др. «Восемь пунктов». С. 676–677)
3
Ей, россияне!
Ловцы вселенной,
Неводом зари зачерпнувшие небо, –
Трубите в трубы.
Под плугом бури
Ревёт земля.
Рушит скалы златоклыкий
Омеж.
Новый сеятель
Бредёт по полям,
Новые зёрна
Бросает в борозды.
Светлый гость в колымаге к вам
Едет.
По тучам бежит
Кобылица.
Шлея на кобыле –
Синь.
Бубенцы на шлее –
Звёзды.
Не от вина – слово, но от слова – вино: образ творчества – схватить, прокусить. Налимы видят отражение луны на льду и присасываются снизу ко льду. Окунь хватает плотву, а та больше его ростом, он не может проглотить, и плотва тащит его за собой.
Так и слово: светит в другом мире над водою и льдом и можно пробиться к нему сквозь лёд, прососать лёд до лунки, а оно убежит, зовя за собой. А схватить, удержать, сделать своим? Своим?..
Слово, слово, ты больше любой головы.
«7. К спору о том: что поэт – такой же человек, как все, или он избранник? – Арабский скакун – такой же конь, как и все извощичьи лошади. Но почему-то на скачках он бывает впереди других. Кстати: не напоминают ли пролетарствующий “ЛЕФ” и литературные октябристы из “На посту” – ПОТЁМКИНСКИЕ ДЕРЕВНИ.
Мы предпочтём даже тундровые мхи Петербургской академии пирамидальным тополям из войлока и мочалы футуро-коммунэров.
8. Октябрьская революция освободила рабочих и крестьян. Творческое сознание ещё не перешагнуло 61-й год.
ИМАЖИНИЗМ БОРЕТСЯ ЗА ОТМЕНУ КРЕПОСТНОГО ПРАВА СОЗНАНИЯ И ЧУВСТВА».
(С. Есенин, А. Мариенгоф и др. «Восемь пунктов». С. 677)
4
Стихни, ветер,
Не лай, водяное стекло.
С небес через красные сети
Дождит молоко.
Мудростью пухнет слово,
Вязью колося поля,
Над тучами, как корова,
Хвост задрала заря.
Вижу тебя из окошка,
Зиждитель щедрый,
Ризою над землёю
Свесивший небеса.
Ныне
Солнце, как кошка,
С небесной вербы
Лапкою золотою
Трогает мои волоса.
Любящий его друг замечает:
«К слову: лицо его очень красили тёмные брови – напоминали они птицу, разрубленную пополам – в ту и другую сторону по крылу. Когда, сердясь, сдвигал брови – срасталась широко разрубленная тёмная птица…
А когда в Московском Совете надобно было нам получить разрешение на книжную лавку, Есенин с Каменевым говорил на олонецко-клюевский манер, округляя “о” и по-мужицки на “ты”:
– Будь милОстив, Отец РоднОй, Лев БОрисОвич, ты уж этО сделай».
(А. Б. Мариенгоф. «Роман без вранья». С. 515)
Другой современник рассказывает:
«Однажды, проходя по Страстному бульвару, я увидел, как Есенин слушает песенку беспризорного, которому можно было дать на вид и пятнадцать лет, и девять – так было измазано сажей его лицо. В ватнике с чужого плеча, внизу словно обгрызанном собаками, разодранном на спине, с торчащими белыми клочьями ваты, а кой-где просвечивающим голым посиневшим телом, – беспризорный, аккомпанируя себе деревянными ложками, пел простуженным голосом. <…>
Сергей не сводил глаз с несчастного мальчика, а многие узнали Есенина и смотрели на него. Лицо поэта было сурово, брови нахмурены. А беспризорный продолжал <…>
Откинув полу своего ватника, приподняв левую, в запекшихся ссадинах ногу, он стал на коленке глухо выбивать деревянными ложками дробь. Есенин полез в боковой карман пальто за носовым платком, вынул его, а вместе с ним вытащил кожаную перчатку, она упала на мокрый песок. Он вытер платком губы, провёл им по лбу. Кто-то поднял перчатку, подал ему, Сергей молча взял её, положил в карман. <…>
Спрятав ложки в глубокую прореху ватника, беспризорный с протянутой рукой стал обходить слушателей. Некоторые давали деньги, вынимали из сумочек кусочек обмылка, горсть пшена, щепотку соли, и всё это исчезло под ватником беспризорного, очевидно, в подвешенном мешочке. Есенин вынул пачку керенок и сунул в руку мальчишке. Тот поглядел на бумажки, потом на Сергея:
– Спасибо, дяденька! Ещё спеть?
– Не надо».
(М. Д. Ройзман. «Всё, что я помню о Есенине». С. 43–44)
5
Зреет час преображенья,
Он сойдёт, наш светлый гость,
Из распятого терпенья
Вынуть выржавленный гвоздь.
От утра и от полудня
Под поющий в небе гром,
Словно вёдра, наши будни
Он наполнит молоком.
И от вечера до ночи,
Незакатный славя край,
Будет звёздами пророчить
Среброзлачный урожай.
А когда над Волгой месяц
Склонит лик испить воды, –
Он, в ладью златую свесясь,
Уплывёт в свои сады.
И из лона голубого,
Широко взмахнув веслом,
Как яйцо, нам сбросит слово
С проклевавшимся птенцом.
Ноябрь 1917
В 1924-м имажинисты борются за отмену крепостного права сознания и чувства. Крепостное право, отменённое Манифестом царя-освободителя 19 февраля 1861 года, снова возвращается на российскую землю в 1929-м с коллективизацией крестьянских хозяйств. Какая уж тут свобода мысли и чувства, когда с места стронуться нельзя, да и на месте том ничего не принадлежит и принадлежать не может?!
Где он, столыпинский мужик? Кулак, хозяин земли, от века порождающей города, – подвешен на столыпинском галстуке адмиралом Колчаком, расстрелян комиссаром Фурмановым, распят комсомольцем Корчагиным, предан пионером Морозовым, раскулачен соседом Нагульновым. Что осталось?
– Мы строили, строили и, так сказать, построили…
– Ура!
* * *
Прощай, родная пуща,
Прости, златой родник.
Плывут и рвутся тучи
О солнечный сошник.
Сияй ты, день погожий,
А я хочу грустить.
За голенищем ножик
Мне больше не носить.
Под брюхом жеребёнка
В глухую ночь не спать
И радостию звонкой
Лесов не оглашать.
И не избегнуть бури,
Не миновать утрат,
Чтоб прозвенеть в лазури
Кольцом незримых врат.
1916
Из всего обширного наследства поэта советская критика выхватывала фразу: «У собратьев моих нет чувства родины во всём широком смысле этого слова…» (1921), – и в качестве примера бесчувствия приводила отрывок либо из стихов А. Мариенгофа, либо из полемических заметок В. Шершеневича:
«Национальная поэзия – это абсурд, ерунда; признавать национальную поэзию это то же самое, что признавать поэзию крестьянскую, буржуазную и рабочую. Нет искусства классового и нет искусства национального <…> Можно прощать национальные черты поэта (Гоголь), но любить его именно за это – чепуха». (В. Шершеневич. «Кому я жму руку»).
«У собратьев моих нет чувства родины во всём широком смысле этого слова, – писал С. Есенин в статье “Быт и искусство”, – поэтому у них так и несогласовано всё. Поэтому они так и любят тот диссонанс, который впитали в себя с удушливыми парами шутовского кривляния ради самого кривляния.
У Анатоля Франса есть чудный рассказ об одном акробате, который выделывал вместо обыкновенной молитвы разные фокусы на трапеции перед Богоматерью. Этого чувства у моих собратьев нет. Они ничему не молятся, и нравится им только одно пустое акробатничество, в котором они делают очень много головокружительных прыжков, но которые есть не больше, не меньше как ни на что не направленные выверты».
Если речь идёт действительно о собратьях по имажинистскому мастерству, вряд ли нужно искать в словах поэта оценку или осуждение, тем более антисемитизм, поскольку речь идёт не более чем о конкретном поколении молодёжи, чьи предки в годы правления императора Александра Александровича насильно были выгнаны с мест проживания чертой оседлости: «Они ничему не молятся». И им некому и негде было молиться, если вместо синагоги предлагался православный храм, который всё равно не стал бы своим.
Вместо обыкновенной молитвы выделывать разные фортеля на «трапеции» и без неё приходилось и «законченно русскому», по словам М. Горького, поэту. Мобилизация в Красную армию загнала его на цирковую кобылу, верхом на которой он читал «какую-то стихотворную ерунду»:
«Циркачи были освобождены от обязанности и чести с винтовкой в руках защищать республику.
Рукавишникова предложила Есенину выезжать верхом на коне на арену и читать какую-то стихотворную ерунду, сопровождающую пантомиму.
Три дня Есенин гарцевал на коне, а я с приятельницами из ложи бенуара встречал и провожал его громовыми овациями.
Четвёртое выступление было менее удачным.
У цирковой клячи защекотало в ноздре, и она так мотнула головой, что Есенин, попривыкнувший к её спокойному нраву, от неожиданности вылетел из седла и, описав в воздухе головокружительнье сальто-мортале, растянулся на земле.
– Уж лучше сложу голову в честном бою, – сказал он Нине Сергеевне.
С обоюдного согласия полугодовой контракт был разорван».
(А. Б. Мариенгоф. «Роман без вранья». С. 568–569)
* * *
Отвори мне, страж заоблачный,
Голубые двери дня.
Белый ангел этой полночью
Моего увёл коня.
Богу лишнего не надобно,
Конь мой – мощь моя и крепь.
Слышу я, как ржёт он жалобно,
Закусив златую цепь.
Вижу, как он бьётся, мечется,
Теребя тугой аркан,
И летит с него, как с месяца,
Шерсть буланая в туман.
1917
«Есенин, казнённый дегенератами», – пригвоздил Б. Лавренёв, и слово само определило палачей. В удушливых парах власти ради самой власти большевики поощряли шутовское кривляние апологетов единоначалия в литературе ради самого единоначалия – без слова и литературы. Бюрократия породила грандиозную имитацию искусства и культуры – социалистический реализм, – кривляние, сгибающее стать молодой страны, – идеологию вместо философии, – лозунг вместо мудрости, – штамп взамен слова. В многотысячной среде негодяев и дегенератов этим способом были придушены священники, артисты, философы и поэты – все, кто помнил родимый дом, голубую Русь.
4 января 1918 года Александр Блок и Сергей Есенин беседуют в богоспасаемом от безнадёжного мещанства граде. Они полны надежд, творческих сил, устремлений. А. Блок отмечает:
«О чём вчера говорил Есенин (у меня).
Кольцов – старший брат (его уж очень вымуштровали, Белинский не давал свободы), Клюев – средний – “и так и сяк” (изограф, слова собирает), а я – младший (слова до;роги – только “проткнутые яйца”).
Я выплёвываю Причастие (не из кощунства, а не хочу страдания, смирения, сораспятия).
(Интеллигент) – как птица в клетке; к нему протягивается рука здоровая, жилистая (народ); он бьётся, кричит от страха. А его возьмут… и выпустят (жест наверх; вообще – напев А. Белого – при чтении стихов и в жестах, и в разговоре).
Вы – западник.
Щит между людьми. Революция должна снять эти щиты. Я не чувствую щита между нами.
Из богатой старообрядческой крестьянской семьи – рязанец. Клюев в молодости жил в Рязанской губернии несколько лет.
Старообрядчество связано с текучими сектами (и с хлыстовством). Отсюда – о творчестве (опять ответ на мои мысли – о потоке). Ненависть к православию. Старообрядчество московских купцов – не настоящее, застывшее.
Никогда не нуждался.
Есть всякие (хулиганы), но нельзя в них винить народ.
Люба: “Народ талантливый, но жулик”.
Разрушают (церкви, Кремль, которого Есенину не жалко) только из озорства. Я спросил, нет ли таких, которые разрушают во имя высших ценностей. Он говорит, что нет (т. е. моя мысль тут впереди?).
Как разрушают статуи (голая женщина) и как легко от этого отговорить почти всякого (как детей от озорства).
Клюев – черносотенный (как Ремизов). Это не творчество, а подражание (природе, а нужно, чтобы творчество было природой; но слово – не предмет и не дерево; это – другая природа; тут мы общими силами выяснили).
Есенин теперь женат. Привыкает к собственности. Служить не хочет (мешает свободе).
Образ творчества: схватить, прокусить.
Налимы, видя отражение луны на льду, присасываются ко льду снизу и сосут: прососали, а луна убежала на небо. Налиму выплеснуться до луны.
Жадный окунь с плотвой: плотва во рту больше его ростом, он не может проглотить, она уж его тащит за собой, не он её».
(А. А. Блок. Дневник 1918 года. С. 313–314)
* * *
Я покинул родимый дом,
Голубую оставил Русь.
В три звезды березняк над прудом
Теплит матери старой грусть.
Золотою лягушкой луна
Распласталась на тихой воде.
Словно яблонный цвет, седина
У отца пролилась в бороде.
Я не скоро, не скоро вернусь.
Долго петь и звенеть пурге.
Стережёт голубую Русь
Старый клён на одной ноге,
И я знаю, есть радость в нём
Тем, кто листьев целует дождь,
Оттого что тот старый клён
Головой на меня похож.
1918
http://www.ponimanie555.tora.ru/paladins/chapt_5_2.htm
Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/-ilIQYwgU2w