— Не езди один, кир Фока, — лысый нотарий не спеша складывал припасы в мешок, — хазарские шайки опять появились.
— Знаю.
— Так возьмешь людей?
Фока подошел к окну и стал смотреть на море. Оно перекатывалось глубоким цветом. Гомер писал — цветом вина.
— Возьму.
Ему очень хотелось поехать одному. Не слышать позади фырканья чужих лошадей. Вырваться из города. Он презирал Херсон — дыра дырой, а гонору-то! Он не любил Тавриду, затоптанную болтливыми варварскими ордами. Единственное, что ему нравилось здесь — степь. В Константинополе он никогда не видел столько сухого пустого пространства.
Они выступили из ворот с зарей и сразу пошли рысью. Корабль из Херсона в столицу уходил через неделю, и за это время нужно было обернуться до Партенита и обратно. Вручить предписания и забрать отчеты для отправки в Константинополь. Дука Партенита не прислал их. Запил? Или его порученцы напоролись на хазар?
Фока смотрел, как утреннее солнце золотит шерстинки на шее коня. Пахло кожей сбруи, лошадиным потом. Аромат степи не пробивался через этот тяжелый разогретый дух. «Богородица, помоги рабу твоему Фоке!» — молвил про себя всадник. Эти слова он ставил и на своих свинцовых печатях с указанием должности, которыми были скреплены документы. И подумал уже часа через два перед первым привалом: «Зачем все это? И жена не поехала со мной сюда. Меня здесь убьют, и ничего не останется. Какой промысл был у Господа о моем создании?».
Далеко за полдень они ворвались в сосновый бор, радуясь долгожданной тени. Первая стрела черным росчерком мелькнула где-то на пределе зрения и ушла в кусты со слабым всхлипом. Сзади завопили. Фока обернулся. Телохранители, невредимые, с искаженными лицами, летели по пятам. И еще три черно-золотистых штриха повисли над их плечами.
Рыжов сидел под тентом в ожидании дежурных с канистрой воды и без выражения смотрел в сторону раскопа. Загорелые худые, как черти, студенты зло махали лопатами — двигали отвал от бровки. По вечерам, когда все разбредались, Рыжов ковырялся украдкой в этом отвале, но без толку. И экспедиция эта, ради которой он столько кабинетов обошел, вышла на редкость бестолковой. Это понимали и коллеги, и студенты.
Однажды Рыжов подслушал, как они говорят о нем, называя «катепаном».
— Не буду я с ним больше копать. За сезон — две бусины, три детали упряжи, две турецких монеты. Курам на смех.
— Да, невезучий наш Катепан.
— Какой он там пан?
Студенты заржали.
— Между прочим, статья эта у него про катепана Херсона вполне дельная. Должен был быть тысячу лет назад в Херсоне чиновник с такой должностью. Но вот ведь штука: есть печати всех византийских управленцев: стратигов, архонтов, дук, кого хочешь, а катепана — нет. Если бы найти такую — это сенсация!
Рыжову неприятно было вспоминать о статье. Кто только тогда над ним не смеялся! Даже Лена сказала: «Глупо было это публиковать, не имея доказательств».
В тот вечер он выпил в палатке, но спал беспокойно. С утра, ощутив, что лицо предательски отекло, на раскоп не пошел. Оттуда примчался ошалевший дежурный.
— Свинцовая печать, Игорь Николаич! Сохранность хорошая. Надпись без вас не читали.
— Уходи, уходи, кир катепан! — кричали в спину.
Казалось, что копыта лошадей его охраны бьют прямо в позвоночник. Нападавших не было видно. Но стрелы свистели чаще. Фока захлебывался горячим сосновым воздухом. Он приник к жесткой гриве и гнал, с удивлением чувствуя вместо страха торжество густой, как неразбавленное вино, бесконечности бытия.