На огромном Московском вокзале Тулы трудно найти местечко ли, норочку какую ни то, где бы можно было укрыться от постороннего взгляда. За двенадцать лет своей бродяжьей жизни баба Катя объездила все вокзалы от Тулы до Орла, от Горбачево до Смоленска, в обратный конец до Мичуринска и не без оснований считала главный Тульский вокзал самым дурным из всех на предмет уединения.
Сегодня к вечеру ее крепко побили. Оно бы все ничего; несчетно раз избивали в кровь, а лиловые синяки, так те вообще вроде как навечно приклеились к лицу. Не привыкать. Она и боли-то, можно сказать, особо не чувствовала: иммунитет выработала в себе такой. Но именно в этот вечер бабе Кате стало вдруг совсем паршиво. Нутро горело, будто проткнутое калеными стальными прутами, и надо было непременно забиться куда-нибудь в укроминку, отлежаться день-два в покое, зализать раны, как это делают бездомные собаки, когда им необходимо подлечиться, либо приходит пора издыхать.
Баба Катя вообще-то покидать белый свет еще не собиралась. Она твердо знала, ее срок наступит еще не сегодня и не завтра, поскольку цыганка на перроне в Черни нагадала ей долгие годы жизни. Она бы, может, и не поверила той цыганке, да гадала-то ворона копченая ей бесплатно, по какому-то своему цыганскому наитию. А коль бесплатно – значит верно! У настоящих колдунов, цыганок и бабок-шептуний ворожба в строку выходит только бескорыстно. В это баба Катя тоже верила.
В Туле бабе Кате многое было не по душе. Конечно, она имела статус железнодорожной бомжихи, а потому далеко никогда не углублялась за пределы своей территории, но коль скоро вокзал – это ворота города, то в них, воротах, как на качественной фотокарточке, проявляется весь негатив, который, кстати заметить, видят лучше посторонние люди, а не коренные жители. По России издавна ходит поговорка: «Хороший мужичок, но… тулячок!» и этим, как считала баба Катя, почти все сказано. Где бы ни моталась по градам и весям усохшей, однако все еще необъятной страны, серьезней пинка под зад или тумака по шее не получала, а в Туле ее почему-то били часто и нещадно. Ну, может, еще в Москве да Воронеже… Вот и сегодня, присела на троллейбусное кольцо полюбоваться, на гостиницу «Москва» напротив вокзала, на фасаде которой мелькали рекламные неоновые зайчики и разные прочие барабашки, и одна за другой подкатывали шикарные авто к ресторану и казино. Из машин выплывали величественные мужчины и выпархивали журнальные красотки-куколки, отблескивая в радужном свете золотом и драгоценными камнями.
Баба Катя вовсе им не завидовала, она всего лишь любовалась и радовалась теплому сентябрьскому вечеру. Тем паче, брюхо нынче она себе набила под горловину. Повезло: торговец опрокинул на грязный асфальт полный лоток пончиков с повидлом, а подбирать не стал, поскольку народу кругом было пропасть, все видели пирожки с окурками и плевками вперемешку, и хоть ты их в тазу теперь постирай – покупать уже не будут. А даже если бы и попытался сгрести, то конкуренты в момент ославят, на всю жизнь офоршмачат. Короче, лоточнику ничего не оставалось, как поматюкаться всласть, да пнуть бабу Катю под ребра, когда она кинулась подбирать нежданную халявку.
Баба Катя засмотрелась на окружающую действительность и от умиротворения на сытый желудок ее потянуло в легкую дремоту. Очнулась она, услыхав за спиной какой-то шум. Обернулась. Между облицованными мрамором колоннами в три обхвата, поддерживающими монументальный портал парадного подъезда вокзала (из-за этого многотонного козырька сам вход в здание в последние годы практически постоянно был на замке: от греха подальше…) вольготно расположилась веселая компания. Несколько парнишек в коже и множестве блескучих прибамбасов на ней и три штуки девчонок в мини-юбчонках, из-под которых у каждой выглядывали трусики. Баба Катя давно уже ничему не удивлялась и воспринимала мир таким, каков он есть. Подумала только, что приезжие вот так, по-хозяйски, на вокзале не гуляют. Так могут лишь свои, местные. У них, наверное, и знакомые, а может и друзья в железнодорожной милиции есть. С ними лучше не связываться, держаться бы надо подальше, да вон бутылок-то пустых темного стекла сколько вокруг них валяется. Жалко. Не успеешь, уборщицы вокзальные подберут или отнимут, коль зазеваешься. Крути, не крути, а тут уж риск – благородное дело!
И баба Катя рискнула. Она тяжело поднялась со ступени и бочком, заискивающе улыбаясь щербатым ртом, приблизилась к молодежи:
-Деточки ласковые, дай вам Бог здоровья! Не позволите ли бедной старухе бутылочки подобрать? – баба Катя порой забывала, что ей едва минуло сорок пять и по возрасту она еще вроде и не старуха вовсе. И в то же время отдавала себе отчет, что выглядит она конечно же старухой. Лицо сморщенное, будто рваный футбольный мяч на помойке, зубов, наверное, с пяток осталось: какие выпали от размягчения десен, а какие повыбили безобразники лихие. Руки - тоже! Пальцы артритом изуродованы, ногти от какой-то напасти года три назад сползли, да так и не выросли снова. А одежка? Розовые резиновые сапоги с обрезанными на манер опорок голенищами, залатанные мужицкие портки с начесом и непонятно какого цвета, а сверху кацавейка без рукавов, надетая на исподнюю дедовскую рубаху-косоворотку. Можно было бы по свалкам пошоркаться, подобрать чего-нибудь из тряпья поцивильней, да на свалках нынче тоже особо не пороешься. Там свои хозяева есть. Хоть и такие же бездомные, как баба Катя, но покруче ее будут, ибо она одиночка, а те в стаю сбиты… А, да ладно: задница покудова наружу не вываливается, а остальное – плешь!..
Один из парнишек махнул небрежно рукой; бери, мол, чего там. Баба Катя обрадовалась, вынула из кармана кацавейки холщовую торбу, принялась подбирать бутылки, но тут ближняя к ней ражая девка состроила рожу и капризно заверещала:
-Ой, мальчики! От нее говном воняет, я сейчас блевану!
-А я какого-нибудь автобуса рожу! – подхватила другая, трехцветная пышка в секс-шопных чулках на резинке и с кружавчиками чуть выше колена. – «Икаруса» дебильного рожу!..
Третья, плоскожопая недоразвитая мартышка, ничего говорить не стала. Она подхватилась с корточек и носком туфельки-«платформы», смахивающей один в один на ортопедический сапог, врезала нагнувшейся за очередной бутылкой бабе Кате прямо по лицу. Баба Катя сунулась головой в гранитные плиты и повалилась набок. Свернулась калачиком, пряча живот и голову, ибо по опыту знала, теперь не остановятся, теперь будут бить, пока запал не кончится, пока дурная кровь не остынет.
Кто ее гонял пинками по площадке, она не фиксировала. Какая разница, она же не крутая, чтобы запомнить обидчика и воздать ему при случае тем же макаром. Вроде бы парнишки не участвовали в этом «футболе», а усердствовали девки, словно спущенные с цепи течные сучки, озверевшие от неудовлетворенной страсти.
Когда ее прекратили избивать, она не знала, поскольку потеряла сознание от особо крепкого удара в бок, от которого вдруг полыхнул огонь в животе. Очнулась баба Катя на грязном асфальте между полутораметровой платформой подъезда и тоннелем подземного перехода к поездам. Значит, сбросили ее в этот закуток? Или сама свалилась в беспамятстве? Кто знает… Огни привокзальной площади, освещавшие ее подобно солнцу в ночи, сюда не проникали и в закутке было темно, как в подвале или глубоком колодце. И сей факт, оказалось, стал спасением для бабы Кати. Она попыталась подняться на ноги, но ничего не получилась. Тогда попробовала выползти на свет, поближе к троллейбусному кольцу, однако от полоснувшей по левому боку нестерпимой боли снова впала в беспамятство.
Заполночь бабу Катю обнаружила глухонемая вокзальная проститутка Ленка. Ее знали все, и бомжи в том числе. За двадцатку-полтинник родными «деревянненькими» она оказывала клиентам экспресс-услуги, потому и изучила назубок все темные места вокруг вокзала и его окрестностей. Если бы не врожденная инвалидность, Ленка запросто могла стать валютной путанкой. Девка красивая: глазищи по блюдцу, талия осиная, грудь высокая – третий номер, ноги от ушей. И все это добро несмотря на наличие двоих карапузиков-погодков и разбитого параличом мужа, который, как поговаривали вокзальные уборщицы, кассирши и буфетчицы, уже, считай, не жилец на этом свете.
Ленка за пару минут в темпе обслужила очередного клиента, поддернула колготки и тут наткнулась на бабу Катю. Мыча и плача от натуги, потащила ее в подземный переход, открыла каптерку, где хранился дворницкий инвентарь, и уложила кое-как на ободранную кушетку. Она же сама и приперла эту кушетку, когда в медпункте списывали устаревшее и пришедшее в негодность оборудование. И дворничихи, глядишь, отдохнут, и себе работать способней в дождь да мороз…
Тут, я считаю, надо отвлечься и рассказать вам, любезные мои читатели, немножко о самой Ленке. Вокзальный персонал, особенно женщины, ее жалели. Благодаря буфетчицам, Ленка уходила по утрам домой с пакетиком надкусанных бутербродов, пирожков, котлеток, жареной рыбы и прочей снеди, остающейся на столиках от суматошных, вечно спешащих пассажиров. Женщины приносили ей детские вещи, из которых собственные детишки уже повырастали, игрушки. Пусть и б/у, зато от чистого сердца. Милиция из линейного отдела ее не гоняла, багажные грузчики и водители электрокаров при случае пользовались на халяву ее услугами, а в благодарность предоставляли теплые уголки для работы, куда она и водила клиентов. Обижать Ленку никому не позволялось. Вот так! Туляки тоже бывают разными…
Ленка убежала дорабатывать, ибо первый утренний рейс электрички на Москву приносил ей самый весомый доход, а уж после отправления клиентура сходила на «нет» и очередная ее смена заканчивалась до следующей ночи.
Баба Катя пришла в себя и, несмотря на боль в сломанных ребрах, почувствовала чуть ли не блаженство. Наконец-то нашлось местечко, где за ней никто не подсматривал.Исполнилась ее заветная мечта побыть одной. Как это, оказывается, приятно; выколупнуться из стада, ощутить себя личностью, а не соплей среди окурков и огрызков. Как-то встретила баба Катя на станции Горбачево человека, отсидевшего на зонах и в тюрьмах два с лишним десятка лет. Он голодный был, а баба Катя по случаю разжилась целым батоном вареной колбасы. Да ладно уж, чего греха таить, сперла она эту колбасу. Грузчики у вокзального буфета зазевались, она и слямзила себе харч. Короче, поели с зэком колбаски, разговорились про то, про се, он и приоткрыл чуть-чуть душу. Я, говорит, всю свою тюремную жизнь мечтал об одном: на толчке посидеть всласть, чтоб рядом никого не было, чтоб о вечном подумать, свободным человеком себя почувствовать… Баба Катя в тот момент еще посмеялась про себя: чудит мужик, видно, мозги с чифиру законопатились. И только потом, когда полностью и бесповоротно превратилась в бомжиху, восприняла крик души одиночки в людском столпотворении и поняла глубинный смысл откровения того зэка.
Кстати, Горбачевский вокзал бабе Кате очень даже нравился. Была в нем эдакая изюминка, нигде больше не встреченная. Построили его после войны пленные немцы. Такую красоту создали, коей во всей европейской части страны, пожалуй, и не сыскать. Сама-то станция Горбачево или Горбачи, как зовут ее местные, ничем, практически, особым не примечательна. Кроме элеватора да комбикормового заводика там ничего нет, а жителей с детишками и стариками едва ли с тысячу наберется. Ну, пожалуй, еще тот факт, что Горбачи станция узловая. А вот вокзал – это да! Стоит он монументально, посередине меж двумя ответвлениями железной дороги. Слева, коль из Тулы на Юг ехать, проходит ветка « Москва – Тула – Орел – Симферополь», справа - « Мичуринск – Белев – Сухиничи – Смоленск».
Вокзал, таким образом, проходной на оба перрона. Он огромный и высокий, как собор. И очень чистый, понеже пассажиров не Бог весть сколько: перепрыгнут с перрона на перрон, кому, допустим, из Тулы надобно до Белева добраться, минут сорок потолкаются в буфете-ресторане, что в одном крыле, в другое же и не заглядывают. А зря! Здесь-то изюминка и кроется. Это зимний сад! Деревья в огромных кадках, вытянувшиеся выше десятиметровых стрельчатых окон, некоторые уже и до потолка достают, а здоровенная гипсовая баба с мужицкой физиономией типа «Мать-родина зовет!» и суровым ребенком-пионером, придавленным к постаменту ее рабоче-крестьянской дланью, так та и вовсе теряется в пальмах, березках, ципирусах и прочих ярко цветущих рододендронах…
Баба Катя даже маленько и про боль-то свою призабыла, ударившись в приятные сердцу воспоминания. Зимний сад на горбачевском вокзале поражал сам по себе какой-то райской красотой и душевным благорастворением, но было там и еще кое-что, оставившее добрую память. Там, под деревьями, спрятавшись за кадками, она впервые за многие годы по-домашнему уютно проспала две ночи подряд. А на третью ее застукала дежурная по вокзалу. Баба Катя потеряла бдительность, поскольку ударили ей в голову ароматы заморских растений. Расслабилась она, чего прежде с ней никогда не случалось. Спать вполглаза жизнь заставила, можно сказать, с первых же дней ее бродяжничества. Даже когда доводилось в стогах ночевать, в заброшенных деревнях, все равно полностью не отключалась: кто его знает – неровен час…
Баба Катя даже и не вдруг-то очнулась, когда ее потрясли за плечо. А открыв глаза, увидела первым делом начищенные ботинки с тщательно замазанными гуталином сбитыми носками. Выше ботинок громоздились гармошкой явно великоватые серые брюки с малиновым милицейским кантом. Надо же так вляпаться! Теперь точно окунут в приемник-распределитель, а это хуже любой тюрьмы. Хотя от тюрьмы Бог миловал, но в распределителе пару раз побывала и была уверена, что гаже на земле учреждения не найти.
Она поднялась с кафельного пола, служившего ей постелью, прижала к тощей груди свою неизменную холщовую торбочку и приготовилась по обстоятельствам либо жалостливо стенать, либо безутешно плакать. И тут взгляд ее наткнулся на дежурную по вокзалу, выглянувшую из-за плеча серьезного, преисполненного до макушки служебным долгом парнишки-милиционера. Ее словно током ударило! Она инстинктивно угнулась, пряча лицо. Господи, пронеси! Хоть бы не узнала, Господи!
Узнала! Дежурная, как бы не веря своим глазам, выдвинулась вперед, ухватила бабу Катю за руку и вскрикнула пронзительно, напугав милиционера:
-Катька! Графиня! Ты?!
Баба Катя заискивающе улыбнулась, готовая от стыда провалиться сквозь пол, под землю. И желательно поглубже. С кем, с кем, а с ней, Валькой Лапочкой, лучшей подругой детства и юности, в нынешней своей ипостаси она меньше всего желала бы столкнуться. А вот пришлось. Воистину, неисповедимы пути Господни.
Милиционер раскрыл рот от удивления, наблюдая такую картину: Валентина Николаевна, мать его друга Мишки, симпатичная и ухоженная солидная женщина, авторитетная и уважаемая горбачевским народом, обнимает грязную, за версту воняющую помойной тухлятиной и мочой бомжиху, гладит ее патлатую голову и невнятно бормочет что-то по-детски глупое, ласковое. Ну, ни хрена себе!…
Потом Лапочка вызвонила на дому свою сменщицу, объяснила ей ситуацию, сдала дежурство и повела бабу Катю к себе домой.
Жила она на Базе, так местные называли небольшой, но просторный, с умом спланированный и весь в зелени поселок при элеваторе, в уютном коттеджике с ванной и теплым туалетом, чего баба Катя и в лучшие-то свои молодые годы не видела. То есть, видела, конечно, но сама никогда подобными благами не пользовалась, поскольку в родительском домике, расположенном в так называемом частном секторе, все «удобства» располагались на задах, в глубине сада-огорода.
Не дав бывшей подруге утонуть в комплексе неполноценности, Лапочка быстренько запихнула ее в ванну, где баба Катя и отмокала, пока хозяйка гоношилась с угощением. Когда баба Катя, отмытая и причесанная, в Валькином атласном халатике и домашних тапочках с меховыми обезьянками на носках, крадучись вышла на кухню, Лапочка всплеснула руками, охнула и залилась слезами. Вслед за ней, подведенная к огромному зеркалу в прихожей, зарыдала и баба Катя, с суеверным ужасом углядевшая в себе почти красавицу, почти ту самую графиню, по которой сохли мценские кавалеры.
А потом женщины пили ликер «Амаретто», ели мясную запеканку и салат из свежих помидоров, щедро сдобренный натуральной сметаной, и говорили, говорили. Правду сказать, ела в основном баба Катя, а говорила Валентина Николаевна, но это не суть важно. Еды было много и баба Катя набивала на всякий случай брюхо, казалось бы, наглухо приросшее к позвоночнику, и внимательно слушала Лапочку, понеже хоть самой и было что рассказать, да только похвастаться нечем.
…Когда-то подруги, идущие ноздря в ноздрю во всех своих девчачьих делах и мечтах, а потому и не завидовавшие одна другой, закончили школу с золотыми медалями. Перед юными комсомолками, к тому же активистками, говоря литературным штампом тех времен, открывалось множество дорог во взрослую жизнь. Выбирай любую и вместе со всем советским народом, под чутким и неусыпным руководством партии, строй коммунизм. Они выбрали Тульский педагогический институт, решив нести «разумное, доброе, вечное» в широкие народные массы. А так как девчонки были крепко подкованы на предмет означенного строительства «светлого будущего», Мценский райком комсомола выдал им отличные характеристики и рекомендовал обеих на истфак. (Между прочим, на факультетах истории и обществоведения в головы студентов настолько фундаментально вбивали «единственно верное учение», что и до сих пор отдельные преподаватели данного предмета примерно пенсионного возраста походя втирают ученикам, что ГКЧПисты были героями, а не государственными преступниками. – В.К.).
Катька на первом же курсе согрешила, забеременев от секретаря институтского комитета комсомола. В результате отступницу выперли на все четыре стороны. Именно ее выперли, а не того соблазнителя. К слову сказать, обещавшего ей, как водится издревле, золотые горы и небо в алмазах. Он и к Лапочке, эдакий кобель-перехватчик с идеями, клеился, да тут получил отлуп, несмотря на занимаемую должность. Кстати, первым секретарем райкома КПСС впоследствии стал и ярым моралистом. Затем, когда наступили известные времена, подсуетился и переквалифицировался в бизнесмены.
Валентина успешно отучилась, получила «красный» диплом и, имея полное право на свободное распределение и даже возможность остаться на кафедре и заняться научно-педагогической деятельностью, выбрала глубинку. Подвижница, одним словом. Как в той зловредной прибабашке: «Нам солнца не надо, нам партия светит, нам хлеба не надо, работу давай!».
А Катерина, перетянув выпирающий живот жестким корсетом, подалась на швейную фабрику в городе Белеве, куда уехала от стыда и позора. Момент ей подгадал самый благоприятный: на фабрике запустили новую линию по пошиву школьной формы для мальчиков и шел как раз срочный оргнабор работниц с предоставлением мест в общежитии. Короче, когда партии и правительству надо было, край головушки, рапортовать о досрочном вводе в строй очередных мощностей, местная власть дала указание врачебной комиссии не углубляться в нюансы медосмотра будущих «шпулек». Таким образом, на свое счастье, беременная Катька и обрела работу с крышей над головой.
Ребеночек у нее родился мертвенький. Видимо, от перетяжек и прочих несуразностей психологического характера. Она вроде бы и не особо горевала. Замкнулась только в себе и от мужиков, будто от нечистой силы, открещивалась. Вся, как говорится, ушла в работу, дослужилась до бригадира, получила орден «Знак Почета» и отдельную однокомнатную квартиру в бывшем купеческом лабазе, переделанном под коммуналку для малосемейных.
Лапочка, между тем, вышла замуж за солидного молодого человека, машиниста маневрового тепловоза, непьющего и заочника института инженеров железнодорожного транспорта. Родила сына, потом дочку, стала заместителем директора по учебной части в местной школе-восьмилетке, затем перевелась на ту же должность в Скуратовскую среднюю школу, что в семи километрах от Горбачей. Туда она ежедневно бегала вместе со своими же учениками, закончившими восьмилетку и изъявившими желание получить аттестат зрелости. Раньше было удобней: ходил рабочий поезд «Тула – Скуратово», потом его отменили и на электричке стало уже не с руки… Сын и дочка помаленьку росли под присмотром свекрови, советская власть семимильными шагами двигалась к своему закату и обвальному краху и настал момент, когда вдруг и сразу профессия учителя перестала, мягко говоря, котироваться на рынке социальных услуг. И без того убогая зарплатишка на долгое время канула в «Лету». Пришлось пойти на железную дорогу. Хоть и не по профилю, зато денежки вовремя платили, да и побольше, чем в школе.
Слава Богу, Михаил, сынок, пальцы веером не распустил, насмотревшись киношек про шикарную жизнь киллеров-барменов, а закончил финансово-экономический институт и ныне работает менеджером в крупной столичной фирме, заимев уже собственный «Мерседес» и коттедж о двух этажах с подземным бассейном и гаражом. Дочке вообще выпал счастливый лотерейный билет: вышла замуж за кондового англичанина и потомственного дворянина впридачу, и теперь не просто законная жена и подданная Ее Королевского Величества, а еще и «миледи»! Эту новость Валентина Николаевна преподнесла бабе Кате с особой гордостью. Не смогла удержаться от казалось бы безобидной шпильки…
А баба Катя слушала рассказ подруги и вполне искренне радовалась за нее. Такое чувство, как зависть, паче того, черная зависть, старой бомжихе не было присуще с пеленок, ибо родилась она в самодостаточной семье, образованной и по отцовской линии уходящей корнями на два с лишним столетия, к первому графу Черкасову. Конечно, отец, как и всякий нормальный советский человек, не распространялся о своем происхождении, но разве в таком маленьком городке, как Мценск, утаишь что-то от людей? Тем более, его выдавала наследственная внутренняя культура, врожденная вежливость и любознательность, качества, никак не стыковавшиеся с имиджем деповского слесаря. Черкасовым повезло: и дед, и отец бабы Кати находились, понятное дело, «на карандаше» в соответствующих органах, но один из их дальних предков в свое время был связан с декабристами, потому репрессии и миновали потомков.
В пику Валентине Николаевне баба Катя ничего не могла поведать. До тридцати лет, если не считать второго ордена за доблестный труд на ниве обезличивания детишек посредством серенькой, потом темно-синей школьной формы, никаких особых событий в ее жизни не происходило. В году 1989 от Рождества Христова Екатерине улыбнулось наконец долгожданное счастье. Приглядел ее добрый и положительный человек, мастер швейной поточной линии. С перестройкой в быт уже почти не советских граждан, а без пяти минут россиян осторожно, с оглядкой, но все же начали проникать новые веяния и Екатерина не только расписалась с мужем в ЗАГСе, но и обвенчалась в церкви Пресвятой Богородицы. В честь такой смелости молодоженов швейницы вскладчину устроили шикарное гуляние прямо в Красном уголке фабрики.
И это все, чем могла похвастаться баба Катя своей подруге Лапочке. Ровно два года, день в день, продолжалось ее счастье. До тех самых пор, пока ее мужу не взбрело в голову открыть собственное дело, податься в частники. Свободы восхотелось, надоело подчиняться и горбатиться на «дядю» за 180 р. в месяц и двадцатку-тридцатку с почетной грамоткой в случае перевыполнения плана и принятых на себя повышенных социалистических обязательств.
Нет, никакие бандиты на него не «наезжали», вопреки подсуетившейся к тому времени пишущей братии, принявшейся по соцзаказу запугивать народ рэкетирами, кровавыми разборками, засильем мафии и прочими жутиками, высосанными из пальца с хронического бодуна. Все произошло проще, банальней. Екатерина с мужем взяли ссуду в банке, заложив свою приватизированную однокомнатную квартиру в обеспечение платежеспособности. Сняли в аренду подходящее помещение, закупили нужное оборудование и принялись вдвоем шить постельное белье из цветной плотной бязи с кружавчиками, рюшечками, воланчиками. Товар пошел нарасхват, ибо китайцы в отличие от наших умельцев еще не додумались в тот исторический момент выпускать ничего подобного из прессованной бумаги и ниша оказалась свободной. Однако удача, как водится, двуликая дама! Полгода всего и поработали-то частными предпринимателями, а потом «челноки» повезли от «великого соседа» одноразовое бельишко и вмиг заполонили рынок. Дешевыми подделками заполонили, немыслимо яркими, привлекательными. Ну, а как известно, «дурачок красненькому рад» и семейный бизнес бабы Кати со свистом покатился под уклон. В уплату недоимки по ссуде банк конфисковал квартиру, нереализованные остатки произведенного товара и оборудование частной мастерской. В одночасье баба Катя и ее любимый муж оказались без кола, без двора и без средств к существованию. Назад, на фабрику их, отступников и коллаборационистов, не приняли.
Пришлось им подаваться в сельское хозяйство. В районе обретался хронически захудалый совхозишко под буржуазным названием «Западный», откуда рукастый и деловой народ сбегал всеми правдами и неправдами, а временно приживались только ссыльные «химики», разжалованные за грехи районные начальники, инструкторы райкома партии и другие бедолаги. В этом совхозе бабе Кате и ее мужу выделили полуразвалившуюся бесхозную хатку и определили ее телятницей, его скотником.
Через два месяца мужа бабы Кати насмерть закатал взбесившийся племенной бык. На памяти немногочисленных коренных сельчан такого никогда не случалось до тех пор, пока не объявились в их совхозе пришлые людишки, ранее к сельскому хозяйству не имевшие абсолютно никакого отношения.
Баба Катя похоронила мужа на деревенском кладбище, отдала пьяным мужикам, которые несли гроб и закапывали могилу, все имевшиеся при ней деньги на помин души усопшего и прямо с кладбища ушла околицей центральной усадьбы к речушке Вырке. Спустя несколько дней кто-то ненароком увидел ее на полустанке Ишутино, что верстах в двадцати от Чермошны, почти заброшенной деревушки – места недолгого обитания несчастных городских приблуд. Она, как рассказал сельчанам очевидец, была вроде бы не в себе: хихикала и бродила бесцельно по платформе, ни на ком и ни на чем не останавливая пустого взгляда. Деревенские старухи порешили, что на бедную бабу напал морок. Подождали еще пару недель, потом растащили скромные пожитки бабы Кати по дворам, а документы подбросили на крыльцо сельсовета при центральной усадьбе совхоза. Маленько после всего этого еще посудачили, да вскоре и забыли напрочь и о ней, и о ее муже…
Валька Лапочка приятно удивила и обнадежила давнюю подругу. Оказывается, родители бабы Кати еще живы и буквально прошлым летом Лапочка с ними общалась, навестив родной Мценск. До сих пор они не верят, что дочка единственная и несказанно любимая сгинула навсегда. Надеются ее в какой-то счастливый миг увидеть и обнять…
Баба Катя всхлипнула. Хотела повернуться на Ленкиной кушетке, но так как в кладовке отсутствовал свет, едва не сверзилась с нее. Какая же она была дура по молодости лет! Какая дура!.. Когда отчислили из института, в горячке, не подумавши как следует, решила отказаться от всего, что было прежде. А вышло так, что отказалась от родителей. Теперь-то, по прошествии более чем четверти века, она понимала; и мама, и особенно папа ее бы не осудили, поскольку жлобами и обывателями они никогда не были и на людские пересуды и сплетни внимания не обращали. Поделись она тогда бедой с родными, вполне вероятно, жизнь сложилась бы не хуже чем у Лапочки. А может и лучше…
Два-три письма всего и послала-то во Мценск за все время. Это когда ордена получала, да замуж вышла. Родители не смогли на свадьбу приехать: крепко в тот момент приболели оба каким-то несусветным гонконгским гриппом. Мама еще кое-как оправилась, а папа инвалидность получил. Потом она не раз собиралась навестить своих родителей, с зятем их познакомить, да так вот и не собралась…
Ну чего она, спрашивается, сбежала тогда от Лапочки? Оставляли ее в Горбачах, уговаривали, дуру несуразную! Муж у Валентины на диво порядочным человеком оказался. Работу предлагал, комнату отдельную в своем семейном коттедже. Мишка, мол, теперь ломоть отрезанный, дочка тем более, а комнаты пустуют… Подвалило Лапочке счастье: такие мужики нынче на дороге не валяются! Сам из себя большой начальник, а гонору ни капельки. Пришел вечером с работы, выслушал от Вальки историю ее подруги, да и сказал без раздумий: хватит тебе, Катюша, как говно в проруби болтаться, давай-ка, оседай на месте… Не вникла, дура! Потянуло снова на вольготную жизнь, а что в ней, этой, с позволения сказать, жизни хорошего-то?
И вдруг бабе Кате до боли, до нервной трясучки захотелось домой, во Мценск, к папе и маме. Годами ведь вокруг да около болталась, на электричках и товарняках мимо проезжала… И чего ж это Ленка не идет, куда запропастилась, глушня деревянная? А ну как забыла, что заперла бабу Катю в пердильнике здешнем крысином? Так и пропасть тут насовсем недолго… Баба Катя поднялась с кушетки. Избитое тело плохо слушалось, сильно болела голова. Наощупь подобралась к двери, подергала. Запор оказался прочным, будто здесь не метелки хранятся, а сейф с деньгами. Самой никак не выбраться из этого бетонного мешка без окошек, без щелочки хоть какой завалященькой. Не караул же орать?..
Ленка наконец-то пришла. Оставила приоткрытой дверь, впустив немножко света из тоннеля, по которому тоже никто не ходил, поскольку с весны он был закрыт на ремонт, так и не начавшийся до сих пор. Изредка заглядывали сюда милиционеры из линейного отдела; вылавливали бомжей, малолеток-беспризорников и прочий деклассированный элемент, кинутый на произвол судьбы государством. Милиционерам, в общем-то, означенный элемент тоже был до лампочки, а ходили они сюда ради повышения отчетности на предмет борьбы с хулиганством и пресечения антиобщественных деяний, ибо только соответствующая нормативам отчетность давала возможность без особого напряга получать очередные (а лучше внеочередные) лычки и звездочки на погоны и другие служебные блага. Не каждый же день приходится ловить настоящих преступников, проявляя героизм и рискуя жизнью. Такого случая иному служилому и до самой пенсии может не представиться. Вот и приходится геройствовать с бомжами да бабками с семечками, подрывающими капиталистическую экономику и мощь государства посредством ухода от налогов…
Ленка принесла упаковку анальгина и пакет с едой. Баба Катя только и смогла запить три таблетки кока-колой из початой бутылочки. Еда ей не пошла. Даже глядеть было противно на копченую селедку, о которой она давно мечтала, каждый раз глотая тягучую слюну, и салат из свежих огурцов с кальмарами, собранный Ленкой с тарелок в забегаловке возле билетных касс.
От анальгина вроде как полегчало. Голова, по крайней мере, стала не такая чугунная, как минут пятнадцать-двадцать назад. Баба Катя поцеловала Ленке руку, которую та не успела отдернуть, от чего засмущалась, покраснела и замычала что-то невразумительное. Баба Катя тоже засмущалась своих накативших на глаза слез искренней благодарности глухонемой проститутке. Как еще выразить свою благодарность, она не знала. Не знала, потому кивнула Ленке на прощание и ушла.
Нынче она приняла твердое решение. В кацавейке были зашиты деньги: три тысячных бумажки, накопленные за двенадцать лет бродяжничества. Баба Катя пошла на «кравчук», привокзальный рынок, получивший свое название в середине девяностых годов, когда в Тулу хлынули этнические братья-славяне из самостийной Украины с дешевым салом и фруктами, а ныне оккупированный «единоутробными» братьями-вьетнамцами с их копеечной одежонкой, сварганенной в Китае из американской макулатуры.
Ей повезло. Долго толкаться не пришлось. Купила блестящие, будто соплями помазанные, брюки, кроссовки, беретик и такую же «сопливую» куртку с карманами на молниях и разными блескучими «феньками» на груди и рукавах. Купила комбинацию, трусы с кружевами, лифчик с застежкой спереди. Правда, и пихать-то в него давно уже было нечего – все поусохло напрочь… Напоследок разорилась на пузырек туалетной воды ядовито-синюшного цвета, но с довольно-таки приятным ароматом. На все про все ушло у нее около тысячи рублей.
Потом баба Катя нырнула в троллейбус пятого маршрута и пристроилась в уголке на задней площадке, дабы не замарать кого-нибудь ненароком своими хорхорушками, изгвазданными и долгой несъемной ноской, и девками, волтузившими ее намедни пинками по площадке парадного вокзального подъезда. Не дай Бог, прислонишься к нервному пассажиру – запросто на матюки нарвешься, а то и по шее огребешь за милую душу…
Сошла баба Катя на улице 9 Мая. Привокзальный район города ей был знаком, цель она себе определила. Знала, за вагонным депо есть уютное местечко, где ей никто не помешает. Туда и подалась вниз по улице Макаренко, через живописный овраг, не совсем еще загаженный ларьками-«комками», гаражами и помойками. Загадят, конечно, со временем, но пока есть на что глаз положить. По правую руку от дороги золотистые, припорошенные первыми осенними вуалями деревья, кустарники, камышовый прудик, по левую – утонувшие в зелени до половины башни кирпичных двенадцатиэтажек…
Баба Катя прошла овраг, спустилась к железнодорожной платформе «Тула-2». Когда-то, в незапамятные уже времена, здесь, между депо и двухколейной железнодорожной веткой, находился отстойник, где паровозы чистили топки. Потом железнодорожники перешли на электротягу, паровозы вымерли, отстойник – метров двести в ширину и полтора километра в длину – забросили. И образовались в шлаковых отвалах три красивых прудика в обрамлении тростника, зарослей дикой малины, крохотной рощицы тополей и березок. И стали эти прудики с кристально-чистой водой, мелкими карасиками, вездесущими ротанами, лягушками и ондатрами любимым местом летнего отдыха окрестной городской пацанвы, алкоголиков, бомжей и безлошадных граждан, не имеющих возможности прокатиться на пикничок куда-нибудь подальше от города. Милиция сюда никогда не заглядывала.
Сейчас, в середине сентября, прудики, прозываемые омутами, были безлюдны, поскольку дети в школу пошли, бомжи и алкоголики за грибами, боярышником, а мимоходом и за культурным урожаем с чужих дач двинулись, а разный малоимущий трудящийся люд крепил экономику капитализма на своих рабочих местах. Бабе Кате, в общем, никто не мешал. Она разделась догола, залезла по грудь в дальний от платформы омуток и, почитай, битый час отмывала с себя грязь, пот, засохшую корочками кровь. Благо, водичка была на удивление теплая и какая-то даже ласковая. В процессе женщина насчитала на себе десятка полтора свежих синяков, но это все ерунда, только вот бок побаливал – не притронуться, да голова время от времени кружилась так, что мутило сознание.
Искупавшись, баба Катя натянула на себя купленные ею обновки, расчесалась и щедро побрызгалась туалетной водой. Старые свои харпали запихала в торбу и запрятала все это в глубине тростников. Можно было подняться к гаражам, купить в ларьке чего-нибудь съестного, ан лень вдруг одолела, истома накатила. Ничего, перебьется. Бывало, по три дня крошки во рту не держала…
В пятнадцать часов сорок минут баба Катя села в электричку «Тула – Орел». Купила (впервые за много лет) билет до Мценска и поехала на свою родину. Где-то в районе Самозвановки задремала и проехала не глядючи Горбачево, Скуратово, Выползово, Чернь, Бастыево, свой Мценск…
Сняли ее с электрички в Орле. Судебно-медицинская экспертиза подтвердила смерть «в результате закрытой черепно-мозговой травмы с обширным кровоизлиянием в мозг».