В хуторе стало тихо. Бабки Авдотьины ути, убежав со двора, мирно и усердно купались в балке. Встряхивались на берегу, сметали с себя воду и впадали под вербою в сон. Грохота не стало, только редко от Майкопа, прислушавшись, Колька улавливал отголоски войны. Они быстро растворялись в воздухе, и ему казалось, что их не было. Он тёр ухо, вновь вслушивался, пытался вообразить ход боя, но звуки таяли опять, и ход сражения в его голове в правильную цепочку не складывался.
Михалюки вчера были на месте боя в горах. Принесли оттуда две винтовки и патроны к ним и сегодня собирались стрелять. Он шёл к ним, будоражился этим и сторонился немцев, которых в хуторе стало мало. Гуртовались они у школы, малой частью на току, боялись кукурузы, и в ней и по ложбинам в степи прятались наши.
Наших было много, и днями они сидели открыто на бахче, а ночами уходили мелкими группами в горы. Бахча была далеко, за кукурузой, и сунуться в неё немцы боялись. Они ловили пацанов по хутору и силой заставляли их нести им с бахчи арбузы. Двоевластие нашим было на руку, и немецкие дороги, забитые немецкой техникой, днями, и, полупустые ночами, пересекались нашими из спасительных степей в горы без выстрела.
Окружение с каждой ночью рассасывалось, таяло, немцы этому не мешали, а в степи и в кукурузе остался скот. Там были кони. Колька мечтал о них: и захомутать строевого коня, и проскакать на нём галопом было для него в мечтах почти главным.
Он мнил себя Будённым с шашкой на боку и пугнуть Пашку с его адъютантом в мечтах был не против.
Михалюки были на задах. Две винтовки, спрятанные в траве, сумка из под противогаза доверху набитая патронами лежала неприкрытая рядом. Пашки не было.Он был рад этому, рад был Сашке земляку и Михалюкам, рассудительным и дотошным. Они пробирались кукурузой к бахче, на дорогу к ней не выходили и боялись немцев.
Затёртые ложе прикладов, сталь стволов, матово сереющая в утреннем солнце, придавало им уверенности. Бахча встретила их тишиной и разбитыми выеденными арбузами. Наших не было. Спрятав вновь винтовки в высокой траве, они пробирались к сторожевому балагану.
- Ушли наши?
- Да уже три ночи прошло. Как пить дать, ушли.
В небе появилась «рама». Сделав разворот в небе над хутором, она летела низко в сторону Венцов.
- Наших ищет.
- А наши не дураки, чтобы всем скопом идтить. Пересидять день в балке, а вечером кукурузой в горы. А там их ни в жизть не найти.
Колька с Сашкой молчали, Михалюки впереди шёпотом переговаривались. Было напряжённо вокруг и отсутствие наших, которым они несли винтовки, но перед этим «стрельнуть», всё больше огорчало их.
- Стой, пацанва, раз, два!
Они разом оглянулись. Сзади, улыбаясь, стоял солдат. Сашка, расплывшись в улыбке, промычал: - Пацаны, наши!
- Ваши, ваши, кто, куда, зачем и где немцы?
Он тихо свистнул. Из кукурузы метрах в ста появились люди. Солдат вёл их к ним, а они не могли поверить себе, как их провели на открытом месте. Солдат был крупный, бородач, место, видимое со всех сторон, а возник он на бахче внезапно. Сашка тихо прошептал.
- Разведка.
Это слово успокоило всех, и они зашагали к людям бодрее.
- Ребятки, поесть ничего нет, третий день без хлеба.
Поесть было, Михалюки достали каждый из-за пазухи по куску хлеба и нарезанного сала. Кольке стало стыдно. У них с Сашкой в карманах было пусто и в рубахах гулял ветер. Бежать домой за хлебом было ещё стыднее, потому как ждать его никто не будет. Это было не свидание, а война. Солдаты были настороже и оглядывались вокруг.
Сашка рыпнулся было домой, но Колька сзади больно придавил ему мягкое место. Солдат было пятеро, ели они быстро и часто вглядывались в небо. Рамы не стало, только от Армавира к Майкопу чередой тянулись бомбардировщики. Летели они низко, видны были кресты на фюзеляжах, а три пары истребителей сверху сопровождали их. Пацаны, поднаторевшие в войне, объясняли друг другу на спор их предназначение и у Михалюков это получилось, как дважды два четыре.
- Эх, сюда бы мою зенитку. До них рукой дотянуться можно. Солдат оценивающе оглядывал небо.
- А вы, парни?
Он посмотрел на Михалюков.
- Уже знающие в войне? Всё правильно, юнкерсы внизу, а сверху мессеры. Страшная эта штука, мессер. Ох, и страшная. Бывает, изрешетишь его всего, а он всё пикирует, сволота, покоя не даёт.
-А воевать страшно?
Колька испугался. Все разом смотрели на него. Гул самолётов, летящих так низко, что казалось, арбузы на бахче ещё чуть и лопнут от их монотонного устрашающего звука.
– Страшно, сынки. Страшно.
Старший махнул рукой в сторону Майкопа.
- Там свои, а средь своих и воевать с фашистами охота. А здесь страшно. В плен попасть страшно. Старший замолчал. Встал и попрыгал на ногах, за ним встали другие и тоже запрыгали.
- Значит, вы говорите, немцы кукурузы боятся, а храбрецы они, когда их много?
Они согласно закивали головами.
- И староста Самоха у вас дюже гадкий мужик?
- Да, дюже гадкий, скот по степи собирает, у него на подворье девать его некуда, Самошиха с козлами в хате спит.
Про козлов Сашка загнул, но солдаты рассмеялись. Рассмеялись и они, представив бабку с ними.
- А Самоха по кукурузе не шарит, два его собутыльника скот сгоняют. Собутыльники с того хутора. Сашка привстал на цыпочках и показал солдатам враждебный хутор за рекой. Виден он был плохо, только пирамидальные тополя, словно перпендикуляры с неба стояли в центре него.
- Вот что, ребята, вы уже взрослые, или война вас такими сделала. Винтовки попрячьте, не с руки нам сейчас с ними тягаться.
Он вскинул ППШ.
- Это надёжный товарищ. И ни в коем случае из винтовок не стрелять. Погубите нас.
Главный смешно тянул гласные. Пашки не было, и в Колькиной голове мелькнула мысль. Попробовал бы ты, Паша, обозвать его «кацапом Российским». Этот дяденька спокойный и рассудительный враз бы надрал тебе уши. Солдаты исчезли внезапно. Как кошки. Только были чуть вдали и исчезли.
- Разведка, не грюкнули* даже. Не зря прыгали.
- А видели у них финки за голенищами?
- Дед Авдей с такой с гражданской пришёл.
Они перепрятали винтовки, перед этим « поцелились» немного, собрали арбузов, посовали их в завязанными узлом рубахи и шли в хутор, не боясь. Утро было в разгаре, солнце припекало, от загара черные, как смола, Михалюки, рассказывали о бое.
- Страшно там. Могилок немецких много и все ровненькие такие и рядами, а наших могилок нет. И мертвых нет. Наших орудий разбитых на бугре много, а на перекате, где наши уходили в горы, вот такие круги сыра, брошенные и бушлаты и всякое тряпьё на голышах.
Колька представлял наших, в спешке форсирующих перекат. Скользкие обросшие мхом голыши, по которым пройти суметь надо и солдат, кидающих под колёса бушлаты. Они проскальзывали на голышах под колёсами. Солдаты чертыхались и, навалившись на орудия, как мужики на деда Авдееву подводу, гурьбой выносили их на руках.
Представлял просеку в горах и поваленные деревья, как слон прошёл. Михалюки делали на этом упор и спорили между собой, что дорогу эту нашим подсказали. Колька молчал, не раскрывался, он вспоминал командира в портупее, внимательно слушающего деда Авдея, ночь, карту и дорогу в горы, подсказанную стариком.
Он переспросил Михалюков о глубине переката и облегчённо вздохнул. Он не сбрехал командиру. Воды было чуть ниже Михалюкова колена. Переспросил об убитых наших. Михалюки клялись опять, что их не было. Знач, увезли, а может и правда все живыми ушли. И опять не верил этому.
- Пацаны, про винтовки «ша», ни кому ни слова. Михалюки пристально всматривались в них с Сашкой и крепкие, как два дубовых бочонка, буравили их взглядами.
- Особенно Пашке. Тот щас карабин отцов трёт, не налюбуется, враз нас с винтовками свому бате сдаст.
- Сдаст. Он бы и наших солдат сдал.
Сашка огляделся и зарделся с испугу.
- Не дрейфь, тута никого нету. Мы, да кукуруза. А быть нам вместе надо. Видели, какое у Пашки лицо стало при отце полицае? Придави и масло пойдёт.
- Ага, только жмых останется.
Колька впервые смеялся над своими словами. Он представлял самодовольное хитрое жирное лицо Пашки, жир, тёкший по его подбородку, и гоготал.
- А ещё сапог на голову одеть и не по размеру, чтобы ушей оттопыренных не видно было, - добавил Сашка, и все вновь загоготали.
- Всё, пацаны, тихо, к хутору подходим.
Михалюки остановились. Дорога среди кукурузы обрывалась и была видна первая хата.
- Пацаны, а там немцы и чужие и на бронемашине. Немцы были не свои, своих они всех знали, без касок в пилотках, с автоматами наперевес. Постояв, обсудив своё положение, выставив арбузы вперёд, они кое - как тронулись. Пошли не спеша, выщупывая каждый метр босыми ногами.
- Не бойсь, пацаны.
Михалюки, вырвавшись вперёд, прибавили шагу. Немцы их увидели, вскинули автоматы, пулемёт с бронемашины, покрутившись на оси, тупо вставился дулом в них. Под ложечкой у Кольки засвербело. Михалюки, не останавливаясь, шли. Сзади сопел Сашка. Немцы молчали. И чем ближе подходили они, тем всё больше укорачивали свой шаг. Немцы засуетились на бронемашине, заговорили на своем, замахали руками и попрыгали с машины.
- О, камрад*, арбУс, ком, ком, ком*.
Сопение за спиной прекратилось, Колька вздохнул свободнее, а за спинами у немцев с улицы Самоха с полицейскими выводили пацанов с мешками для арбузов. Впереди шёл Пашка, за ним его адъютант с двумя мешками. Пашка главенствовал. Немытое лицо его лоснилось, бабке он осточертел, а мать с дочкой ушла, бросив их с отцом к окаянной матери.
- А, кацапня.
Пашка осёкся, немцы, развернувшись с автоматами, с перепугу настороженно всматривались в него. Пашка изо всей силы улыбался. Были видны следы пота, выступившего на его лице, а Кольке почудился жир, и он едва вновь не расхохотался. Самоха, цыкнув на Кольку, побрякав перед ним карабином, стал отбирать у него арбузы.
Колька упёрся, немцы, не поняв, что творится, всадили очередь из автомата Самохе под ноги. Раскричались на него и погнали его с полицейскими в кукурузу. Самоха пятился задом, лоб его вспотел, и он лепетал с придыхом, что господа хорошие, которым он хотел забрать арбузы, его совсем не так поняли.
Старший из немцев, который кричал им «камрад», глядя на вспотевшего Самоху, на руках показал тому, что «арбус» должен быть вот такой огромный и здесь. Он жестко ткнул пальцем себе в ноги. А то в худшем случае ему каюк и провёл рукой по горлу. Самоха лепетал, уверял, что арбузы будут именно такими и, ломая кукурузу с полицейскими, пропал в ней.
- Всё, ушли к нашим на съедение.
Их четверых посадили в машину. Они ехали улицей на ток, арбузы были рядом и упустить их было смерти подобно. Немцы не оглядывались на них и гоготали.
- Над Самохой смеются: -щас они повязки полицейские жрут. Карабины прячут. Страшно ведь в нашей кукурузе.
-Наверное, уже по большому сходили.
- Как пить дать.
Перед током немцы резко остановились. Заглушили мотор, и Колька понял, что на току, что-то случилось. Под раскидистым дубом в тени у колхозного правления человек тридцать немцев спали наповал. Их бронемашины стояли рядом, а среди спящих немцев, среди их разбросанных во сне тел, ходил осторожно как по тонкому хрупкому льду советский солдат.
Он был без пилотки, огромный чуб свисал с головы, когда он пристально всматривался в лицо немца, подводил автомат ко лбу и, постояв немного, переходил, осторожно минуя ноги к следующему. Немцы, попрыгав с бронемашины, с двух сторон крались к нему. Немецкий пулемет молчал.
Колька видел напрягшийся затылок пулемётчика на бронемашине, пытавшегося «выцелить» советского солдата. Но немцев было много, лежали они тесно. Немец часто тёр глаза и, сбив пот со лба, снова целился пулемётом в нашего солдата. Женщины на току, побросав бурты рушенной кукурузы, спрятались за ними.
Стало непривычно тихо. Только от школы доносился шум. Айн, цвай, драй. Там муштровали Курта строевой, полного вохловатого немца. Шум был безобидный, и спасти или усугубить положение солдата он не мог. Солдатик был молод, и Кольке показалось, что он не в себе. Жара уже придавливала землю, немцы ворочались во сне, из-за бурта выглядывали женщины, а у Кольки от напряжения болела шея.
Он тянул её, переживал за солдата, и нутро его кричало – не стреляй, солдат, не стреляй, обойдётся. Немцы были уже близко, солдат был на прицеле, когда запнувшись среди раскинутых ног, он оступился и коленкой придавил немца.
Немец корчился, тёр грудь, кричал со сна, а солдат уже уходил. Тащил по земле автомат, потом бросил его и шёл в направлении балки. Шёл устало и понуро. Немцы не стреляли, они как загипнотизированные, провожали его взглядами. Он уже отходил от них, когда придавленный немец с колен дал по нему длинную очередь.
Бронетранспортёр с пацанами был уже рядом, гудя, сопровождал его сбоку, и Кольке показалось, что он увидел пули. Они въелись солдату в спину. Их было три, остальные прошли мимо в сторону балки. Дальше был лес, но пули туда не долетали. Он был уверен в этом и смотреть на лежащего на спине солдата боялся. Немцы, забрав арбузы, сгоняли их с бронетранспортёра.
- Вэг*.
Колька знал уже это слово и слышал его во второй раз.
- Пацаны, они нас отпускают.
Женщины с тока голосили. Немцы, проснувшись, взволнованно лепетали, придавленный немец визжал как поросенок, и Колька решил оглянуться. Солдат лежал на спине в выжженной солнцем гимнастёрке, чуб, скосившись на бок в пыль, утонул в ней. Только хромовые сапоги, начищенные до изумительного блеска, ещё служили хозяину и сохраняли тепло последнего для него лета. «Падла, немец» - Колька сказал это губами. Сжал их и побежал домой без оглядки.
Он не видел, как его хоронили. Командовал похоронами дед Авдей. Немцы не противились. Похоронили его там, куда он шёл. На входе в балку, ногами на Венцы, так полагалось среди людей и он им верил.
Грюкать* - шуметь
Камрад* - товарищ
Ком* - иди, идите ко мне
Вэг* - прочь