Павел- звонкий брюнет с печальными серыми, с совсем прозрачной радужкой, глазами. Казалось, что не бывает таких, но вот были. Девичьими чёрными ресницами, высоким лбом, обтянутым тонкой пергаментной кожей. Хотелось прикоснуться губами к синей, тонкой извилиной, жилке на левом виске. Проверить, бьётся или нет в ней холодная рыбья кровь. Под сросшимися бровями нос с чуткими ноздрями, знакомыми с кокаином. И губы. Плоские, бледные, какие-то бабьи, безвольные. Выдавали натуру, податливую, мягкую. Если зацепить, найти тонкую, глубоко спрятанную струнку, то можно делать с ним, что хочешь. А он только виновато будет улыбаться и прикрывать глаза. Смотреть сквозь частокол ресниц и цедить обречённо, еле слышно :
- Что ты со мной делаешь, мерзавка!
Часто он теперь сидел по утрам на постели в одних трусах, не в силах пошевелиться. Свесив холодные кисти рук, до тех пор, пока не затекала спина. Тогда он вставал, вытягивал руки вверх к потолку. Потягивался по-кошачьи. И долго фыркал, мылся над умывальником. Оставив вокруг на полу большую лужу. Потом натягивал тонкий шерстяной джемпер через голову и чёрные зауженные брюки. Становился похож на гимнаста заезжего цирка шапито. Стоял у всегда приоткрытого окна, прислонившись к косяку, и вздрагивал от шума идущего поезда. Дом смотрел аккурат на железнодорожную насыпь.
Иногда приходила она. Залезала на кровать, сбросив низенькие кожаные сапожки без подкладки. Подползала на коленках сзади и душила, обхватив двумя руками за шею. Потом падала вместе с ним на пододеяльник. Они судорожно, как-будто за ними гонится стая бродячих собак, раздевались. И дрожа от нетерпения и от холода, неизвестно, от чего больше, склещивались под прохладной простынёй, не расцепить. Потом лежали без движения, полумёртвые. Она прижималась детским лобиком к его плечу.
Вечером он ехал к любовнице. Его тяготила эта связь. Но работу найти пока не удавалось, и приходилось мириться. Из-за финансовых соображений. С ненавистными жёлтыми короткими волосами, огромной мягкой грудью с неожиданно маленькими сосками, пуговичками выпячивающимися сквозь трикотажный лифчик. Ну, и всем остальным. Складками кожи внизу живота, писклявыми, визгливыми стонами. Потом он выходил от неё, сжимая в кармане несколько бумажных купюр. И презирал себя за свою беспомощность, низость и уступчивость.
- В последний раз!